Глава 46 Активисты продолжают борьбу

Жесткая репрессивная политика Кремля в первой половине восьмидесятых годов, сопровождаемая многочисленными угрозами, допросами, обысками и арестами активистов, нанесла серьезный удар по активности отказников, однако подавить еврейское движение властям не удалось. Мощный задел, сделанный в конце семидесятых годов, значительное увеличение числа отказников и появление в их среде новых активистов, а также неослабевающая и даже усилившаяся поддержка со стороны Запада помогли движению выстоять. Движение сохранило основные направления борьбы: за выезд; за национальную культуру и религию; за иврит; за профессиональное самовыражение; за право на воспитание своих детей в рамках национальной культуры.

Выезд

Политику свертывания эмиграции власти начали еще в конце 1978 года, практически закрывая прием документов на выезд в ряде городов (в Одессе, Ташкенте и Харькове), но цифры эмиграции продолжали расти, и широкой публике замыслы властей еще не были понятны. Лишь после вторжения в Афганистан стало резко сокращаться общее число выдаваемых разрешений. Достигнув пика в 51 331 человек в 1979 году, оно упало в олимпийский 1980 год до 21 648, и в следующем году – до 9 448. Сравнительно высокие цифры 80-го и 81-го годов питались в значительной степени за счет дел, находившихся в производстве с прежних времен. После вторжения в Афганистан власти усложнили процедуру приема документов, растянули время их рассмотрения до двух лет и более, резко увеличили количество выдаваемых отказов. В этих условиях сократилось и число желающих подавать документы на выезд. В 1982 году число выданных разрешений упало до 2692, в 1983 – до 1314, а в 1984 – до 896 человек.

В мае 1982 года многолетний председатель КГБ (в 1967 – 1982 годах) и член Политбюро Юрий Андропов сменил Леонида Брежнева на посту главы партии и государства. Под его руководством идеологическая борьба против сионизма, и без того находившаяся на высоком уровне (советская печать публиковала в среднем 24 антисемитских или антисионистских пасквиля в сутки[1]), ужесточилась еще более. 1 апреля 1983 года в прессе был опубликован призыв к созданию Антисионистского комитета советской общественности. Призыв подписали восемь евреев: Д. Драгунский, М. Кабачник, Г. Гофман, С. Зивс, Б. Шейнин, Г. Бондаревский, Г. Зиманас и А. Колесников. 21 апреля 1983 года, после трехнедельной пропагандистской подготовки, Комитет был создан.

Комментируя снижающиеся цифры еврейской эмиграции, «заместитель председателя Комитета Самуил Зивс заявил на пресс-конференции 6 июня 1983 года, что «процесс еврейской эмиграции из СССР практически завершен»[2].

Я позволю себе небольшое личное отступление. За годы существования Комитета Самуил Зивс сделал много публичных заявлений в русле советской пропаганды. Эти заявления не вызывали у нас особых эмоций, кроме, пожалуй, чувства гадливости: этакий юденрат из государственных евреев, которым приходилось отрабатывать свое положение. В декабре 1988 года, в пору глубокой Перестройки, мне довелось встретиться с Зивсом лично. Он подошел ко мне возле московского Дома кино, в котором проводилось какое-то официальное мероприятие. А мы в это время проводили встречу с израильской консульской делегацией в нашем еврейском кафе «Влтава», расположенном как раз напротив Дома кино. Зивс выглядел несчастным и потерянным (он, впрочем, выглядел так и раньше, когда делал свои гневные антисионистские заявления). «Господин Кошаровский, я много о вас слышал», – сказал он и протянул руку. Я невольно отдернул свою. Потом посмотрел в его полные боли глаза, на дрожащие губы, сморщенное как у глубокого старика лицо и… пожал его подрагивающие холодные пальцы. Он приблизился ко мне, почти уронил голову на мое плечо, и из его глаз потекли слезы. Потом он почти прошептал мне на ухо: «Благослови вас Бог, вы даже не представляете, насколько были правы. Эти сволочи убили моего единственного сына». Кто-то из друзей подхватил меня под руку, и мы вошли в кафе. «Что он тебе говорил?» – спросил приятель. Я промолчал… Потом лицо этого сморщенного старика еще долго стояло у меня перед глазами.

Но вернемся в восьмидесятые. Ни у кого из активистов не вызывало сомнений, что Зивс лгал: процесс еврейской эмиграции был далеко не завершен: эмиграционные настроения даже усилились в результате афганской войны, вызвавшей дополнительное напряжение в советском обществе. Эмиграцию свернули силовыми мерами. При этом круги отказников и близкие к ним пополнились значительным числом людей, освободившихся от удушающих пут советской идеологии и полностью созревших для эмиграции. Эти люди хотели встречаться, изучать иврит, историю и традицию. Но прежде всего они хотели возобновления выезда и готовы были бороться для достижения поставленной цели.

Иная картина наблюдалась в среде старых отказников, проведших к этому времени в борьбе и отказе семь-десять лет. Некоторые из них сидели, некоторые только что освободились из тюрем, а у других досье в КГБ уже были столь весомы, что малейший довесок мог склонить чашу весов в сторону ареста: ресурса на продолжение деятельности периода семидесятых у них не оставалось. Кроме того, некоторые из них просто устали, перегорели и не хотели слишком рисковать. Другие в значительной мере переключились на подпольную деятельность.

Но при этом подавляющее число отказников по-прежнему писали и подписывали письма протеста, участвовали в обсуждениях, встречались с иностранцами. Писем было много: в связи с прекращением эмиграции, в связи с арестом или преследованием активистов, в связи с открытием или деятельностью международных форумов (Хельсинкские конференции, Брюссельские конференции, конференции организаций в поддержку нашей борьбы), в связи с визитами общественных и политических деятелей и т.д.

Продолжалась и открытая борьба в стиле «экшен», которую так любили западные корреспонденты: демонстрации, коллективные визиты в высокие учреждения власти и так далее. Только теперь этим занималась молодежь.

11 декабря 1980 года 150 еврейских активистов провели в приемной Верховного Совета в Москве демонстрацию с требованием разрешений на выезд[3]. Одним из участников и организаторов этой демонстрации был Александр Шипов, математик, подавший документы на выезд в 1979 году и не получивший еще никакого ответа.

– Вы подали в сложное время Саша, – обратился я к Шипову, – а проводить демонстрации в восьмидесятом году было еще сложнее. Сколько с вами было людей?

– У нас была довольно большая группа, около ста человек. Это были, в основном, не отказники, а люди, попавшие в так называемую группу долгого ожидания. Мы не получали ответа по году, по два – то, что стало проявляться в Москве в восьмидесятом году. Многие люди, сидевшие тихо и ждавшие своего разрешения или отказа, стали постепенно проявляться. Мы попытались это как-то организовать. Водили группы людей в Верховный Совет, в прокуратуру, в приемную Совета Министров. Каждый раз это было с подачей письма. Наиболее активным был 80-й год.

