EnglishНа протяжении предыдущего десятилетия Москва являлась центром сионистской активности. Многое из того, что получало развитие в этом городе, распространялось затем по всей стране – преподавание иврита, истории и культуры, религиозная деятельность, юридические, научные и культурные семинары, самиздат, международные связи и прочее. Москва в значительной степени координировала взаимопомощь отказников и помощь узникам Сиона. Московские активисты чаще других контактировали с зарубежными гостями высокого уровня, принимали участие в обсуждениях международных инициатив и акций протеста: поправки Джексона–Веника, Брюссельских и Хельсинкских конференций, бойкота Московской Олимпиады и так далее.
По мере закрытия выезда и общего ужесточения обстановки, многочисленных угроз, предупреждений и арестов некоторые ветераны отказа начали отходить от выполнения этих функций. В результате начал ощущаться определенный вакуум активности и координации в этих областях. Обстановка же требовала обратного, ибо резко возросло число людей в отказе, нуждавшихся в помощи, увеличилось число арестов и связанных с ними проблем. С другой стороны, наши сторонники на Западе нуждались в постоянном притоке информации о том, что происходило в нашем движении, серьезной аналитике происходящих процессов, рекомендациях и инициативах, соответствующих изменившейся обстановке. Все понимали, что продолжение деятельности в тех формах, которые выработались во второй половине семидесятых годов, в восьмидесятых становилось невозможным.
Моя личная ситуация являлась отражением общего ужесточения. На протяжении 80-го – 81-го годов я испытывал давление в связи с руководством семинаром учителей и преподаванием иврита, и это давление развивалось по нарастающей траектории. Оно включало многочисленные задержания по дороге на урок или семинар, сопровождавшиеся предупреждениями и угрозами ареста; звонки жене («Нам стало известно, что по дороге некие люди собираются переломать вашему мужу руки и ноги, остановите его, пока не поздно!»); срыв уроков, конфискацию учебных материалов и угрозы ученикам, вплоть до увольнения с работы или исключения из ВУЗов. Преподавать в таких условиях становилось физически невозможно, и я принял решение передать учеников другим, менее засвеченным учителям, благо в Москве их было еще достаточно. Семинар я разделил на две части и передал его Юлику Эдельштейну и Льву Городецкому.
Поступив таким образом, я полагал, что проявил достаточную гибкость, уступил, и арестовывать меня после этого противоречило бы воспитательно-репрессивной политике властей. Поэтому в остальном я продолжал вести свой естественный образ жизни в отказе: продолжал делать доклады на семинаре учителей – теперь у Городецкого, участвовал во встречах с иностранцами, в организации встреч с членами израильской делегации на книжных ярмарках, писал и подписывал письма протеста, обращения в международные организации и так далее. В той или иной степени такой тактики придерживались и другие отказники, исчерпавшие свой ресурс. Естественное поведение вызывало гораздо меньше подозрений со стороны властей в отношении той части деятельности, которую мы закрывали от посторонних глаз. Еще по свердловскому опыту я знал, что легенда о всезнании КГБ сильно преувеличена: их собственные ресурсы ограничены, а осведомителей везде не посадишь.
Закрытая часть моей деятельности в начале 80-х годов постоянно расширялась. Контакты с «Нативом», развивавшиеся уже на протяжении несколько лет, интенсифицировались и требовали решения более широкого круга задач. «Проект городов» нуждался в серьезном финансировании, расширении ассортимента и увеличении количества самиздатовских материалов. Контакты с иностранцами требовали людей, владеющих иностранными языками и знающих ситуацию. Сюда входили все аспекты деятельности движения: борьба за выезд – динамика, проблемы и перспективы, общий анализ ситуации и чувствительные точки режима; проблемы отказа – семьи в беде, узники Сиона, дети, студенты, армия, репрессии властей; деятельность в отказе – иврит, семинары, самиздат, взаимопомощь, медицинское обслуживание, детские сады и самодеятельные школы, религиозные группы. Кроме того, были нужны надежные, эффективные и в то же время достаточно закрытые каналы для поддержки и стимулирования некоторых видов активности.
Постепенно у меня сложились хорошие рабочие контакты с Наташей Хасиной (узники Сиона и семьи в беде); Ирой и Игорем Гурвичем и Славой Шифриной (детские сады); с Юлием Эдельштейном, Сашей и Мишей Холмянскими, Левой Городецким (иврит); с Микой Членовым, Виктором Фульмахтом и Владимиром Мушинским (самиздат, деятельность в области культуры); с Александром Иоффе и Борисом Клоцем (семинар физиков, ученые в отказе); Анатолием Хазановым, крупным ученым этнографом, Володей Кисликом (юридический семинар – после того, как он отсидел срок и перебрался в Москву). Кроме того, сохранялись доверительные рабочие контакты с многолетними активистами, израсходовавшими свой ресурс активности, но остававшимися на свободе, – Лернером, Престиным, Абрамовичем, Левичем, и с активистами из ряда городов – Абой Таратутой и Роальдом Зеличенком (Ленинград), Кисликом (Киев), Койфманом (Днепропетровск), и другими. Эти люди могли оказывать практическое влияние на положение дел и обладали наиболее достоверной информацией в своих областях.
