Глава 31. Дети в отказе

Дети в длительном отказе – это особая проблема и особая боль. Многие решались на выезд в Израиль ради детей, их бу­дущего. Но проходили отказные годы, будущее оставалось неясным, и дети со своими неокрепшими душами росли меж­ду тех же жерновов государственной машины, которая дроби­ла жизни их родителей.

Взрослые осознанно шли на испытания, а дети станови­лись жертвами произвола, зачастую не понимая, чтó происхо­дит вокруг.

Мне не забыть обыск в конце 1981 года. Моему младшему сыну было всего несколько месяцев, среднему три года, а старшему тринадцать. Обыск продолжался с утра до двух ча­сов ночи. Они рылись в детских вещах, вытаскивали ма­лыша из коляски, забирали детские книги и открытки с иврит­скими надписями, учебники, игрушки. В конце обыска стар­ший офицер заявил, что меня они тоже уводят. “Можете по­прощаться, вы его больше не увидите”, – бросил он жене по­лушутя-полусерьезно.

Он, видимо, все же “шутил”, потому что утром меня отпус­тили. Но у жены пропало молоко, и младший сын Матитьягу рос на искусственном питании, которое в советских условиях было трудно достать.

В одном из аналитических обзоров для Израиля мы писа­ли:

“Проблемы, с которыми сталкиваются дети отказников, намного сложнее, чем у взрослых… Каждый ребенок… сталкивается с проблемой социализации, т.е. вхождения в общество: формирования представления о нем, вступления в отношения с людьми и обществом в целом. Но отказни­ки, по сути, являются специфической кастой, стоящей… вне общества… Дети отказников… оказываются автомати­чески включенными в эту касту. Отсюда неопределенность жизненной перспективы, разрушение целеустремленности и нередкая ломка характеров (для взрослых эти проблемы тоже существенны, но не стоят так остро, как для неусто­явшейся психики детей). Дети оказываются гораздо более беззащитными перед испытаниями, чем взрослые. А испы­тания начинаются уже с дошкольного возраста.

Воспитание детей в национальных традициях: обучение ивриту, соблюдение праздников, знакомство с еврейской историей – все это, разумеется, невозможно в официаль­ных детских садах и школах. Многие родители идут на то, чтобы с большим трудом собственными силами создавать детские группы, организовывать праздники и различные занятия. Даже эти элементарные попытки часто сурово преследуются. И все эти трения, визиты милиционеров и людей в штатском, которые и взрослых людей основатель­но выбивают из колеи – все это в детской психике оставля­ет гораздо более глубокие шрамы.

Вся жизнь в СССР, включая детскую, крайне политизи­рована. В телепередачах, по радио, в прессе, в том числе и в детских газетах и журналах, на уроках и политинформа­циях в школе Израилю уделяется внимания больше, чем какой-либо другой стране. Детям внушают, что Израиль – синоним бесчеловечности и жестокости, а сионизм – раз­новидность фашизма. Но поскольку дети и их родители идентифицируют себя с Израилем, то тем самым они ста­вятся в напряженные, а зачастую и враждебные отношения с окружающим миром. У одних детей это ведет к постоян­ным конфликтам со своими сверстниками во дворе и в школе, решительное нежелание посещать школу; другие дети затаиваются, но в любом случае это создает непосиль­ное напряжение, состояние постоянного дискомфорта и стресса, которое сопровождает все их детство.

Особо следует остановиться на проблеме взаимоотно­шений детей со сверстниками. Детская дружба всегда предполагает предельную степень откровенности. Между тем дети отказников не могут себе этого позволить из-за специфики своего положения. Родителям приходится за­трачивать много усилий на то, чтобы убедить детей не рас­сказывать посторонним о многих – и важнейших – сторо­нах частной жизни. Такая скрытность – вынужденная не­обходимость в жизни отказников, но она влечет за собой глубокое отчуждение от сверстников. Может быть, эти проблемы не чувствовались бы так остро, если бы дети от­казников жили компактно и могли объединяться между со­бой. Но они живут достаточно далеко друг от друга… сами передвигаться по городу не могут, и, таким образом, каж­дый своими слабыми силами и в одиночку должен решать гору проблем.

Дети растут, и проблемы становятся все более сложны­ми. Так, острым вопросом является призыв в армию, по­скольку после прохождения службы молодой человек ли­шается возможности подать документы на выезд в течение многих лет. Проблема социального окружения, о которой мы уже говорили, становится драматичной, а временами и трагичной для всей семьи, когда речь идет о женитьбе или выходе замуж: далеко не каждый из потенциальных жени­хов и невест хотят или могут разделить трудности жизни отказников. Последней по порядку, но не по значению яв­ляется проблема получения высшего отбразования”.[1]

Отказники пытались, как могли в этих условиях, оградить детей хотя бы от части отказных страданий. И хотя многие начинания под тем или иным предлогом запрещались властя­ми, во второй половине семидесятых годов в Москве начали функционировать отказные детские садики, затем появились воскресные школы и выездные летние лагеря. Не хватало опыта, средств и знаний, не было подходящий помещений, но страстное желание дать детям радость игры и общения друг с другом, приобщить к истории, культуре и религии, дать им почувствовать естественную гордость за свой народ победило.

