Глава 24 Из личных воспоминаний

Я вернулся в Свердловск в конце мая 1971 года. Следствие по делу Валеры Кукуя закончилось, и мы напряженно ждали суда. От всех уволенных с работы и не получивших разреше­ния на выезд потребовали устроиться на работу, иначе грозил арест за тунеядство. Делалось это очень просто: приходил участковый, справлялся о месте работы и оставлял письмен­ное предупреждение: устроиться в течение двух недель.

Мудрый Акс заранее закончил курсы сварщиков и уже ра­ботал по новой специальности. Я оказался в трудном положе­нии. С “волчьим билетом” даже на неквалифицированную ра­боту устроиться непросто, а тут еще еврей, инженер и – ста­тьи в газетах. Выручил Илья Войтовецкий.

Мы познакомились незадолго до описываемых событий, но с Ильей трудно было не подружиться. Хороший инженер-связист, он был еще поэтом, и душа его без конца витала в словесных кущах, изливаясь бесконечным потоком афориз­мов, шуток, анекдотов, баек и всякого рода фантазий. Человек увлекающийся и теплый, он отличался взрывным темпера­ментом, недюжинной физической силой, бесшабашностью и слабостью к женскому полу… – этакий еврейский гусар.

“Маркман говорит, что на товарной железнодорожной ста­нции начальник – еврей, и там нужны грузчики, – сказал он. – Там не станут рыться в наших трудовых книжках. Давай по­пробуем, я ведь тоже уволился перед подачей”.

Нас приняли.

Работа была не из легких. Приходилось целый день возить из вагонов на склад и со склада в вагоны различные грузы: хо­лодильники, ширпотреб, полуфабрикаты. Мы работали в бри­гаде из двенадцати человек. Платили побригадно, так что приходилось соответствовать. Первые пару недель мышцы болели, но постепенно мы привыкли. Грузчики, среди кото­рых попадались неплохие профессионалы, во второй поло­вине дня обычно выпивали по сто граммов водки, чтобы снять “крепатуру” (окаменение мышц). Мы тоже попробова­ли, и дело пошло веселее.

По вечерам мы продолжали встречаться с друзьями, обсу­ждали положение, поддерживали связь с Москвой. После суда над Кукуем писали многочисленные петиции в различные ин­станции, письма протеста.

Боря Рабинович получил разрешение и готовился к отъезду.

В августе двое в штатском забирают меня с работы и при­возят в КГБ. Опять подполковник Поздняков. Опять преду­преждение с требованием снизить активность. А потом – нео­жиданно:

– Тут на ваше имя из-за границы поступили денежные пе­реводы. Мы полагаем, что вы как советский человек от них откажетесь.

– Это – вопрос или требование?

– Пока вопрос.

– Если это незаконно, отправьте обратно и напишите от­правителям: “Противоречит советским законам”. А если за­конно…

– Тогда что?

– …неужели вы думаете, что я оскорблю их своим от­казом? Они же знают, что вы сломали мне жизнь, отказали в выезде, уволили с работы, посадили.

– Ну-ну, Юлий Михайлович, полегче. Вы сами сломали се­бе жизнь.

Через неделю я получил три перевода – каждый по 150 ин­валютных рублей. Сумма по тем временам большая. С работы нас тут же уволили. Начальнику-еврею не нужны были визи­ты из той организации.

Через пару недель мы уже работали на новом месте, на за­воде по производству электрических кабелей – тоже грузчика­ми. Работа полегче, платили столько же, так что жалеть о пре­дыдущем месте не приходилось. Теперь мы чаще работали вдвоем, и это давало возможность вдоволь наговориться.

Как-то на одной из встреч Володя Акс отвел меня в сто­рону и спросил:

– Илюша тебе ничего не рассказал?

– Ты же знаешь, он всегда что-нибудь рассказывает.

– Насчет Галины Борисовны (так мы называли между со­бой ГБ, Ю.К.).

–Нет, в его репертуаре этого не было.

По серьезному лицу Володи я понял, что ему не до шуток.

– Ты понимаешь, я думал он сам скажет. Мы обещали мо­лчать, но вы работаете вместе, и я думаю, что ты должен знать. Только никому, понимаешь?

Я понимал, и мудрый Володя рас­сказал мне странную историю о том, что Илюша формально согласился на сотрудничество с КГБ, что он немед­ленно поставил об этом в извест­ность Маркмана, Акса и Рабиновича, и что он при этом не трус и не преда­тель, а решил, что поскольку его все равно не выпустят (у него была высо­кая форма допуска), то хоть таким об­разом он сможет принести нам пользу.

– Когда это произошло?

– В то время, когда ты сидел. Он сам попросил Борю Эде­льмана сообщить об этом кому следует в Израиле.

Акс говорил спокойно и уверенно, но от такой новости внутри у меня похолодело. Я машинально перебирал в памя­ти, о чем мы говорили… – ничего особенного. Нет, я не ду­мал, что Илья докладывал о наших беседах.

– Он что, решил переиграть КГБ?

