Глава 40. Симпозиум по еврейской культуре

После конференции в Брюсселе расхождения между “куль­турниками” и “политиками” увеличились еще больше. Но и те, и другие решили проверить готовность Советского Союза следовать взятым на себя в Хельсинки обязательствам по пра­вам человека – уж больно заманчиво и весомо выглядела связ­ка трех корзин: признание послевоенных границ и детант ме­жду Востоком и Западом, научно-технические и торговые об­мены и – права человека. “Культурники” приступили к подго­товке крупного международного действа под названием “Симпозиум – «Еврейская культура в СССР: состояние и пер­спективы»”, а “политики” – к созданию глобальных механиз­мов общественного контроля за выполнением советскими властями хельсинкских договоренностей в области прав чело­века – так называемых Хельсинкских групп, комитетов и ас­социаций. Забегая вперед, скажу, что Советский Со­юз не выдержал обоих ис­пытаний, но реагировал на инициативы “культур­ников” и “политиков” по-разному.

Одним из главных иде­ологов восстановления еврейской культуры в Со­ветском Союзе был про­фессор Вениамин Файн.

– Веня, откуда в тебе это культурническое подвижничество? Ты занимался ку­льтурой раньше? – обратился я к Файну.[1]

– Это не культурническое подвижничество, а еврейское. Я родился в семье, где эта тема существо­вала постоянно, и для меня не существовало вопроса “ког­да ты почувствовал себя евреем?”. Пойми, мы ведь бежа­ли один раз, потом другой раз, и у нас было совершенно яс­­­ное ощущение: если они нас нагонят, то это будет смерть.

– Бежали откуда?

– Это было во время Второй мировой войны. Мы бежа­ли из Киева на Кавказ, затем с Кавказа в Среднюю Азию, остановились в Баку. Я знал, что я еврей. Но почему это происходит? Кто мы такие? В сорок четвертом году, в Ста­линабаде, нынешнем Душанбе, я пошел в библиотеку и прочел все, что там было о еврейской истории, и не полу­чил ответа. С тех пор две темы были в моей жизни: наука и еврейство.

– Сколько лет тебе было в сорок четвертом году?

– Четырнадцать.

– Твой отец тоже был ученым?

– Он был математиком. Он хотел быть ученым, но… Он преподавал в ВУЗах. Потом, когда я приехал в Москву, то первым делом оказался в синагоге, видел встречу Голды Меир. Я решил выучить иврит, пошел в Ленинскую библи­отеку, нашел книгу, которая называлась “Everyday Hebrew” (англ., “Каждодневный иврит”, Ю.К.). Я приходил туда каж­дый день и читал эту книгу. Через неделю книга пропала. Я пошел в библиографический отдел. Там сидел еврей сред­них лет. Он меня спрашивает: “Для чего вам это нужно?” “Я хочу изучать иврит”, – говорю. “Давайте, я вас буду обу­чать”. Это было счастье. На следующий день я пришел. Он говорит: “К сожалению, я не смогу этого сделать”. Тогда я решил изучать идиш. Пошел в редакцию “Дер Эмес” (идиш, “Правда” – официальная газета на идиш, Ю.К.). Они мне сказали: “Молодой человек, это очень похвально. Приходи­те через месяц, мы вам подготовим все книги”. Через ме­сяц я пришел и увидел странную картину, как после погро­ма. Стоит старая еврейка, уборщица, и говорит мне: “Вы что, не знаете, чтó произошло? Всех арестовали”. Тогда я стал ходить в еврейский театр. Я ходил туда каждый день, на каждый спектакль. Через несколько месяцев его закрыли.

– Веня, но ты ведь присоединился к движению довольно поздно. Почему?

– В моей семье случилась трагедия. Летом семьдесят второго года погибла дочь, и это совершенно выбило меня из колеи… В конце семьдесят второго года приезжает ко мне Лева Левитин и говорит: “Ты, который всегда так хорошо все понимал, почему ты не с нами?”. Многие физики ведь хорошо знали друг друга. Каждый год в Кауровке под Свердловском проводилась конференция по физике. Мы ночами сидели и разговаривали. Там были и Воронель, и Азбель. Я высказывал там все, что я думал, о сионизме тоже. Эти конференции проводились с конца пятидесятых годов. После разговора с Левитиным в первое же воскресенье я поехал на семинар Воронеля. Смотрю, там все знакомые лица из Кауровки.

– Почему ты решил, что именно культурническое нап­равление столь важно для сионистского движения?

– Этот вопрос обычно ставят в несколько иной форме: “Откуда ты уверен, что это поможет алие?”

– Это будет мой следующий вопрос.

– Первый импульс пришелся на конец семьдесят треть­его года. Я тогда еще не был в подаче. Началась большая нэшира, и нужно было с этим что-то делать. Я не мог оста­ваться в стороне. В то время у меня был весьма прагмати­ческий подход. Вместе с Гришей Розенштейном мы напи­сали письмо, потом я сделал брошюру. Но это была капля в море. Нужна была широкая программа еврейского прос­вещения. В конце семьдесят четвертого года я познако­мился с Владимиром Престиным. Мы обсуждали этот воп­рос и пришли к выводу, и это главный момент: еврейское просвещение имеет самостоятельное значение для евреев вне зависимости от сионизма и эмиграции. Евреи имеют право на свою культуру так же, как они имеют право на эмиграцию, и одно не противоречит другому. Потому что – когда у человека появляется нормальное национальное са­мосознание, тогда он начинает задумываться, что ему с этим делать. Но для нас это не было напрямую связано с эмиграцией – будет просвещение ей содействовать или нет. Это тема сама по себе.

– Веня, вы сами собирались уезжать из Союза. Кроме того, вы технари без соответствующей культурной базы. Почему вы решили, что именно вы должны и – главное – способны это делать?

– Если бы еврейские культурные деятели не были рас­стреляны и если бы они готовы были взять это на себя, я был бы только счастлив и поддерживал бы их всем серд­цем, не играя никакой видимой роли. Но таких не было. Их расстреляли… Чтó мы сделали? Симпозиум. Мы сказали громким голосом о том состоянии, в котором находится ев­рейская культура, и что мы намерены в связи с этим делать.

– Мы жили в тоталитарном государстве в условиях постоянных гонений на еврейских активистов, в том чи­сле на тех, кто нес еврейское “вечное и доброе”. Как ты намеревался осуществлять широкую программу еврейс­кого просвещения? Как ты собирался дойти до еврейских масс?