– Мы – это кто?

– Был такой Макар Лиманов, Юра Штерн имел к этому отношение. Это было немного в стороне от общего движения отказников. Тем оно было и необычно. Но были отказники, которые знали об этом. Фульмахт Витя знал, были еще люди.

– Да, я тоже знал: Юра Штерн занимался у меня ивритом. Сколько человек принимало участие в демонстрациях?

– Число участников колебалось от 15-ти до 70-ти человек.

– Насколько я знаю, вы вместе со Штерном принимали участие также в организации детских садиков.

– Принимал, но основными организаторами там были Цирлины.

Большинство организаторов этих демонстраций, включая самого Шипова, в 1981 году получили разрешения на выезд.

21 декабря 1981 года 50 московских и 60 одесских евреев устроили сидячую демонстрацию возле Библиотеки им. Ленина в первый день Хануки.

Каждый год 24 декабря устраивались демонстрации солидарности с узниками Сиона. В 1980 году демонстрация проходила возле Библиотеки им. Ленина. Пятеро участников были арестованы на 15 суток[4]. Голодовки протеста против отказа на выезд из страны в эти годы устраивали евреи Кишинева (13 человек, май 81-го), Киева (семья Черняцких, сентябрь 81-го), Харькова (Юрий Тарнопольский, октябрь 81-го – длительная голодовка), Москвы (семья Бориса Гулько, октябрь 81-го), Ленинграда (Надежда Фрадкова, декабрь 83-го) и других городов. Надежда Фрадкова провела в отказе шесть лет, и все эти годы активно боролась за выезд. В 1982 году весной она провела в Ленинграде 43-дневную голодовку протеста. 15 марта 1982 года группа киевских отказников начала каскадную голодовку: каждая семья по очереди голодала 24 часа и отправляла письмо властям с требованием пересмотра их выездного дела и освобождения арестованных активистов. 22 апреля к каскадной голодовке киевлян присоединились шесть одесских отказников, а 29 апреля к ним присоединились еще двенадцать московских отказников[5].

28 февраля 1982 года восемнадцатилетний ленинградский отказник-студент Михаил Цивин вышел с протестом против отказа на Красную площадь. Обычная ленинградская инженерная семья, единственный сын. Родители возражали против его отъезда. Он нес плакат «Отпустите меня в Израиль». Его посадили на 10 суток. Через полтора месяца после первой демонстрации, он приковал себя цепью к перилам собора Василия Блаженного в Москве. Его вновь арестовали и посадили на 15 суток. В 1987 году он получил разрешение и выехал в Израиль. Через некоторое время к нему присоединились родители. Я разыскал его в Санкт-Петербурге, где он служит заместителем раввина. У него семья, четверо детей.

– Выйти с плакатом на Красную площадь в любое время было поступком отчаянным, а в 82-м году это было похоже на самопожертвование. На что вы рассчитывали? – обратился я к Цивину.

 

– На то, что меня, в конечном счете, отпустят. До этого один отказник вышел на подобную демонстрацию, его посадили на 15 суток и потом отпустили. Был еще 82-й год, и мне было 18 лет…

– Вас кто-то страховал, были корреспонденты?

– Да, я был больше связан с диссидентскими кругами. Они страховали, и от них были корреспонденты. Был такой русский парень Олег Попов.

– Сутки сидели в Москве?

– Да.

– Сотрудники КГБ с вами беседовали?

– Понаехало их… Они хотели выяснить, кто мне писал плакаты, кто организовывал и т.д. Чтобы с ними много не разговаривать, у меня было заготовлено заявление, и там было все сказано.

– Во второй раз вы себя приковали к перилам собора Василия Блаженного?

– Да. Цепь и замок. Плакат был сделан из жести с бумагой. Он раскладывался как гармошка, чтобы можно было спрятать под одеждой и во время демонстрации не порвали.

– Что было на плакате?

– «Отпустите меня в Израиль» – на русском, английском и на иврите.

– Сколько вам удалось там простоять?

– Я думаю, пару минут удалось. Ближайший милиционер добежал до меня, там была сотня метров, понял, что плакат не рвется и показал руками, что нужны ножницы. Из комендатуры возле Боровицких ворот прибежал солдат с кусачками, такими большими, саперными. Он перекусил цепь. Дали 15 суток. Я просидел три дня в Москве, потом за мной приехала команда и этапировала в Ленинград, там досиживал.

– Что потом?

– Забрили в армию. Но я комиссовался на половине срока.

– В Израиле было нормально?

– В общем, да.

– Я слышал, вы вернулись к религии?

– Да. Пребывание в отказе было продуктивно. Духовный поиск многих к этому привел.

– Вы в командировке в Петербурге?

– Нет, я приехал сюда в начале девяностых. У меня была работа помощника раввина. Потом так сложилось, что …

– Ваша семья там?

– Мама моя живет в Израиле, сын учится в Израиле. Раньше, когда я уезжал, провожали как на тот свет, а теперь все наоборот.

Семинары

Властям не удалось полностью закрыть семинары. На месте ленинградского гуманитарного семинара Кановича – Вассермана – Утевского, разогнанного властями летом 1981 года, Михаил Бейзер устроил свой культурно-исторический семинар. Бейзер ограничил число участников и сделал заседания семинара закрытыми. В результате семинар успешно действовал в мрачные восьмидесятые годы и прекратил свое существование уже после отъезда Бейзера в Израиль в 1987 году[6].

В Москве, на месте семинара учителей иврита, в 1982 году был создан дибур под руководством Юлия Эдельштейна, функционировавший вплоть до ареста Эдельштейна в сентябре 1984 года, и семинар по методам преподавания иврита под руководством Льва Городецкого, работавший до начала девяностых годов. И дибур, и семинар сохранили традиции прежнего семинара и уделяли достаточно времени докладам на исторические, религиозные и общекультурные темы.

Московский физический семинар, называвшийся официально Семинаром по коллективным феноменам, сумел сохраниться, несмотря на арест Виктора Браиловского в ноябре 1980 года.

– В первое же воскресенье после ареста, – вспоминает Александр Иоффе, один из активных участников семинара, – перед входом в дом уже стояла публика из ГБ и милиция. С нами пришло нес-колько иностранных ученых сделать доклад на семинаре, но милиция не пустила нас в дом. Мы простояли час, переругиваясь с ними, и, в конце концов, решили, что все равно проведем семинар. Отправились ко мне, почти все пошли. Нас сопровождали, конечно. Семинар прошел спокойно, никто не мешал.

– Страшновато было? Только что арестовали человека, не пускают на семинар.

– Мы были все на страшном взводе: это было явное состояние конфронтации. Та же история повторилась в следующее воскресенье, и мы пошли к Юре Гольфанду. Потом в течение года-полутора мы меняли места семинаров.