– Что-то вроде этого, – печально улыбнулся Володя, и бы­ло видно, что Илюшина история особой радости ему тоже не доставляла.

– Я не смогу… я скажу ему, что знаю.

– Скажи, конечно.

Искренность намерений Ильи не вызывала сомнений, он весь светился желанием помочь. Но игра, которую он затеял, была опасной. Даже сказать ему, что я знаю об этом, означа­ло, что я в какой-то мере тоже становлюсь соучастником. Этого мне только не хватало!..

С другой стороны, сколько ходит вокруг стукачей, о кото­рых мы ничего не знаем. Мы же с самого начала понимали, что КГБ не даст нам жить без своих глаз и ушей, и там, где было действительно необходимо, мы всегда это учитывали.

Когда я сказал Илье, что всё знаю, он слегка побледнел. Значит, понимал, несмотря на все свое гусарство, какую рис­кованную игру затеял. Он сказал, что это было как бы с согла­сия ребят, и что он все равно собирался в ближайшее время рассказать мне.

Мы не стали углубляться в дебри, я сам предпочитал не знать лишнего. Илья только добавил, что я смогу, если захо­чу, “пропускать” через него информацию – в том виде, в кото­ром мне покажется правильным, или выяснять, чтó в моей де­ятельности интересует органы. Я особого энтузиазма не проя­вил. Интуиция подсказывала, что от КГБ нужно держаться подальше, ненароком раздавить может. Мы ведь, по сути, не их клиенты, никакой угрозы государственной безопасности не представляем, хотим уехать – и весь разговор. На таких позициях можно бороться за выезд, не особенно оглядываясь на стукачей. Направление их работы было понятно – разру­шить движение, сбить индивидуальную активность и держать людей в страхе. Некоторые свои возможности гэбисты уже продемонстрировали, поэтому никаких иллюзий на их счет у меня не оставалось. Разговоры о родине, чести и достоинстве сменялись у них звериным оскалом в тот момент, когда они начинали ломать человека.

Илья не сделал ошибок, никого не выдал и не посадил. В конце 1971 года он чудесным образом получил разрешение, приехал в Израиль и рассказал обо всем там, где нужно. Кро­ме того, он опубликовал несколько статей о методах КГБ. У нас сохранились добрые отношения.

Работая над книгой, я захотел более детально разобраться в “делах минувших дней”. Илья с готовностью согласился.

– Восьмого марта в Уральском политехническом инсти­туте проходило собрание кафедры физики, на котором “прорабатывали” Володю Акса и Борю Рабиновича, моих давних друзей, – начал свой рассказ Илья.[1] – Я оказался в институте случайно, по работе, а узнав о собрании, устре­мился “к месту событий” и встретил возле аудитории тебя, Борю Эдельмана и ещё кого-то из ребят. Внутрь вас не пустили. Из вашего разговора мне стало ясно, что десятого марта, в понедельник, вы все идете в ОВИР подавать документы на выезд. Вас ведь тогда в газете обвинили в том, что сами вы не подаете, а везде жалуетесь, что нель­зя выехать, то есть занимаетесь “клеветой”. Вы увидели в этом счастливую возможность попытаться подать докумен­ты без вызовов, ссылаясь на газетную публикацию. Ты сразу набросился на меня: “Хочешь тоже? Пошли с нами”. А я да-авно хотел. И – пошел.

– Да, там всего два дня до подачи оставалось. Ты без всякой подготовки…

– Вся предыдущая жизнь была подготовкой.

– Что происходит дальше?

– Прошло совсем немного времени. Мы с Маркманом сидим у Акса. Маркман – а он часто умел предвидеть раз­витие событий – говорит: “Будут вербовать, обязательно будут… либо кого-нибудь из нас, либо чужих зашлют. Яс­но, что мы не останемся одни, начнут приходить новые лю­ди, и неизвестно, ктó придет”. И дальше: “Давайте сразу договоримся. Если будут вербовать, мы соглашаемся и сразу же ставим остальных в известность”. И вот он это сказал, а через два дня меня вызывают и предлагают.

– Когда по времени это было?

– Вскоре, десятого марта мы подали, и в марте же меня вызвали. Почему я хорошо запомнил время? Потому что когда Боря Эдельман уезжал, а он уезжал в марте, я с ним передал в Израиль, что подписал в КГБ бумагу. Между собой мы договорились так: все, что не должны знать там, не должен знать и я. То есть, если вы что-то обсуждаете, меня с вами быть не должно. Я должен знать только ту версию, которую могут знать они.

– Ты уверен, что больше никого не вербовали?

– Откуда я знаю? Подозревали некоторых, не будем на­зывать сегодня их имена. Во всяком случае, я тогда согла­сился и был уверен, что никого не заложу просто потому, что мы договорились о правилах игры. Откуда я мог знать, кáк поведу себя? А вдруг мне иголки под ногти начнут заго­нять… Поэтому лучше мне знать только то, что можно знать им. Так это и шло. Все, о чем меня спрашивали в КГБ, я тут же рассказывал ребятам, а в КГБ я без опаски мог рассказывать все, что знал.