После одной из встреч с иностранцами, проходившей на квартире моего соседа по району Анатолия Хазанова, я предложил некоторым из наших активистов принять участие в регулярных встречах для обсуждения и координации наших действий. В состав первой группы вошли руководитель семинара учителей иврита Лев Городецкий, руководитель дибура Юлий Эдельштейн, один из координаторов физического семинара Александр Иоффе, элитный преподаватель иврита и общественный деятель Михаил Членов, издатель и редактор самиздатовских журналов и общественный деятель Виктор Фульмахт, крупный ученый-этнограф Анатолий Хазанов, математик и активный участник физического семинара Борис Клоц – всего, вместе со мной, восемь человек. Я предложил участвовать в группе также Престину и Абрамовичу, но они предпочли взаимодействовать на личном уровне, и я их прекрасно понимал: свой ресурс они исчерпали в большей степени, чем я, и находились под плотной опекой КГБ.
Мы встречались еженедельно на надежных, не засвеченных квартирах и каждую встречу обставляли как некое торжество: на столе стояла выпивка и закуска, а на случай внезапного визита гэбешников все знали, какую торжественную дату или праздник мы отмечаем. В этой связи Лева Городецкий предложил называть наши встречи «Машка» – от ивритской аббревиатуры «моадон ле-штия кабира» – «клуб мощного пития», что вместе читалось близко к ивритскому слову «машке» – выпивка. Название прижилось для внутреннего пользования, тем более, что мы иногда действительно пропускали рюмку-две. Члены группы были людьми амбициозными и энергичными. Чтобы предотвратить столкновение различных интересов, Витя Фульмахт предложил проводить встречи «в режиме тотального умиления», т.е. в абсолютно дружеской атмосфере, что было принято и неукоснительно соблюдалось. Если в ходе обсуждения атмосфера начинала накаляться, в обязанности ведущего входило призвать всех к соблюдению закона «тотального умиления».
На «Машку» никогда не приглашались иностранцы и активисты – не члены «Машки». Все, что на ней обсуждалось, как и само существование «Машки», не подлежало разглашению даже в кругу самых близких людей. Решения, принятые на «Машке», каждый осуществлял затем в сфере своей деятельности от себя лично. На «Машке» обсуждалось все, кроме «проекта городов» и источников финансирования, эти сферы лежали на мне. Расходная часть остальных проектов и направлений обсуждалась постоянно. Со временем «Машка» превратилась в мощный аналитический и координирующий инструмент, просуществовавший вплоть до развала СССР. В те годы никто, кроме «Натива», самих членов «Машки», да хозяев квартир, на которых проходили встречи, не знал о ее существовании. Но ее влияние ощущалось во многих областях нашей деятельности.
Для встреч с иностранцами мы создали круг лиц, в котором член «Машки» встречался в составе своей группы или отдельно и представлял на встрече темы, за которые отвечал в «Машке». Таким образом, каждый говорил о своем, но это органично вплеталось в общую картину, тщательно обсуждавшуюся на «Машке». Это было особенно важно, когда приезжали высокие гости и нужно было дать им картину отказной жизни и ее проблем и соответствующим образом подготовить их перед встречами с советским руководством. После того, как главой государства стал Горбачев, число иностранцев резко возросло.
Посланцы «Натива» всегда получали точную и взвешенную информацию о положении дел. «Машка» готовила письма и обращения к важным международным форумам и политическим деятелям, заботилась о том, чтобы проблемные точки активности отказников получали поддержку внутри СССР и за рубежом, чтобы не было перебоев в самиздате, чтобы узники Сиона и их семьи были обеспечены, и т.д. Мы регулярно готовили аналитические отчеты о развитии ситуации с выездом и деятельностью в отказе, в которых каждый освещал свою часть. Эти отчеты направлялись в «Натив».
На моей памяти в «Машке» был единственный межличностный конфликт, в результате которого из нее вышел Лев Городецкий. Единственным членом «Машки», который был арестован и получил срок, был Юлий Эдельштейн, но его арестовали не за членство в «Машке», об этом КГБ не знал, а за ведение дибура и участие в крупных общественных мероприятиях на глазах у КГБ. Когда начался отъезд, вместо выехавших в «Машку» вводились новые люди. Моими самыми близкими друзьями стали люди из этого круга.