– Браиловского формально судили не за семинар. Его судили за журнал «Евреи в СССР».

– Да. Но я не уверен, что руководство семинаром на протяжении трех лет не сыграло своей роли. Недели через две раздался звонок из ОВИРа, и сказали, что мне отказано в выезде, хотя я не подавал заявления о пересмотре. За пару дней до этого дверь нашей квартиры (она была обита кожей) ночью подожгли. К счастью, я не спал, да и сын проснулся, и мы быстро потушили огонь. Власти перед этим предприняли ряд действий, чтобы я вышел из семинара. Я не вышел, и они меня таким образом «пожурили». Число людей, посещавших семинар, уменьшилось. Собиралось десятка два ученых. Таких больших собраний, как у Виктора, в эти годы не было. Несколько раз с нами бывали корреспонденты, у которых гэбисты довольно грубо отнимали камеры, когда те начинали фотографировать. Иностранные гости тоже приходили, но их не пускали.

Семинар продолжал функционировать, правда, «Пятый международный семинар по коллективным феноменам», запланированный на конец сентября 1981 года, пришлось отменить. «Шестой международный семинар по коллективным феноменам» пришлось проводить уже не в Москве, а в Стокгольме. Он состоялся 1 и 2 декабря 1983 года. Доклады ученых-отказников Виктора Браиловского, Якова Альперта, Наума Меймана и Александра Лернера были зачитаны, в связи с отсутствием докладчиков[7].

В 1979 – 1980 годах Нью-Йоркская академия наук, одно из старейших научных сообществ США, начала выдавать отказникам с научным прошлым сертификаты о действительном членстве в академии. Делалось это не только для того, чтобы включить нас в информационное пространство академии, но и дать отказникам дополнительную степень защиты, в том числе от обвинений в хулиганстве и паразитизме. В нашем положении вторая часть была, пожалуй, важнее первой.

Культура

 1 марта 1983 года несколько сот советских евреев провели голодовку солидарности с осужденным преподавателем иврита Иосифом Бегуном[8]. Бегуна – одного из наиболее последовательных и самобытных активистов еврейской культуры – любили и уважали за бескомпромиссный характер, невероятную храбрость и удивительную способность переносить всевозможные невзгоды. Он отсидел три срока заключения, но это никак не отразилось на его участии в борьбе. Бегун вышел на демонстрацию протеста на следующий день после того, как вышел из своего третьего заключения.

Издавать периодику стало крайне опасно. Но Александр Разгон с 1982 по 1985 годы издавал в Москве дайджест советской прессы на еврейскую тематику, а в Ленинграде, с 1982 года, издавался популярный в еврейских кругах «Ленинградский еврейский альманах»[9]. В Москве, в самиздате, издавалось также много материалов культурно-исторического и учебного характера, расходившихся по всей стране[10].

В городах, подвергшихся оккупации во время Второй мировой войны, активисты чтили память евреев, расстрелянных фашистами. Регулярно посещались места массовых расстрелов еврейского населения в Румбуле (Латвия), Одессе, Киеве, возлагались венки. Власти противились тому, чтобы евреи из различных городов СССР приезжали в эти места, активистов нередко подвергали административным арестам на 10-15 суток.

Настоящим праздником национальной культуры становились для нас международные книжные ярмарки, на которых был представлен израильский павильон. Ярмарки проводились раз в два года, начиная с 1977 года. Израильский павильон с самой первой ярмарки пользовался неизменным успехом, поток посетителей никогда не иссякал, и жизнь кипела в нем с открытия ярмарки и до ее закрытия. Это был самый популярный павильон, очередь к нему тянулась на многие сотни метров, изгибаясь в проходах между другими павильонами, зачастую полупустыми. Популярность израильского павильона стала звонкой пощечиной усилиям советской пропаганды, стремившейся вызвать у советских евреев неприятие Израиля и даже ненависть к нему.

Ярмарка всегда проводилась в первой половине сентября на территории Выставки достижений народного хозяйства и продолжалась ровно одну неделю. Делегации находились в Москве около двух недель, и это были две недели праздника для евреев и немалой головной боли для властей.

Мы по своим каналам заранее информировали о приближении ярмарки, но еще большую рекламу ей делали западные радиостанции. Еврейские активисты из разных городов брали отпуска, чтобы попасть на ярмарку и на многочисленные встречи, которые мы устраивали для членов израильской делегации. Интерес к израильскому павильону был чрезвычайно высок не только у активистов и отказников, но и у остального еврейского населения, желавшего хоть краешком глаза увидеть кусочек израильской жизни, посмотреть на изданные в еврейской стране книги и пообщаться с живыми израильтянами.

Власти старались предотвратить участие израильтян в ярмарке, но все их попытки наталкивались на жесткое противодействие американской делегации. Американцы угрожали бойкотировать ярмарку, если израильтян не допустят к участию. Такая поддержка давала израильской делегации дополнительную степень защиты, которой они пользовались в полной мере.

Члены израильской делегации позволяли посетителям забирать книги с выставочных полок, а если тех хватали на выходе «с поличным», утверждали, что сами подарили книгу посетителю. Было много встреч с отказниками. В состав делегации всегда включались интересные люди: поэты, музыканты, певцы, ученые. В 1981 и 1983 годах с делегацией приезжала известная израильская певица Сара Шарон. Человек исключительного обаяния, обладавшая красивым и мощным голосом (в Израиле она устраивала вечера коллективной песни, принятые в кибуцном движении), в дни выставки она практически каждый день устраивала вечера израильской песни. Пела нам, пела вместе с нами, учила нас новым песням. Из Горького на ярмарку приезжал Леонид Вольвовский, тоже большой заводила по части израильских песен.

Вольвовский и Шарон – оба натуры доминантные – вместе выступали перед аудиторией. Это было состязание двух незаурядных личностей. Нужно, правда, отдать должное Сареле – она как гостья и женщина умела уступить неудержимому напору Леонида Вольвовского.

«На книжных ярмарках у меня была официальная должность, – вспоминает Юлий Эдельштейн[11]. – Я был переводчиком Сареле Шарон. Она уже в 1981 году, заходя в дом, говорила: так, Юлий, ты знаешь, что говорить. В 83-м никто не ожидал, что ее впустят второй раз, но она приехала. Я тогда уже носил кипу, и она, кибуцница, увидав меня, спросила, может ли она до меня дотронуться. Я ее обнял, и она успокоилась».

Экспозицию с израильской стороны готовила Дита Гуревич, старший сотрудник Института экспорта Израиля. Энергичная, изящная сабра с российскими корнями, на лету схватывающая ситуацию, она буквально покорила нас, когда сама приехала на ярмарку в качестве руководителя израильской делегации в 1985 году. С российской стороны координацией с израильской делегацией занимался я. Мне много довелось работать с Дитой, и с тех пор мы стали друзьями и сохраняем дружеские отношения до сих пор.