Отказники и их друзья за рубежом поощряли детей, в осо­бенности подросткового возраста, на переписку, что помимо прочего стимулировало изучение иностранных языков. Стали популярны обмены сувенирами, доставка в Союз книг и учеб­ных материалов, одновременное празднование бар-мицвы (ивр., религиозное совершеннолетие у мальчиков, празднуется в тринадцать лет, Ю.К.) и прочее.

Первый детский садик в Москве, насколько мне известно, организовали в 1977 году Галя и Женя Цирлины.

– Да, – подтверждает Наташа Хасина.[2] – И когда они увидели, что денег на съем помещения у них не хватает, Женя Цирлин, человек решительный, заявил: “Детский сад будет на квартире у Хасиных”, – то есть у нас.

– Боря Чернобыльский, – добавил Гена Хасин, – жил в том же подъезде, что и мы. Наша квартира была побольше и располагалась на первом этаже, поэтому в нашей сдела­ли детский сад, а нас переселили в Борину. Боря с семьей соответственно перебрался в нашу квартиру.

– Вы оформили обмен?

– Нет-нет, – засмеялась Наташа, – в связи с этим была масса казусов. Гэбэшники караулили Чернобыльского, а из квартиры выходит Гена. Они его останавливают: “Что та­кое, где Чернобыльский?” Потом выясняется, что он вооб­ще в другой квартире.

– Наташа, ваша младшая дочь тоже ходила в этот са­дик?

– Нет, ей тогда бы­ло всего два месяца, но Гена преподавал там математику, при­чем выучил их так, что они до второго-третье­го класса средней шко­лы могли больше ни­чего не учить.

– Что происходит с садиком дальше?

– Садик работал в нашей квартире добрых пару лет. Потом Цирлины получи­ли разрешение, и садик взяли под свое крыло Ира и Боря Гинисы. После того, как уехали Гинисы, его взяли на себя Катя и Люсик Юзефовичи, Жанна и Евсей Литваки, Ливши­цы. Садик переехал в район Ботанического сада, и там к ним подключился Сема Азарх, он им много помогал. Тогда же привел к ним свою девочку и включился Юра Штерн. Он еще был демократом, но постепенно, я думаю, и под влия­нием нашего детского садика, изменился. В восьмидеся­том году нашей Юдьке стукнуло три года, и она тоже туда пошла. Потом мы сняли дачу в Кратово, но через год КГБ нас оттуда погнал.

– Чему обучали детей?

– Володя Куравский обучал их ивриту. Он же препода­вал “Танах”. В садике были и его дети. Вначале мы хотели пригласить на преподавание “Танаха” кого-нибудь из сина­гоги. Галка Цирлина пошла просить. В синагоге ей сказали: “Галочка, мы можем, но учти, нас тут же вызовут, и мы вы­нуждены будем писать отчет в КГБ”. И тогда Володя Курав­ский взял это на себя. Занимались Торой, ивритом, музы­кой, рисованием и математикой.

– Музыке обучала Мила Каганова?

– Она появилась позже. Потом присоединились Гурви­чи, Мушинские, вы, Фульмахты. Маша Фульмахт препода­вала там рисование.

Я помню, там были двухэтажные кроватки с борти­ками по краям.

– Да, они появились сразу, поскольку иначе места ката­строфически не хватало, а потом кроватки переезжали с садиком с места на место.

– Вы брали разрешение на открытие детского сада?

– Нет. Цирлин где-то вычитал, что это частный садик, и специального разрешения не нужно. Но власти все время к нам цеплялись и вынуждали хозяев квартир нас выгонять. Когда мы переехали к Римме Нудлер – а у нее была своя квартира, и надавить на нее было непросто – они даже пы­тались эту квартиру у нее отобрать за “использование не по назначению”. Они пытались ее запугивать, но, в конце концов, дали визу.

Преподаватель Торы и известный активист движения Илья Эссас организовал религиозный детский сад.

– Когда ты это сделал? – обратился я к нему.[3]

– В семьдесят девятом году. Это начиналось как заня­тия с детьми, а потом плавно перешло в детский сад.

– Детей привозили и увозили или они всю неделю прово­дили в садике?

– В восемьдесят первом году на даче в Быково мы предприняли такую попытку, но пришла милиция и все ра­зогнала. Тогда я перенес наши летние занятия в Юрмалу. Чтобы не привлекать лишнего внимания, установил там та­кое правило: я не буду соприкасаться с еврейской деятель­ностью в Риге, хотя там были мои друзья, и я к ним ездил в другие времена года, а они не должны приезжать в наш ла­герь. Рассчитывал, что латышский КГБ не будет нами инте­ресоваться, коль скоро не будут прослеживаться связи ме­жду деятельностью нашего лагеря и местными активиста­ми, а московский КГБ будет мыслить категориями Москвы и в Латвии вмешиваться не станет. Так и получилось. В те­чение четырех лет, начиная с восемьдесят второго года и до моего отъезда, каждое лето в Юрмале в течение семи­десяти дней работал мой летний лагерь. Мы изучали Тору, “Танах”, еврейские книги. Обязательным условием было то, что родители тоже учатся. Утром я выводил детей на зарядку в лес. Затем была молитва, завтрак, учёба. Потом мы выводили их на пляж. Это нужно было видеть: старики-евреи плакали, когда видели детей в кипах…

Слава и Марк Шифрины тоже организовали для детей от­казников детский сад и воскресную школу.