– Напомни, когда ты вошел в «Машку»? – обратился я к Анатолию Хазанову, попавшему в отказ лишь в 1980 году. Мы жили недалеко друг от друга, у нас были дети-одногодки и мы по-соседски приятельствовали.
– Что значит – когда? С самого начала. Позволь тебе напомнить, дорогой Юлий, что в конце 1983 года в Москву приехала группа канадских парламентариев. По ряду соображений ты предложил принять их у меня (у Толи была гостеприимная жена Ира и хорошая квартира с большой гостиной – Ю.К.). После приема мы решили немного расслабиться. Ты, Битл (Фульмахт), Алик (Иоффе), Юлик Эдельштейн – я это хорошо помню, потому что были проблемы с посудой – и еще кто-то. И тут ты выступил с этой идеей… аккуратно так: «У меня начинает складываться ощущение, что старые отказники замордованы, устали и отходят от дел. Начинается некоторая анархия. Пришло время создать координационный орган». Это историческое событие произошло у меня дома. Я этого никогда не забуду. Мы стали обсуждать, кого кооптировать. Кто-то предложил Пашу Абрамовича, но ты сказал, что Паша вряд ли сможет, но мы, безусловно, будем с ним консультироваться.
– Я знал, что не сможет. Я с ним до этого разговаривал.
– Мику мы ввели сразу, естественно, а Городилу (Льва Городецкого – Ю.К.), по-моему, ты предложил. Борю Клоца предложили и все согласились, несмотря на легкие возражения Алика. Вот и все.
– Каким кругом вопросов ты занимался?
– Я принимал участие в обсуждении стратегии, подготовке аналитических записок, писем протеста. Я делал также окончательную редакцию аналитических обзоров. Вместе с Микой я занимался Еврейской культурной ассоциацией (ЕКА). Ну и, конечно, представительские функции. Запомнилась мне аналитическая записка 1984 года и письмо ученых.
– У тебя вроде бы особенных неприятностей не было.
– Ну да! А допросы всякие!
– Когда ты получил разрешение?
– Одним из первых – в апреле 1985 года. Предупреждают, чтобы через три дня выехал без отговорок. «Я через три часа готов», – отвечаю. В Израиле, в отличие от многих других мне, конечно, было очень легко. Я понимаю людей, которым приходилось искать рабо-ту. Но меня всегда ра-бота искала сама.
– Ты ведь был крупным ученым-этнографом?
– Могу сказать без ложной скромности…– в своей области, кочевни
коведении, я номер один …в мире. А вообще в этнографии меня относят к первой десятке.
– Что же ты раньше не сказал, мы бы тебя еще больше загрузили.
– Потому и не сказал…
Организованное научное сообщество в отказе естественным образом считалось полем деятельности Алика Иоффе – активного участника и одного из координаторов физического семинара, человека в высшей степени порядочного, искреннего и коммуникабельного. В этом качестве, отчасти, воспринимался и Борис Клоц, у которого был еще и небольшой историко-культурный семинар.
– Тебе удавалось сохранять хорошие отношения с подавляющим большинством ученых в отказе, что очень ценилось в нашем кругу, – обратился я к Алику. – Как ты воспринимал «Машку» и ее отношения с научным сообществом?
– Ты – руководитель, ты видел все направления вокруг и воспринимал их как составляющие единого целого. «Машка», я тебя сейчас, наверное, сильно огорчу, была для меня группой очень симпатичных мне людей, с которыми было приятно и интересно проводить время.
– Но ты там отрабатывал проблемы ученых-отказников.
– Так меня воспринимали, я так себя не представлял. Я думаю, что это было причиной конфликта, который у нас там возник.
– Напомни, пожалуйста.
– Боря Клоц и Толя Хазанов обвинили меня в том, что я скрыл от «Машки» какой-то план семинара или конференции, и мне было крайне неприятно это слышать.
– Ох, уж эти ученые! Извини, я об этом забыл.
– С тобой мы были уже некоторое время знакомы. Витя Фульмахт был интересным человеком с неординарной нестандартностью мышления. С Хазановым я познакомился у вас, – тоже очень интересный человек. С вами было интересно, приятно, полезно. Такая насыщенная интеллектуальная компания людей близкого склада, обладающих хорошим чувством юмора и умеющих этим юмором пользоваться в самых серьезных ситуациях. Там всякий разговор был разговором, приходилось думать не о том, что сказать, а о чем мы говорим. Я понимал, что каждый из нас занимает некоторое место в группе, к которой он принадлежит, и что это не случайно, что мы вместе. В смысле понимания происходящего и возможности обсуждать «Машка» была совершенно замечательным институтом.