– Мы должны были делать то, что могли. Распростра­нять еврейский самиздат. На следующем этапе нужно бы­ло сделать, чтобы это дошло до еврейских масс как внутри Советского Союза, так и за рубежом. Настолько, насколько это возможно. Для этого мы пошли на симпозиум, который привлек огромное количество новых сил в наше движение. В особенности за границей. Многие из них включились пос­ле того, как мы начали это делать. Известный писатель Эли Визель, председатель “Еврейского конгресса” Нахум Гольдман и многие другие.

– Все это красиво на уровне идеологии. Как вы собира­лись найти путь к еврейской массе? Сто пятьдесят-двес­ти экземпляров “Тарбута” для этого явно недостаточно.

– Мы делали то, что могли. На следующем этапе мы должны были утвердить эту тему на международной повес­т­ке дня. И это симпозиум.

– Таким образом вы стремились утвердить эту тему перед советскими властями.

– Перед ними тоже, но в первую очередь перед Запа­дом, который считал, что эмиграция идет, нэшира идет, и так это и должно быть.

– Веня, вы хотели поднять Запад против нэширы?

– Вначале толчком для меня послужила нэшира. Но в дальнейшем стало ясно, что культура имеет самостоятель­ное значение.

“В марте 1976 года мы собрались в… ква­ртире, которая служи­ла нашим штабом, – писал Вениамин Фа­йн, избранный пред­седателем организа­ци­онного комитета сим­позиума.[2] – Помимо Престина, Эссаса и Се­мена Кушнера (Баку), составлявших ядро на­шей группы, в обсуж­дении участвовали и новые люди… Мика Членов. Антрополог по профессии, он не был отказником и работал в одном из научно-исследовательских институтов”.

– Володя, – обратился я к Престину, – ты говорил о трех группах евреев, требовавших вашего внимания: узни­ках Сиона, отказниках и остальных…

– Да. Узники Сиона были нашим главным приоритетом. С начала семьдесят пятого года мы начали собирать мате­риалы и в конце семьдесят пятого года провели день соли­дарности с узниками, издали брошюру о них. Нам было ва­жно восстановить нравственную составляющую движения, в котором появилось довольно много новых людей, незнако­мых с теми, кто еще до их появления боролся и был арес­тован.

– А что предлагалось отказникам и остальным?

– В отказной среде мы начали развивать идеи юридиче­ской подготовки отказников для более квалифицированной борьбы за выезд. Я уже говорил об этом – мы перешли от работы ногами к работе головой. Как это делалось? Мы стали организовывать юридические семинары в разных го­родах. На базе этих семинаров стали выходить юридичес­кие журналы. Эти действия сильно расширили географию борьбы за выезд. Забегая вперед, я могу  сказать,  что  за­-

вершилось это направление вторым симпозиумом в восемьдесят седьмом году под названием “Отказ в выезде по режимным соображениям”. Пред­седателем организационного комите­та был на нем избран доктор наук Эмиль Менджерицкий.

В отношении “двух миллионов” в нашей группе было общее понима­ние, что только широко организован­ное еврейское просвещение может быть удовлетворительным ответом на нужды еврейского национального движения. Как его организовать в ус­ловиях тоталитарной власти, было неясно. Поэтому реши­ли провести симпозиум и обсудить имевшиеся возмо­жнос­ти. Принятие в августе семьдесят пятого года Хель­синк­ских соглашений и содержавшаяся в них “третья кор­зина” о правах человека и национальных меньшинствах ус­корила переход к подготовке такого симпозиума под назва­нием “Ев­­рейская культура в СССР: состояние и перспекти­вы”. На этом симпозиуме нашей группой, в которую входи­ли Файн, Абрамович, Кушнер, Райтбурд и я, был представ­лен доклад “Ближайший этап возрождения еврейской жиз­ни в СССР”. Сегодня Семен Кушнер уже не с нами, а тогда он был одним из самых творческих, изобретательных, ини­ци­ативных и одновременно самых скромных подвижников возрождения еврейского самосознания и еврейской культу­ры. Он умер в две тысячи четвертом году. Уважение и лю­бовь к нему останутся в нашей памяти навсегда.

Процесс подготовки симпозиума продолжался много меся­цев. Все это время шли интенсивные обсуждения стратегии и путей развития еврейской культуры. Организаторам симпозиума удалось привлечь к работе более ста активистов из различных городов Советского Союза и большое число ев­рейских ученых и гуманитариев из стран Запада. К симпозиу­му было подготовлено семьдесят семь докладов по различным аспектам состояния и развития еврейской культуры в СССР.

– Престин и Файн не были твоей компанией. Как ты включился в подготовку симпозиума? – обратился я к Ми­хаилу Членову.[3]

– В начале семьдесят шестого года я вышел с докладом на семинар Канделя, куда пришли обе разругавшиеся сто­роны. С одной стороны сидят Престин, Абрамович, Файн, с другой – Слепак со товарищи. Я выступаю с докладом, где излагается, практически, будущая программа “Ваада” (ивр. “Комитет” – еврейская организация, созданная в 1989 го­ду, Ю.К.). Этот доклад у меня сохранился, есть даже тетрадь с вариантами доклада. Я выступаю с докладом, все это с ин­тересом выслушивается, а после того, как народ расходит­ся, ко мне подходит Престин и говорит: “Кто ты, откуда ты взялся? Я тебя не знаю… Останься с нами”. Так я попадаю на первое заседание оргкомитета симпозиума прямо там же, в доме Канделя.

– Они иначе понимали культуру, чем ты.

– У них был, конечно, другой подход, а у Эссаса был третий, а у Гриши Розенштейна – четвертый.

– Когда помимо преподавания языка у тебя начали во­зникать идеи более широкого культурного плана?

– Это серьезная большая тема. Отсчетом здесь, навер­ное, должен быть семьдесят третий год. Я учитель и как таковой являюсь носителем того, что я назвал бы эзотери­ческим знанием, то есть я знаю много всего. Я рассказы­ваю вещи, которые были мне известны с детства, а тут на­род смотрит с открытыми ртами. Меня – я вот сейчас вспо­минаю – начинает беспокоить в ту пору некультурный ха­рактер нашего движения. Меня начинают раздражать эти борцы с советской властью, бесконечная беготня по митин­гам, демонстрациям. В то время у меня учатся “хунвэйби­ны” – Цитленок, Щаранский, Нашпиц. Они у меня ночуют, рисуют в моей квартире плакаты, их забирают на пятнад­цать суток, потом они опять выходят, и всё сначала. Меня немного начинают раздражать отказные бонзы, которые тоже у меня учатся. Я ищу что-нибудь более интересное.