Мы начали садик в восемьдесят втором году, – вспо­минает Слава,[4] – и вели его пять лет, вплоть до отъезда. После нашего отъезда его подхватили другие. А школа у нас была с первого июня восемьдесят первого года. Снача­ла мы снимали для нее дачу, а потом она переехала к нам на квартиру. Это была воскресная школа. Занятия шли с десяти часов утра практически весь день. Разные группы сменяли одна другую.

– Сколько групп занималось в школе, Слава?

– У нас были три возрастные группы. Первая соответ­ствовала начальной школе, средняя – шестой-седьмой классы, старшая – восьмой-девятый классы.

– Сколько учеников насчитывала каждая группа?

– Это менялось от года к году. Мы подсчитали: всего че­рез школу прошло больше ста пятидесяти детей.

– Кто и что преподавал детям?

– Саша Бард преподавал иврит, историю и традиции. У старших те же предметы преподавал Моше Гойбарх. В тре­тьей группе преподавала моя дочь Эмма. Она начала преподавать в восемьдесят втором году.

– А где учились преподавать ваши преподаватели?

– Первые двое учились у Эссаса. Моше, правда, учился всего полгода, Саша побольше. Методику преподавания давала им я.

– Вы преподаватель?

– Юлик, я всю жизнь преподавала английский и немец­кий – три года в школе, а затем в ВУЗе. Я кандидат фило­логических наук. Просто не афишировала это, боялась: вдруг из-за кандидатской степени не выпустят.

– Двое ваших преподавателей учились у Эссаса. Он как-то курировал вашу школу?

– Нет, мы были абсолютно отдельно. Они все время ме­няли квартиры, а мы не могли себе это позволить. Мы пра­ктически одновременно с ним организовали дачи – с во­семьдесят первого года.

– Дневная школа была еще и у Гурвичей.

Они организовались позже нас.

– С чего вы начинали?

– Мы начали это ради детей. У нас их двое. Вначале мы пытались пристроить куда-нибудь старшую дочь – ей было тринадцать лет, но ничего не нашли и решили делать са­ми.

– В вашей школе детей кормили?

– Нет, кормили в школе у Эссаса, у нас нет. К нам при­езжали дети даже из Мытищ, но мы не могли держать их целый день. Они занимались и уходили. Но когда мы ус­траивали “ханукашпили” и “пуримшпили”, дети задержива­лись.

– Это – в дни праздников.

– Не только. Чтобы хорошо поставить “пуримшпиль”, ко­торый потом посещало больше ста человек, нужно было много репетировать.

– Из-за границы вас поддерживали?

– Ну, а как же! Вы же сами посылали к нам людей, помо­гали.

– А независимые каналы у вас были?

– Были. Смотрите, в школе все работали бесплатно, а в детском саду воспитателям платили. У нас ведь круглосут­ка была: дети приезжали в понедельник, а уезжали в чет­верг вечером.

– Признаюсь, Слава, я не знал, что вы кандидат фило­логических наук…

– Мне не стоило об этом говорить. На следующий день после защиты я побежала узнавать, как подавать заявле­ние на выезд. Муж окончил два ВУЗа.

– У вас очень образованная семья.

– Папа – профессор.

– В какой области?

– История философии. Мама – кандидат. Дед был торг­предом Украины в Германии и во Франции.

– И как же вас вынесло на сионизм?

– У меня была очень еврейская семья, исключительно… Семья отца в свое время собиралась ехать в Палестину. Они к этому готовились… бабушка, дедушка и три сына. Папе было всего тринадцать лет. В двадцать седьмом году они уже учились обрабатывать землю, Джойнт прислал трактора. К тому времени, когда подошла их очередь, Со­веты все закрыли. Но остался дух.

– Кроме детского сада и школы у вас что-нибудь еще происходило?

– У нас были занятия для студентов.

– Студентов ВУЗов?

– Да.

– А им кто преподавал?

– Для девочек вела моя дочь Эмма, а для мальчиков – Боря Шохман.

– Чему их обучали?

– Начинали с иврита, а потом – традиция, история. При­общали…

– К еврейским традициям?

– Даже не столько к традициям, сколько к тому, что та­кое Израиль.

– У вас был полный кашрут?

– Да, но мы никого не заставляли. Мы и сейчас не за­ставляем.

– Вы продолжаете это в Израиле?!

– Да. Дети, которые у нас тогда учились, тянутся… не все, правда.

– Значит, вы вели детский сад, воскресную школу и за­нятия для студентов. С восемьдесят первого по восемьде­сят седьмой год. Верно?

– Да, шесть лет. КГБ нас гонял… да вы же знаете, как это было. После нас эту ношу взвалила на себя Эстер Ху­торянская.