– Израильскую экспозицию на ярмарку готовил Институт экспорта? – обратился я к Дите.

– Не совсем. Я работала в отделе выставок Института экспорта, но подготовка экспозиции не имела отношения к институту. Она была связана с Бюро по связям. Ко мне обратился лично Арье Кроль. Он в значительной степени определял, какие книги брать, какое оборудование. Под-готовка к ярмарке продолжалась около полугода, и для меня это была, конечно, большая дополнительная нагрузка. Я отвечала за все, и полгода подготовки все мои вечера и часть рабочего времени были полностью заняты только этим. Я готовила все израильские экспозиции, начиная с 1977 года.

– Что включала в себя подготовка израильской экспозиции?

– Работу с издателями, подбор книг, сувениров, составление списка книг и оборудования и согласование его с советской стороной. Тогда видео еще не было, и мы приготовили слайды. Помнишь, у нас был такой автомат, который целый день показывал слайды с видами Израиля на белом экране.

– Где ты собирала сувениры?

– У издателей, в туристических фирмах, в Эл-Аль (израильская авиакомпания), у всех, кто готов был меня слушать.

– Сувениры приобретались или дарились?

– Сувениры, как и книги, в большинстве случаев дарили, а когда продавали, то по сильно сниженным ценам.

–  Как согласовывался список?

– Во-первых, список нужно было представить советской стороне по-русски. Я сидела с переводчицей и машинисткой, и мы писали в соответствии с определенной формой название каждой книги, когда, где и кем издана, название каждого плаката, каждой резинки и каждого пластикового пакетика с точным количеством по каждому разряду. Затем была переписка с руководством книжной ярмарки. Мы должны были представить список всего, что мы с собой привозим, – до последней мелочи. Отдельно по каталогу книг и по каталогу оборудования.

В 1977 году наше участие в ярмарке было минимальным. Делегация состояла из двух человек, они взяли мало книг, и павильон был небольшой. СССР в 1977 году вообще не хотел нас пускать, но американцы вмешались: если израильтян не будет, мы тоже не приедем.

– Вам не предоставили достаточно площади для павильона?

– Нет, мы сами тогда много не просили. В первый раз мы не знали, что нас ожидает. Кроме того, в Израиле еще не придавали большого значения участию в ярмарке.

– В 1979 году отнеслись серьезней?

– Делегацию удвоили, и было гораздо больше материалов. В 1985 году, когда я поехала во главе делегации, у нас был уже совершенно нормальный павильон площадью в 145 квадратных метров.

– Мы еще до твоего приезда, в 81-м и в 83-м годах, забирали с ярмарки много книг.

– Да, но не в таких количествах, как в 1985 году. Я привезла три тысячи пятьсот книг.

– Из них около двух тысяч мы забрали.

– Да, но нам пришлось переносить их на своих спинах до гостиницы. Приставленный ко мне сотрудник КГБ, молодой парень по имени Володя, говорил членам нашей делегации: «Как вы позволяете леди носить такие тяжелые сумки?». Он, конечно, знал, что мы переносим. Рафи Нееман возглавлял делегацию в 1981 году. Вместе с ним было пять человек, включая Сареле Шарон. Они взяли с собой тысячу книг, которые прошли предварительную цензуру в Израиле. Яков Левингер возглавлял израильскую делегацию в 1983 году. Вместе с ним Сареле Шарон поехала во второй раз. В 1987 году уже были гласность и перестройка, но мы продолжали передавать книги, как и прежде, хотя это уже меньше волновало КГБ. В 1989 году со мной приехали представители сорока издательств, и мы привезли двенадцать тысяч книг. Их уже не было необходимости переправлять. Мы открыто оставили их активистам, ничего не вернули в Израиль.

– Расскажи подробней, как вас приняли в 1985 году.

– Мы приехали 5 сентября, и нас разместили в гостинице возле ВДНХ. На следующий день я спустилась в парикмахерскую. Ко мне подошел молодой сотрудник КГБ по имени Володя и сказал, что они хотели бы поговорить со мной. Я ему сказала: «Ты знаешь иврит, а я понимаю по-русски, так что нам не нужен переводчик. Я буду говорить с тобой на иврите, а ты отвечай мне по-русски». Так мы и общались. Арье строго-настрого запретил нам встречаться с КГБ поодиночке. Я попросила Володю подождать немного, поднялась наверх и позвала одного из членов делегации. Нас отвели в одну из боковых комнат в гостинице. Там находилось еще трое сотрудников. Они говорили по-русски. «Положение ваше сложное и опасное. У нас учатся десять тысяч палестинских студентов, и только мы можем вас защитить. Один из наших людей будет находиться в вашем номере постоянно, даже ночью». Я не проявила никаких эмоций по этому поводу, тогда он добавил: «Мы любим принимать гостей и очень рады, что вы приехали, но я предлагаю вам заниматься только тем, что нужно для ярмарки, в противном случае… мы умеем быть очень неприятными». Они сказали то, что сказали, и мы ушли.

На меня этот разговор не произвел никакого впечатления. Я пошла в парикмахерскую, после чего мы должны были встретиться с отказниками возле синагоги. Нолик, участвовавший вместе со мной в разговоре, был из переживших Холокост. Он начал паниковать, пошел говорить с моим заместителем: «Эта женщина – сумасшедшая, она не понимает, что ей хотят сказать, но я эту музыку знаю. Мы никуда не пойдем». Тогда я пришла к выводу, что переживших Холокост нельзя включать в такие делегации. У них слишком глубокая травма, и они просто не могут… Я сказала: «Друзья мои, мы все идем к синагоге». Нолик остался в гостинице, а мы поехали на метро и встретились вечером с вами. Но вам мы не рассказали об этом разговоре. У моего заместителя Ицхака Диора был пароль от Арье Кроля, он еще накануне встречался с тобой.

Утром мы пошли работать в павильон, и Володя все время был там с нами. У меня не было ощущения, что за мной следят. Он был как бы прикрепленным ко мне от ярмарки. Через несколько дней меня снова пригласили на разговор. Сидело там 5-6 человек, среди них – один, которого я где то уже видела: двухметровый верзила с широченными плечами. Они сказали, что я занимаюсь антисоветской деятельностью, что я посетила такого-то и такого-то, говорила со многими людьми о том-то и том-то, что у них есть письма об этом от возмущенных граждан. В общем, они меня предупредили, что этого делать нельзя. Кроме того они забрали в нашем павильоне 40000 каталогов с еврейским календарем, еврейскими праздниками и материалами о следующей ярмарке книги.

– Что им так не понравилось в каталогах?