– Что тебя раздражало? Их некультурность?

– Нет, не их некультурность, конечно. Я имею в виду от­сутствие элемента культуры в движении. Меня раздражал, и со временем все больше, этакий бездумный неаналити­ческий антисоветизм. Они стали не любить советскую власть, потому что попали в отказ или, скажем, им пришла идея ехать в Израиль, и с этого момента они не любят со­ветскую власть. Я не то что ее не любил, я не воспринимал ее всю свою жизнь, и мне это казалось… Нет, это было, ко­нечно, мило, но не очень интересно. И, потом, я вообще не хотел быть социальным борцом, это несколько не мое. Да-а… Дальше мне предлагают: войди в организационный ко­митет симпозиума. Я побаиваюсь. Они же все отказники, а я даже не в подаче. Я говорю: “В оргкомитет – нет, но готов войти экспертом при оргкомитете”. Я думал, что это меня спасет (смеется). Они говорят: “Мы собираемся провести социологические опросы еврейского населения, но не зна­ем, как это делать”. А я-то как раз знаю, кáк это делать. “Как эксперт, – говорю, – охотно буду этим делом зани­маться”. И мы начинаем готовить социологический опрос. Симпозиум был назначен, по-моему, на девятнадцатое-двадцатое декабря, надо было успеть. Я, конечно, нагло им сказал, что знаю, кáк делать. На самом деле я социоло­гией не занимался, но в нашем в институте был отдел, ко­торый этими вопросами ведал. Я взял их материалы, пос­мотрел, как они опрашивают там татар или мордву, и сле­пил некоторое подобие анкет. В принципе неплохо получи­лось. С самого начала было задумано так, что в число рес­пондентов не должны входить отказники или подавшие до­кументы на выезд. Мы хотели опрашивать тихого еврея. Потом я поймал некоего Игоря Семеновича Кона, извест­ного ленинградского философа. Мне, говорю, нужна кон­сультация по опросной анкете для еврейского населения, которую я подготовил. Ну, чтобы он просто посмотрел и сказал, если что не так. У меня с ним сложились хорошие отношения. Он покряхтел, потом говорит: “Ладно, приез­жай в Ленинград”. Я приезжаю в Ленинград, он принимает меня на скамейке перед Исаакиевским собором: безумно боялся какого-нибудь закрытого помещения – ни в коем случае! Посидели мы час на этой скамейке. Он посмотрел, сделал пару замечаний, одобрил. Потом дал мне двадцать пять рублей и говорит: “На, ты же знаешь, куда и на что дать”. Я сейчас уже не помню, куда я дел эти двадцать пять рублей, но куда-то дал. И мы начали опрос по анке­там. Среди знакомых, родственников. В анкете на каждый вариант вопроса было несколько вариантов пронумерован­ных ответов. Поэтому анкеты целиком сдавать было не обязательно. Достаточно было продиктовать цифры. Был там некий Абрам Шрикман, этнограф, лет не десять старше меня, работал в нашем институте. Я ему рассказываю про это дело, вижу – ему очень интересно. Он согласился по­мочь и собрал действительно много анкет по Москве. Как-то он звонит мне и говорит: “Михаил Ана­тольевич, я хо­чу продиктовать вам несколько цифр. Гото­вы ли вы запи­сать?”. “Да, конечно” И он начинает дик­товать: “Один, три, три, пять…” И тут я понимаю, что там что-то происходит… никогда не забуду этот эпизод. Я слышу, как жена рвет у него из рук трубку и кричит: “Митя, ты нас убьешь… ты нас уже убил. Прекрати, или я убью тебя собственными рука­ми… вспомни, у тебя дочь…” – и так далее. А он ее отбра­сывает и продолжает: “Извините, так… шесть, два, три…” Такая красивая сценка. Летом опрос шел на пляжах, в мес­тах отдыха, на дачах. В результате мы получили вполне приличный массив из 1200 респондентов по всему Союзу. У нас, правда, не было случайной выборки, но результаты были близки с результатами последующих опросов, кото­рые мы делали профессионально уже в постсоветский пе­риод.

– Результаты опроса где-нибудь использовались?

– Да, он даже был опубликован и показал довольно много любопытных вещей по настроению советских евре­ев, по вопросам, касающимся религии, культуры и так да­лее. Он показал наличие спроса на еврейскую культуру. На вопрос, например, “купили бы вы книжку по еврейской ис­тории, если бы она продавалась в советском магазине?” – девяносто восемь процентов ответили “да, конечно”. Там были вопросы о школах: “Если бы была еврейская школа, какой вы хотели бы ее видеть?” Там были вопросы об от­ношении к эмиграции, о том, как они видят будущее со­ветского еврейства.

– Какие идеи развития еврейской культуры были выяв­лены в процессе подготовки симпозиума?

– На симпозиум было представлено четыре программ­ных доклада: главный за подписями Престина, Абрамови­ча, Цили Райтбурд, Кушнера и Файна; мой – я, собственно, принес туда мой доклад на семинаре Канделя; Илюши Эс­саса и Гриши Розенштейна.

– Давай разбираться

– Давай.

– Что предлагал центральный доклад за пятью подпи­сями?

– В основном, это культура, обслуживавшая алию и за­мыкавшаяся на Израиль и на Запад.

– Что предлагал ты?

– Культура как самостоятельное направление на базе диалога с властью.

– Подход Эссаса?

– Движение должно стремиться, и в этом он видел буду­щее евреев СССР, к созданию миньянов (ирв., десять муж­чин, минимальное число, необходимое для коллективной молитвы, Ю.К.) нового типа.

– А Розенштейн?

– Гриша Розенштейн писал, что будущее еврейской ку­льтуры напрямую зависит от наличия в еврейской среде цадиков (ивр., праведников). Если есть цадики, то нисходит шэхина (ивр. божественная благодать), и все будет в поря­дке, а нет цадиков, то и говорить не о чем. Это были четы­ре основных доклада. Все остальные были частными док­ладами. Были там и некоторые интересные вещи. Скажем, Лернер, бывший главой “политиков”, подал доклад, в кото­ром объяснял, почему евреям в Союзе нельзя заниматься культурой: это не только вредно, но и нелегитимно, потому что нас никто не уполномочил выступать от имени еврейс­кого народа. Он считал, что именно движение за право на эмиграцию является основным побудительным мотивом возрождения самосознания советского еврейства. Разго­вор о еврейской культуре в еврейском национальном дви­жении не имеет под собой никаких оснований и так далее. Туда же на симпозиум пришли ребята иудео-христиане. Они принесли доклад о христианстве как современной форме реализации сионизма в Советском Союзе. Эссас выступил против него и не допустил, чтобы оргкомитет принял этот доклад.