Ирина Гурвич

Ирина Гурвич

Еще одна воскресная школа была у Иры и Игоря Гурвичей. Квартира Гурвичей располагалась в самом центре Москвы во­зле станции метро “Парк Культуры”. “Сталинской постройки добротный кирпичный дом, огромная гостиная, большая вто­рая комната, большая кухня, есть куда свалить пальто, когда набивалось по семьдесят человек… А во второй комнате це­лый гимнастический комплекс – отличная вещь для нашей во­скресной школы, – написал в воспоминаниях Элазар Йосефи (Люсик Юзефович).[5] – Международные встречи… пурим­шпили… праздники – у них… Очень много отдали Гурвичи стране – бескорыстно…”

– Ира, с чего началась ваша знаменитая воскресная школа?[6]

– С того, что наши дети выросли и пошли в школу. Мы уже не могли держать их целую неделю вместе, как в дет­ском саду. Тогда мы сделали воскресную школу.

– В ней учились дети, которые посещали до этого дет­ский сад у Юзефовичей?

– В основном, да.

– При этом они у вас не жили?

– Нет, это была только вос­кресная школа.

– Когда она стартовала?

– Наш Марик пошел в школу в восемьдесят четвертом году, зна­чит, с этого года. Мы уехали в во­семьдесят восьмом, но школа про­должала действовать и после на­шего отъезда.

– Кто у вас преподавал?

– Володя Мешков, Люсик Юзефович, Маша Фульмахт, я.

– Что ты преподавал? спросил я Игоря Гурвичча.[7]

– Иврит, игровую математику, логическое мышление, всякие загадки, шарады, ребусы. Рома Пятигорский препо­давал иудаизм. До него это делал Мешков, а Рома его сме­нил. Его собственные дети были в этой школе, и ему было так удобней. Очень интересно он все рассказывал.

– Музыку в вашей школе тоже преподавали?

– Обязательно! Алла Дубровская. После отъезда ее сменили. Маша Фульмахт преподавала рисование, лепку, аппликации – искусство.

– О сионизме, об Израиле на уроках говорили?

– Да. Изучали географию и историю Израиля. Этим за­нимался, по-моему, Люсик Юзефович.

– Сколько часов в день продолжались занятия?

– С девяти утра до восьми вечера. Мы делали часовой перерыв перед обедом, гуляли, потом обедали, и занятия продолжались. Дети были разбиты на четыре-пять групп. Занимались в каждой комнате. Детей было много: иногда приходило пятнадцать-двадцать человек.

– Ира, вы кормили детей?

– Да, соблюдая полный кашрут. Сами готовили обед.

– Что еще интересное у вас было?

 

Слева-направо: Игорь Гурвич, Ольга Иоффе, Жанна и Евсей Литвак, Элиезер Юзефович, архив Розы Финкельберг.

Слева-направо: Игорь Гурвич, Ольга Иоффе, Жанна и Евсей Литвак, Элиезер Юзефович, архив Розы Финкельберг.

– Пьесы, “пуримшпили”… Женщины написали книжку про наш детский сад, называется “Ребенок в отказе”.

Я разыскал эту книжку, изданную по-английски в 1985 го­ду под редакцией Владимира Глозмана. “Мы, женщины-от­казницы, – писалось в обращении к друзьям, – хотим пока­зать вам еще один аспект проблемы – ребенок-отказник… “Это невозможно, – наши до­брые друзья говорят нам,[8] – ребенок не может вести двой­ную жизнь. Дайте ему жить, как все, пока вы здесь. Вот когда вы уедете, тогда…” Но мы не знаем, когда это “тог­да” наступит… Не давая ре­бенку входа в нашу отказную жизнь, мы рискуем столкну­ться с ситуацией, когда у него сформируется иное, от­личное от нашего восприятие жизни, и тогда может оказа­ться слишком поздно… Мы не могли ответить своим де­тям на простые вопросы. По­чему можно говорить по-русски и нельзя на иврите? Почему о многих вещах можно говорить дома, но нельзя на улице? И, главное, почему они нас не отпускают? Почему?”[9]

“В будни мы жили на одной из четырех квартир, меняя их по воскресеньям, – писал Юзефович.[10] – Конечно, квартира Гурвичей – без них нельзя, потом наша – большая четырех­комнатная, потом Туленковых и Литваков – тоже нормально, три комнаты. Иногда квартира Сориных – всего две комнаты, поэтому одна группа занималась на кухне, что было неудоб­но… а некоторые страдальцы учили иврит даже в ванной… Мы старались два раза подряд не собираться ни у кого – в ос­новном из-за соседей…”

Таким образом, в отказной Москве фунционировали три детских сада, две воскресные школы и религиозный летний лагерь – в Юрмале.

По мере того, как дети подрастали, усложнялись и их про­блемы. В юношеском возрасте условия отказа вынуждали их вести двойную жизнь, лишали возможности свободного выбо­ра друзей и знакомых. После окончания школы им грозила ар­мия и вместе с ней потеря надежды на выезд.

