Глава 32. “Самиздат”

“Самиздат” (самодеятельное изготовление и распростране­ние неподцензурных печатных материалов, Ю.К.) сопровож­дает, по-видимому, всякое тоталитарное общество. Его функ­ция – утолять информационный и интеллектуальный голод, создаваемый официальной цензурой. В отказной среде роль “самиздата” была намного шире. В его функции входило еще и образование (книги по истории, религии и культуре, учеб­ники и учебные пособия), и информация (газеты, журналы, информационные бюллетени, хроники борьбы), и борьба (пи­сьма и обращения в советские и зарубежные инстанции), и са­мовыражение людей, находящихся под постоянным давлени­ем карательных органов. “Самиздат” был также нашим спосо­бом общения с еврейским миром и Западом, помогавшим и нам, и им лучше понять друг друга.

Уже к концу шестидесятых годов стало ясно, что публика­ции на Западе являются важнейшей составляющей нашей бо­рьбы. Поэтому многие обращения, письма и декларации были адресованы не только и не столько советским государствен­ным органам, сколько международному еврейству и западно­му обществу.

Еврейское национальное движение и вместе с ним еврей­ский “самиздат” не претендовали на реформу советского об­щественного и государственного строя. Содержанием нашего “самиздата” было отражение борьбы за выезд и вопросы ев­рейской национальной идентификации. Составители и авторы следили за тем, чтобы публикуемые материалы по возможно­сти не выходили за пределы этой тематики. И то, и другое не противоречило советской конституции, поэтому после того, как к началу 1972 года правила игры более или менее опреде­лились, еврейский “самиздат” стал носить практически откры­тый характер.

На обложке первого номера журнала “Евреи в СССР” стоя­ли имена и адреса его редакторов – Александра Воронеля и Виктора Яхота. Большинство авторов подписывали свои ра­боты, поскольку вместе с опасностью репрессий такая откры­тость и связанная с ней известность автора давали ему доста­точно высокий шанс на выезд.

В “самиздатовской” печати публиковались малоизвестные литературные произведения, посвященные еврейской теме: стихотворения Владислава Ходасевича, Михаила Светлова, Эдуарда Багрицкого, Ильи Эренбурга, Бориса Слуцкого, Нау­ма Коржавина, Александра Галича, Иосифа Бродского… Там впервые увидели свет произведения Нины Воронель, Алек­сандра Радковского, Юрия Колкера, Игоря Губермана, Бориса Камянова, Ильи Войтовецкого, Юлии Шмуклер, Феликса Канделя, Ильи Габая, Бориса Хазанова, Михаила Домаль­ского (Байтальского, Ю.К.), Ильи Рубина, Александра Воро­неля и многих других. В “самиздате” печатались истори­ческие исследования Меламедова, Ривоша, Вагнера, Рома­новского, Прайсмана.[1]

Довольно активно распространялась в “самиздате” религи­озная литература, как переводная, так и оригинальная: “Хаб­бад” Розенштейна, “Я верю” Шнейдера, “Комментарии к Пя­тикнижию” Эссаса и другие.

В “самиздате” получили распространение и учебные посо­бия для изучения иврита, написанные отказниками: “Пособие по изучению языка иврит при помощи рисуночных задач” Иды и Абы Таратуты, “Грамматика языка иврит” Л. Зелигера и другие.

По мере налаживания контактов с Западом в отказной сре­де все большее хождение получали произведения “тамизда­та”, т.е. книжки, изданные “там”, за рубежом. Но поскольку удовлетворить растущий спрос на книги культурного, истори­ческого и религиозного содержания за счет “тамиздата” было практически невозможно, то некоторые из этих книжек пере­водились и воспроизводилась подручными средствами, т.е. превращалась в “самиздат”. Так появились в “самиздате”: “Исход” Лиона Юриса; “Краткая история еврейского народа” Сесиля Рота; выдержки из “Истории” Дубнова; статьи Жабо­тинского, Трумпельдора и многое, многое другое. После того, как в Израиле наладили выпуск и доставку в Союз книг из се­рии “Библиотека алия”, многие из них также воспроизводи­лись и распространялись в “самиздате”. Большое хождение в отказной среде получили растиражированные отказниками кассеты с записями песен на иврите и аудиоматериалов для изучения иврита.

У всякого “самиздата” есть три составляющие, каждая из которых преследовалась карательными органами: сочинение или составление, изготовление и распространение. “Самиз­дат” всегда, даже если это были просто грамматические упра­жнения на иврите, изымался на обысках и являлся неизмен­ным фактором во время допросов: “Кто дал? Кто брал? Кто занимался изготовлением?”

Сам по себе “самиздат” не противоречил сухому советско­му закону, если в нем не содержалась заведомая ложь против советского общественного и государственного строя. На пра­ктике, однако, это означало, что любая правда о советском об­щественном и государственном строе, нежелательная с точки зрения советского руководства, классифицировалась карате­льными органами как заведомая ложь. А если эта правда по­лучала слишком большое распространение или попадала за рубеж, то ее могли отнести и к “клевете, направленной на подрыв советского общественного и государственного строя”, что каралось гораздо строже – до семи лет лагерей и пяти лет ссылки (просто за “клевету” давали три года лагерей).

Отдельным уголовным преступлением считалось несанк­ционированное использование множительной техники, ска­жем, ксероксов. Как только в руки властей попадал неподцен­зурный материал, изготовленный на ксероксе, или, хуже того, типографским способом, сразу начиналось расследование. Нарушителей находили и строго карали. Было время, когда даже печатные машинки личного пользования необходимо было регистрировать и ставить на учет. Поэтому практически до конца восьмидесятых годов наиболее распространенными методами изготовления “самиздата” оставались фотоспособ и пишущая машинка.

Еврейский “самиздат” возник задолго до того, как начало формироваться отказное сообщество. “Наиболее ранний ев­рейский “самиздат” известен с послевоенных лет, однако, вряд ли можно говорить о “самиздате” как о явлении в годы правления Сталина. Отдельные примеры были исключени­ями… Лишь после смерти Сталина вышедшие из мест заклю­чения сионисты старого довоенного поколения начинают но­вый еврейский самиздат”.[2]

Долгие годы служил он возрождению национального само­сознания и достоинства. На этой ниве хорошо потрудились в пятидесятых и шестидесятых годах Меир Гельфонд – вначале в Жмеринке в составе группы “Эйникайт” (идиш, “Единство”), а затем в Москве, Лея и Борис Словины, Эли Валк (Рига), Эз­ра Моргулис, Соломон Дольник, Майрим Бергман, Виталий Свечинский, Израиль Минц, Феликс Дектор (Москва) и мно­гие другие. Основная часть “самиздата” была переводной, но были и самостоятельные работы. Так, “Эзра Маргулис напи­сал в 1962-64 годах двухтомный труд “Обзор жизни еврей­ских общин” – около 600 машинописных страниц, в котором давалось краткое описание положения еврейских общин в ди­аспоре, рассказывалось об их культуре, связи с Израилем, по­дробно освещалось положение советских евреев, обреченных антисемитской политикой властей на полную ассимиляцию. Еще ранее, в 1960 году, Маргулис закончил монографию “Го­сударство Израиль” объемом около 230 страниц… Высокого роста, с копной седых волос, умевший слушать, он стал ду­шой и организатором первого в Москве кружка еврейской мо­лодежи и интеллигенции”.[3] Он успел отсидеть в советских лагерях и тюрьмах семнадцать лет и был уже серьезно болен, но продолжал продуктивно работать.