– Я им сказала, что мы раздавали каталоги на подобных ярмарках в Риме и в Иерусалиме. Тогда тот огромный мужик встал и заорал: «В Риме веди себя как римлянин». Он имел в виду, что в Москве ничего раздавать нельзя, и неважно, нравится мне это или нет. Раздача каталогов есть пропаганда, и в России сие не принято. Они также забрали около 10 000 каталогов у американской делегации. На открытии ярмарки я переговорила с главой американской делегации Мартином Левиным, потом подошла к организаторам и сказала, что если в течение 24-х часов не получу каталоги обратно, то мы не открываем наш павильон и я собираю пресс-конференцию. На ярмарке было много корреспондентов из Штатов и Европы. Я им рассказала о каталогах, но просила ничего не писать 24 часа. На следующий день мне сказали, что каталоги вернут, но есть небольшая проблема – они пропали. «Пропали? – говорю, – мы их найдем». Мартин Левин пошел вместе со мной искать каталоги. Площадь ярмарки огромная, десятки павильонов. Где искать? А я иду, как будто провидение ведет меня. Мы обошли здание и подошли к двери, которая вела в огромный подвал. «Здесь», – говорю. В подвале мы прошли мимо множества дверей, и у одной из них я остановилась. Комната была завалена тряпьем, а под ним были наши каталоги. Я до сих пор не могу объяснить, как я их нашла.

– Ты говорила, помнится, что в армии служила в разведке.

– Юлий (смеется), этого было бы недостаточно в данном случае. Мартин Левин подумал, что я колдунья. Короче, я нашла каталоги и сразу пошла к руководителю ярмарки Танкреду Голенпольскому, еврею по национальности. Там началась война между цензурой и таможней. Цензура не хотела освобождать каталоги, а таможня была за освобождение. Я вернулась к своим каталогам, чтобы их не перепрятали в другое место. В конце концов, после нескольких часов проволочек, они освободили мои каталоги, и они попали в павильон. Когда мы вернулись в Израиль, я хотела обратиться к религии – настолько история с каталогами повлияла на меня. У меня действительно было ощущение, что чья-то могучая рука ведет меня к ним.

Процесс передачи книг отказникам достоин детективного романа. Задолго до ярмарки согласовывалось, что именно интересует сообщество отказников. Как правило, это были учебные материалы, израильские песни, слайды и открытки с видами Израиля, израильские сувениры. Члены израильской делегации каждый день переносили книги в свои номера в гостинице. Параллельно с израильской делегацией в Москву приезжало несколько пар туристов, единственная задача которых состояла в том, чтобы переносить книги из гостиницы в квартиры отказников. Они делали это каждый вечер. Мы, со своей стороны, готовили около десяти «чистых», т.е. совершенно не засвеченных квартир, куда приносили книги. Специально подготовленная команда по ночам переправляла книги в 3-4 другие еще более «чистые» квартиры. Через некоторое время книги на этих квартирах сортировались и отправлялись учителям иврита и активистам в Москве и других городах.

Эта система была задействована на четырех книжных ярмарках, с 1981 по 1987 годы, и у нас не было ни одного сбоя. Я далек от мысли отнести успех лишь к хорошей организации процесса с двух сторон. Вполне возможно, что гэбисты смотрели на это сквозь пальцы, зная, что ничего антисоветского в израильских книгах нет. Или руки у них были заняты десятками других иностранных делегаций, некоторые из которых вызывали большее подозрение.

Религия    

Религиозное направление испытывало меньшее давление со стороны властей даже в восьмидесятые годы. По-видимому, власти не верили в возможность серьезного религиозного возрождения в атеистической стране. Это касалось не только евреев. В наши дни, например, несмотря на многолетнюю поддержку властей, озабоченных катастрофическим падением рождаемости и низким уровнем нравственности, христианское возрождение остается скорее данью моде, нежели возвращением к вере.

В среде отказников отношение к религии было намного серьезнее. Даже для светских отказников иудаизм и его атрибуты являлись одним из привлекательных и существенных элементов национальной идентификации, религиозные праздники отмечались со всем тщанием, многие взрослые активисты делали брит мила, посещение синагоги на Симхат Тора или Йом Киппур было массовым. Появилась плеяда талантливых ребят, соблюдавших религиозные заповеди и все более погружавшихся в религиозную духовность. Среди них было довольно много активистов, которые преподавали иврит (Шахновский, Эдельштейн, Холмянский, Лидский, Конторер, Гейзель и другие), участвовали в издании журналов (Эссас, Вассерман), организовывали семинары и другие общественные мероприятия (Нудлер, Вассерман), ставили пуримшпили (Гейзель, Гуревич), писали и подписывали письма протеста и т.д. Я уже рассказывал о трех группах религиозного возрождения – хабадниках (Розенштейн, Шахновский), литовском направлении (Эссас) и религиозных сионистах (Дашевский, Кара-Иванов, Полонский)[12]. Их деятельность почти в полной мере продолжалась и в трудные восьмидесятые, а у религиозных сионистов на этот период пришлись становление и развитие их направления. Недавно мне довелось поговорить на эту тему с д-ром Пинхасом Полонским, активистом религиозного возрождения в СССР, а ныне преподавателем иудаизма в университете Бар-Илан и главным редактором издательства «Маханаим».

– Когда начались твои духовные поиски? – обратился я к нему.

– Я вырос в ассимилированной семье. В восьмом классе попал в физматшколу. В ней училось много евреев. Мы, естественно, обсуждали, кто мы такие и чем отличаемся от других. Всей нашей еврейской компанией мы ходили к синагоге, танцевали там на Симхат-Тора. Большое влияние оказала на нас Война судного дня. К окончанию школы стало ясно, что Россия – это не то место, где я хочу жить. Я поступил в пединститут на математику (МГУ был закрыт для нас), где собралась большая еврейская компания, и это тоже способствовало еврейскому продвижению. Я тут же пошел учить иврит к Зорику Филлеру, актеру театра «Современник», но в какой-то момент осознал, что языка недостаточно, что нужно изучать также культуру, а культура – это Библия, Тора. В то время я изучал все. Мы ходили на диссидентские, еврейские и на еврейско-христианские посиделки и лекции.

– То есть в тот период твои искания были еще не вполне еврейские?

