Глава 12. Путь Бориса Кочубиевского

Борис Кочубиевский родился в ассимилированной еврейской семье, испытавшей на себе все превратности смутного времени. Один из его родственников служил в Еврейском министерстве при Центральной Раде, когда Украина была оккупирована немец­кими войсками, и был расстрелян красными как петлюровец. Дру­гой родственник был комиссаром и его расстреляли как троцкиста. Третий был расстрелян по одно­му из Сталинских процессов над военными будучи в звании адми­рала. Бабушка и дедушка были убиты украинскими националис­тами в начале Второй мировой войны. Отец, офицер Красной Армии, погиб в самом начале во­йны. “У меня сложная судьба, – вспоминает Кочубиевский,[1] – я бегу от своего прошлого, потому что его было слишком много… Родители развелись, отец ушел на фронт, я оказался в чужой семье­… детдом, бродяжничество… После войны мать меня нашла, но я… убегал из дому, снова бродяжничал… Меня исключали из школы, выгоняли из пионеров, из комсомола…”

Кочубиевский до ареста, Киев, 1966 год.

Кочубиевский до ареста, Киев,     1966 год.

Большевики, украинские националисты, немцы и русские – все убивали евреев. Борис не понимал, почему это происходит, и никто не мог ему этого объяснить. Никакого еврейского образо­вания он не получил, но суровая жизненная школа научила нахо­дить выход их сложных ситуаций. С таким детством он умудри­лся с медалью закончить вечернюю школу, записаться в паспорте русским (шел 1952 год, один из самых черных в истории советс­кого еврейства), поступить на вечернее отделение Киевского по­литехнического института (нужно было работать) и окончить его по специальности “радиотехника”. Позже он снова поменяет на­циональность и запишется евреем. Ему было двадцать пять, ког­да Евтушенко опубликовал свой “Бабий Яр”, где, полагал Борис, был расстрелян его отец. Попытки киевских евреев установить мемориал успехом не увенчались.

Во время Шестидневной войны ему было уже тридцать. Куль­биты советской пропаганды накануне и после этой войны задели за живое многих. Но далеко не ка­ждый на митинге осуждения “изра­ильской агрессии” мог встать и во весь голос заявить: “Я не согла­сен”.

Массовые собрания проводи­лись тогда практически на всех крупных предприятиях. Приезжал партийный лектор, излагал офици­альную точку зрения, на голосова­ние ставилась заранее заготовлен­ная резолюция, и ее единодушное принятие рапортовалось наверх как всенародное одобрение политики партии и правительства. Таков был ритуал. “Я не согласен, – заявил Борис, – и хочу, чтобы это было за­писано в протокол. Израиль не был агрессором. Эта война была его защитой от полного физического уничтожения”. Секретарь парторганизации потребовал немедленно прекратить “антисовет­ское выступление”, но Кочубиевский уже не мог остановится… Потом его осудили на профсоюзном комитете и предложили уй­ти с завода – “лучше добровольно”. Позднее, в мае 1968 года, он написал обращение “Почему я сионист”, получившее широкое хождение в самиздате. “Я наверное не говорю ничего нового, – писал он.[2] – Так было всегда и продолжается сегодня. Но так не должно быть! Решимость и вера в это отличает наше поколение. Мы убеждены, что не должно быть более места для еврейской покорности. Молчание равнозначно гибели. Ведь именно такая терпимость создала Гитлера и ему подобных… Все больше и больше евреев начинают понимать, что на бесконечном молча­нии и покорности строится дорога, ведущая в Аушвиц. Сегодня лидеры Советского Союза предают сионизм анафеме. Поэтому я сионист”.