– Ты не думал, что после этого они тебя никогда не отпустят?

– Было. Акс и Рабинович говорили: “Ты теперь никогда не уедешь”. Я и так знал, что никогда не уеду. У меня была самая высокая форма допуска – испытывал навигацион­ную аппаратуру для подводных лодок, да и в проектирова­нии, и в макетировании участвовал. Может быть, это была игра в жертвенность, молодой был, горячий… но я решил “принести себя на алтарь”, если потребуется. Только здесь, в Израиле, я узнал, почему меня отпустили, а тогда это вызвало удивление, даже недоумение.

– Твоим куратором был сам Поз­дняков?

– Да, сам Поздняков.

– Он был, по-моему, подполков­ником?

– Подполковником, а потом, уже после моего отъезда, пошёл в гору, стал полковником.

– Как он вел с тобой работу?

– Была квартира на Первомай­ской улице. Я приходил туда в опре­делённое время в один и тот же день недели. В этой квартире жил какой-то старичок, ви­димо, их бывший сотрудник или стукач. В квартире была комната. Обстановка аскетическая: койка, платяной шкаф, стол и два стула. В ней мы беседовали. Не исключено, что там был микрофон, даже наверняка – был.

Самое интересное происходило после встречи. Николай Степанович выходил проводить меня. Во дворе рос очень густой кустарник, а среди кустов стояла скамейка. И вот там он со мной беседовал “по душам”, неофициально, без “прослушки”. Не знаю, насколько он бывал откровенным, тогда я ему не верил, но всё равно было интересно. Он мне, например, говорил: “Я знаю, что ты перематываешь людям “Спидолы” на тринадцать, шестнадцать и девят­надцать метров, чтобы “голоса” слушать без помех. Пере­мотай мне”. “Зачем вам? – говорю. – Вы же всё слушаете свободно, вам ведь разрешается”. “Нет, – говорит, – мы получаем “ролики” с записями только тех передач, которые нас непосредственно касаются по службе. А все остальное мы слушаем с тем же глушением. Перемотай, а…”

– Перемотал?

– Нет, конечно. “Вот я вам перемотаю, – говорю, – а вы же меня потом и посадите…”

– О чём Поздняков тебя спрашивал?

– Много о тебе спрашивал.

– Обо мне?

– О тебе. Все, что было вокруг твоей посадки. Их инте­ресовало, на что ты способен, до какой степени готов пой­ти на крайние меры. Они задавали такой, например, воп­рос: “Кошаровский способен пойти на акт самоубийства?” Я говорил: “Если решит, не дрогнет”. Их почему-то именно этот вопрос больше всего волновал.

– Я у них на допросе один раз умирал… сам ли, они ли дали мне что-то, не знаю, но увозили меня на “скорой”. Поздняков бегал бледный, испуганный… Они ведь тоже прошли не одну чистку, боялись.

– Но тогда ведь было не самоубийство.

– Да, но страха у меня не было, а они к тому времени уже много чего успели мне продемонстрировать.

– Ну вот, их и волновало, дрогнешь ты или нет. Но со­слагательного наклонения здесь нет и быть не может – что было бы, если бы… Как я могу знать? Они боялись само­сожжения или чего-нибудь подобного. Я точно помню, что я не просто сказал, а Поздняков попросил меня это напи­сать собственноручно и подпись поставить. Им надо было себя подстраховать – боялись.Я и написал: “Если Коша­ровский решит, я считаю, что он сделает”.

– Относительно наших встреч, нашей работы, препо­давания иврита – спрашивали?

– Тогда еще не было никакого преподавания иврита.

– Ну да! Я с шестьдесят девятого года преподавал.

– Я не знал. То есть, я действительно мало что знал. И старался не интересоваться. От многих знаний многая пе­чаль. Да и прошло с тех пор столько времени… Иногда мне формулировали задачу: к следующей встрече выяснить то-то и то-то. Я приходил в основном к Вовке Аксу и говорил: “Вовка, интересуются тем-то и тем-то”. Говорил и уходил. Дескать, сами ломайте голову. Потом он мне говорил: ска­жешь так-то и так-то. И я говорил.

– У тебя не возникало ощущения, что они подозревают тебя в двойной игре? Ведь ты же сионист.

– Мне однажды Поздняков сказал: “Илья, ты не думай, что мы ничего не понимаем. Мы же понимаем, что ты…” Я промолчал, ничего не сказал, а он не стал уточнять.

– Они пытались тебя припугнуть, приструнить? Они же всегда стараются сломать человека, даже если изо­бражают дружеское отношение.

– Нет. Со стороны Позднякова всегда была демонстра­ция большой симпатии.

– Это профессиональное.

– Мы же договорились представлять дело таким обра­зом, что мы не враги советской власти и сгруппировались на почве отказа. Нас вообще мало интересует, чтó проис­ходит в Советском Союзе. Это была игра для них, но ведь в этом была и правда, поэтому и притворяться не приходилось.