Особенно проблемным для детей отказников стало получе­ние высшего образования: в дополнение к общей дискримина­ции еврейских ребят при поступлении в ВУЗы на них смотре­ли еще как на изменников, занимавших в ВУЗах места совет­ских детей. Но поступление в ВУЗ было самым надежным способом спасения от службы в армии, что, помимо прочего, приобретало для детей в отказе особое значение.

Когда завалы еврейских абитуриентов на вступительных экзаменах стали особенно откровенными, несколько матема­тиков организовались, чтобы выяснить, как работает антиев­рейский фильтр.

– Ты поступал в Московский университет, и тебя зава­лили на экзамене? – спросил я Мишу Бялого, доктора ма­тематических наук, профессора Тель-Авивского универси­тета, сына и внука докторов наук.[11]

– Да, я поступал в семьдесят девятом году и получил двойку по письменной математике. Это организовывалось следующим образом: евреев направляли в специально предназначенные для этого аудитории и давали им задачи, которые было невозможно решить на экзамене, так назы­ваемые “гробы”. Это были либо открытые проблемы, либо задачи с олимпиад и конкурсов. Система функционировала в течение многих лет.

– Кто бросил вызов системе?

– Был такой диссидент Валера Сендеров, профессиональ­ный математик, кандидат наук. Помощь еврейским детям стала для него частью борьбы с режимом. Были еще мате­матики – Борис Каневский, Бэлла Субатовская. Когда ев­рейский абитуриент выходил с двойкой, они его консульти­ровали и помогали быстро написать апелляцию, потому что апелляция была законна только в том случае, если бы­ла написана в течение часа. Они уже много лет этим зани­мались и все это знали. Были даже сборники задач-”гро­бов”. Некий француз Варди написал статью на эту тему. Профессор Григорий Фрейман активно этим занимался.

– Как они определяли еврейских абитуриентов?

– Во-первых, многих они просто знали, поскольку Сен­деров и Каневский преподавали во второй математической школе. Кто-то знал других.

– Что произошло с тобой?

– Я написал апелляцию, а мама пошла к председателю экзаменационной комиссии с магнитофоном и “завела” его на откровенный ответ.

Мама Михаила Бялого Юдифь Ратнер с 1978 года была ученым секретарем семинара Александра Лернера, а в даль­нейшем стала видной активисткой и лидером женского дви­жения.

– Миша, насколько я знаю, принадлежал к группе силь­нейших ребят во второй матшколе, – начал я интервью с Юдифь Ратнер.[12]

– Да, там училось много талантливых еврейских ребят. Его завалили на письменном экзамене несмотря на то, что он решил все шесть задач… – просто поставили “неуд”. Все, получившие двойки, написали апелляции, но их не приняли. Когда стало понятно, что на следующий экзамен путь закрыт, ребята забрали документы, чтобы успеть на экзамены в другие ВУЗы. В университете экзамены прово­дятся в июле, а в других ВУЗах на месяц позже – в августе. Сендеров и Каневский, много лет боровшиеся с этим по­зорным явлением, говорили выпускникам своей матшколы: “Хоть вы и не попадете, все равно пытайтесь. Вы должны показать, что не сложили оружие”. Была еще замечатель­ная женщина Бэлла Мучник. Они трое стояли у входа и со­бирали данные для статистики приема. Мы же устроили пресс-конференцию.

– Миша рассказывал, что была еще история с магни­тофоном.

– Да, у декана факультета члена-корреспондента Ака­демии наук Кострикина для родителей абитуриентов были официальные часы приема. После того, как их завалили, я решила пойти. Нужен был материал для пресс-конферен­ции.

– Много людей было на приеме?

– Много, я заняла оче­редь. Перед тем, как вой­ти, включила магнитофон. Он лежал в сумке и… гу­дел. Я это слышала и ужасно боялась, что об­наружат… все же это бы­ло некрасиво – тайно… Такая у меня была тогда нравственность. Но они не обна­ружили.

– Как вам удалось вывести декана на откровенный раз­говор?

– Я сказала: “Я мама Миши Бялого, который, решив все шесть задач, получил “два”. Но я хочу спросить вас даже не об этом. Как вы объясняете тот факт, что ребята-побе­дители международных олимпиад, золотые медалисты, очень талантливые и способные, не проходят к вам на фа­культет?” Он спокойно ответил: “Я не буду брать ни евре­ев, ни татар. Предыдущий декан Ефимов брал евреев. А я не буду”. Я не ожидала такой откровенности, страшно ра­зозлилась, покраснела. “Послушайте, – говорю, – вам же ни один порядочный человек в мире руки не подаст. Вы же просто антисемит”. А он мне: “Вон из моего кабинета”. Я вышла, и меня беспокоило только одно: записались ли эти слова?

– Вы не пытались выяснить причину?