– Как христианство может быть реализацией сиониз­ма в России?

– Ну, чтобы это понять, нужно прочитать доклад. Не то­лько в России. “Вот мы, евреи-христиане, должны все при­ехать в Израиль”. Они ведь все в Израиль ехать собирались.

В оргкомитет симпозиума вошли многие активисты куль­турнического движения: Вениамин Файн (председатель), Вла­димир Престин, Павел Абрамович, Леонид Вольвовский (за­меститель председателя), Илья Эссас, Марк Азбель, Виктор Браиловский, Владимир Лазарис, Аркадий Май, Феликс Кан­дель, Иосиф Бегун, Иосиф Асс, Вениамин Богомольный, Ев­гений Либерман (Москва), Валерий Каминский, Аркадий Ци­нобер, Борис Френкель, Герман Шапиро (Рига), Наум Салан­ский, Владимир Дрот (Вильнюс), Семен Кушнер (Баку). Ак­тивисты представляли широкий спектр взглядов на возрожде­ние еврейской культуры в СССР. В этом спектре можно было выделить три основных направления: светско-сионистское (докладчики Файн, Престин, Абрамович, Кушнер, Ройтбурд), религиозно-сионистское (Эссас и Розенштейн) и легалистское (Членов).

– Чем отличался подход вашей группы от подхода Чле­нова? – обратился я к Владимиру Престину.

– Мы полагали, что сможем организовать просвещение собственными силами при поддержке еврейских организа­ций Израиля и Запада. Непременным условием этого дол­жно было стать невмешательство советских властей.

– Почему ты думал, что власти тоталитарного госу­дарства отдадут вам на откуп столь важную часть сво­ей деятельности по промывке мозгов?

– Добровольно не отдадут. За это нужно было бороться при поддержке наших западных друзей. Ты смотри, мы не были такими уж наивными, как это может показаться на первый взгляд. Впервые за время советской власти вопрос прав человека был поставлен в политической плоскости. Я имею в виду не Хельсинки. Я говорю в данном случае о поправке Джексона-Ваника. Она изменила всю ситуацию с правами человека в Советском Союзе. Эта страна впервые почувствовала, что за нарушение некоторых прав граждан ей приходится очень дорого платить. Это первое. И второе, конечно, – Хельсинкский процесс. Разве мы многого хоте­ли? Мы стремились возродить культуру, раздавленную и расстрелянную Советами. Что утверждал Мика (Членов, Ю.К.)? Что без советской власти не обойтись, что в вопро­сах культуры с советской властью нужно сотрудничать, иначе ничего не получится. Но тоталитарная советская власть не могла в одночасье стать демократической и на­чать с нами сотрудничать даже по желанию Членова. В действительности только после ее исчезновения новая власть стала признавать за евреями право на националь­ное просвещение.

Подход Членова звучал слишком революционно и фантас­тично для своего времени. Для большинства активистов его точка зрения была неприемлема. Никто, конечно, не возражал бы против того, чтобы в Советском Союзе свободно развива­лась еврейская культура, и перед советскими властями этот вопрос неоднократно ставился. Но мы не верили в то, что пропитанное антисемитизмом и антисионизмом тоталитарное государство когда-либо будет сотрудничать в развитии нор­мальной еврейской культуры. В лучшем случае это была бы тоталитарная коммунистическая жвачка, присутствовавшая в полной мере и в официальной советской культуре. Многие ак­тивисты, и я в том числе, считали, что у евреев нет будущего в Советском Союзе, и все, кто хочет остаться евреем, должны уехать в Израиль и жить там нормальной национальной жиз­нью. Мы полагали, что культура, которой имело смысл зани­маться, должна обслуживать алию и готовить людей к возвра­щению к своему народу и жизни в Израиле.

Что, по сути, говорил Членов? Что алия является очень ва­жной, но не единственной частью решения проблемы. Что мы должны помнить о тех, кто останется в Советском Союзе, и что их можно будет охватить только легальной культурой, и нужно оказывать давление на власти и пытаться с ними дого­вариваться, чтобы они такую культуру допустили. В возрож­дении национальной культуры, которая не будет пугать и от­талкивать, он видел будущее для тех евреев, которые останут­ся в СССР.

В то время это звучало, по меньшей мере, несвоевременно. Но пройдут годы, советская власть начнет слабеть и исчезнет, и Членов сумеет воплотить свой замысел. Около трети евреев, оставшихся на просторах бывшего СССР, получат свободу развивать легальную, автономную еврейскую культуру, о ко­торой он мечтал в середине семидесятых годов.

Подготовка к симпозиуму велась широко. “Мы решили де­лать все совершенно открыто, – писал Файн,[4] в полном соот­ветствии с Хельсинкскими соглашениями… Планировали очень тщательно, продуманно”. В приглашении на участие в симпозиуме отмечалось, что “спасение советского еврейства от полного духовного уничтожения – благородное дело… Конкретные пути для достижения этой цели могут быть выра­ботаны в результате творческой работы тех, кто примет на се­бя эту… миссию”.[5] В приглашениях, рассылаемых как внут­ри страны, так и за рубежом, определялась примерная темати­ка докладов и указывалось, что они будут приниматься до 15 ноября 1976 года.

Десятки приглашений были посланы представителям влас­ти, местным и иностранным журналистам, высокопоставлен­ным чиновникам министерств культуры, ученым и видным раввинам. “Объявление о предстоящем симпозиуме и дате го проведения, – писал Файн,[6] – прозвучало по радио, его пере­дали “Голос Америки”, “Би.Би.Си.” и другие западные радио­станции. Сначала было запланировано провести его 19-21 де­кабря, но потом мы решили отложить дату проведения на два дня. Мы вспомнили, что на 19 декабря приходится день рож­дения Брежнева, и не хотели дать властям повод объявить это провокацией”. Большое значение в процессе подготовки к симпозиуму занимал социологический опрос.[7]

– Как вы представляли процесс возрождения еврейской культуры? – обратился я к Вениамину Файну.