– Да, это было правдой для подавляющего большинства сионистов и для меня в частности. А вот сам процесс вер­бовки – ты же там не мог просто так сказать: “Да, я го­тов “. Не поверили бы. Они-то знали, что нормальные люди не любят заниматься такими делами. Они должны были тебя чем-то прижать, припугнуть, пошантажировать.

– В шестьдесят четвертом году я организовал на заводе забастовку из-за неправильного распределения квартир. Прошёлся по цехам, поговорил с рабочими, и рабочие бро­сили работу, вышли во двор, начали “базарить”, качать права. Начальство – и заводское, и городское – перепуга­лось. Меня после этого таскали. Начальник первого отдела Киляков говорил мне в присутствии куратора от КГБ: “Ну что, распустил вас Никита? При Сталине вашего брата держали крепко, а сейчас – и работу вам дай полегче, и зарплату побольше, и квартиру потеплее… Ничего, придет наше время. Знаешь, кем я был во время войны? Началь­ником особого отдела Балтийского флота! Сколько таких длинноносых, как ты, я к стенке поставил!” Я пожаловался главному инженеру, с которым был в хороших отношениях, и он это дело прекратил. Кстати, главным инженером у нас был Лев Алексеевич Воронин, при Горбачёве он стал за­местителем премьера Рыжкова, тоже свердловчанина. Ну вот. А когда меня вербовали, Поздняков мне это старое “дело” – папочку серенькую с тесемочками – показал и го­ворит: “Если мы вот это положим на стол прокурору, загремишь. Никто не будет обращать внимания на то, что шесть лет прошло. Для нас срока давности не существует. Так что выбирай: либо ты нам – подписку, либо мы – папку на стол прокурору”.

– А авантюрный интерес – поиграть в это страшное приключение – был? Вот я, такой умный, расталантливый – переиграю…

– Да, тоже… я же говорю: молодой был. Мне показалось – интересно… Ну, и игра в жертвенность – за друзей я го­тов в огонь и в воду. Всё было искренне. Я же после этого сильно активизировался, коллективные письма писал – в защиту Кукуя и другие тоже.

– Да, письма у тебя здорово получались, ты же лите­ратор, поэт.

– Мне как-то Поздняков попенял: “Илья, ты вроде наш человек, а ведёшь себя, как отъявленный сионист, усерд­ствуешь слишком”. “А как же иначе, Николай Степанович? – говорю. – Чтобы мне доверяли, я, как все, должен, даже больше…” Он нехотя согласился и больше меня не дони­мал. А письма уходили на Запад и попадали на “голоса”, и они узнавали там мой почерк. Так что некоторые вещи я мог делать даже с меньшим риском, чем вы.

– Например?

– На суд Кукуя, например, из всей группы попали только я и его жена Элла. Я ведь с Кукуем знаком не был и не проходил по делу в качестве свидетеля. Вас держали в отдельной комнате для свидетелей, а я сидел в зале. По­том, после судебного заседания, я по памяти составил про­токолы суда. И мы переслали их в Израиль, а потом их зачитывали по “Голосу Израиля”. Я поехал с Эллой в Мос­кву на кассационный суд Валеры. Ей удалось пройти в зал и записать все на диктофон. Потом я распечатал запись, и москвичи переправили материал на Запад. В Москве я по­знакомился с Сахаровым, Чалидзе, Якиром, часто бывал дома у Чалидзе и передавал ему наши свердловские мате­риалы и письма. Сахаров и Чалидзе написали своё письмо протеста по делу Кукуя с теми подробностями, которые я им рассказал. Якиру я подготовил большой материал по делу Кукуя для “Хроники текущих событий”, которую он издавал. На квартире Якира меня засекли, Поздняков мне об этом сам сказал, но больше он меня не корил. Может быть, у них были какие-то планы на мой счёт. Должен приз­наться, что давалось мне все это далеко не просто. Иногда по ночам просыпался, сердце зажимало. Но виду не пода­вал, держался. А у Веры хранились номера телефонов Са­харова, Чалидзе и Слепака – на тот случай, если я не вер­нусь домой с очередной “встречи”, чтобы сразу всех нá но­ги поднять. Ведь и в Израиле обо мне знали, я надеялся, что там тоже сразу подключатся…

– Ты пошел со мной грузчиком работать, потому что тебе посоветовал Поздняков?

– Нет, этого он не советовал. Он, конечно, знал, что мы работаем вместе, но эту тему не затрагивал.

– У меня одно время было ощущение, что они приста­вили тебя ко мне в качестве сторожа, чтобы я чего-ни­будь не натворил…

– Этого не было. Я действительно за тебя волновался. Ведь после ареста Кукуя ты был первым кандидатом на по­садку, а вёл ты себя вызывающе, и спровоцировать тебя им ничего не стоило. И я решил: если постоянно буду с то­бой, ты будешь хоть как-то защищён.

– А как получилось – я понимаю, что вопрос, видимо, не к тебе, но все же – что они тебя отпустили, да еще при такой высокой секретности?