– Нет, не пыталась… вышла вся красная, возбужден­ная. Проверила, что слова записались, успокоилась. Сижу в приемной, прихожу в себя. Рядом со мной садится жен­щина с каким-то листочком в руках. “Какая у вас пробле­ма?” – спрашиваю, мне же материал нужен. Она говорит: “Знаете, мой сын, русский совершенно, хорошо прошел письменный экзамен, а на устном его завалили, потому что он ужасно похож на еврея”. Это была мама мальчика по фамилии Кошевой, он тоже учился в Мишкином классе. Я спрашиваю: “Ну и что?”. “Мне посоветовали, – говорит, – пойти к Кострикину с родословной”. Я подумала: “Как мне везет!” “Вы разрешите вас подождать”, – спрашиваю. Она пошла, пришла оттуда тоже вся красная, возбужденная. “Ну что?” “Вы знаете, я им показала документы. Они сказа­ли, что это не имеет значения, но добавили, что, может быть, у сына все же знания есть – пусть идет на апелля­цию”. Тогда я ей сказала, что я мама Миши Бялого. “Ой, – говорит, – я слышала, как это все было ужасно, как завали­ли самых лучших мальчиков”. “Вы знаете, – говорю, – мы решили с этим бороться, хотим провести пресс-конферен­цию. Вы не могли бы дать мне этот листочек без указания фамилии? Просто сам факт”. Она долго думала. “Никакой идентификации вашей семьи не будет”, – убеждала я. Она все не решалась, а потом махнула рукой и говорит: “Ради правого дела – берите!”

– В положении декана Кострикина антисемитом быть недостаточно. Он же на официальной должности, под стягом ходил, без одобрения или даже прямого указания сверху вряд ли решился бы.

– Я думаю, что в оправдание своей позиции они счита­ли, что “потом эти мальчики уезжают”. Моя близкая подру­га, дочка академика Соболева, математика, рассорилась со мной после этой кампании в университете. Я ее прямо спросила: “Женька, почему ты считаешь, что я неправа?” Она говорит: “Потому что твой сын собирается уезжать и займет место того мальчика, который после учебы остался бы жить в Советском Союзе”. Я говорю ей банальную фра­зу: “Но ведь наука не имеет границ!” А она с возмущением: “Очень даже имеет!” Я думаю, что это было общее мнение всего академического истеблишмента, всех академиков.

– Они могли бы так говорить по отношению к детям отказников, но не евреев вообще.

– Почему? Могли. Для них все евреи – потенциальные эмигранты.

– Тогда как вы объясните подобное отношение к тата­рам?

– Тут он просто проговорился. Ксенофобия, видимо, его главная черта.

– Они просто предпочитали русских.

– Можно только предполагать. Через неделю мы устро­или пресс-конференцию. Я искала людей, которые могли бы помочь, поскольку мой английский был еще слаб. Лер­нер отказался…

– Он, конечно, считал, что силы нужно прилагать к вы­езду, а не к внутренней борьбе.

– Не знаю, он советовал не делать этого, не ходить с магнитофоном… был против, а я была с ним очень близка, слушалась его. Еще мои родители говорили – делай так, как скажет Александр Яковлевич: он человек мудрый, у не­го большой опыт. Но тогда я сказала – “нет”. Согласился помочь Лева Улановский. У него отличный английский, и он знал иностранных корреспондентов. Перед пресс-конфе­ренцией я пошла еще на прием в центральную приемную комиссию, в которой сидели деканы всех факультетов и ректор Логунов. Я пришла с записанной кассетой, чтобы показать им, как цветет антисемитизм на мехмате. Они на­чали кричать, что это клевета, но слушать кассету отказа­лись. Предложили оставить ее у них, но тут уж я отказа­лась. Перед самой конференцией мы позвонили еще в га­зету “Правда”. Почему? Потому что накануне там была на­печатана передовица “Вузовский конкурс”, где было напи­сано, как объективно принимают детей в университеты. Фамилии, мол, зашифрованы, и по блату не проскочишь. Но в редакции “Правды” сказали, что даже не знают, кто это написал. Ну и ладно. Было семь-восемь иностранных корреспондентов. С нашей стороны участвовали Сенде­ров, Каневский, из отказников Володя Черкасский.

Были последствия, результат какой-нибудь?

– Даже два. Один положительный – пятеро детей, в том числе мой сын Миша, поступили в университет. А второй отрицательный: мне через пару месяцев устроили автомо­бильную катастрофу.

– Почему вы думаете, что “устроили”?

– Тогда мы не обсуждали эту версию. Я была, можно сказать, на смертном одре, не до того… Мысль вертелась, но доказательств не было. Много лет спустя, уже после на­шего отъезда в Израиль, ОНИ сами в этом признались.

– В семьдесят девятом году, на пике алии, после жут­кого процесса Щаранского… мотив?