“Помню свой последний визит к больному Маргулису, – вспоминает его однофамилец (но не родственник) Михаил Маргулис.⁹⁷ – Предвидя скорую кончину, он просил продол­жать дело его жизни и завещал мне свой архив. После его кончины (1965) мне позвонила женщина, член его кружка, и попросила приехать на дачу под Москвой. Там она передала мне старый чемодан, в котором находилась большая машино­писная книга в черном переплете “Государство Израиль”, жу­рналы “Шалом” и “Ариэль” на русском языке (израильские), а также “Вестник” (или “Сборник”), подборка материалов “Го­рький об антисемитизме”, составленные Эзрой Маргулисом и Дольником. Все эти материалы стали базой нелегального ар­хива московского еврейского “самиздата” и пополнялись мною до осени 1971 года, когда мы с Нэрой (женой) уехали в Израиль”. В 1968 году в “самиздате” стала распространяться рукопись Якова Эдельмана “Диалоги”.

Отличительной чертой раннего “самиздата” являлось от­сутствие периодических изданий, появившихся лишь на этапе открытой борьбы за выезд в 1969-70 годах. К этому времени у демократического движения уже были “Синтаксис” (1960), “Феникс (1961), и “Хроники текущих событий” (апрель 1968). “Появление еврейского периодического “самиздата” явилось непосредственным следствием возникновения сплоченного сионистского движения за выезд в Израиль”.[4] Решение об из­дании первого периодического издания “Итон” (ивр.,”Газета”) было принято на Всесоюзном координационном комитете. Ре­дакция состояла из представителей Москвы, Ленинграда и Ри­ги. Их усилиями в 1970 году вышли сборники “Итон Алеф” и “Итон Бет”. Редактором “Итона” был Л.Коренблит (Ленин­град), автором ряда материалов, организатором тиражирова­ния и распространения – И.Менделевич (Рига). Активную роль в подготовке сборников играли В.Богуславский (Ленин­град) и Ф.Малкин (Москва). Третий номер журнала был кон­фискован, а редактор, издатели и распространители (часть из них проходила по Ленинградскому процессу) – арестованы и осуждены.

Через несколько недель после появления “Итона” в Москве начал выходить журнал “Исход”.

– ВКК принял решение по обоим журналам или “Исход” – частная инициатива? – спросил я Виталия Свечинско­го.[5]

– Когда мы с Меиром Гельфондом разделились на груп­пы “алеф” (открытую) и “бет” (закрытую), мы в “алеф” ре­шили, что можем тоже позволить себе “Хронику текущих событий”.[6] “Исход” стал еврейской “Хроникой”. ВКК не имел к этому отношения, это была наша инициатива.

– Имя редактора вы на обложке указывали?

– Мы, как и демократическая “Хроника”, не указывали редакторов и составителей. Единственный, кто в то время это делал, был Чалидзе – он и телефонный номер, и ад­рес… Более того, никто из наших не знал, что редактором “Исхода” был Федосеев, что ему помогала жена Аля, а ее мать, Дора Колядницкая, распечатывала тираж. Яша Ро­ненсон – сегодня он Ронен – отвечал за хранение и рас­пространение, а я поставлял материал.

– Демократическая “Хроника” началась в апреле шес­тьдесят восьмого года. А “Исход”?

– В семидесятом году. КГБ шел по нашим следам, на­ступал на пятки. Им удалось найти тираж номера, подго­товленного перед нашим отъездом. Роненсон заховал его в печную трубу возле метро “Аэропорт”. Я в это время был уже в Вене, и сердце замирало от страха за Федосеевых и Роненсона, но они успели выскочить. КГБ экземпляры на­шел, но установить источник не смог. После нашего отъез­да “Исход” попал в руки Исая Авербуха, и он выпустил последние номера.

– Он же одессит!

– Он из Одессы, но в основном пребывал в Риге и в Мо­скве… Он как ртуть, крепко сбитый, необычный, с эзотери­ческими свойствами, поэт и душевед. Мы его любим.

– Формирование отказного сообщества началось с ва­ших журналов?

– Это еще не мы, это началось с Воронеля. Его “Евреи в СССР” – классический журнал общины и сопротивления.

Основным содержанием “Исхода” являлись письма и обра­щения активистов сионистского движения, материалы судеб­ных процессов. С весны 1970 года и до начала 1971 года выш­ло 4 номера по 30-40 страниц в каждом.

После ареста и осуждения рижско-ленинградской группы центр изготовления и распространения “самиздата” перемес­тился в Москву. В 1971-72 годах в столице выходит журнал “Вестник исхода”. Активное участие в издании вестника при­нимали В.Меникер, Ю.Брейтбарт, Б.Орлов, М.Занд. Всего вы­шло три номера этого журнала объемом 50-100 страниц. В 1972-73 годах вышли три сборника под названием “Белая кни­га исхода” под редакцией Романа Рутмана.

Вначале более ассимилированная московская интеллиген­ция испытывала влияние демократического “самиздата”, что находило свое отражение в “самиздате” еврейском. Рижский “самиздат” в значительно меньшей степени испытывал такое влияние. Там более заметным было проявление старых сиони­стских традиций. Со временем журнальный “самиздат” осво­бодился от внешнего влияния и начал развиваться по соб­ственным законам.[7]

С октября 1972 года в Москве выходит литературно-пу­блицистический журнал “Евреи в СССР”, ставший наиболее продолжительным и влиятельным  изданием. Содержание жу­рнала определял подзаголовок – “Сборник материалов по ис­тории, культуре и проблемам евреев СССР”. Журнал включал материалы по эмиграции и ассимиляции, еврейской культуре, истории и религии, короткие рассказы и поэзию.

“Во вступительной статье первого номера составители пи­сали: “Мы решили начать систематическое изучение пробле­мы, применяя при исследовании критерии научной добросо­вестности, к которым привыкли в нашей профессиональной деятельности”.[8]

Авторы помещаемых в журнале статей должны были раз­бираться в поднимаемой ими тематике, а материалы – не но­сить политического характера и не содержать клеветнической информации.

У истоков журнала стояли видные активисты движения Александр Воронель и Виктор Яхот.

– Когда у тебя возникла идея журнала? – обратился я к Александру Воронелю.[9]

– В разговоре с Яхотом в семьдесят первом году.

– В чем она состояла?

– Я считал, что евреи должны говорить о себе своими словами, самовыражаться. Благодаря Неле я много об­щался с писателями, и почти все они были евреи. Меня по­ражало, до какой степени они несвободны, то есть никто не выражал себя как еврей. Были трагикомические в этом смысле встречи, например, с Александром Моисеевичем Володиным, очень успешным драматургом в России. Мы были близко знакомы и когда приезжали в Ленинград, час­то заходили к нему. Уже будучи в отказе я как-то заехал со своим “самиздатом” и дал ему почитать. Он жадно схватил, почитал и сказал: “Мне было так приятно! Я впервые читал печатное слово “еврей” без краски стыда. Ведь каждый раз, когда я произносил это слово, я оглядывался и чув­ствовал себя как-то неловко”. Его настоящая фамилия Ли­фшиц, и он, русский писатель, не просто боялся, а немнож­ко стыдился того, что он еврей.

– Вначале ведь далеко не все рвались участвовать, пе­чататься…

– Да, а потом все захотели, чтобы их ставили на облож­ку.

– За журнал давили?