– Они были еврейские, но я как бы интересовался всем, читал книги по христианству и даже ходил некоторое время на занятия в иудео-христианский кружок. Но меня возмутило то, что, по их мнению, христианство заменило иудаизм. «Как вы можете отрицать иудаизм, – говорил я им, – если вы в нем не разобрались? Давайте сначала разберемся, а потом будем судить». Я ушел от них и стал искать преподавателей иудаизма. Зеев Дашевский познакомил меня с Зеевом Шахновским, а тот порекомендовал Михаила Шнейдера. Это было уже на третьем курсе института. Я тогда был человеком нерелигиозным и Тору изучал из культурных соображений. Параллельно с этим мы стали ходить в синагогу и общаться со стариками: реб Мотлом, реб Авромом Меллером и другими. Реб Авром еще в досоветские времена учился в знаменитой ешиве Хафец Хаима, он не только великолепно знал и преподавал Талмуд, но и понимал душу иудаизма. Мы каждое утро приходили на его уроки Талмуда в синагогу. Начальство было недовольно, но они не могли просто указать нам на дверь, поэтому говорили ему: «Реб Авром, переходите на идиш». Мы идиша не знали. Реб Авром переходил на идиш, начальник уходил, и он снова переходил на русский. У него я научился многому. Он, например, объяснял, что каждый религиозный текст нужно понимать в контексте времени и эпохи, что Галаха меняется. Талмуд – это определенная эпоха, и Шулхан Арух – тоже определенная эпоха. Не нужно быть фанатиком прочитанного текста, нужно еще и думать. Таким образом, моими первыми учителями иудаизма были Миша Шнейдер и реб Авром Меллер, а потом я ходил на всевозможные подпольные уроки Торы, которые были тогда в Москве. Постепенно я, как и многие другие, стал соблюдать заповеди, а из нашей еврейской школьной и студенческой компании сформировался нынешний «Маханаим».

– Интеллектуального конфликта с иудаизмом не возникло?

– Никакого. Чем больше я изучал иудаизм, тем больше понимал, что мне это очень подходит. Где-то к окончанию института я стал полностью религиозным.

Еще в школе я прочитал много серьезных книг по философии науки, в частности, книгу, которую очень ценю до сих пор, – «Феномен науки» В.Ф. Турчина, и понимал, что между религией и наукой противоречия быть не может. Все, что мы делаем в науке, – это модель; любая научная теория является моделью, и она не может получить статус истины. Истина в науке в принципе недостижима.

– Так же, как и в религии.

– Признание религиозной истины есть результат не объективного доказательства, а нашего выбора. Я выбрал религию, поскольку осознал, что это вопрос смысла жизни. Если есть Творец мира, т.е. Личность, с которой ты ведешь диалог, – тогда у мира есть смысл; если же все основано только на атомах и молекулах, тогда смысл жизни рассыпается. Я математик и множество преобразований для меня не уменьшает силы высказывания. Я ясно ощущаю, что если у мира нет смысла, то нет смысла во мне тоже. Я выбрал позицию, что у мира смысл есть, и, значит, я религиозный. При этом я, разумеется, уважаю и очень ценю науку, и меня – тогда больше, сейчас уже меньше – занимает вопрос гармонизации религии и науки. Например, вопрос о том, что шесть тысяч лет с сотворения мира – это не с начала, а с конца Творения, (поскольку Рош а-Шана – это последний, а не первый день Творения), предоставляет простейшую возможность согласования Торы с современной космологией. На эти темы уже написаны горы литературы, в том числе религиозными учеными.

Гораздо интереснее сегодня вопрос, касающийся не прошлого, а будущего: что нового может дать наука для развития религии и что нового может дать религия для развития науки. Наука может хорошо объяснить многие вещи, но есть ряд областей, которых она принципиально не касается.

– Области применимости науки и религии ограничены? Где-то хорошо работает наука, а где-то – религия?

– Конечно. Вопрос: «Что нужно сделать, чтобы получить А, Б, В?» – это вопрос науки. А вопрос: «Зачем это нужно? Какой в этом смысл?» – к науке не относится. Наука отвечает на вопрос: «Как это сделать?», но без вопроса «Зачем это нужно?» – наша жизнь невозможна. Поэтому я науку весьма люблю и ценю, но считаю, что она должна занимать свое место и не мешать остальному.

– Возвратимся к событиям в Москве. Некоторое время ты ходил на занятия, которые проводил Эссас, а потом у вас возник конфликт.

– Я ходил на всевозможные занятия, включая проводимые им, но вовсе не считал, что должен его слушаться. У меня было и есть свое мнение. В нашей компании находился один молодой человек, и мы считали, что ему надо помочь пройти гиюр*. Мы договорились с реб Авромом, и он, по нашей рекомендации, этот гиюр сделал. Во второй половине восьмидесятых годов мы уже сами проводили гиюры, и я провел несколько гиюров, но в то время, в 1980 году, мы этого еще не делали. Эссас спросил, почему мы не поставили его в известность относительно этого гиюра. «А почему мы должны были это делать – в свою очередь спросил я, – ты что, начальник?» Он говорит: «Да, и вы должны действовать так, как я скажу». – «Извини, – возразил я, – мы действуем так, как считаем нужным». Тогда мы и разошлись. Этот разрыв произошел в 1981 году.

– Мне помнится, Эссас говорил насчет какого-то флага, который ты ему предложил.  

– Я уже тогда считал, что необходимо какие-то фигуры выдвинуть в качестве пусть не знамени, но того, на кого мы ориентируемся. У ХАБАДа есть Любавический Ребе. А кто является нашим лидером? Я считал, что рав Соловейчик – это тот человек, которого мы должны выдвинуть на эту роль.

– А что считал Илья?

– Илья считал, что Торы и Моисея достаточно. А я считал, что недостаточно, потому что Тора и Моисей есть у всех направлений иудаизма, но очень важно и то, как ты интерпретируешь традицию с точки зрения сегодняшних проблем.

В том, что касается моих взглядов, я совершенно четко занимал позицию рава Соловейчика. В то время учение рава Кука нам почти не было известно. В конце восьмидесятых годов к нам приезжали люди из «Мерказ Арав», но они не смогли четко, на нашем уровне, объяснить концепцию рава Кука. Они говорили, что он за сионизм, за государство Израиль. А дальше что? Основы его философии они не могли объяснить. Проблемы школы рава Кука состоят в том, что она в свое время не разработала методов преподавания его философии. Сама школа рава Кука при этом прекрасно воспроизводится. Человек идет в ешиву, учится несколько лет и постепенно все это воспринимает. Но если человек со стороны хочет послушать несколько лекций и попытаться понять его философию, – такого в то время не было. Сегодня уже есть. То есть мы в то время рава Кука еще не воспринимали, а вот рава Соловейчика воспринимали очень даже хорошо. Соловейчик написан по-английски понятным академическим языком. Он представлял то, что называется американским модернизмом. Я понял, что ХАБАД*, философия которого изложена в книге «Тания», – это не мое, а рав Соловейчик – да, мое. Рав Соловейчик произошел из известнейшей раввинской семьи, и его дед был одним из самых ярких антисионистов.

Соловейчик с юности занял позицию интеграции с наукой. В двадцатилетнем возрасте, уже получив раввинскую степень, он пошел учиться в Берлинский университет. Там он сделал первую степень, затем вторую, затем третью, стал доктором наук и весьма продвинулся в университетской сфере. После того, как семья переехала в Америку, он создал там ешиву-университет. В качестве главной задачи он видел интеграцию иудаизма и науки. Это его область. Он не занимался в молодости сионизмом и был от этого далек, но интеграцию с наукой он считал важнейшим делом. Ешива-Университет является центром американской модернистской ортодоксии, он дает докторскую степень по светским наукам и параллельно звание раввина, там много профессоров, известнейшая медицинская школа.