– Они, видимо, не любили проигрывать, а мы их явно переиграли, предали огласке. Кострикина сняли с должно­сти декана. В тюрьму за такое не посадишь, а вот покале­чить… Вот что мы узнали много лет спустя. Моя близкая подруга с мужем принимали участие в наших отказных де­лах, ездили на наши праздники. Они евреи, но уезжать не собирались. Ее мужа завербовал КГБ, чтобы следить за нами. Сам он очень это переживал. В конце концов его же­на рассказала нам об этом: “Марик в полном ужасе от того, что не может отказаться… мы просто жить не можем”. Мы остались друзьями. Я сказала: “Не терзайся. То, что они не должны знать, и ты не знаешь. А то, что они знают, они мо­гут узнать и без тебя, мы и сами этого не скрываем”. Через несколько лет после нашего отъезда Марк случайно встре­тился с нашим гэбэшным “куратором” Якименко, и тот его спрашивает: “Ну, как там Юдифь Евсеевна в Израиле по­живает?” “Нормально, моя жена с ней переписывается. Хо­тите адрес?” “Да нет, – говорит Якименко, – адрес-то уз­нать нетрудно, да вот – покалечили мы ее…” Это было в девяностом году. Марик просто опешил. Тогда впервые я получила некоторое подтверждение догадкам, которые у нас возникли. Подруга описала этот случай в своих воспо­минаниях.

– А вы не исключаете, что они просто хотели попу­гать бедного Марка?

– Зачем? Девяностый год, глубокая перестройка, сво­бодный выезд… Сахаров тоже писал об этих методах, при­водил фамилии.

Немалую роль в разоблачении механики “завала” еврей­ских ребят при поступлении на мехмат сыграл отказной мате­матический семинар Наума Меймана. В нем принимали учас­тие сильные математики, доктора наук. Посещал этот семинар и академик Сахаров.

– Что вам удалось выяснить? – задал я вопрос участ­нику семинара Геннадию Хасину.[13]

– Сахаров и Мейман написали статью на эту тему и опубликовали ее во французском журнале. Как работала система? Еврейских аби­туриентов выделяли в отдельный список и передавали этот список тем экзаменаторам, которые обязаны были их провалить. К ним на сдачу устного экзамена и вызывали еврей­ских ребят. Чтобы провалить дос­тойно, нужно, чтобы абитуриент не решил две из предложенных ему за­дач. Вот им и давали эти задачи до тех пор, пока не набиралось две, и преподаватель ставил “неуд”. Закон они все равно нару­шали, ведь абитуриента нельзя экзаменовать более двух часов. Два моих ученика проходили такой экзамен. Одного из них валили семь часов. Мы провели на семинаре эксперимент. Участникам предложили пять задач – из тех, которые получали еврейские абитуриенты на вступитель­ных экзаменах. Их принес Борис Сендеров. Нам предлага­лось засечь время, необходимое для решения, поскольку студентам давалось двадцать минут на задачу. Все пять задач решили только двое – я и Алик Иоффе. Причем у Алика на это ушло три часа двадцать миниут, а у меня четыре часа сорок минут, то есть мы тоже не уложились. Сахаров был очень доволен тем, что решил две задачи, и с гордостью принес их Мейману. Задачи были абсолютно зубодробительные. По мотивам этих задач и была состав­лена статья.

Трое энтузиастов играли ключевую роль в разоблачении экзаменационных рогаток и ловушек при поступлении в ВУ­Зы: Борис Сендеров, Борис Каневский и Бэлла Абрамовна Су­батовская (Мучник). Все трое – профессиональные математи­ки, готовившие ребят к поступлению на мехмат и лично пере­живавшие их провалы. Они собирали статистику, помогали быстро оформить апелляции, писали статьи. Для провалив­шихся на экзаменах и желавших продолжать учиться они ор­ганизовали в 1978 году ни много ни мало – “Народный уни­верситет”, работавший на общественных началах. Все трое пострадали в 1982 году, когда тучи вновь стали сгущаться над активистами сионистского и диссидентского движений. Сен­дерова осудили на семь лет лагерей строгого режима и пять лет ссылки, Каневского на пять лет ссылки, а Субатовскую за­давили ночью грузовиком на темной московской улице. Ни у кого из близких ей людей не было сомнений в том, что это убийство.

Каневский живет сегодня в Израиле, преподает математи­ку в школе и в университете. Сендеров вышел из заключения, вернулся в Москву и остался таким же непримиримым бор­цом с несправедливостью.

– Что привело вас к теме приемных экзаменов? – спросил я Бориса Каневского.[14]

– В свободное от работы время я преподавал во второй математической школе спецкурс. Когда многие из наших учеников стали один за другим проваливаться на экзаме­нах, мы заинтересовались и стали искать причины. Это семьдесят четвертый-семьдесят пятый годы…

– Вы считаете, что это делалось по распоряжению сверху?

– Политическое решение, разумеется… умноженное на персональное рвение.

– У физиков, говорят, такого разгула не было…

– Это не так. В те времена, когда там был Фурцев, евре­ев на физфак не принимали – просто на моих глазах. Гово­рят, что такая ситуация была там и раньше. Дело в том, что поначалу я хотел заниматься физикой и даже закончил два курса физтеха, потом перешел на мехмат. На москов­ских олимпиадах (всесоюзных тогда еще не было) я полу­чил третью премию. После третьего тура всех победителей приглашали на физфак. Первые двое согласились и по­шли, но их завалили на медкомиссии. То есть валили не только на прием­ных экзаменах. На физфаке завали­вали людей очень по-разному. Иног­да потихонечку принимали. Я знаю два-три примера сильных ребят, ко­торые учились у нас в Народном уни­верситете и параллельно на физфа­ке, то есть поступали.