– Меня таскали в КГБ очень часто, особенно перед меж­дународным семинаром в семьдесят четвертом, чуть ли не каждый день. Они пытались пугать и по семинару, и по “самиздату”. По журналу, например, гэбэшник говорит: “Это не семидесятая, конечно, но на сто девяностую тя­нет”. Я говорю: “Нет, потому что сто девяностая статья – это же клевета, то есть заведомая неправда. Но я думаю, что все, что мы печатаем, это – правда”. А он: “Это вы так думаете, а я вам говорю, что это клевета!”. “А кто вы та­кой? – спрашиваю. – Кто может определить, чтó есть прав­да, а чтó неправда?” Он говорит: “Как это? Комитет госу­дарственный безопасности вам говорит, что это неправ­да!”. Я говорю: “Первый раз слышу такое определение ис­тины. Я ведь ученый…” И я видел по его реакции… не то, чтобы он со мной соглашался, но он говорил: “Учтите, если вы будете продолжать, то рано или поздно закончится сто девяностой”.

Активное участие в работе журнала в различные времена принимали Моше Гитерман, Марк Азбель, Борис Орлов, Вик­тор Браиловский, Александр Лунц, Бэлла Палатник, Михаил Агурский, Илья Рубин, Эйтан Финкельштейн, Феликс Дектор, Рафаил Нудельман, Эмма Сотникова, Владимир Лазарис и другие.

В журнале публиковались исследования и эссе профессо­ров Воронеля и Азбеля, Яхота, Школьника и Рубина. В них авторы пытались с помощью собственного воображения и эрудиции философски охватить смысл еврейского существо­вания на протяжении поколений.[10]

Последним редактором журнала был Виктор Браиловский. С вводом советских войск в Афганистан в 1979 году ситуация с правами человека начала резко ухудшаться. Вновь повеяло ветрами “холодной войны”, изменились правила игры. То, что сходило с рук в период детанта, стало материалом для обви­нительного заключения в новых условиях.

– Ты ведь с самого начала был одним из редакторов журнала? – обратился я к Виктору Браиловскому.[11]

– Да, но понимаешь, вначале это было в известной сте­пени формально, я не слишком активно там действовал.

– Тем не менее, твоя фамилия стояла на об­ложке.

– В первом номере на обложке стояли то­лько две фамилии – Са­ши Воронеля и Вити Яхота. Потом Яхот уе­хал, и после этого доба­вилась целая команда редакторов. Воронель был главным редактором, а я, Илья Рубин, Марк Азбель были редакторами. Когда уехал Воронель, его сменил Илья Рубин, Рубина сменила Эмма Сотникова, а ее – Вла­димир Лазарис. После отъезда Лазариса и Сотниковой ре­альным редактором стала Ира (жена Браиловского, Ю.К.). Я остался на обложке, поскольку решил, что если дело до­йдет до посадки, то пусть уж лучше сажают меня, а не ее.

– Виктор, как звучит Ирина девичья фамилия?

– Фефер.

– К писателю Ицику Феферу она имеет отношение?

– Да, но отдаленное. Ее дед и Ицик Фефер были, по-мо­ему, двоюродными братьями.

– В эти годы ты ведь не только формально участво­вал…

– Да, конечно. Журнал – это большая деятельность. Ну­жно было работать с авторами, с машинистками, причем, так, чтобы КГБ не засек. В семьдесят пятом году против журнала было открыто уголовное дело, прошли обыски, журнал изымали, то есть, делать все нужно было макси­мально аккуратно.

– Авторы заявляли о себе, а печать и распространение были закрыты…

– Далеко не все авторы заявляли о себе, многие печа­тались под псевдонимами.

– Виктор, какова в твое время была концепция журна­ла?

– Очень простая – знакомить людей с основами еврей­ской философии, с точками зрения известных евреев Рос­сии, с тем, что о нас думают другие. Мы много переводили. Были довольно интересные интервью с отцом Менем, с Сахаровым. Печатали мы и просто художественную прозу, философию и даже религиозную литературу.

– По журнальным делам тебя “таскали”?

– Все время. Этот вялотекущий процесс закончился тем, что меня выделили из общего дела и предъявили кон­кретное обвинение.

– По журналу?

– Да.

– Когда это произошло?

– Меня посадили в ноябре восьмидесятого года.

– А когда тебе сказали, что твое дело выделено?

– Вот когда посадили, тогда и сказали.

– Кого “таскали” кроме тебя?

– По-моему, всех перечисленных товарищей, то есть Рубина, Сотникову, Азбеля, Лазариса.

– Это было дело о клевете?

– Да, статья сто девяносто прим.

– Конкретные эпизоды предъявляли?

– Нет. Ведь не было ни одного обвиняемого. Все, кого вызывали, проходили как свидетели, то есть, их допраши­вали. Конкретные эпизоды предъявляются только обвиняе­мому.

– Сколько времени продолжалось следствие?

– С первых чисел ноября до суда, который состоялся в июне. Потом подали апелляцию, так что из тюрьмы я вы­шел только в сентябре.

– На следствии было трудно?

– Плохая пища, компания… – не очень, а в остальном – шикарно. Следствие тянулось, я ни на что не отвечал, они что-то гундели. В некоторый момент появились признаки, что они хотят перевести меня в Лефортово и поменять ста­тью, уже пустили по Москве слух. Мне намекали, но потом что-то у них не получилось. Кум (оперативник, Ю.К.) пы­тался завербовать кого-нибудь из сокамерников, чтобы на меня стучали. Но в камере находился крупный вор в законе Паша Цируль. Он сказал: “Пусть только кто-нибудь пикнет, понял?” – и это действовало намного сильнее кума.

– Рассказывали, что тебя роскошно доставили в место ссылки.

– Да. На машине привезли в аэропорт Домодедово. Там стояли четыре “Волги”, из которых на меня пристально смотрели около десяти гэбэшников. В самолете выделили треть самолета, то есть целое отделение, в которое помес­тили меня и трех вертухаев сопровождения.

– После того, как тебя взяли, журнал прекратился?

– Да, и уже больше не возобновлялся. В августе семь­десят девятого вышел последний, двадцать первый номер.

– Замечательный был журнал…

Возвращаясь назад, нужно сказать, что всплеск журнально­го “самиздата” вызвали Хельсинкские соглашения, включав­шие исключительно важную для сионистского и диссидент­ского движений “корзину” по правам человека. Впервые пра­ва человека стали неотъемлимой частью более широких со­глашений о признании послевоенных границ, об ограничении стратегических вооружений и экономическом сотрудниче­стве.

В апреле 1975 года, еще до подписания Хельсинкских соглашений в Москве начинает выходить журнал “Тарбут” (ивр., “Культура”), посвященный истории, религии и культуре еврейского народа. Вначале он выпускался в виде приложе­ния к журналу “Евреи в СССР” и даже имел соответствующий подзаголовок. Одним из соображений в пользу такой формы издания было стремление не слишком дразнить власти появ­лением еще одного журнала. С подписанием Хельсинкских соглашений это соображение отпало, и в 1976 году “Тарбут” начал самостоятельную жизнь.

“Тарбут” был первым после “Евреев в СССР” журналом оформившегося культурнического направления в движении. За ним последуют многие другие: “Наш иврит”, “Евреи в со­временном мире”, “Магид”, “Хаúм”, “ЛЕА”, “Еврейская мысль”.[12]

Задачей “культурников” являлся поиск выхода на еврей­ские массы. Сделать это можно, лишь отказавшись от наибо­лее острых тем, способных отпугнуть читателя. Лозунгом всех культурнических журналов можно считать обращение, появившееся в восьмом номере журнала “Тарбут”: “Читатель, не бойся! – говорилось в нем – Это твой еврейский журнал, это твоя культура, в ней нет ничего запретного. Не прячь жур­нал в стол, под подушку, за шкаф. Читай свободно, читай от­крыто. Культура народа не может быть подпольной!”