– Очень просто. В отличие от Членова мы говорили: “Не мешайте нам”. Это не означало, что подобно тому, как это произошло после перестройки, сразу приедут раввины и начнут открывать школы. Постепенно. Например, журнал под эгидой ЮНЕСКО, посвященный еврейской культуре, который имел бы доступ для хождения в России подобно журналу Америка. Борьба за легализацию иврита. То есть мы имели в виду начать с небольших шагов, постепенно расширяя сферу деятельности.

– Вы хотели легализовать культуру с помощью Запада, используя Хельсинские инструменты?

– Да, но не в том смысле, чтобы власти делали нам ку­льтуру, а чтобы открыли доступ к ней на Западе. Мы не хо­тели создавать еврейскую культуру национальную по фор­ме и социалистическую по содержанию. Мы хотели насто­ящую культуру.

– Подход Членова заключался в том, что массовая культура при тоталитарном режиме не может разви­ваться без сотрудничества с властью. Ты не согласен с этим тезисом?

– Тоталитарный режим давал трещины, и нужно было постепенно расширять их. Тоталитарный режим допустил эмиграцию. Следующим на очереди могла стать легализа­ция иврита.

– Ты считаешь, что еврейская культура была способна поменять баланс в эмиграционном потоке в пользу Израиля?

– В долгосрочном плане – да.

– Как ты относился к тезису “политиков“, что попыт­ки широкого возрождения еврейской культуры отвлекут значительные силы от борьбы за выезд?

– Глупости. Оттого, что человек почувствует себя евре­ем, у него что, будет меньше мотивации выехать в Израиль?

“Среди приглашенных, – писал Вениамин Файн,[8] – были всемирно известный историк д-р Сало Барон; главный раввин Дании Бент Мельхиор, который первым выразил согласие участвовать в симпозиуме; д-р Лион Джик; профессор рав Эр­вин Гринберг; лауреат Нобелевской премии писатель Эли Ви­зель; проф. Эфраим Урбах, вице-президент Израильской Ака­демии наук; проф. Гершом Шолем, знаменитый исследова­тель Каббалы и еврейского мистицизма; проф. Хаим Рабин, израильский ученый-лингвист с мировым именем; Б.Х.Голд, административный вице-президент Американского Еврейс­кого Комитета; д-р Гарольд Шулвайс из Университета Юж­ной Калифорнии; профессора Сеймур Сигал и Дэйвид Вайс-Халивни, преподававшие в Еврейской теологической семи­нарии в Нью-Йорке, и проф. Моше Дэйвис из Института сов­ременного еврейства при Иерусалимском университете. Мы послали также приглашение американцу Телфорду Тэйлору, который был представителем обвинения от Америки во время Нюрнбергского процесса. В общей сложности мы пригласили около сорока ученых и лидеров”.

В октябре в организационный комитет вошли семнадцать новых членов из Ленинграда, Минска, Кишинева, Киева и других городов. Предстояло решить множество вопросов. “Нужно было обсудить и утвердить доклады советских учас­тников симпозиума… Комитет отверг доклады трех видов. Один доклад об иудео-христианах, поскольку мы не считали это частью еврейской культуры. Второй – о евреях-математи­ках. С нашей точки зрения это тоже не относилось к еврейс­кой культуре, ибо этническое происхождение ученого не име­ет никакого значения в его исследовательской работе. И, на­конец, некоторые работы были отвергнуты из-за их низкого качества… В конце концов, была утверждена окончательная программа, включавшая в себя семьдесят семь докладов, из них примерно половина – из-за границы”.[9]

Программа симпозиума была разбита на шесть разделов:[10] состояние еврейской культуры в СССР; роль религии; новые очаги – зародыши еврейской культуры в СССР; еврейская культура в Израиле и на Западе; характеристика еврейства; перспективы, возможные пути и другое. Среди ученых и об­щественных деятелей Запада, приславших доклады на симпо­зиум, было несколько звездных имен: историк Сало Барон, председатель Всемирного еврейского конгресса Нахум Гольд­ман, рав Адин Штейнзальц и другие.

Заместителем председателя организационного комитета был Леонид Вольвовский.

– Как велась организационная работа по подготовке симпозиума? – спросил я его.[11]

– Многие из нас организовывали в своей жизни десятки симпозиумов, мы умели это делать. Но тогда мы понима­ли, чтó организовывали. На этот раз все, кто у нас сидел, понимали совсем другое – что мы хотим организовать сим­позиум на тему, в которой ничего не понимаем. Более того, мы думали, что даже если начнем что-либо делать, то вряд ли у нас это получится. Основная задача симпозиума состояла в том, чтобы пробудить общественное мнение во всем мире, привлечь его внимание к тому, что в Советском Союзе еврейская культура задавлена.

– Я не понял. Вы намеревались развивать еврейскую культуру или делать мировой трамтарарам, поднимать протестную волну, чтобы властям жарко стало и вас от­пустили?

– Было понятно, что никто из присутствовавших не мо­жет продвинуть никакую культуру. Мы только преподавали иврит, Веня Файн редактировал журнал, Володя Престин писал какие-то статьи, а Паша Абрамович издавал что-то – это была вся культура. Но вопрос для нас не стоял таким образом, что мы возьмем на этом трэмп и уедем. Была на­дежда, что власти под этим напором дадут возможность развиваться какому-то очагу еврейской культуры. Мы долго думали и составили некоторый план. Потом подобрали список имен из газет, личных знакомств. Подготовили письма. Мы понимали, что с советскими деятелями делать нечего, но надо было соблюсти приличия. Направили при­глашения советским организациям. За рубеж тоже напра­вили приглашения. Думали, придут один-два ответа, а тут начался поток. Мы ведь просили у адресатов прислать кра­ткие тезисы выступлений, и эти тезисы стали поступать в большом количестве, причем, не по почте, а кто-нибудь привозил. Со стороны Советов – гробовая тишина. Мы то­же стали готовить материалы. Основная наша задача была – подготовить социологический опрос.

– Это делал Членов?