– Как и почему я уехал? Это мне уже здесь, в Израиле, рассказали. Намечалась встреча Брежнева с Помпиду. Со­юз был очень заинтересован в хороших отношениях с Фра­нцией. Тогда они приняли – вопреки всякой здравой логи­ке! – французскую систему цветного телевидения, и фран­цузы строили Останкинскую телебашню. Из Канцелярии главы правительства Израиля людям Помпиду передали список из восьмидесяти семей с тем, чтобы президент Франции лично походатайствовал за них перед Брежне­вым. В списке были Володя Акс, Элла Кукуй и я.

– А меня – не было?

– А тебя, наверное, не было.

– В результате ты с самой высокой формой допуска уезжаешь, а я – со второй – остаюсь еще на восемнад­цать лет.

– Ну, Юлька, я не виноват, не я список составлял… Яка Янай из Натива представил мне такой сценарий. Из кан­целярии Брежнева звонок в Свердловск: “У вас есть такой – Войтовецкий?” “Да, есть, но у него та-акой допуск!” “При­чём тут, мать вашу, допуск! Французский президент просит! Немедленно, мать вашу, выпустить!” А дальше уже то, что знаю я. Меня пригласили в КГБ, вернее, в ОВИР, ведь они находились в одном здании. В комнату “случайно” заглянул Поздняков. Он показывает мне письмо с завода, где на­чальник лабораторно-исследовательского отдела Давид Аркадьевич Гольдринг пишет возражение против моего отъезда – “в связи с…” – ну, в общем, ясно. Николай Сте­панович меня спрашивает: “Илья, вы согласны написать нам от своего имени письмо, что никакой секретной инфор­мацией не обладаете и никаких государственных тайн не знаете?”.”Конечно, – говорю, – согласен”. Дают мне лист бумаги, ручку с пером, такую канцелярскую, которую обма­кивают в чернила, и Николай Степанович диктует мне со­вершенно идиотский текст письма в Комитет государствен­ной безопасности: “Я, Войтовецкий… работая на почтовом ящике “340″, занимался только гражданскими гирокомпа­сами, никакого отношения к специальной секретной аппа­ратуре не имел и ничего о ней не знаю”. “Распишитесь. Спасибо, можете идти”. Вот и все.

– Это когда было?

– В октябре семьдесят первого. Проходит какое-то вре­мя, игра продолжается, мы встречаемся всё на той же ква­ртире. На одной из встреч Николай Степанович мне гово­рит: “Илья, у меня большая просьба… Седьмого ноября я дежурю в приемной КГБ. Позвони мне, пожалуйста, позд­равь с праздником”. “Ладно, – говорю, – поздравлю”. У нас дома телефона не было. Вечером седьмого иду в теле­фонную будку, набираю номер. “Николай Степанович… с праздником вас”. В дымину пьяный Николай Степанович мычит: “Илья, я хочу тебе сказать, что в ближайшие дни ты получишь от меня радостное известие. Но у меня к тебе просьба. Где бы ты ни был, никогда не забывай, что если бы не Октябрьская революция, вашего Израúля вообще не было бы. Обещаешь, что не забудешь?”. “Обещаю, Нико­лай Степанович, обещаю…” То есть, седьмого ноября он уже знал, что я скоро уеду.

– Они дали тебе какое-нибудь задание?

– Со мной беседовал Вакуленко, заместитель началь­ника КГБ по Свердловской области. Поговорили о Булгако­ве, о Солженицыне. Он просил быть с ним совершенно от­кровенным – в ответ на его откровенность: “Вы можете от­кровенничать сколько угодно, – говорю, – ваша откровен­ность совпадает с генеральной линией, а моя не совсем”. “Это между нами, Илья. Слово чекиста”. “Тогда, – говорю, – точно посадите”. “Неужели мы выглядим такими кровожад­ными?” Ну, меня и понесло… Но ничего, обошлось. На пос­ледней встрече Поздняков сказал так: “Илья, ты будешь гражданином Израиля. Ты должен быть лояльным гражда­нином Израиля. Но не забывай, гдé ты жил, гдé вырос и по­лучил образование. И знай: все, что ты будешь делать, ты будешь делать на благо нашей страны и на благо Израиля. Поезжай, устраивайся, пускай корни. Когда надо будет, мы тебя найдем”. Вот с этим я и уехал.

– А когда ты устроился, кто-нибудь пытался тебя ис­кать?