За изданием журнала стоял Владимир Престин. Он вспо­минает, что первыми редакторами были доктор Вениамин Файн и писатель Феликс Дектор, занимавшийся самиздатом еще в шестидесятые годы.

– Почему было недостаточно “Евреев в СССР”? – спросил я Володю Престина.[13] – Ты считал, что еврейская культу­ра должна служить алие?

– Таких слов я никогда не произ­носил.

– В чем, в таком случае, был для тебя смысл развития еврейской культуры в Советском Союзе?

– Смотри, я никогда не говорил слово “сионизм”, язык был другой. А что там было у меня в голове…

– Володя, ты был лидером дви­жения. Мне представляется важным – понять, “что там было” у тебя в голове. А уж потом – как ты это “что там было” оформлял.

– Не хочу я говорить о том, что было в голове, это не так и важно. Еврейское просвещение – тради­ция. Почему мы должны – по воле страны Советов – прекращать эту традицию, я не понимал.

– Ты имел в виду просвещение в рамках “Аскалы” (ивр., “просве­щение”. “Аскала” – движение ев­рейской реформации, Ю.К.) или религиозное просвещение?

– Все – история, литература, религия, все, что входит в еврей­скую культуру. Традицию надо продолжать, это естествен­но.

– А в голове было, что – дверь почти открыта, а жела­ющих недостаточно, и те, что есть, начинают ехать не туда… Так, да?

– Это часть. Мы считали, что если и не подвигнем лю­дей на выезд, а только сообщим им некоторые знания, это тоже будет не слабо. Я серьезно говорю. То есть, это ши­ре, чем выезд. Мы хотели делать “Тарбут” для тех двух миллионов, которые были еще не готовы. Ты помнишь Ви­тю Яхота? Его отец, Семен Исаевич Яхот, был преподава­телем философии в университете. Когда я к нему приехал, он уже получил разрешение. “Мы хотим издавать такой-то журнал, – говорю. – Как его назвать?”. Он думал ровно одну секунду: “Как будет “культура” на иврите?” “Тарбут”. “Так и назовите”. Это семьдесят пятый год… Что отличало журнал “Тарбут”? Он был кошерным. Слово “сионизм” там отсутствовало. У нас было целое издательство, и мы пе­чатали его в больших количествах. Но ты же понимаешь, наши сотни экземпляров и… два миллиона! Иллюзия, ко­нечно…

“Первые четыре номера “Тарбута” выпустили Веньямин Файн и Феликс Дектор, – вспоминает Феликс Кандель.[14] – С пятого по десятый номера редакторами были мы с Файном”.

На десятом номере Файн уехал (июль 1977 года), и вошел Александр Большой, а затем, через некоторое время, Илья Эс­сас. Эссас был последним редактором “Тарбута”. При нем журнал приобрел некоторую религиозную окраску.

– Когда ты начал заниматься “Тарбутом”? – спросил я Илью Эссаса.[15]

– Я участвовал в работе журнала задолго до отъезда Файна и Канделя. Когда они уехали, я постепенно взял на себя еще и редакторскую работу.

– До какого года издавался журнал и в чем заключалась причина его закрытия?

– До семьдесят девятого года. Тогда начались серьез­ные гонения. Мне пришлось выбирать между различными видами моей деятельности таким образом, чтобы не погу­бить все сразу. Усилились гонения на журнал “Евреи в СССР”, у меня по этому поводу были обыски. Я не соби­рался говорить им, что прекращу издание, но, с другой сто­роны, были вещи учебного характера – школы, религиоз­ные занятия, я этим очень дорожил. Надвигалась Олимпи­ада, Советы нервничали, а регулярно издаваемый журнал был для них как красная тряпка. Я решил не лезть на ро­жон и прекратить издание “Тарбута”. Материалы, кстати, я продолжал изготавливать и распространять. Распечаты­вал, передавал в несколько городов, там перепечатывали и распространяли дальше. Власти разрушали тогда любую регулярную организационную деятельность. Насколько я помню, на твой семинар учителей иврита тоже стали силь­но давить – примерно в то же время. После того, как мы через все это прошли, никто, надеюсь, не подумает, что я сделал это из трусости… Трус – это ведь тот, кто ничего не делает. С другой стороны, только идиот не думает о по­следствиях. Умный и трезвый человек должен делать мак­симум возможного – это мое жизненное кредо. Я хотел со­хранить систему преподавания, которая к тому времени су­ществовала уже в Москве, Ленинграде, Риге, Вильнюсе. Она продолжала развиваться, и когда я уезжал, а это прои­зошло в январе восемьдесят шестого года, она функциони­ровала в пятнадцати городах.

– В журнале “Евреи в СССР” ты ведь тоже принимал участие.

– Да, с первых лет его существования я вел там религи­озный отдел.

– Как ты определяешь направленность “Тарбута”?

– История, культура и религия. В этом смысле я ничего не менял.

– С какой периодичностью выходил журнал?

– Вначале мы делали шесть номеров в год, потом пере­шли на четыре – раз в квартал.

– Каким был тираж?

– В мое время – двадцать экземпляров. Одна закладка – четыре-шесть экземпляров, в зависимости от толщины бумаги. Был человек, который отвозил это в Ригу, Ленин­град, Киев. Я унаследовал систему распространения от предшественников. Всего вышло тринадцать номеров. По­следний появился в марте семьдесят девятого года. В жур­нале сотрудничали Илья Рубин, Рафаил Нудельман, Саша Большой.

В 1978 году в Москве начал выходить журнал “Наш ив­рит”. Инициировал его Павел Абрамович. Вышло четыре но­мера. Первый, посвященный столетнему юбилею возрожде­ния языка и называвшийся просто “Иврит”, вышел в октябре 1978 года. Последний – в декабре 1980 года. В журнале осве­щалась история языка, лингвистика, публиковались интервью, произведения израильских авторов и многое другое. Редакто­ром и составителем первого номера был Павел Абрамович. Со второго номера к нему присоединилась Дина Зисерман. “Была хорошая рубрикация, – вспоминает Дина.[16] – Выбира­ли из того, что есть, оценивали, кто и что может написать, уговаривали… – тебя, например”.

Просматривая пожелтевшие страницы журнала, я действи­тельно наткнулся на собственную статью о методике препода­вания иврита. Она была напечатана в последнем, четвертом номере и сохранилась только благодаря журналу – у меня ее изъяли во время обыска в 1981 году. Интересно было позна­комиться с собственными мыслями тридцатилетней давности. Мы об этом еще поговорим.

– Какое место среди других журналов занимал “Наш иврит” – спросил я Павла Абрамовича.[17]

– Журнал “Тарбут” был более кошерным, чем “Евреи в СССР”, он не затрагивал взаимоотношения евреев с вла­стями. В “Тарбуте” рассказывалось о традициях, нацио­нальных праздниках, религии. Однако после того, как глав­ным редактором “Тарбута” стал Илья Эссас, журнал стал приобретать все более выраженный религиозный оттенок. “Наш иврит” рассказывал о чуде возрождения иврита, его современном состоянии, о языке как стержне националь­ной культуры, о методах его освоения. Мы печатали в пе­реводах стихи и прозу израильских писателей.

– Это был “толстый” журнал?

– Он был тоньше, чем “Евреи в СССР,” и примерно та­кого же объема, как “Тарбут”.