Ветеран движения Михаил Членов – гуманитарий до мозга костей – обладал широчайшим общекультурным кругозором. Он великолепно знал иврит, английский, немецкий, индонезийский и еще несколько языков. Причем первые четыре – на уровне синхронного переводчика самого высокого уровня. Элитарный преподаватель иврита с 1972 года, он хорошо проявил себя во время подготовки к симпозиуму по еврейской культуре в 1976 году. Членов развивал идеи легалистского направления в развитии еврейской культуры и в соответствии с этими идеями организовал в 1980 году историко-этнографическую комиссию, а также собрал группу ученых, занимавшихся иудаикой при журнале «Советиш Геймланд». Кроме того, он был ученым-этнографом и продолжал работать в академическом Институте этнографии. Принимая активное участие в духовной жизни отказа, он, в силу семейных обстоятельств, не был в подаче.
– При всех твоих заботах ты согласился войти в «Машку», да еще не будучи в подаче. Почему? – спросил я Членова.
– У меня не было вопроса – почему? Там были мои друзья, близкие мне по духу и по интересам люди, и мне было безумно интересно. К тому времени у меня было много учеников, огромные зарубежные связи, я прошел через ГБ, разработал концепцию, которую вынес на симпозиум. Что значит – почему? Я вообще чувствовал себя не последней спицей в колесе в этом движении.
– Опасно ведь.
– Для всех было опасно. «Машка», в которой ты пригласил меня участвовать, мне очень понравилась. Она занималась стратегическим планированием, и мне как ученому это было близко. Раньше ничего подобного не было, и меня раздражала хаотичность и чрезмерная прагматичность движения. Такой умный человек, как недавно умерший профессор Лернер, говорил, что движение – это просто группа людей, которая решает проблемы своих личных судеб. Ни на что другое нас, мол, никто не уполномочивал, и мы ни за что не отвечаем. Обидно. Я досадовал на глупости типа тех, что провозглашал Гриша Розенштейн, утверждавший, что судьба русских евреев зависит только от наличия в их среде цадиков. «Вот если есть цадики, то все в порядке, а если нет, так что там и говорить». Я вполне видел поле для серьезной политической деятельности. Опасно? Да. Этим нельзя было заниматься, не будучи готовым к возможным последствиям, хотя до ареста мы старались не доводить.
– Членство в «Машке» предполагало суровые риски. Там сочетались все признаки подполья на уровне организации и достаточно интенсивной открытой деятельности для каждого в отдельности. Обсуждение и планирование было закрытым, включая сверхчувствительную финансовую сферу, а постоянный обмен информацией, прием всевозможных важных персон, лекции, доклады и выступления, участие в общественной жизни отказа – вполне открытыми.
– В принципе так, но это было не глупое демонстративное подполье мальчишек, начитавшихся книжек про большевистское подполье в 1917 году. У нас были достаточно зрелые люди, хотя, конечно, совсем непростая была «Машка», и времена были непростые. Были и истерики, были и конфликты. Я помню, меня это не особенно пугало. У меня же не было идеи навсегда остаться жить в той стране. Сложатся обстоятельства – уеду, не сложатся – останусь. Но это была одна из наиболее интересных вещей в моей в общем-то и без того интересной жизни.
– В чем ты видел свою роль в «Машке»?
– «Машка» для меня была естественным продолжением того, что я делал уже тринадцать лет. Себя я в ней видел, если угодно, одним из ее политических лидеров, человеком, который занимается стратегическим планированием и анализом и принимает участие в принятии решений. Для меня «Машка» была очень важной школой в свете того, что со мной произошло потом. И то, что я оказался политическим лидером советского еврейства в конце 80-х – начале 90-х годов, я во многом обязан «Машке». Она дала мне первую настоящую школу мэнеджмента. Я и до того руководил какими-то научными экспедициями, но это было совсем другое. «Машка» была колоссальной школой, очень удачной, и я тебе благодарен за то, что ты пригласил меня туда. На мой взгляд, ты принял правильное решение. Более того, структура, тобою созданная, была мною подхвачена после того, как ты уехал, и на ее горбу был вытянут Ваад – третья «Машка».
– В этот период приезжали сенаторы и просто иностранцы, которых надо было информировать, надо было каждые несколько месяцев готовить аналитические отчеты для Израиля.
– Да, я помню, как мы писали сводный отчет. Я писал определенную его часть, Хазл (Хазанов – Ю.К.) писал. Ты своеобразно собрал «Машку». Приглашение Хазанова было совершенно неожиданно. Он никогда не был настолько активен, но ты, видимо, был дружен с ним и оценил его немалый интеллектуальный потенциал. Ты был дружен и со мной. Ты пригласил Городилу (Городецкого – Ю.К.) и меня, когда мы еще не были в подаче. Довольно смелый шаг.
– В те суровые времена вы оба были преподавателями иврита высокого класса, хорошо подготовленными в национальном плане, и мы были знакомы и дружны на протяжении десяти лет. А в подаче или нет – не так важно.