– Он подготовил анкету. Участвовали все. Я взял на се­бя сбор всех данных, которые нужно было еще обработать. Оказалось, что проводить опрос в Советском Союзе – это страшное уголовное преступление. В ноябре появились первые сигналы от властей – получили приглашение из га­зеты “Советиш Геймланд” (идиш, “Советская Родина”). Мы пошли: я, Паша, Володя, Веня и один парень, знавший идиш. Выходит к нам Вергелис и начинает говорить на иди­ше. Мы стоим. Только он кончил, мы все стали говорить на иврите. Тут они замолчали. После этого один из наших ска­зал: “Ну, спектакль закончился, давайте теперь поговорим на языке, который мы все знаем”. На самом деле они ни о чем с нами говорить не хотели. Они все время вели к тому, что мы планируем антисоветскую акцию, от которой могут пострадать все. А мы от этого уходили и спрашивали, как у них развивается еврейская культура, сколько молодежи привлекается, как праздники проводятся. “Вот какие празд­ники вы отмечаете?” – спрашиваю, а Вергелис встает и го­ворит: “У советских евреев есть только один праздник – день Великой октябрьской революции”. Через полчаса пос­ле встречи эта фраза была во всех западных средствах массовой информации. Для них это был удар. После этого мы собирались по “форме номер один” – с сумками, в кото­рых был набор белья и самое необходимое на случай аре­ста. Через некоторое время последовало приглашение от первого заместителя министра культуры СССР Попова. Демичев не мог нас принять. Он был министром и членом Политбюро. Мы приходим со своими сумками, нас прове­ряют. С Поповым сидят двое. Он начинает говорить, а мы его просим представиться. Он представился. Мы невинно спрашиваем: “А кто эти уважаемые люди рядом с вами?”. Попов: “Заведующие отделами…” А я вижу, что у этих “зав­отделами” руки чешутся с нами по-своему поговорить (сме­ется). Попов стал говорить: “То, чего вы хотите, делать нельзя. Есть, конечно, проблемы, но в целом с еврейской культурой у нас хорошо. У нас есть столько еврейских му­зыкантов, драматургов…” – потом подумал и добавил: “да что там говорить – все!” Мы все записываем. Веня заявля­ет в ответ, что, конечно, они евреи, но к еврейской культу­ре никакого отношения не имеют. Это советская культура, а мы хотим язык, историю, еврейский театр. Попов говорит: “В Биробиджане есть еврейские школы, изучается язык”. А Веня: “Мы запросили областной отдел образования Еврей­ской автономной области по поводу преподавания еврейс­кого языка, – и читает: – “С 1947 года никакой еврейский язык в ЕАО не преподавался”. Попову осталось только до­бавить, что наша затея антисоветская. После этого никого больше никуда не приглашали, но за нами стали активно ходить. Потом начались обыски у всех членов оргкомитета и тех, кто имел отношение к его подготовке. Накануне про­изошла одна неприятная история. Мне позвонила Циля Ройтбурд и сказала, что не может держать у себя матери­алы симпозиума, чтобы я взял их к себе. Это по телефону! Я их забрал, а на следующий день у меня обыск, и все взяли. Это был к счастью не единственный экземпляр. В таких делах трудно все скрыть. У всех членов оргкомитета отключили телефоны. У меня даже уличные автоматы в районе были оборваны. Из всех приглашенных на симпо­зиум иностранцев только одному удалось приехать в Мос­кву. Это был раввин Рабинович из Маале Адумим (Изра­иль). В то время он был профессором Еврейского Коллед­жа в Лондоне. Он едет к Вене Файну. На выходе из метро к нему подходят двое и говорят: “Дальше нельзя”. Он едет ко мне, выходит на Черниговской, ему говорят: “Дальше нельзя”. А там еще идти несколько километров. Когда мы с ним встретились после той недели, на которую был запла­нирован симпозиум, он сказал: “Вы добились поставленной цели, вы ее даже превзошли”. В день симпозиума Мила встает утром и видит, что наша маленькая улица выглядит, как на майской демонстрации. Толпы народа гуляют. Кто такие, знать не знаю. Собираем мы сумочку, выходим, на меня сразу набрасываются. Кире в то время было восемь лет. Мы с ней договорились, что если будет обыск или что-нибудь в этом роде, то я дам ей ведро и попрошу вынести, а она пойдет к дальнему автомату, который еще не обор­вали, позвонит Ларисе Виленской и скажет, что у нас обыск. Меня везут в отделение, регистрируют и везут до­мой – обыск. Когда Кира вышла с ведром и позвонила Ви­ленской, трубку там поднял гэбэшник. Меня каждый день забирали в милицию и допрашивали. Был там такой нес­частный Смирнов. Он пишет: “Кто вам сказал провести симпозиум и когда?”. Я пишу: “Мне непонятно ваше пред­ложение”. Игра в кошки-мышки. Потом, вечером, я ему го­ворю: “У нас Ханука, я должен зажечь ханукальную свечу”. Достаю и зажигаю. На другой день в пять часов он сам го­ворит: “Свечи”. И так целую неделю. Он уже не знал, о чем меня спрашивать, я ему ничего не отвечал.

Аналогичным образом на допросах вел себя Михаил Членов.

– С ноября начались откровенные гонения, – вспоминал он,[12] – пошли обыски, стали изымать социологические оп­росы, за которыми охотились почему-то интенсивно. Был такой человек – Оскар Менделеев, работавший на вычис­лительной машине. Он перевел все на перфокарты, Полу­чился рулон с рядами цифр, он у меня до сих пор где-то лежит. Они добрались и до Оскара, и до компьютера, на котором он все это делал в институте. Но сохранилось два экземпляра. Один Файн переправил каким-то образом на Запад – по нему потом была написана книжка, а другой ос­тался у меня. В день симпозиума весь оргкомитет похвата­ли, в том числе и меня. Накануне отключили телефон. Он не работал после этого два с половиной года. Уже целую неделю за мной вплотную ходили, по углам дома стояли четыре “Волги”… все эти прелести. Утром вышел позво­нить, зашел в телефон-автомат, подъезжает машина и меня…