– У нас была договоренность о переписке. Я должен был писать письма на имя некоей Рахили Моисеевны Аб­рамович на “Главпочтамт, до востребования” – о том, как я устраиваюсь, всё о себе. И получать письма я должен был от нее же, от Рахили Моисеевны. Первое, что я сделал…

– Ты пошел в Шин Бет

– Нет, тут ведь уже давно всё знали. Я с Борей Эдель­маном передал, потом с Борей Рабиновичем передал, по­том меня встретили в Вене, и там тоже был продолжитель­ный разговор… Мне в Свердловске по работе приходилось заниматься промышленной радиосвязью и борьбой с ин­дустриальными помехами на предприятиях чёрной метал­лургии, я на эту работу перешёл с почтового ящика в шес­тьдесят седьмом году. В рамках этой моей новой работы я познакомился с отчетом Воронежского института связи по расчету и проектированию систем глушения на всей терри­тории Советского Союза. Нам этот отчёт прислали случай­но, по обычной советской безалаберности. Чтобы самому не расписываться в первом отделе, я послал за отчетом моего подчиненного, толкового радиоинженера: “Пойди, распишись, получи, почитай, а потом мне расскажешь”. А там – системы магистрального глушения и местные станции – вокруг больших городов. В первый же день по прибытии в Израиль меня нашел Авраам Шифрин и гово­рит: “Илюша, в Израиле сейчас гостит генеральный дирек­тор радио “Свобода” Макс Ралис – так, кажется, его звали. – Он завтра утром улетает в Париж. Ты можешь с ним се­годня побеседовать?” А мистер Ралис специально приехал в Израиль опрашивать репатриантов о том, где и как слы­шно его радиостанцию. Я говорю: “Абрам, я перед отъ­ездом имел счастье ознакомиться вот с таким отчетом”. Короче, Макс приехал в Арад в наш ульпан и простоял за моей спиной всю ночь, пока я по памяти переписывал ему отчёт. Я исписал целую тетрадку. Так прошла моя первая ночь в Израиле. Потом в журнале “Посев” появилась статья о том, что в Испании на берегу океана было разме­щено антенное поле и прием радиостанции “Свобода” во многих регионах СССР значительно улучшился. Я был горд: в дело была запущена моя информация. Да мне и Макс потом об этом говорил, он часто приезжал в Израиль.

– У тебя есть ощущение, что тебе в чем-то удалось переиграть КГБ?

– Нет, они все знали. Я никого не предал и, пожалуй, ни­кого не спас. Но намерения у меня были чистые.

– Было ли у тебя ощущение, что у них была точная ин­формация – помимо тебя?

– Тогда нет. Тогда у меня было ощущение, что я вас спасаю. Но сейчас я вижу, что это скорее была не моя, а их игра.

– С годами они оставили тебя в покое?

– Я ведь всю эту историю описал и опубликовал в жур­нале “Посев”. Я написал статью “Стукачи”. Впервые “По­сев” напечатал статью с продолжением в трех номерах. Статья была переведена на английский язык. В ней я опи­сывал методы вербовки и многое другое. Этого они прос­тить, конечно, не могли. После публикации в “Посеве” ко мне приходили письма с угрозами: “У нас руки длинные, мы тебя достанем”. Вернее, не совсем так. Писала моя Ра­хиль Моисеевна и выражала беспокойство: “Дорогой, бере­ги себя, ты ведь знаешь, что у них руки длинные…” – ну, и так далее. Заботливая женщина. Письма в типичных советских конвертах, кто-то опускал их в мой почтовый ящик на входной двери подъезда – без всяких почтовых марок и штемпелей. Так они мне демонстрировали свое повсеместное присутствие – чтобы боялся. Потом письма перестали приходить. Одиннадцать с половиной лет после репатриации я не выезжал из Израиля – за исключением одной командировки в Европу. Потом, в середине восьми­десятых, я стал выезжать, но каждый раз, когда ехал за границу, я делал это в организованных группах, и руково­дитель моей группы знал, что за мной нужно приглядывать.

– Они многих пытались вербовать.

– Дело не в вербовке, а в том, что можно дать подписку и не выполнить ее.

– Мне не приходилось встречать людей, которые рабо­тали на них из любви… Время чекистов-идеалистов кончи­лось в конце тридцатых годов. Потом людей вынуждали. Запугивали и вынуждали… Когда эти люди оказывались в Израиле, они, за редкими исключениями, сбрасывали с себя это ярмо.

– Может быть, но в моем случае это их очень разозли­ло… Долгое время я не мог отделаться от ощущения, что вот – я иду по улице, а там за углом или на следующей ос­тановке стоит Николай Степанович. Этот кошмар меня долго преследовал.

Могу себе представить… Илье и остальным сильно повез­ло с господином Помпиду. А мы с Маркманом оставались в Свердловске.

Илья умолял нас не проявлять никакой радости, чтобы не дай Бог не сглазить.

Элла Кукуй тоже уезжала. Валера из тюрьмы уговорил ее сделать это ради ребенка. Трудно, когда друзья уезжают, а ты остаешься, и против тебя – КГБ.

Они пытались подобраться к моему младшему брату Ле­ониду. Он работал инженером на оборонном заводе. Карьера складывалась удачно, в Израиль он еще не собирался. Его вы­звали в первый отдел. Двое в аккуратных черных костюмах сразу объяснили, что лично к Леониду у них претензий нет. Они знают, что он советский человек, ни в чем не замешан, хороший работник.

– Мы бы хотели поговорить о вашем брате. Он пошел по неправильному пути: Израиль, антисоветская деятельность…

– ?

– Нет-нет, пока ещё не криминал, но – уже на грани. Помо­гите оградить его от опасностей, которые могут для него очень плохо кончиться, а это… это – бросит тень и на вас.