– В Израиле на это смотрели.
– Возможно, но мне никто никогда не диктовал эти вещи, более того – не предлагал даже обсуждать кандидатуры.
– Я, помню, разговорился с одной бывшей активисткой израильского Общественного совета в защиту советских евреев, не помню ее фамилии, и она мне сказала, что в конце семидесятых годов половина членов Совета считали, что Членов – агент КГБ, а остальная половина считала, что нет.
– Может быть извне, в соответствии с их представлениями, оно так и выглядело. Многие из них жили представлениями штетла, не понимали советских евреев и мотивацию таких людей, как ты.
– Извне – да, у меня обиды нет, я нормально это воспринимаю. Я ее спрашиваю: «Почему?» – а она: «Ну, вы же не были в подаче, занимались такими вещами, а вас не трогали». Я ей говорю: «Я же не один был такой, вот Городецкий…».– «А про него, – отвечает эта дама, – семьдесят пять процентов говорили, что он шпион».
– Теперь, насколько я понимаю, не говорят. Теперь ищут сотрудничества.
– В первой «Машке» было восемь человек. Городецкий быстро отпал. Юлика Эдельштейна через десять месяцев арестовали. Когда Сашу Холмянского арестовали, мы ввели его старшего брата Мишу, и уже позже ты ввел Кислика. На уровне глубокой перестройки ты ввел Шмуклера, как главного редактора и издателя «Вестника». После твоего отъезда «Машку» возглавил я. Это была вторая «Машка», в которую я ввел еще и Стонова. Ты его не хотел, потому что он – «ношряк»*. Из второй «Машки» уже возник Ваад – третья «Машка».
– Ты естественно выдвинулся на первую роль. В отношении этой твоей роли я вначале почувствовал некоторую враждебность у сотрудников «Натива».
– Была все-таки!
– Было непонимание и некоторое недоверие. Я объяснил, что ты уже много лет участвовал в самых глубинных и секретных вещах, и будь ты враждебным элементом, у тебя было бы много возможностей зарубить многие начинания под корень, а некоторых активистов пересажать.
– Было непонимание в отношении того, что я не уезжаю или в отношении того, что я продолжаю работать, и меня не берут за жабры?
– Я-то знал, что ты собирался уезжать и что у тебя были сложные семейные обстоятельства и колебания.
– Да, в отношении отъезда был еще один интересный момент. В восемьдесят втором году медленно умирает Брежнев и начинается схватка его преемников за власть. В это время с визитом приезжает глава профсоюзов Австралии Роберт Хоук, будущий австралийский премьер. Его пригласили на Старую площадь. После этого визита он с безумными глазами бежит к Абрамовичу и говорит: «Все, я договорился. Они выпускают всех узников Сиона. Я сейчас уезжаю на два дня в Стокгольм, возвращаюсь, и мы подписываем документы». Он так и не вернулся, конечно, но о чем это говорит? О том, что наверху была дерготня, что верх был неоднороден и разные партии разыгрывали варианты. Меня это коснулось довольно странным образом. Примерно в то же самое время ко мне в институт в очередной раз являются гэбешники и говорят буквально следующее: «Коллегия КГБ приняла решение о вашем отъезде, Михаил Анатольевич». У них было ощущение, что я кукловод. Они тоже не могли понять, что я такое. Я им говорю: «Коллегия КГБ не может принять решение о моем отъезде. Такое решение могу принять только я». – «Ну? – говорит». – «Что – ну? Когда захочу, тогда и решу». Он ушел весьма печальный, я, кстати, тоже. У меня тогда была не та ситуация, когда я мог бы уехать: Светка, дети. Проходит какое-то время, меня не выкидывают. Проходит еще время, снова приходят гэбешники, уже другие: «Ну, что же Михаил Анатольевич, вы еще не приняли решения?» – «Не принял». – «Тогда мы хотим сказать вам следующее. Вы пользуетесь определенным влиянием в сионистской среде. Мы заинтересованы в наведении мостов». – «Я же не отказник, – говорю, – вы к ним обращайтесь». – «Нет, мы не можем к ним обращаться. У нас так поставлено, что если уж человек подал на выезд, он для нас отрезанный ломоть, и нам запрещается с ним общаться за столом переговоров».
– Врал. Пытались общаться. Не получалось у них, тем более с ключевыми активистами.
– Ну да, конечно. И вот они продолжают: «Мы были бы заинтересованы устроить обмен мнениями, что ли, попробовать как-то договориться».