– У журнала была редколлегия?

– Вначале она состо­яла из меня одного, но мне не хватало литера­турного мастер­ства, и я пригласил Дину Зисер­ман. Второй номер мы делали вместе. Позже к нам присоединился Ви­тя Фульмахт. Активное участие в работе прини­мал профессиональный журналист Женя Баррас. Раньше он работал, по-моему, в “Комсомольской правде”. Женя брал, например, интервью и ничего не записывал. Я спра­шиваю: “Почему?”. А он говорит: “Мне не надо, у меня про­фессиональная память”.

– Какой у вас был тираж?

– В Москве мы делали сто-сто пятьдесят экземпляров. Журнал распространялся через отказную среду. Мы дава­ли его и приезжавшим из других го­родов. Как он распространялся да­льше, я не знаю.

– Вы прекратили издание, пото­му что началось давление?

– Ты знаешь, нет. Журнал про­сто… исчерпал себя. Материал в основном находил я. В какой-то мо­мент пришло ощущение, что – все, стоящего материала больше нет. Тут как раз закрылся журнал “Ев­реи в СССР”, и мне захотелось сделать “толстый” журнал и про­должить то направление, которое было в “Евреях в СССР”. Мы назвали его “Магид” (ивр., “Вестник”)

– В ноябре восьмидесятого года арестовывают Викто­ра Браиловского. Официальное обвинение – за издание “Ев­реев в СССР”. Последний номер вышел в семьдесят девя­том году. В том же году Эссас прекратил издание “Тар­бута”, а ты через год после них решаешь издавать новый журнал! С твоим опытом – и такая бесшабашность… Не страшно было?

– Не знаю, мы делали журнал и не думали об этом.

– Чьи имена стояли на обложке “Магида”?

– Мы трое: Дина Зисерман, Витя Фульмахт и я. Сделали один номер, и нас начали таскать в ГБ. Одним из требова­ний ко мне было – прекратить заниматься печатными изда­ниями. Говорили и о “Нашем иврите” и о “Магиде”.

– Вас начинают таскать уже после того, как первый номер “Магида” вышел в свет?

– Да.

– Сколько экземпляров вы сделали?

– Мы не меняли тираж – сто-сто пятьдесят.

– Давили только за журналы?

– Не только. Ты же помнишь, в ГБ предъявляли бумагу, в которой по пунктам было расписано: прекратить самоде­ятельное издание печатных материалов, преподавание ив­рита и прочее. Они требовали эту бумагу подписать.

– Я в ГБ ничего не подписывал.

– Я тоже.

1978-79 годы, последние годы детанта семидесятых годов, стали урожайными по количеству еврейских самиздатовских журналов. Кроме перечисленных выше, в Москве начал изда­ваться сборник “Евреи в современном мире” (хроника, пере­воды зарубежных авторов). Редакторами в разное время были Эммануил Литвинов и Виктор Фульмахт. С 1978 по 1981 го­ды вышло шесть номеров. В феврале 1979 года начал изда­ваться сборник документов “Выезд в Израиль: право и прак­тика”, в редколлегии которого принимали участие Майя Ряб­кина, Илья Цитовский, Михаил Беренфельд. За год вышло 8 номеров. В Риге в 1978 году был выпущен сборник “Еврей­ская мысль”, посвященный религии, культуре и философии, в 1979 году начал выходить литературно-публицистический журнал “Хаúм” (ивр., “Жизнь”), продолжавшийся до 1986 го­да, и информационный непериодический сборник “Дин уме­циýт” (ивр., “Закон и действительность”), просуществовавший до 1980 года. В редколлегии сборника принимали участие Яков Арьев, Александр Марьясин, Григорий Шадур и Вале­рий Сулимов.

Двадцать пятого декабря семьдесят девятого началась Аф­ганская война, приведшая к очередному витку холодной вой­ны между Востоком и Западом. Новая ситуация немедленно отразилось на функционировании отказного сообщества. На­чались гонения на все формы организованной активности и в первую очередь на периодические печатные издания. Тем не менее в Москве, в первой половине восьмидесятых годов про­должали появляться новые журналы. Под редакцией Иосифа Бегуна вышел фолиант (250 страниц) “Наше наследие” (1981). Бегун успел выпустить только один номер намечавшегося пе­риодического издания. Шестого ноября 1981 года Иосиф был арестован (в третий раз!) и приговорен к семи годам заклю­чения и пяти годам ссылки – максимальному наказанию по семидесятой статье. В 1982-1985 годах под редакцией Алек­сандра Разгона в Москве один за другим выходят двенадцать номеров журнала “Дайджест”, включавшие подборки публи­каций из советской прессы на еврейские темы.

В Ленинграде развитие периодического “самиздата” про­шло более сложный путь. Приняв участие в издании первого периодического издания “Итон”, ленинградцы, после попытки похищения самолета (Первый и Второй ленинградские про­цессы), столкнулись с жесточайшим давлением властей. В ре­зультате они выпали из периодического “самиздата” на дол­гие двенадцать лет.

“Разгром был основательный, – свидетельствует ленин­градский отказник, доктор исторических наук Михаил Бей­зер.[18] – В Москве до такого маразма не доходило. Народ за­пугали, и в семидесятые годы было тихо. Среди людей, во­шедших в новый всплеск ленинградской активности, никто не имел прямого отношения к тому разгрому – понадобилось, чтобы выросло новое поколение. У новых не было того стра­ха”.

В 1982 году, когда в Москве еврейскую периодику почти задушили, в Ленинграде начинает издаваться “Ленинградский еврейский альманах” (“ЛЕА”). В нем публиковались литера­турные произведения, статьи по литературоведению, религии, истории. В работе журнала активное участие принимали Эрлих, Вассерман, Фрумкин, Бейзер и другие.

“Судьба “ЛЕА” – одного из самых успешных самиздатов­ских изданий, особенна, – писал Матвей Членов.[19] – “ЛЕА” появился в самый черный период преследований “самиздата” и продолжал выходить на протяжении всего периода восьми­десятых годов. За это время уровень журнала, как с литерату­рно-публицистической точки зрения, так и с художественной, оставался очень высоким, не уступая лучшим образцам “сам­издата” семидесятых. Символичен и ко­нец “Ленинградского Еврейского Аль­манаха”: материалы 20 номера были пе­реданы Семеном Фрумкиным, послед­ним редактором “ЛЕА”, в редакцион­ный портфель рижского журнала “ВЕК”. Так, впервые появившись в Риге в феврале 1970 года, еврейский журналь­ный “самиздат” в феврале 1989 года, про­делав почти двадцатилетний круг, влился во вновь зарождающуюся легальную пе­риодическую еврейскую прессу”.

– Кто начинал альманах? – обратился я к Бейзеру.[20]

– Яков Городецкий, видимо, Вассерман и Эдуард Эр­лих… Время было плохое. В Москве все задавили, журнал “Евреи в СССР” кончился. Стало понятно, что за “самиз­дат” теперь будут сажать. В этом смысле значение “ЛЕА” особенное, он передвинул центр самиздатовской периоди­ки в Ленинград. “ЛЕА” существовал долго, было издано 19 номеров. Он существовал, пока не стал вообще легаль­ным. В сборники “самиздата” вошли только восемь номе­ров, потому что к этому времени профессор Альтшулер уже прекратил издание сборников. Вначале я участвовал в “ЛЕА” как автор. После того, как уехали Городецкий, Эрлих и Колкер, бывший единственным редактором среди нас, Фрумкин пришел ко мне. Москва к этому времени ушла в подполье. Видя, как изменилась ситуация, мы тоже ушли в подполье, отказались от того, чтобы писать имена и номе­ра телефонов на первой странице. Все эти диссидентские штучки были отброшены. Редактирование, размножение и распространение были разделены. Редакция делала один экземпляр и отдавала его – все. У меня дома никогда не лежал ни один номер. Даже ближайшие друзья не знали, кто редактировал журнал. Когда меня вызывали в ГБ и за­давали всякие вопросы, по журналу им нечего было ска­зать. Они, видимо, подозревали, что я что-то знаю, по­скольку я под своим именем публиковал в журнале экскур­сии и некоторые другие работы. Не все… Но про редакцию они не знали.