– Ты был готов к таким вещам, Мика? Ведь ехать не собирался…

– Что значит “не собирался”? У меня жена не захотела. И передо мной стояла альтернатива: либо рвать с семьей и тремя детьми, что не казалось мне привлекательным, ли­бо надеяться – может быть пройдет время, уговорю. Я же всю жизнь хотел уехать… Меня посадили в машину, при­везли в участок. Я спрашиваю: “В чем дело?” Они: “Ходят слухи, что вы плохо относитесь к советской власти”. “Кто вам это сказал? Чушь какая. Причем тут советская власть? Куда вы меня привезли?” А они мягко так: “Вот сейчас пое­дем к вам домой”. В девять утра привезли домой с орде­ром на обыск, который шел до двенадцати ночи. Потом оказалось, что было всего четыре человека, которых они прогнали по максимуму – Абрамович, Файн, Вольвовский и я. Нежелание стать членом оргкомитета меня не спасло. А максимум заключался в следующем. Сначала был пятнад­цатичасовой обыск. В двенадцать ночи я их погнал – УПК. Они мне: “Давайте мы с вами так договоримся. Если не хо­тите, чтобы мы приходили завтра, дайте нам еще двадцать минут”. “Пожалуйста”,– говорю. Сел за приемник, настроил его на “Голос Америки ” и услышал: “Сегодня в Москве прошел еврейский симпозиум. У всех организаторов сим­позиума были произведены обыски. Сыновья Мики Члено­ва бегали вокруг кагэбэшников с криками «солдат, солдат, ищи меня»”. Им было по два года. Пришел милиционер и уселся в коридоре на стуле. Они были счастливы, что к ним пришел солдат. И они, взявшись за руки, два малень­ких пацаненка, кружились вокруг него и кричали…

– Как тебе удалось это передать?

– Через Ашку, старшую дочку. Ее отправили в школу с опозданием, правда, и она знала, куда нужно сообщить. Я даже ухитрился засунуть ей в ранец материалы симпози­ума. На следующий день рано утром за мной приехали с ментами и на глазах у всего дома вывели – руки за спину – на допрос. На мое напоминание, мол, повестку надо бы, они небрежно отмахнулись – “Да ладно вам”. До ночи дер­жали на допросе – и так неделю. Каждый день утром на до­прос, вечером возвращали домой. Я сижу со следовате­лем. Они никуда меня не выпускают. Есть приносят немного.

– Допрашивали?

– Да, я сразу заявил, что буду только письменно.

– По системе “ПЛОД“ Володи Альбрехта?

– Естественно. Вообще, я там довольно много возникал. Не отпускали есть, приносили какой-то кефир, булочки, я вынужден был это съедать, но каждый раз писал им про­тест, что не желаю быть на их содержании. Я им деньги пытался совать – не брали. Вообще, у меня уже стало поя­вляться ощущение, что я влип окончательно, сел… да…

– Как Света воспринимала ситуацию?

– Она как раз очень даже нормально… Каждый вечер встречала меня с коньячком и так далее. Мы до утра вос­седали, слушали радио.

– То есть она держалась прекрасно?

– Всегда держалась прекрасно. Другое дело, что она не хотела уезжать. Потом постепенно она стала отходить от этого дела. А в ту пору она была преподавательницей ив­рита, у нее были группы.

– Что происходило в день открытия Симпозиума?

– “Культурников” задержали, они не смогли прийти на “горку”, где Гриша Розенштейн должен был всех встретить и отвести на свою квартиру, что было большим секретом. Даже я не знал, куда мы пойдем. Пришли туда только слу­шатели, без участников. Щаранский привел Сахарова. Мо­жет быть, поэтому власти не решились прямо там их разго­нять. У пары человек случайно оказались тезисы двух или трех докладов.

Члены оргкомитета отдавали себе отчет в том, что их мо­гут арестовать. На этот случай они заготовили письмо, кото­рое было спрятано на квартире Иосифа Бегуна. Тайник устро­или в ручке швабры. Письмо было названо “завещанием”, и предполагалось, что в случае ареста его извлекут и предадут гласности. О месте нахождения письма знали два человека – Лена Дубянская и Мара Балашинская-Абрамович.

– Что произошло в день Симпозиума с этим письмом? – обратился я к Лене Дубянской.[13]

– Когда выяснилось, что оргкомитет арестован, мы с Марой приехали на квартиру Бегуна. Было уже совсем тем­но. Проверив, что вокруг дома никого нет, мы проникли в квартиру в полной темноте (у Мары был ключ), извлекли письмо из тайника и зачитали его на квартире Розенштей­на, в которой собрались люди на симпозиум.

– Ты была на квартире Розенштейна?

– Не только была, а зачитывала тезисы докладов, кото­рые не были изъяты на обысках. У меня лично все забра­ли, но кто-то принес.

_______________

– Симпозиума как такового не было, – продолжал Чле­нов.[14] – Для проформы зачитали тезисы докладов, каждый на полстраницы, после чего начался политический митинг. Присутствовавшие выразили протест против задержания друзей.

– Почему, на твой взгляд, разогнали симпозиум? Каза­лось бы, он открывал возможность для диалога.

– Власти, видимо, не были готовы к диалогу. Среди них была группа, настроенная на такой диалог, но дело в том, что власть, как всегда, неоднородна, в ней есть разные группировки. В ту пору во власти стала резко набирать силу так назы­ваемая “русская партия”. Недавно вышла инте­ресная книжка под названием “Русская партия”. Это чисто историческое исследование разного рода русских национа­листических движений в советский период – от диссиден­тов, сидевших в тюрьмах, до элиты, сидевшей в Политбю­ро, писателей разных…

– Это же было время затхлости и стагнации.

– Стагнация как классическая эпоха застоя – да. Во вла­сти были либералы. Андропов к ним, кстати, не относился. Он был как раз сторонником жесткой линии по отношению к любому инакомыслию. То есть он был как бы либерал по своим общим воззрениям, но признавал либерализм толь­ко сверху. Вот когда он стал генсеком, то он по-своему стал что-то там… Первые месяцы, пока я занимался социологи­ческим опросом, никаких препятствий оргкомитету не чини­лось. То есть весь период между началом года и октябрем власти на самом деле раздумывали. Тем временем было принято решение – “Нет”.

– Их цель?

– Думаю, что они вынашивали цель подавления еврейс­кого движения. Партия, видимо, дала задание – не должно быть диссидентов, евреев и прочее… Как? Известно, что было две группы: “культурники” и “политики”. И они стали готовить два процесса: один культурнический, другой поли­тический. Когда я вышел, Щаранский сказал мне, что у него есть сведения, что готовится процесс по “культурникам” и что я буду играть в нем центральную роль. В результате оказалось наоборот. Через три месяца он сыграл центра­льную роль в процессе по “политикам”. То есть, я думаю, они смотрели на нас и прикидывали, кáк мы будет себя вести, чтó у них на нас есть. Похоже на это…

Власти сорвали проведение симпозиума, но сделали это дос­таточно сдержанно.