– В 80-м году они приняли решение принимать отказников на работу на инженерные должности. Выезд закрылся, и поступила команда: «разредить отказ». Некоторые отказники, включая меня, смогли устроиться на более-менее нормальную работу. Разгромить движение полностью в той ситуации они уже не могли, а может быть, не очень и хотели. Сама возможность массовой эмиграции советских евреев в Израиль вызывала у арабов дополнительную потребность искать дружбы с СССР, что продвигало политические и экономические интересы СССР, включая экспорт вооружений, в арабском мире. По той же причине СССР вполне устраивало существование Израиля. Идеальным для них, как, впрочем, и для некоторых кругов в странах Запада, было законсервировать конфликт в тлеющем состоянии.
– Потом, когда эти ребята снова ко мне пришли, я им ответил следующее: «Я не готов к такому посредничеству, хотя мне близка идея диалога с властью, всегда была близка – но с властью, а не с КГБ, потому что КГБ – это карательный орган. Вы же не делаете политику, вы ее исполнители. Я бы согласился быть посредником для встречи на каком-то высоком уровне в президиуме ЦК». На этом дело и кончилось.
Широко образованный, энергичный и улыбчивый Виктор Фульмахт вошел в «Машку» с самого начала. Он уже длительное время участвовал в мероприятиях отказников, занимался самиздатом, был редактором журналов «Наш иврит», «Евреи в современном мире», «Магид». Его исключительная коммуникабельность помогала ему легко контактировать с различными группами отказников. Как и Членов, он не был в подаче и обладал еще значительным запасом плавучести. Фульмахт участвовал, как и некоторые другие, в предварительных обсуждениях проекта «Машки».
– Витя, тебя за журналы не таскали? – спросил я его.
– Нет, со мной никто на эту тему не разговаривал. Я это для себя так сформулировал: пирамиды любят пирамиды. КГБ построен в виде пирамиды, и он смоделировал и воспринимал наше движение тоже как пирамиду. Что, мол, мы будем за каждым бегать. Вот есть Павел Абрамович и Владимир Престин, они стоят во главе пирамиды. Им мы и дадим по голове. Я прекратил заниматься редактированием, потому что боялся их подставить, а самиздатом я продолжал заниматься все время. Позже они накрыли группу Андрея Брусовани, профессионального фотографа. Это была одна из моих групп. У него провели обыск, много чего забрали, дали суровое предупреждение, и он вынужден был выйти из игры, а мне дали предупреждение.
– Как они тебя предупреждали?
– Пришли на работу, забрали на Лубянку и там целый день со мной беседовали. «Мы не такие злодеи, как вы нас изображаете. Вот у нас есть такая форма работы – профилактика. Это предупреждение». После многих часов разговоров они предложили мне подписать бумагу. Мол, «вы занимаетесь деятельностью, которая может привести к нарушению закона. Еще не привела, иначе мы бы вас просто арестовали, а может привести». – «А вы мне даете эту бумагу?» – спрашиваю. «Нет». – «Тогда, – говорю, – у меня есть подозрение, что ваша акция незаконна. Потому что, если бы она была законной, вы бы мне бумагу дали. В незаконной акции я участвовать не хочу».
– С Сашей Холмянским ты сотрудничал?
– Да, но без деталей. Я считал, что мне и не нужно лезть в эти детали. Моя задача состояла в том, чтобы питать продукцией каналы, которые он развил. Позже иногородние, которых он привлек, приезжали ко мне напрямую и забирали то, что им было нужно. Движение через мою квартиру стало настолько интенсивным, что я стал организовывать склады у других людей.
– С Мушинским?
– С ним я сотрудничал очень много, и это было удобно. Он работал в институте, находившимся по соседству и связанным по работе с нашим институтом. Т.е. мы могли не звонить друг другу, а все делать через работу и в рабочее время. Вариант практически неуязвимый.
– Учебные пособия ты делал?
– Нет. Мы с Игорем Гурвичем поделили это поле. Он занимался учебниками, а я – русскоязычным самиздатом. Это были, в основном, книжки из «Библиотеки-Алия», но мы делали и переводы.
– Мы ведь довольно часто общались.
– Да, и идея перевести наши сборища в более регулярное состояние пришла одновременно в голову трем людям. Это был ты, я и Мика. Мы стали обсуждать ее втроем и быстро пришли к выводу, что неплохо было бы встречаться более или менее регулярно, всегда есть что обсудить и скоординировать какие-то вещи.
– Я обсуждал идею еще с несколькими людьми. Как ты помнишь, в первой «Машке» было восемь человек. В чем ты видел смысл «Машки»?
– Если кому-нибудь рассказать о том, что мы делали, они бы сказали, что мы создали сионистскую организацию. Но мы организации не создали. У нас не было членства, не было формального руководства, и это было правильно.
– Движение существовало помимо нас. Мы создали, по сути, координационный инструмент.