Леонид – человек не робкого десятка.

– Он вообще-то со мной не советуется, – говорит, – живем мы отдельно, у каждого своя семья, но – можете не сомневать­ся: если я увижу, что он собирается совершить что-либо проти­возаконное, я ему скажу. Только беспокоиться вам не о чем.

– А вот не могли бы вы…

– Нет, не мог бы.

Они приезжали к нему еще и еще. А он:

– Если я увижу что-то неладное, я ему скажу. Шпионить за братом и, тем более, доносить на него я не буду.

– Ну что же, мы рассчитывали на бóльшее понимание с ва­шей стороны. Вы это почувствуете.

Он почувствовал. Через год ему пришлось уволиться с ра­боты. Лет через десять я спросил, почему он не подает на вы­езд, столько лет прошло после работы, связанной с секретно­стью. Он улыбнулся и сказал:

– После того, как разрешат тебе.

– А чего же ты так рано уволился?

И он рассказал мне эту историю.

Они пытались подобраться к моей жене. Мы были фор­мально разведены, поскольку иначе у меня не приняли бы до­кументы на выезд. На сей раз они получили категорическое: “Не стану я шпионить за собственным мужем!”

“Пасли” меня по-прежнему плотно. Иногда задерживали, угрожали. Со временем у меня выработалась на них жи­вотная реакция: спиной чувствовал присутствие… И опас­ность стал чувствовать… – как зверь.

Новых людей было немного, но они время от времени по­являлись. Некоторые искали со мной знакомства под впечат­лением от газетных статей. Среди них выделялась симпатич­ная пара – Марк и Аня Левины.

Продолжалась подготовка к кассационному суду Валеры Кукуя. Мы отправляли письмо за письмом в различные ин­станции. Наше письмо на имя председателя КГБ Андропова – мы это почувствовали – произвело сильное впечатление. Мы закончили его, подобно группе грузинских евреев, словами: “Израиль или смерть”.

Меня задержали на улице, отвели в милицейский участок. Там поджидали два сотрудника КГБ:

– Нашему терпению пришел конец. На вас материала боль­ше, чем достаточно… Сгниете в тюрьме. Это наше последнее предупреждение, больше мы с вами разговаривать не будем!

И – более миролюбивым тоном:

– Вы, похоже, не умеете делать выводы… Мы бы рады вас выкинуть, но категорически возражает ваш ракетный инсти­тут. Разрешение в ближайшие годы вы не получите, можете даже не пытаться, а при таком поведении – дальше только тю­рьма.

На сей раз это было серьезно, спиной чувствовал. Посовето­вался с Аксом, который через несколько дней должен был уезжать.

– Смотри, – сказал он, – здесь весь регион режимный, КГБ лютует, перестраховывается. Может, стоит попробовать из другого места. Мы ведь сами вначале думали подавать от­куда-нибудь из Прибалтики или из Грузии. Там режимных предприятий нет, атмосфера другая. Финкельштейн уехал в Вильнюс именно с этой целью.

Володя Маркман был иного мнения:

– Они тебя где угодно достанут. Здесь, по крайне мере, друзья, близкие. Надо пробиваться отсюда.

Когда я поделился идеей Акса дома, за нее сразу ухвати­лась мама. К моему удивлению, жена тоже не возражала. Я решил пробиваться через Грузию. Мы обнаружили дальнего родственника, жившего рядом с Тбилиси. Он был готов при­нять меня на первое время.

Через неделю после проводов Акса поезд мчал меня в Гру­зию. Путь пролегал через Москву, где мне были известны только три имени: Слепак, Польский и Престин – новые лиде­ры московских отказников. Мне лично не приходилось с ни­ми встречаться, и я был рад возможности познакомиться.

Польский принял по-деловому. Расспросил про свердлов­ские дела и попросил перед отъездом заскочить – возможно, он передаст что-нибудь в Киев и Тбилиси.

Слепак принял тепло, по-дружески. На его квартире “тусо­вался” народ, люди приходили и уходили, кто-то шептался на кухне. На столе стояли недопитые кружки чая, недоеденный торт… Володя расспросил про наши дела, тут же с кем-то по­знакомил. На идею пробиваться через Грузию он отреагиро­вал неожиданно:

– Своих секретчиков у них нет, ты станешь там белой и очень заметной вороной. Может статься, будет еще хуже. Ос­тавайся в Москве. У нас таких, как ты – пруд пруди. Вместе – будет и быстрее, и надежней.

Он рассказал о своей первой форме допуска, привел еще несколько примеров.

– Кто же меня в Москву пустит? Город и для обычных лю­дей закрыт, а с моим шлейфом!..

Володя улыбнулся:

– Ты нас недооцениваешь… Пойди, погуляй до вечера, а там посмотрим.

Когда я вернулся, у него уже был “вариант”. Он нашел де­вушку для фиктивного брака, чтобы я мог прописаться в Мос­кве. Она тоже собиралась ехать.