“В июне 1968 г. Борис женился на студентке IV курса педин­ститута, а в августе подал заявление на выезд в Израиль. В сен­тябре такое же заявление подала его жена, русская по националь­ности. Ему отказали ввиду “отсутствия дипломатических отно­шений”, ей – из-за того, что у нее в Киеве “престарелые родите­ли”. После этого Ларису Кочубиевскую исключили из института и из комсомола за “сионизм”. Родители Ларисы: отец – работник КГБ, мать – заслуженная учительница – отреклись от нее”.[3]

В годовщину памяти нацистских расстрелов киевские евреи собирались небольшими группами в Бабьем Яре. В 1968 году власти решили перехватить инициативу и организовали официа­льный митинг памяти. Ораторы осуждали “израильскую агрес­сию” и в самых общих чертах говорили о фашистах, убивавших в Бабьем Яре советских людей. О евреях там не говорили…

К Борису подошел знакомый и рассказал о разговоре между двумя участниками митинга, свидетелем которого он стал. “Что здесь происходит?” – спросил один. “Здесь немцы убили сто ты­сяч евреев”, – ответил другой. “Мало”, – отреагировал первый. Борис бросил на это: “Они говорят так потому, что в этот день и в этом месте осуждают “израильскую агрессию” и ни слова не го­ворят о том, что здесь убивали евреев”. К нему тотчас подошел человек, как оказалось позднее – провокатор. “Здесь были убиты не только евреи”, – заявил провокатор. “Но только евреи были убиты за то, что они – евреи”, – возразил Борис. Завязался разго­вор, который затем в подробностях был воспроизведен в обвини­тельном заключении.[4] Высокий, подтянутый, с горящими глаза­ми, Борис был убедителен в этом разговоре…

В ноябре 1968 года Кочубиевским сообщили, что им предос­тавлено разрешение на выезд и что 28 ноября они должны прий­ти в ОВИР для оформления документов. В это утро к ним приш­ли с обыском, после чего взяли подписку о невыезде. В тот же день Кочубиевский отправил открытое письмо Генеральному се­кретарю ЦК КПСС Брежневу и секретарю компартии Украины Шелесту. Письмо также циркулировало в самиздате.

“Я еврей и хочу жить в еврейском государстве, – писал Кочу­биевский. – Это мое неотъемлемое право, такое же, как право украинца жить на Украине, право русского жить в России, право грузина жить в Грузии. Я хочу жить в Израиле. Это моя мечта, это цель не только моей жизни, но и жизней сотен поколений моих предшественников… Я хочу, чтобы мои дети изучали ив­рит, я хочу читать ивритские газеты, я хочу ходить в еврейский театр. Что в этом плохого? В чем состоит моя вина?..

Пока я жив, я посвящу все мои усилия для получения разре­шения на выезд в Израиль. И если вы сочтете нужным посадить меня в тюрьму, для меня это ничего не изменит. И если я доживу до своего освобождения, я буду готов направиться на родину мо­их предков, даже если для этого мне понадобится идти пешком”.

Через неделю, 5 декабря 1968 года, Кочубиевский был арес­тован и обвинен по статье 187-1 украинского Уголовного Кодек­са в распространении в устной форме заведомо ложных измыш­лений, порочащих советский государственный и общественный строй.

Ему инкриминировали: выступления на собрании радиозавода и профкома; разговор с провокатором в Бабьем Яре; разговоры в ОВИРе. “Им очень не хотелось судить меня по “политической” статье, – рассказывал мне Борис.[5] – На следствии меня пытались уговорить: “Вот тебе несколько нестрашных уголовных дел. Во­зьми на себя любое из них, и ты выйдешь на свободу из зала су­да… Если бы я согласился, наверное никогда бы не вышел на свободу”. 20 января следствие завершилось, и дело передали в суд. Суд вернул дело на доследование ввиду недоказанности умысла на распространение.

13 мая 1969 года, в том же здании суда, в котором более пяти­десяти лет назад судили Менделя Бейлиса (1913 год), начался суд над Кочубиевским. Суд был заявлен открытым, но допускали на него, в основном, “представителей общественности”, призванных создать дополнительное психологическое давление на подсуди­мого, и персонал КГБ. Двенадцать друзей и родственников Кочу­биевского обратились к прокурору с жалобой на то, что их в зал заседаний не допустили. Не помогло.