– Редакция получала финансовую помощь?

– Нет, творческую часть мы делали для своего удоволь­ствия на свой страх и риск. А вот производственная часть, оплата машинисткам, распространение, это не мы, и на­шей вины там нет, кроме имени автора.

– Кто занимался производственной частью?

– Сначала это финансировал Яша Городецкий. Потом Городецкий уехал, была смена поколений, и мы стали об­суждать, как жить дальше. Мы с Фрумкиным пригласили Абу Таратуту и предложили ему такой вариант: он финан­сирует журнал, не меняя названия и формы. Нам хотелось показать госбезопасности, что когда они кого-то выпускают или сажают, на издание журнала это не влияет. Если бы это был не Таратута, то нам скорее всего ответили бы, что будут финансировать при условии, что это будет что-то другое, потому что чужое дело они поддерживать не будут. Когда я, например, поднимал этот вопрос в Москве, мне го­ворили: “Это же ваше дело, вы им и занимайтесь”. “ЛЕА” хорошо расходился  по другим городам. Это был толстый журнал, семьдесят-восемьдесят страниц, с огромным по тем временам тиражом: мы делали по меньшей мере семь­десят экземпляров, а в хорошие времена и больше сотни. Диссидентские журналы в наше время делали одну за­кладку, “Хаим” в Риге делал одну закладку. Это ведь было тяжелое время, много сажали… Эдельштейн, Холмянский, Вольвовский, у нас Леин, Фрадкова. Аба, надо отдать ему должное, согласился остаться в тени и поддержать журнал постольку, поскольку дело с его точки зрения было нужное. Потом уже появились гости, иностранцы. У Кельнера были хорошие контакты с американским “Юнион”. У нас была ве­селая компания, хорошо проводили вместе время. Многие вначале хотели в Америку, но в результате этой деятель­ности переориентировались, и мы оказались здесь, в Изра­иле.

– У вас было еще Ленинградское общество еврейской культуры.

– Да, ЛОЕК. Это тоже Городецкий, но по-настоящему оно не работало, существовало больше для того, чтобы раздражать “начальство”. Документов было много, но в жи­зни его не было. Я предпочитал участвовать в чем-то ре­альном, хотя среди подписантов был.

С началом перестроечных времен власти несколько отпус­тили узду. В 1986-88 годах в Москве издавался “Еврейский ежегодник”. Вышло три номера. В редакционную коллегию входили Владимир Мушинский, Григорий Левицкий и Зеев Гейзель. В 1987-89 годах выходил “Еврейский исторический альманах”. Его издавало Еврейское историческое общество, основанное Валерием Энгелем в 1987 году. Редактировали журнал Валерий Энгель и Марк Куповецкий. Вышли три но­мера. С 1987 по 1990 годы издавался “Информационный бюл­летень по проблемам репатриации и еврейской культуры”. Вышло 45 номеров по 60-140 страниц в каждом. В редакцион­ной коллегии состояли Александр Фельдман, Александр Шмуклер, Алексей Лоренсон, Игорь Мирович, Валерий Шер­баум, Эдуард и Людмила Марковы и другие. На базе Москов­ского юридического семинара в 1988-89 годах издавался жур­нал “Проблемы отказа” под редакцией Евгения Гречановско­го, Михаила Гутмана, Георгия Самойловича.

Центр по изучению и документированию восточно-евро­пейского еврейства при Иерусалимском университете собрал обширный еврейский “самиздат”, составивший двадцать во­семь полных томов. Помимо этого, десять томов составило собрание петиций, писем и обращений евреев СССР.

В развитии еврейского “самиздата” отразились основные этапы становления национального возрождения. Подпольной борьбе отдельных, слабо связанных друг с другом групп пяти­десятых-шестидесятых годов соответствовал подпольный не­периодический “самиздат”, в котором преобладали переводы иностранных авторов или старых сионистов. Основными цен­трами “самиздата” в то время были Рига и Москва.

С переходом сионистского движения к открытой борьбе в 1970-71 годы появился журнальный “самиздат” (“Итон”, “Ис­ход”, “Вестник исхода”), к изготовлению которого подключи­лись активисты Ленинграда. Волна репрессий, обрушившихся на ленинградских и рижских евреев в ходе и после волны про­цессов, связанных с попыткой похищения самолета, привела к прекращению издательской деятельности в Риге и Ленингра­де, и центр “самиздата” на многие годы переместился в Моск­ву. Там, по мере укрепления детанта и развития сионистского движения, журнальный “самиздат” становился все более от­крытым – на обложках журналов появились фамилии редак­торов и составителей, ряд авторов подписывали свои работы (“Евреи в СССР” – 1972 год, “Тарбут” – 1975 год и так далее).

Волна гонений на организованную деятельность сионист­ского движения, последовавшая за вводом советских войск в Афганистан и продолжавшаяся вплоть до углубления процес­сов “перестройки и гласности” (1987), привела к резкому сокращению журнальной “самиздатовской” деятельности в Москве (подпольное изготовление непериодического “самиз­дата” продолжалось и даже увеличивалось).

В это время эстафету подхватил Ленинград, в котором ус­пело сформироваться новое поколение активистов, не прохо­дивших чисток и арестов начала семидесятых годов и не вы­работавших еще своего ресурса в противоборстве с властями.

“Перестройка и гласность” на уровне 1987 года привели к резкому увеличению эмиграции (в восемь раз по сравнению с предыдущим годом) и к возрождению журнальной “самизда­товской” деятельности. В 1987-89 годах происходит постепен­ный переход от “самиздата” к легальным изданиям. К изда­ниям переходного типа можно отнести “Еврейский ежегод­ник”, “Информационный бюллетень по вопросам репатриации и еврейской культуры”, “Маме Лошн” (идиш, “Родной Язык”).[21]

Несколько особняком в самиздатовской деятельности стоя­ло самодеятельное издание учебных пособий. Спрос на эти материалы постоянно возрастал, и в одной только Москве каждый месяц изготавливались сотни экземпляров учебников “Элеф милим”, “Мори”, таблиц глаголов, словарей, текстов для чтения на облегченном иврите и тому подобное. Учебные пособия изготовлялись, как правило, методом фотопечати, в то время как литературный и публицистический “самиздат” больше тяготел к печатной машинке и – иногда – ксероксу. Учебные пособия (как и журналы) переходили из рук в руки и зачитывались до дыр. Встречались люди, переписывавшие словари и учебники от руки (для личного пользования).

Спрос на учебные пособия резко возрос с начала восьмиде­сятых годов, когда московские преподаватели развернули обучение ивриту в провинциальных городах.

Большую роль в организации изготовления и распростра­нении московского “самиздата” сыграли Владимир Престин, Павел Абрамович, Михаил Нудлер, Виктор Браиловский, Фе­ликс Кандель, Элиягу Эссас, Виктор Фульмахт, Андрей Бру­совани, Владимир Мушинский, Зеев Гейзель, Григорий Ле­вицкий, Виктор Дубин, Игорь Гурвич и другие.