– Завтра вечером вас познакомят, – сказал Слепак. – Если она тебя не забракует, считай дело сделанным. Тебе ночевать-то есть где?

– Найду.

После месяца деревянных нар я чувствовал себя комфорт­но на любой горизонтальной поверхности.

На следующий вечер меня представили симпатичной де­вушке по имени Нора. Она меня не забраковала. Мы подали заявление в ЗАГС, через месяц брак зарегистрировали, а еще через месяц мы подали документы на выезд… и – получили отказ. Так началась моя московская отказная жизнь, которая продолжалась долгих семнадцать лет.

Нора через полтора года получила разрешение и уехала.

Несмотря на бытовую неустроенность и отсутствие родс­твенников, жизнь в Москве оказалась намного легче и прият­нее, чем в Свердловске. Люди здесь были раскованы, общи­тельны, приветливы.

Возле центральной московской синагоги по субботам со­бирался своего рода “отказной клуб”. Там узнавали последние новости, знакомились, договаривались, к кому идти на прово­ды, заказывали вызовы, находили преподавателей иврита, встречались с туристами и иностранными корреспондентами.

На “горке” состоялись мои первые столичные знакомства.

Валера Коренблит, знавший все, что происходило в отказ­ной жизни, великодушно предложил пожить несколько дней у него, в его однокомнатной квартирке. В комнате жил он с же­ной и дочкой, а на кухоньке стоял топчан – как раз для меня.

Валера познакомил меня с Женей Эпштейном, тренером спортобщества “Труд” по штанге. Женя получил высшее об­разование химика-технолога, но любил спорт, выполнил нор­матив мастера и поменял профессию. За неделю до нашего знакомства Женя получил ключи от кооперативной квартиры. Переезжать туда он пока не собирался.

– Хочешь, живи – предложил он мне. – Только имей в ви­ду, она пустая и без телефона.

Предложение было щедрым. Личных вещей у меня не бы­ло – один портфель, заменявший подушку. Пальто служило то подстилкой, то одеялом. Через пару недель я купил раскла­душку и почувствовал себя совсем комфортабельно.

Потом меня приютил Боря Цитленок. Его родственники получили разрешение и уехали, а ему был вручен отказ, и Бо­ря остался один в двухкомнатной квартире. Добрейший ма­лый, он самозабвенно участвовал во всех демонстрациях. За­тем Нора познакомила меня с подругой, которая, подобно Же­не Эпштейну, получила ключи от кооперативной квартиры, но не торопилась переезжать, и я поселился там.

Позаботиться о более или менее постоянном жилье мне не приходило в голову. Число выезжавших постоянно росло, многие активисты-ветераны получали разрешения, и отказная жизнь бурлила в ожидании прорыва.

Ко времени моего переезда в Москву смена лидеров в движе­нии завершилась. Отцы-основатели – Хавкин, Свечинский, Гель­фонд, а также Драбкин и оставшиеся на свободе члены ВКК из других городов к марту 1971 года покинули Союз. Летом уехал Миша Занд. В конце 1971 года выехали Владимир Розенблюм, Павел Гольдштейн, Михаил Марголис и Владимир Зарецкий.

Новые лидеры не были новичками в движении. Они хорошо зарекомендовали себя во время волны судебных процессов 1970-71 годов, Конференции в Брюсселе, встреч в верхах в Москве и в Канаде. У них уже был опыт в организации успешных акций. Ус­траивались многочисленные коллективные протесты на Цент­ральном телеграфе или в приемных высоких чиновных инстан­ций, заканчивавшиеся зачастую штрафами или сутками ареста. В большом количестве писались личные и коллективные письма, петиции и обращения. Их подписывали по субботам возле сина­гоги – открыто, иногда по несколько писем за день.

Мне впоследствии приходилось неоднократно слышать, что борьбу за выезд вела небольшая группа самоотверженных отказ­ников. Это утверждение не соответствует действительности. У движения была широкая социальная база, включавшая сотни ты­сяч людей, слушавших по ночам израильское радио и другие “го­лоса”, десятки тысяч искавших возможность выехать и многие тысячи вовлеченных в процесс подачи документов. Они состав­ляли питательную среду движения. Отказники просто находи­лись на передней линии борьбы.

Движение, которое я увидел в Москве в 1972 году, выглядело зрелым, с разветвленной сетью внутренних и внешних связей, взаимопомощью и группой представительных лидеров. Формаль­ного лидерства не было, как не было и внешних признаков орга­низации, но были люди, выделявшиеся своей активностью, инфо­рмированностью и авторитетом. Они поддерживали эффектив­ную связь с еврейским миром, принимали зарубежных политиков и общественных деятелей, писали квалифицированные письма и собирали под ними сотни подписей из разных городов страны. Они организовывали коллективные походы, устраивали демонст­рации и голодовки, помогали семьям узников Сиона, принимали активистов из других городов и организовывали жизнь в отказе. Это был особый мир, боровшийся за выезд и за выживание.


[1] Илья Войтовецкий, интервью автору.

 

Comments are closed.