– Когда начался “Народный уни­верситет”?

– В семьдесят восьмом году.

– Кто его организовал?

– В первую очередь Белла Абрамовна Субатовская и Борис Сендеров. Бэлла Абрамовна – математик. Она не­сколько лет преподавала в какой-то заштатной московской школе и сильно от этого страдала. В семьдесят восьмом году она предоставила свою квартиру для занятий универ­ситета. В восемьдесят втором году Сендерова и меня по­садили, а Бэллу Абрамовну убили, но университет продол­жался еще целый год. Женя Кузнецкий и другие специа­листы с большими группами работать боялись, но продол­жали преподавать почти персонально тем ребятам, кото­рые прошли год-два обучения.

– У Сендерова были диссидентские устремления?

– У него это было главным. Он сразу объявил, что явля­ется членом НТС (“Народно-трудовой союз русских соли­даристов”, антисоветская эмигрантская организация с цен­тром в ФРГ, Ю.К).

– А у вас?

– Естественно.

– Но вы все же собирались ехать в Израиль?

– Да, конечно.

– А Белла Абрамовна?

– Она исходила из того, что способному человеку необ­ходимо уезжать, но не непременно в Израиль.

– Когда вы подали документы на выезд?

– В восемьдесят втором году, незадолго до ареста.

– Сколько человек обычно занималось в вашем универ­ситете?

– Зависит от года. В семьдесят восьмом году начинало девятнадцать человек. К концу года осталось, конечно, ме­ньше. На следующий год и дальше набиралось больше ста человек. Общие лекции проводились для всех, а второй день занятий, семинарский, проводился уже в меньших группах.

– “Народный университет” не имел прямого отноше­ния к сионистскому движению, к отказу…

– Совершенно верно.

– Вы тоже имели отношение к статьям на тему отсе­ва на приемных экзаменах?

– Да. Поначалу это была статья о тринадцати задачах и их уровне сложности по результатам семьдесят восьмого года, подписанная большим числом участников семинара Меймана. В семьдесят девятом году в журнале “Евреи в СССР” уже опубликовали книгу Фреймана “Оказывается, я еврей”, написанную им в в семьдесят шестом году. В семь­десят девятом году у нас появилась статистика по резуль­татам оценок в шести лучших московских школах.[15]

– Как вы собирали задачи?

– Вначале стояли у главного входа в университет и дер­жали под прицелом другие входы. При виде огорченной или еврейской физиономии спрашивали, напоминали о правилах апелляции. С этого, собственно, и началось зна­комство Субатовской и Сендерова.

– Как был организован прием экзаменов у евреев?

– Были спецаудитории и спецэкзаменаторы в более массовых аудиториях, если в спецаудиториях не хватало места.

– Вы собирали данные только после устного экзамена?

– Да. После письменного абитуриенты еще сами не зна­ли результатов.

– Они, видимо, все же старались соблюдать видимость законности. По каким критериям заваливали?

– По-разному. Когда поняли, что результаты отслежива­ются, стали пользоваться критерием двух-трех нерешен­ных задач, а в семьдесят пятом хватало и одной.

В отказе было много безработных докторов наук. Они с удовольствием занимались с небольшими группами поступав­ших или учившихся ребят. В этом смысле у некоторых еврей­ских студентов были консультанты исключительно высокого уровня, и, несмотря на дискриминацию и сложности отказной жизни, им удавалось продвинуться в учебе даже лучше их не­отказных коллег.


[1] Аналитический отчет, подготовленный активистами Москвы для “Бюро по связям” в 1984 году.

[2] Наталия Хасина, интервью автору 29.04.2006

[3] Илья Эссас, интервью автору.

[4] Слава Шифрина, интервью автору.

[5] Эльазар Йосефи, “Дорогой длинною”, Иерусалим 2005 стр. 290-291.

[6] Ира Гурвич, интервью автору 05.05.2006.

[7] Игорь Гурвич, интервью автору 05.05.2006

[8] A Child in Refusal, SJEIC,Jerusalem 1985, p.12.

[9] Там же, стр. 28.

[10] Элазар Йосефи, “Дорогой длинною”, Иерусалим 2005, стр. 299

[11] Михаил Бялый, интервью автору

[12] Юдит Ратнер, интервью автору.

[13] Геннадий Хасин, доктор математических наук, известный преподаватель и популяризатор математики, автор учебников математики в Израиле, интервью автору.

[14] Борис Каневский, интервью автору.

[15] . Появился также целый ряд статей на эту тему:B. Kanevsky, N. Meiman, V. Senderov and G. Freiman, Results of Admission of Graduates of Five Moscow Schools to the Department of Mechanics and Mathematics of Moscow University in 1981, Open Society Archives at Central European University, AC No 4696.
B. Kanevsky and V. Senderov, Intellectual Genocide, Forschungsstelle OSTEUROPA of Bremen University, FSO, HA, F. 5/2. и другие)
G. Freiman, It Seems I am a Jew, SouthernIllinoisUniversity Press, 1980).

Comments are closed.