– В чем отличие рава Соловейчика от рава Кука?

– Рав Кук стремился к интеграции сионизма и иудаизма, а рав Соловейчик – к интеграции иудаизма и науки. Соловейчик и его понимание религиозной важности науки и методологии оказали на нас огромное влияние. До Второй мировой войны он был в «Агуде» (партия еврейской ортодоксии), но после войны пересмотрел свои взгляды и перешел в «Мизрахи» (партия религиозных сионистов), стал руководителем американского «Мизрахи» и написал книгу «Голос любимого зовет» (цитата из «Песни песней»). Он обосновал религиозный подход к образованию государства Израиль, т.е. обосновал не только прагматическую, но и религиозную ценность еврейского государства. Он не занял позицию рава Кука, но его подход к Израилю был более чем положительный. Он сам не переехал в Израиль, поскольку возглавлял Ешива-университет, и в этом был прав, его деятельность была нужна там. Его ученики, приехав в Израиль, создали университет Бар-Илан.

– Так Бар-Илан – это израильский Ешива-университет?

– В некотором смысле, – он создан под влиянием Ешивы-университета американского, но есть различия. В Нью-Йорке учат как в ешиве и как в университете, скажем, с утра – в ешиве, а с обеда – в университете, а в Бар-Илане курсы иудаизма – внутри университетской программы. Бар-Илан также не ставит своей целью подготовку раввинов. В Америке такую цель ставят. В Израиле считают, что и так хватает учебных заведений, готовящих раввинов. Кстати, иерусалимский «Махон Лев» создан по той же схеме, что и Бар-Илан.

– А как вы решили теологическую проблему, связанную с приходом Машиаха?

– Вопрос, почему Израиль создан руками человеческими и что с этим делать, был решен многократно и задолго до Соловейчика. Это решили рав Калиш, рав Кук и так далее, и, конечно, Соловейчик это знал. Некоторые люди играют в позавчерашний спор о том, как можно создавать Израиль до прихода Машиаха. Этот вопрос давно решен, и здесь даже обсуждать, честно говоря, нечего.

– И как же его решили?

– Я скажу такую вещь, чтобы было понятнее. Один наш знакомый стал сатмарским хасидом*, такие тоже были в Москве, и дал мне их книжку. Это было где-то в 84-м году. Я ее прочитал, и на том уровне знания, который у меня был тогда, написал ему о ней разгромную статью. В той книге был ряд неправильных идей, но самая главная состояла в том, что бралось агадическое высказывание и из него делались галахические выводы. Приход Машиаха ведь не означает, что нельзя строить самим. Приход Машиаха никто не отрицает – ни сионисты и ни антисионисты, ни рав Кук, ни рав Соловейчик. Но кто говорит, что при этом запрещено строить самим? Кстати, между литваками и религиозными сионистами разница не такая уж большая. Так что с Эссасом идеологических разногласий особенных не было. Но, приехав, мы точно разошлись. Мы пошли в религиозные сионисты, а он – в харедим*. Мы, например, считаем День независимости религиозным праздником. Почему? Потому что история – это диалог народа и Бога, и то, что Бог помог нам создать государство, это такой же повод для праздника, как празднование Хануки.

Конкретные расхождения с Эссасом в Москве касались, прежде всего, вопроса гиюра, а на уровне идеологии – вопроса о том, является ли каждый человек независимым и делает так, как он считает нужным, или есть начальство, у которого по каждому поводу нужно испрашивать разрешение. В результате разрыва с Эссасом мы поначалу оказались отрезанными от всех контактов с религиозным миром Америки и Израиля. Но мы стали строить нашу систему сами и довольно быстро эти контакты наладили. А поскольку мы все подали на выезд, то смогли приглашать иностранцев к себе домой и устраивать лекции на наших квартирах. Учились мы следующим образом: раз в две-три недели приезжали умные люди из Израиля и Америки. Мы их принимали и говорили: «Вот, у тебя есть три часа, и рассказывай нам самое интересное из того, что ты знаешь». Как ты понимаешь, это один из лучших способов учебы для тех, кто умеет думать.

Кроме того, мы, конечно, занимались сами и со стариками. В смысле изучения и преподавания иудаизма мы организовались следующим образом. У нас был внутренний урок, на котором присутствовало 10-15 человек. Там мы учились сами на уровне Талмуда и комментариев. Каждый участник готовился, прочитывал отрывок Талмуда и все комментарии к нему и делал доклад. У каждого из этих людей было еще по одному-два урока в неделю, и это мы координировали. Один, скажем, вел урок для начинающих, другой – для более знающих. Каждый знал, что у кого происходит, и соответственно направлял к нему желающих. Таким образом, в нашей системе в неделю происходило около пятнадцати уроков, и она функционировала, можно сказать, как некоторая подпольная ешива. Всего в 1984 – 1987 годы у нас училось около двухсот человек. Это была первая часть нашей работы. Вторая состояла в сотрудничестве с преподавателями иврита. Мы ходили к ним учить иврит, а они к нам – изучать иудаизм. Мы посылали к ним наших преподавателей по разным праздникам. Мы также считали очень важным подготовку преподавателей по иудаизму и для этого запустили подпольное издательство. В этой связи необходимо упомянуть Витю Фульмахта, Гришу Левицкого, Натана Брусовани, которые занимались изготовлением и распространением этой литературы. А я с самого начала занимался ее написанием.

Началась моя редакторско-издательская деятельность с того, что перед праздником Песах в 1980 году возник большой спрос на пособие по празднованию. Поскольку в диаспоре два Песаха, то на один ты идешь к преподавателю, а второй можешь провести сам для родных и друзей. Мы сделали пасхальную Агаду^* с комментариями на русском языке: взяли существующий перевод Агады, написали к переводу комментарий на основе ивритских источников, напечатали все это на машинке и размножили фотоспособом. Идеологически нашим направлением была модернистская ортодоксия и религиозный сионизм. Консерваторов и реформистов в те времена в Москве не было. Была сильная группа ХАБАДа, с которой мы поддерживали дружеские отношения, но сами к ней не относились.

– У кого-то из вас была смиха^*?

– Нет, конечно. В той ситуации подпольной деятельности это было совершенно невозможно. Но мы же преподаватели, если что-то неверно, в следующем издании поправим. Первый тираж в 1981 году был около двухсот экземпляров. Потом эта Агада каждый год переиздавалась и расходилась по стране. Когда мы приехали в Израиль, мы ее издали снова, убрав все, что важно только для диаспоры, – как, скажем, делать вино из изюма. После агады мы разогнались и сделали книжки на все праздники, а затем еще комментарии на книгу «Берешит» («Бытие») – 12 брошюр комментариев. Всего за шесть лет работы подпольного издательства мы подготовили и издали фотоспособом около 20 книжек. У нас был перевод Раши, я написал комментарии на перевод и получились брошюрки на преподавание книги «Берешит». В Израиле серию «Праздники» мы тоже переиздали. Потом мы стали их дополнять, уточнять и переиздавать. Мы их много раз переиздавали. Что касается комментариев на «Берешит», я вот только сейчас сдал в типографию наши комментарии на другом уже уровне. Будет четыре книги. В ближайший год я планирую закончить «Берешит» и начать комментарий на «Шемот».