Суд отклонил свидетельские показания защиты на том осно­вании, что защищать Кочубиевского могут только его друзья, разделяющие его сионистские взгляды. В течение трех дней су­дья атаковал подсудимого в более агрессивной манере, чем го­сударственный обвинитель, насмехался над ним и позволял ан­тисемитские выходки “представителей общественности” – в том числе и по отношению к его брату, после долгих препирательств допущенному в зал заседаний. “Защитник” Кочубиевского при­нял все доводы обвинения, заявив в оправдание подзащитного, что его действия не имели преднамеренного характера, а заблуж­дения были искренними. “На суде я им сказал, – рассказывал Ко­чубиевский, – что я не антисоветчик, нечего меня за это судить, что я от всей души желаю украинскому народу еще 500 лет со­ветской власти…”[6]

Кочубиевский был признан виновным и приговорен к трем го­дам исправительно-трудовых работ. Друзья тщательно фиксиро­вали все происходившее с ним и вокруг него, и материалы эти циркулировали в самиздате. Затем, вместе с обращением “Поче­му я сионист” и письмом Брежневу, собранные материалы были переправлены на Запад и сыграли большое значение в мобили­зации еврейских общин. “С арестом Кочубиевского у нас появи­лся собственный политический заключенный, “Узник Сиона”, – вспоминал руководитель “Студентов” Яков Бирнбаум41. – Вместо протестов против абстрактных нарушений прав человека, запре­тов на выпечку мацы или закрытия синагог у нас появился живой символ угнетения, проводимого Советами”. В 1970 году в Соеди­ненных Штатах была выпущена брошюра о Кочубиевском, кото­рая называлась: “Герой нашего времени”.

– Сиделось тяжело? – спросил я Бориса[7].

Кочубиевский после ареста, 1969 год

Кочубиевский после суда, 1969 год.

– Избивать не избивали, – ответил он, – уголовники меня да­же побаивались… но, конечно, не без издевательств. Мне уда­лось передать из заключения статью, и ее напечатали в “Нью Йорк Таймс”. После этого они перевели меня в дурдом и держали там в ожидании распоряжений высокого начальства… Когда меня возвратили из дурдома, это было в начале февраля, в камере было минус двадцать градусов. Окно было выбито, а водопрово­дная труба внутри стены, видимо, лопнула. Вода просачивалась из стены и тут же замерзала. Представляете: зима, на улице, как и в камере, минус двадцать, и стена изо льда… Но выдюжил, да­же насморка не прихватил… желудок вот только…”

Кочубиевский отбыл срок заключения, был освобожден 5 де­кабря 1971 года и получил разре­шение на выезд в Израиль. Он жи­вет сейчас в центре Иерусалима, пенсионер.

– Чем вы занимаетесь на пен­сии? – спросил я его

– Читаю.

Он провел меня в соседнюю ко­мнату, всю уставленную стеллажа­ми с книгами: “Видите, какая у ме­ня библиотека!”

– Дети есть?

– Моя русская жена в конце кон­цов осталась на Украине, а со вто­рой женой, которую я нашел уже в Израиле, у меня трое. На днях ста­рший женился, ему 31. Средний уже женат. Дочка вот готовится… По-русски они у меня не го­ворят… совсем.

– Вы стали религиозным?

Борис Кочубиевский

Борис Кочубиевский на военных сборах, Израиль, 1973 год.

– Скорее придерживаюсь традиции…

Разница в судьбе двух сионистских активистов подтвердила веру оппозиционных еврейских организаций Запада в силу об­щественного мнения. Руководители “Студентов” считали, что если бы дело Кочубиевского стало объектом внимания на Западе дό его ареста, он мог бы вместо тюрьмы отправиться в Израиль, как это было с Казаковым.

 



[1] Nora Levin, “The Jews in the Soviet Union since 1917″, “New York University Press”, V.II, стр. 656.

[2] Цитируется по: Leonard Schroeter, “The Last Exodus”, “Weidenfeld and Nicolson”, Jerusalem, 1974,стр.45.

[3] Хроника текущих событий, №6.

[4] По материалам: “Хроники текущих событий”, № 6.

[5] Согласно переписи 1959 года евреи составляли 1.09 процента, а в 1970 году – 0.9 процента населения СССР.

[6] Там же.

[7] Там же.

Comments are closed.