– Володя, – обратился я к Престину, – симпозиум сор­вали, материалы симпозиума конфисковали. Несколько че­ловек таскали на допросы, и эти люди совсем не были уве­рены, что для них это кончится благополучно. Некоторые участники тех событий полагают, что готовились, по-ви­димому, два процесса – против “культурнического” крыла и против “политического”. В конце выбрали “политиков“, и в семьдесят седьмом году полетели головы.

– Ты же знаешь мое отношение к этой терминологии. Не было “культурников”. Мы делали все и для всех.

– Понятно, что деление условно…

– Относительно намерения властей ничего не могу ска­зать. Я, однако, не согласен с оценкой, что симпозиум был полностью сорван. Во время обысков часть материалов была конфискована, но все доклады, все абсолютно, уда­лось сохранить, и мы их выпустили в “самиздате”. Власти не позволили иностранным участникам приехать в Москву и не дали провести нормальное заседание симпозиума, верно. Но ведь этим они только подчеркнули собственную политику подавления еврейской культуры в СССР. Срыв симпозиума широко освещался на первых страницах мно­гих газет демократического мира. Материалы симпозиума составили широкую программу и для нас, и для всех тех, кто нас поддерживал на Западе. Программа возрождения еврейской культуры стала существенной составляющей нашей жизни.

Я вообще полагал, что в условиях той несвободы, в ко­торой мы жили, ограниченные во времени мероприятия бо­лее жизнеспособны, чем какие-либо постоянно действую­щие комитеты или рабочие группы. Поэтому и выбрали симпозиум. И он-то, будучи, как ты сказал, “сорванным”, и явился мощным духовным импульсом для еврейского на­ционального возрождения.

–––––––––

– Что-нибудь изменилось после симпозиума? – обра­тился я к Леониду Вольвовскому.

– Цель была достигнута, результаты получены. Пом­нишь, как мы просили книжки и учебники? После этого по­шла просто лавина. Стали приезжать люди, которым было что рассказать. Израиль, кстати, был последним, кто про­реагировал на нашу акцию. После этого в Кнессете прове­ли специальное заседание, и позиция Израиля тоже стала меняться.

– Израильтяне относились к Советскому Союзу, преж­де всего, как к резервуару алии. На Западе сколько хочешь еврейской культуры, и средства в нее вкладываются зна­чительные, а алия низкая. Поэтому с точки зрения изра­ильского истеблишмента развитие культуры не столько способствует алие, сколько помогает сохранить нацио­нальную идентификацию, сохранить народ, его достоин­ство. Американские евреи не могли бы сохраниться в га­луте без национальной традиции и культуры. Кроме того, галут для них легитимен, и в этом смысле они быстрее откликнулись на призыв советских евреев.

– Если уж быть совсем честным, то в Советском Союзе у евреев не было возможностей для нормального сущес­твования, но приезд евреев в Израиль с культурными ос­новами мог помочь эмиграции. Если до симпозиума все усилия были направлены на помощь политической борьбе, то после него стало ясно, что нужно развивать и это нап­равление. Все люди и организации, принимавшие участие в подготовке симпозиума, стали проводниками этой идеи.

–––––––

– Как культурный процесс в твоем понимании развив­ается дальше? – обратился я к Михаилу Членову.

– Семьдесят седьмой-восьмидесятый годы я бы назвал периодом расцвета еврейского культурного движения в Москве – и не только. Летом семьдесят седьмого года мы собрались и попытались понять, что делать дальше, тем более, что в это время наступает разгром политического движения. Уезжает Лунц, Лернера полностью обложили, и он сидит у себя в квартире в глухой обороне, всех таскают на допросы. А летом внезапно начинает появляться еврей­ская молодежь, которая пришла по результатам вот этого самого симпозиума, поднимаются Овражки со Шварцма­ном, Нудлером и Вольвовским, песенные фестивали, пу­римшпили и много разных вещей, которых раньше не было.

Нужно сказать, что “политики” подготовку к симпозиуму игнорировали и в его работе участия не принимали. Более то­го, они открыто и достаточно широко выражали свое негатив­ное отношение к этому мероприятию как отвлекающему зна­чительные силы внутри страны и за рубежом от основной за­дачи сионистского движения – борьбы за выезд. Исключение составлял Натан Щаранский, помогавший связываться с инос­транными корреспондентами и приведший на несостоявшееся заседание симпозиума академика Сахарова. На заседании присутствовали также Дина и Иосиф Бейлины. После заседа­ния составили и подписали письмо протеста против арестов и провели пресс-конференцию.

Интересно, на каких позициях стоял Израиль в этом идео­логическом противоборстве? Каждая из групп считала, что Израиль поддерживает другую. За разъяснением я обратился к бывшему главе Лишкат Акешер Якову Кедми.[15]

– “Политики” считали, что Израиль поддерживал “ку­льтурников”, а культурники считали, что “политиков“. У меня сложилось ощущение, что Израиль не поддерживал ни тех, ни других. Истеблишмент относился к Союзу как к резервуару алии и поддерживал лишь то, что способст­вовало ее усилению: иврит, сионистские материалы, поло­жительная информации об Израиле.

– Мы сами очень много работали с западными полити­ками. Нам нужна была их поддержка алии. Это на Западе. Внутри Советского Союза… то, как этим занимались ребя­та из так называемого “политического” крыла, мы считали опасным, прежде всего, для них самих, что и подтверди­лось дальнейшим развитием событий. Ты в целом прав, но, с другой стороны, люди сидят в отказе годы, они чем-то должны заниматься, иначе с ума можно сойти. Мы поддер­живали те формы деятельности, которые были менее опа­сны для отказников. Культура, ориентированная на алию, была и полезна, и менее опасна.

“Оглядываясь назад, я могу сказать, – писал Вениамин Файн,[16] – что нам удалось сделать нечто чрезвычайно важное, а именно добиться, чтобы вопрос советской еврейской куль­туры был поставлен на повестку дня мирового еврейства. Мы привнесли новый аспект в национальное еврейское движе­ние… сконцентрированный на духовных и культурных цен­ностях”. Файн был убежден, что еврейское самосознание уси­ливает алию, ведь она начиналась и шла практически без нэ­ширы в тех районах, где оно поддерживалось на должном уровне. Поэтому само противопоставление борьбы за алию, которую подчеркивали “политики”, борьбе за еврейскую ку­льтуру, представлялось ему некорректным. “Они должны ид­ти рука об руку, – писал он, – поскольку одна укрепляет другую”.[17]

---