– «Машка» сыграла, кстати благодаря тебе, в основном, важную роль как представительская группа. Иностранцы общались, конечно, с кем хотели. Тем не менее, наша группа производила впечатление организации, способной обсуждать и осмысливать серьезные вещи, вырабатывать коллективное мнение по важным вопросам, составлять документы, организовывать людей. Мы занимались политикой и превратились в политический орган. Эти занятия нас самих воспитывали и придавали уверенности. Достоинство нашей компании было еще в том, что она была связана с еврейскими массами. Мы преподавали, распространяли, у нас была связь с молодежью, иногородними, мы были в гуще событий. Это было классное решение для того периода, когда другие варианты естественных лидеров, возникавших по разным поводам, были нейтрализованы.
– То, что делали Престин и Абрамович во второй половине семидесятых годов, в восьмидесятых уже делать было невозможно.
– Это был следующий этап движения – от индивидуальных лидеров харизматического типа к некоторой компактной группе, обладавшей связями и возможностями и способной работать вместе.
– Что с тобой происходило в горбачевские времена?
– Последние два-три года перед отъездом я стал активно общаться с диссидентскими группами. Это шло через Льва Тимофеева, у которого начала собираться диссидентская компания типа наших семинаров. Это по-разному воспринималось в наших рядах. В «Нативе» плохо к этому относились. У Тимофеева были разные люди. Некоторые, как сам Лева, вышли из заключения. Там был Глеб Якунин, туда ходил папа Эдельштейна. Я запомнил его фразу: «Я-то знаю, что православная Церковь, к которой я принадлежу, является антисемитским институтом. Но что делать, я человек верующий». Он замечательный человек, принесший все в жертву на их алтарь. Таких личностей нам не хватает. У меня такое чувство, как будто его у нас украли. В этой группе я декларировал себя как представитель еврейского движения и был достаточно активен. Когда мы решили провести международный семинар, я был заместителем председателя оргкомитета и руководил как бы секцией эмиграции, не только еврейской. Народу там было много – пять квартир, и каждая забита до предела. Иностранцы там сидели, из других республик приехали люди. Выступления, обсуждения. Это мероприятие довольно долго меня занимало. Я пригласил туда Мику. Приезжал Гамсахурдия, произнесший потрясающую речь. Сильная личность. За ним шли. Но для меня это была уже предотъездная ситуация. Я получил разрешение в конце восемьдесят седьмого, а уехал в феврале восемьдесят восьмого года.
Одной из важнейших функций «Машки» было правильное распределение средств и материальных ресурсов между различными направлениями нашей деятельности. Помощь узникам Сиона и членам их семей осуществлялась через Наташу Хасину[1]. У меня был отдельный рабочий канал связи с ней и кругом лиц, которые помогали ей в работе. Это направление имело приоритетное финансирование и, как правило, не испытывало недостатка в средствах. Финансирование самиздата осуществлялось через Фульмахта и Мушинского, который стал членом «Машки» в 1988 году. Чрезвычайная помощь отказникам, попавшим в беду, оказывалась через всех членов «Машки». Детские сады – через Игоря Гурвича и Славу Шифрину.
«Проект городов» на «Машке» не обсуждался и его финансирование через нее не проходило. Был закрыт от «Машки» и централизованный механизм получения финансовых средств. Для мелких оперативных нужд привозили дорогие камеры, иногда доставлявшиеся прямо потребителям, а иногда тем, кто имел каналы реализации: затем деньги передавались потребителям, будь то детский сад, изготовитель самиздата, или семьям в беде. Крупные суммы поступали, как правило, от подпольных грузинских или бухарских миллионеров, симпатизировавших движению. Некоторые из них таким образом помогали своим родственникам в Израиле, получавшим в шекелях денежный эквивалент переданных нам средств. Поскольку мы не были знакомы с подпольными миллионерами и, как и они, избегали провала в столь чувствительной сфере, процесс этот был достаточно сложен. Мне приходилось посылать с этими деликатными поручениями разных людей и, как правило, все проходило гладко. Но не всегда. Это случилось с моими добрыми знакомыми Наташей и Марком Драчинскими во время их поездки в Грузию. Марк, популярный преподаватель иврита и активный участник учительского семинара, родился в Тбилиси, где у него оставались родственники, и они с женой регулярно их навещали. Их поездка не могла вызвать подозрения.
– Расскажи о той поездке в Грузию, – обратился я к Наташе Драчинской.
– Ты предложил съездить в Цхинвали, где жил грузинский еврей, готовый дать деньги на алию, и предупредил, что если меня задержат или арестуют, то я не должна говорить, что деньги – для алии. «Юлик, но десять тысяч долларов – это очень большие деньги, – говорю. – Они меня посадят как валютчицу и расстреляют как Рокотова…» – «Никто тебя не расстреляет как Рокотова, не та сумма… Неприятности могут быть, но наши друзья тебя вызволят. Ну, как?» – «Я должна подумать». А ты говоришь: «Мне надо знать сейчас». Я покурила и согласилась.