Изготовлением и распространением “самиздата” всегда за­нималось несколько групп. Они работали изолированно – с тем, чтобы в случае провала одной из них не страдали другие.

На производстве “самиздата” сказывалась постоянная те­кучка кадров. Люди получали разрешения, уезжали, и нужно было вводить в эту чувствительную и опасную зону новых, желательно не очень засвеченных людей. Сегодня не всегда просто отыскать первого в цепочке – того, кто изыскал необ­ходимые элементы, связал их вместе и наладил поточное производство.

Одним из таких людей был выпускник мехмата, страстный нумизмат и организатор от Б-га Михаил Нудлер. Ученик Ша­хновского и преподаватель иврита с 1973 года, он организовал процесс профессионального изготовления уч­ебников, исправно функционировав­ший на протяжении почти двадцати лет. Кроме этого он был организато­ром культурных программ в “Овраж­ках”, инициатором пуримшпильных постановок и бессменным Ахашверо­шем в них, но это отдельная история.

– Миша, с чего начались твои самиздатовские дела?– обратился я к Нудлеру.[22]

– Как ты помнишь, – неторопливо начал Миша, – мы все страдали оттого, что в группах начинающих не хватало учебников. Мы печатали их сами или кто-нибудь из наших учеников их печатал, они были неважного качества и до­ходили до групп не вовремя. С учебниками была пробле­ма. Мне удалось найти фотографа-профессионала. Рус­ского. Он за очень умеренную плату переснимал и тиражи­ровал быстро и в любом количестве экземпляров.

– Как ты его нашел?

– У меня были знакомые среди богемы, художников. На какой-то вечеринке я обронил приятелю: “Вот нашел бы ты мне фотографа”. “Фотографа? – переспрашивает – Да ско­лько хочешь!” – и дал номер телефона. Мы встретились с этим парнем на улице, я стал объяснять, что к чему, а он говорит: “Давай так – меня это не интересует. Я делаю свое дело, а ты свое”. Он не хотел знать, чтó он делает, ему было все равно – иврит или не иврит. Столько-то руб­лей – и все. После этого я стал снабжать всех учителей. Этот фотограф создал библиотеку микрофильмов, и ему нужно было только сказать, сколько чего. Место встречи было постоянным – на станции метро Маяковская. Он при­ходил с большой сумкой, отдавал ее мне и получал деньги. Я помню, Игорь Гурвич должен был ехать в Баку, и ему ну­жно было сорок экземпляров “Элеф Милим”. На второй день он получил их без всяких разговоров. Парень был профессионалом, у него были оборудованы машины для сушки и прочее.

– Литературным “самиздатом” ты тоже занимался?

– Да, держал машинистку на полной ставке. Она печата­ла журналы “Наш иврит” и “Тарбут”. Это семьдесят седь­мой-семьдесят девятый годы. Я и сам писал немного в “Наш иврит”.

– Да, я твою статью там видел, когда недавно про­сматривал жунрал. Она называлась “Есть о чем заду­маться”.

– Точно!

– Откуда машинистка?

– Моя ученица… такая наполовину бездомная девочка. У нее была машинка, я ей предложил и позволил работать у меня дома. Она приходила и печатала. Когда я возвра­щался с работы, ее уже не было, а в углу стояла стопка. Эти экземпляры – из стопки – я и раздавал.

– Сколько копий вы делали?

– Экземпляров по сорок-пятьдесят на каждый выпуск. Закладка была по семь страниц.

– Сколько лет ты провел в отказе?

– Ты наверное удивишься, но я никогда не был в отказе. Мне дали разрешение в восьмидесятом году, через восемь месяцев после подачи документов. Я работал программис­том в системе министерства энергетики и электрификации. Никакого допуска у меня там не было. Я выпускник мехма­та, в университете занимался динамикой космических по­летов. Устроиться по специальности шансов не было, при­шлось менять специальность. Стал программистом… – по­везло.

– А что так поздно решился?

– Да решился я еще с середины шестидесятых годов, только вот личная жизнь складывалась как-то не так: же­нился-развелся, женился-развелся… В Израиле женился в третий раз.

– Ад меа вээсрим! (ивр., “до ста двадцати”, произно­сится в пожелание долголетия), – не удержался я, все еще находясь, видимо, под неизгладимым впечатлением от пу­римшпильного образа бывшего Ахашвероша.

– Но после всех перипетий и разлук, – вздохнул Миша, – мы в конце концов соединились. У меня есть взрослая дочь в Америке, с которой мы поддерживаем добрые отно­шения.

– А в Израиле?

– Шестеро. До сих пор в школу бегаю, хотя вот в этом году стукнет… шестьдесят.

– Кому ты передал самиздатовское хозяйство?

– Вите Дубину.

Витя Дубин, ученик Вольвовского, преподаватель иврита с 1978 года. Долго не мог подать документы на выезд. В июне 1980 года, когда уже начали закручивать гайки, ему это, нако­нец, удалось. Получил “пожизненный” отказ. Звоню Вите.[23]

– Получив пожизненный отказ, ты сразу взял у Нудлера такое хлопотное и рискованное дело?

– Совсем не сразу. В 1978-79 годах я занимался этим вместе с ним. Нудлер передал мне дела, когда получил разрешение. Я получал заказы и передавал этому челове­ку. Работал напрямую, без складов и посредников.

– Заказы принимал у синагоги на “горке”?

– Нет, не на “горке”. И отдавал не на “горке”. И с этим мужиком тоже не по телефону. При личной встрече, в ван­ной и при включенной воде.

– Да, тебе выдались трудные годы. Кто были твои кли­енты?

– Ты сам первый был, Паша Абрамович, Володя Прес­тин, учителя. Ты хотел учебники, Паша – журнал, а Володя – исторические книжки.

“Пожизненный” отказ Дубина продолжался девять меся­цев: в марте 1981 года он получил ра­зрешение. Уезжая, передал дела Иго­рю Гурвичу. Несколько неожидан­ный выбор, поскольку Игорь был на виду: участвовал в самодеятельном ансамбле еврейской песни, в пурим­шпилях, на квартире Гурвичей была воскресная школа. Встречаюсь с Иго­рем.

– Как это Дубину удалось завер­бовать тебя на такое опасное де­ло?[24]

– Он взял меня за воротник, – смеется Игорь, – и сказал, что – вот, тебе хотят поручить такое важ­ное дело. “Да у меня своих дел полно, – говорю. – Школа, песни, танцы”. А он: “У тебя есть машина (“Запорожец”, Ю.К), а там требуется развозить”. Машина есть, значит – положение обязывает, возразить нечего. Он дал мне адрес того мужика и телефон, проинструктировал – никогда не звонить из дома, говорить только кодами. У каждого учеб­ника было свое кодовое название, скажем – “порция чере­шни”. Вот эти порции я у него и заказывал по общественно­му телефону, а это были “Мори”, “Элеф Милим” или “Ага­да”. Мужик быстро и четко все делал и недорого брал. Я организовал пару адресов, по которым держал готовую продукцию. У себя дома я тоже держал немного – для опе­ративных возможностей. Много держать нельзя было – дом слишком на виду, жалко, если конфискуют. А большие запасы были на складах. Я раздавал.

– Как Дубин развозил? У него же не было машины.

– Да, не было. Он клал в рюкзак и развозил.

– Как ты получал заказы?