Мы с Марком поехали туда с ребенком. На твое и мое счастье, родной дедушка Драчинского был родом из Цхинвали. Короче говоря, у меня была веская причина посетить Цхинвали, где располагалась синагога, построенная его прадедушкой. Мы должны были прийти к каким-то людям, предъявить им кусок фотографии, который должен был соответствовать другому куску, находившемуся у этих людей. Марк меня сопровождал. Мы пришли к этому человеку, а его не оказалось дома. Тогда мы пошли гулять по городу, и это была наша ошибка, потому что в Цхинвали мы выделялись и выглядели, безусловно, не местными. Цхинвали не курортный город, и была осень – там, кроме местных, никого не было. Кода вечером мы вернулись к тому человеку, он сказал, что фотография находится у других людей. Он нас к ним проводил, нам показали фотографию и сказали, что деньги не у них, а в Тбилиси. Мы поехали обратно в Тбилиси, и нам показалось, что за нами есть «хвост». Было страшновато. У нас была пересадка в Гори, электричества на улицах нет, темнота, ходят какие-то усатые люди, похожие на Сталина. Жуть!
Мы были счастливы, когда оказались в Тбилиси. Нашли человека, адрес которого нам дали, но он сказал, что денег у него нет. Нужно позвонить и встретиться с другим человеком. Я сказала, что больше звонить никому не буду. Мы договорились, что они сами привезут деньги в Москву, и мы там встретимся. Когда выяснилось, что деньги нам везти не придется, мы решили поменять билет с поезда на самолет – чего уж теперь бояться? На посадке меня начали шмонать, но ничего, естественно, не нашли.
– Они тебя раздевали?
– Нет, проверили весь багаж, увели в отдельную комнату и ощупали всю, а я, поскольку была совершенно спокойна, стала орать: «На каком основании!». Марка не трогали.
Когда грузин приехал, и мы с ним встретились, он сказал, что ему сначала надо позвонить в Брюссель. В Брюсселе оказалась какая-то нестыковка. Этот грузин поехал меня провожать до дома и в машине начал ко мне приставать… Была очень неприятная ситуация, и было видно, что нас пасут. Он доприставался до того, что выдрал из уха сережку. Я выскочила из машины, добежала до подъезда, рыдала там… Было уже очень поздно, муж, конечно, ничего не знал, я должна была объяснить, где была. Рано утром я поехала к тебе домой, злая как черт, и заявила, что больше не пойду никуда: «Мало того, что меня хотели изнасиловать, мало того, что из уха выдрали сережку, я еще должна рисковать своей шкурой. Не пойду!»
Александр Шмуклер – один из поздних членов «Машки», ныне президент Еврейской конференции в поддержку евреев постсоветского пространства – вспоминал [2]: «Некоторые лидеры мирового еврейского движения считали, что активистов в СССР раздирали противоречия, что не было единого центра, группы лидеров. Были герои, узники Сиона, мощные интеллектуалы, вызывавшие уважение и преклонение во всем мире. Но единой организационной структуры, объединявшей и направлявшей движение, не было, ни в самые черные годы, ни потом. Ты не представляешь, сколько времени я провел, объясняя им, что, по крайней мере, когда я пришел, еврейское движение выглядело совсем по-другому. Потому что была “Машка”, она собиралась каждую неделю, принимала четкие решения, распределяла и направляла средства. Все выполняли совместно выработанные решения. Я не помню ни одного случая, чтобы мы на “Машке” скандалили».
Я держу в руках пожелтевшие страницы сводного аналитического обзора первой половины 1984 года. 18 печатных страниц, семь разделов, каждый из которых составлялся отдельной группой, возглавляемой, как правило, членом «Машки». Отчет включал: общий портрет советского еврейства на тот момент и процессы, происходившие в его среде; анализ эмиграционных процессов, категории отказов и отказников; изучение иврита, культуры и религии; положение детей в отказе; вопросы высшего образования для членов семей отказников; положение и проблемы ученых-отказников; положение и проблемы узников Сиона и членов их семей.
«Машка» быстро стала наиболее информированной и влиятельной группой в движении, сохранив этот уровень вплоть до полной свободы выезда. Она была законспирирована как группа, но каждый ее участник был достаточно известным и влиятельным человеком в движении. В самые трудные времена ей удалось сохранить высокий уровень представительства, анализа ситуации и координации деятельности в отказе. Стойкость и мужество отказников и активистов стимулировали деятельность зарубежного движения в поддержку советских евреев. По мере либерализации обстановки в горбачевские времена и отъезда отказников, под руководством Михаила Членова формируется вторая «Машка» – практически легальная, и затем третья «Машка» – Ваад, но об этом ниже.