– Знакомые подходили прямо на “горке”. Приезжие из других городов, кого я лично знал, тоже заказывали. Я все это запоминал, потом составлял список для исполнения и уже на основании этого списка говорил, чтó срочно, а чтó может подождать.

– Книги ты тоже печатал?

– Уже нет. Наш дом, как ты знаешь, посещало довольно много иностранцев. Они привозили книги из библиотеки “Алия”, Лиона Юриса. Я эти книги раздавал и сообщал Ви­те Фульмахту и другим ребятам. У них тоже были люди, ко­торые печатали.

“Мои культуртрегерские аппетиты росли, – вспоминает Виктор Фульмахт.[25] – Я начал налаживать систематическую перепечатку книг на тему еврейской культуры и истории, в основном, из библиотеки «Алия». У меня были четыре груп­пы, которые гнали эту продукцию. В этой работе моими глав­ными помощниками были Андрей Брусовани и Володя Му­шинский. Мы пользовались техникой фотокопирования и пе­репечатки на машинке”.

Володя Мушинский помогал не только Фульмахту. Он ра­ботал с Престиным, со мной, с Гейзелем. Постепенно под его крылом вырос самый большой издательский “синдикат”. По словам Мушинского, в его подпольной типографии работало более семидесяти человек: машинистки, фотографы, курьеры, кладовщики. Это было уже “массовое” подпольное производ­ство.

Мушинский пришел в движение в 1976 году. Давний друг, киевский активист Леня Эльберт, познакомил его с Прести­ным. Добродушный и общительный Мушинский умел ладить со всеми. Богатый жизненный опыт и неплохое знание чело­веческой природы позволяли ему пользоваться услугами лю­дей, внешне никак не проявивших себя или вообще не связан­ных с движением, включая значительное число неевреев.

– Ты, вообще-то, понимал, за что берешься? – спросил я Володю.[26]

– Леня Эльберт меня сразу предупредил: “То, чем ты хочешь заниматься, карается семь плюс пять”, – улыбнул­ся Володя.

– Ты хотел заниматься именно “самиздатом”?

– Да.

– Как это у тебя началось?

– Во время подготовки к культурному симпозиуму Леня Эльберт в очередной раз приехал из Киева и остановился, как всегда, у нас. Я предложил: “Давай помогу”. Он поколе­бался немного, а потом, через несколько дней, сказал: “Хо­рошо, я познакомлю тебя с одним человеком”. Написал за­писку Володе Престину, дал адрес и говорит: “Не звони, просто приди вечером, он сегодня дома”. Я пришел, мы вышли во двор, и Володя несколькими словами определил ситуацию: “Эльберт говорил, что ты хочешь помочь сио­нистскому движению. Нам позарез нужны учебники иврита. Подумай, какие у тебя есть возможности, готов ли ты”.

– А у тебя пустовали производственные мощности в институте…

– Да, но это тоже не сразу. Я сказал, что обдумаю пред­ложение и вернусь через месяц. Поговорил с одним, с дру­гим. Нужен был фотограф, нужно было покупать много фо­тобумаги, в одном месте опасно покупать. Ксероксы у нас, конечно, тоже были, но они стояли в комнате со стальными дверями, по пути туда нужно было пройти мимо троих, ко­торые все просматривали. Если требовалось сделать ко­пию статьи или отчета, выделялся специальный человек. Поэтому ксероксы не годились. С другой стороны, многие машинистки искали подработку, им было все равно, чтó пе­чатать, и стоило это недорого. Ну, и, конечно, фотоспособ, то есть фотографировать, проявлять и печатать.

– Что было дешевле?

– Трудно сказать. Главной была не стоимость, а опас­ность того или другого способа в конкретных обстоятельст­вах. После того, как мы с тобой познакомились, а произо­шло это в восьмидесятом году, заказы возросли, и штат ра­ботников у меня увеличился до семидесяти человек. Были редакторы, много машинисток, несколько фотографов, пе­реплетчиков, курьеров, кладовщиков…

– Не боялся?

– Я продумал все таким образом, чтобы нигде “не све­титья”. За Володей и Пашей была слежка, но общение у нас было минимальное. Мы обычно ходили в Измайлов­ский лес и там договаривались. Готовую продукцию я при­возил на автовокзал и клал в авто­матическую камеру хранения, а бу­мажку с номером ячейки и кодом бросал им в почтовый ящик. Раз в полгода Володя приезжал ко мне и привозил денежки и заказ. Так оно и шло весь конец семидесятых и начало восьмидесятых… – много лет. Мы с Риммой еще не пода­вали, работали. Володя привозил образцы книжек. Фотограф сидел у себя дома, фотографировал и пе­чатал. Потом мы по частям притас­кивали это домой и раскладывали все по страничкам. Римма помо­гала. Я еще перед тем, как жениться, сказал ей: “Римуль, я принимаю некоторое пассивное участие в движении”. Она ответила: “Хорошо Володя, я это принимаю”. Так что на всех книжках есть отпечатки ее пальчиков. А заказы прино­сились – страницы бывали то головой вниз, то головой вверх, да и разные они были. Даже если бы портфель с продукцией пропал, было бы непонятно, что это. Какие-то страницы каких-то книг, то ли армянский алфавит, то ли еще что. Так вот, эти книги раскладывались по страницам, заворачивались аккуратно в газету и отвозились переплет­чику. Много лет это просто происходило у нас в институте. Берешь дипломат, десять книжек внутри, передаешь его, кому надо… Мы подали на выезд только в восемьдесят пя­том году – у Риммы были некоторые семейные сложности.

– Ты же понимаешь, Володя, что все яйца в одну корзи­ну мы не складывали: типографий было несколько. Но твоя выполняла самые крупные заказы.

– Твои заказы, конечно, были намного больше, чем мы делали раньше. Но мы быстро приспособились. Я почти никого не предупреждал, что это опасно или что это иврит­ская тема. Для них это была подработка, и все были до­вольны. В какой-то момент Престин познакомил меня с Гришей Левицким, который тоже издавал что-то с Гейзе­лем. Гриша работал кочегаром в котельной, и там было удобно все прятать. В уголь закопал, и – все. В крайнем случае – в печку.

– КГБ на вас выходил?

– Выходил, но уже на этапе глубокой “перестройки”. Нас с фотографом даже один раз арестовали с тиражом. Кто-то стукнул. Они потребовали, чтобы мы все отдали, а было экземпляров триста, половина машины. Восемьдесят девя­тый год. При таких масштабах уже трудно было держать все закрытым.

– И что с вами сделали?

– Выписали предупреждение о занятии незаконной из­дательской деятельностью.

– Чем это грозило в восемьдесят девятом году?

– Да ничем уже не грозило.

– Вы прекратили издавать?

– Ничего не прекратили. Один фотограф из трех, прав­да, уехал, но зато появился настоящий ксерокс.

Начиналась другая жизнь.

“Самиздат” помог нам выжить в отказе, он был глотком чистого воздуха в затхлой и пронизанной ядовитыми миазма­ми атмосфере Советского Союза. Для многих из нас он стал окном в большой мир, простиравшийся за пределами “желез­ного занавеса”. Для наших друзей и сторонников за рубежом он стал голосом борющегося движения, помогавшим лучше понять, за что и в каких условиях мы боремся. На страницах “самиздата” выковывалась идеологическая база движения.

В 1990 году ворота распахнулись настежь, и стал понятен эмиграционный потенциал – выезд ограничивался только тех­ническими возможностями ОВИРов и таможни. В создании этого потенциала еврейскому “самиздату” принадлежит до­стойное место.

---