– КГБ вас в Москве донимал?

– Мы были молодыми и сумасшедшими, об опасностях не очень думали, приходы КГБ на наши квартиры для разгона уроков и прочее давление (слежка, посещение на работе и т.п.) воспринимали скорее с юмором. На каком-то этапе они усилили давление. Воспользовались тем, что мы проводили занятия по иудаизму для детей. В СССР преподавать религию несовершеннолетним было запрещено, и меня пригрозили посадить. Тогда мы решили сделать рокировку: я перестал преподавать иудаизм детям и стал писать дома книжки. Когда нас вызывали в КГБ, мы обычно заявляли им, что у нас с ними конфликтов нет, мы просто хотим уехать. Когда в 85-м году в Москве была студенческая спартакиада, мы уехали в поход с палатками с байдарками.

– Какие этапы развития в вашей группе ты бы выделил?

– Первый – когда мы были еще студентами – синагога, еврейские праздники. Это до 80-го года. Потом мы стали отдельной организацией, стали вести свою подпольную ешиву и издательство. Это до 87-го года. С 87-го года – легальный «Маханаим» в Израиле.

– Кто входил в группу Маханаим в те «отказные» годы в Москве?

– Основной группой наших активистов были Зеев и Таня Дашевские, Ира Дашевская и Миша Кара-Иванов, Лева и Марина Китросские, Яша Беленький, Лева и Ира Генкины, Боря Юсин, Миша и Юля Столяр, Семен Янтовский и Эрлена Матлина, Витя Гальперин, Реувен Дегтярев (Бен Шалом), Меир Левинов, Гриша и Ида Левицкие, Натан и Аня Брусовани, Дов Конторер, Гриша Канторович и Таня Манусова, Саша Бескин, Юра Луговик (Фрумкин), Марк и Ира Зеликман, Миша Тувин, Валя Лидский, Марк Шварцер, Аня Гринберг, Миша Голосовский, и много еще активных людей вокруг. Ну и мы, Пинхас и Нехама Полонские. Женя Яглом и Давид Карпов начинали вместе с нами.

Мы активно сотрудничали с преподавателями иврита и активистами развития еврейской культуры Юлием и Таней Эдельштейн, Сашей и Аней Холмянскими, Мишей и Оксаной Холмянскими, Зеевом Гейзелем, Люсиком и Катей Юзефович, Витей, Маей и Машей Фульмахтами, Алешей Магариком, Пашей Абрамовичем, Даном Шапира, Марком и Аллой Золоторевскими, Левой и Аллой Суд, Мишей Кравцовым. Борей Берманом, Леней Погребинским. Мы как бы были все вместе, это была такая общая тусовка. Тогда еще названия «Маханаим» и формально-организационных рамок не существовало.

Яша Беленький подал в 86-м году и получил разрешение. Потом еще кто-то получил разрешение. Потом, в 87-м году, нам позвонили из ОВИРа и предложили написать заявление на пересмотр наших дел, и даже нового вызова не потребовали. Мы, естественно, написали заявление и через три месяца получили разрешения. Это казалось чудом. Окошко приоткрылось, но в вечной мерзлоте России оттепель недолговечна, поэтому мы поторопились. В августе 1987 года мы были уже в Израиле.

Как только приехали в Израиль, встал вопрос, что делать дальше. В России я не думал, что буду заниматься иудаизмом в Израиле, думал вернуться к профессии программиста. Нас встретил Менделевич и сказал, что здесь тоже надо делать это, и мы вместе с ним стали организовывать «Маханаим». Сам Менделевич потом пошел учиться в ешиву и отошел от нашей деятельности. Он сейчас преподает в «Махон Меир». Когда мы приехали, половина нашей группы была уже здесь, а вторая половина оставалась еще там. «Два стана» – это «Маханаим», – отсюда название. Сегодня я бы сказал, что наших учеников гораздо больше в Америке, чем в России, поэтому «Маханаим» состоит сейчас из израильского и американского станов.

– Это несколько странно, учитывая сионистскую направленность вашей идеологии.

– Ядро нашей организации переехало в Израиль и центр нашей деятельности здесь. Сегодня русскоязычное еврейство Америки гораздо крупнее, чем русскоязычное еврейство России. Если в России еврейская жизнь поддерживается людьми богатыми, то в Америке – народом. Каждый сентябрь я еду в Америку, за полтора месяца объезжаю 25 городов и читаю 50 лекций русскоязычным евреям. Люди за сорок предпочитают слушать философию по-русски. В России «Маханаима» уже практически не осталось. Он организационно закончился в 95-м году. Единственный наш приятель, который остался в России, – это Довид Карпов, но он хабадник.

– Влад Дашевский – ваш лидер?

– У нас не было лидера и даже не было идеи, что должен быть лидер. Он самый старший, очень уважаемый, и его мнение много значит. Но он не начальник. У нас коллективное управление. В Союзе мы не были самой заметной для КГБ организацией. Преподаватели иврита подвергались гораздо большему давлению. Но важно подчеркнуть, что иудаизм в наше время является одним из важных элементов национальной идентичности.

– В западных демократиях – просто самым главным. Евреи – это конфессия?

– В некоторых кругах принято думать, что на Западе евреи – это конфессия. Это представление неверно даже в Америке, а в Западной Европе и подавно. Евреи это не только конфессия, но и этническая идентичность. Безусловно, конфессия является мощнейшим средством сохранения национального самосознания, но сегодня американский еврей, даже никога не ходящий в синагогу, помнит о своем еврейском происхождении и осознает его. Конечно, без синагоги очень трудно передать еврейскую идентичность детям, но это уже другой вопрос.

– Когда ты спрашиваешь американского еврея, кто он по национальности, он отвечает – американец.

– Национальность на Западе имеет другой смысл. Это не национальность, а гражданство, принадлежность к «политической нации», и когда человек, например, переезжает жить в другую страну, то его «национальность» меняется (аналогично построен неологизм «россиянин», но ведь понятно, что это не национальность). Нужно просто иначе вопрос поставить. Если спросить американского еврея про его «ethnic» (этничность), то он прекрасно поймет и ответит, что его национальность – еврей. Есть вероисповедание, и есть национальность. Это вещи близкие, но в современном мире не идентичные. Важно только помнить, что согласно еврейской традиции и по самоощущению большинства еврейского народа, религия является стержнем еврейской цивилизации, важнейшим компонентом национального. Человек, сделавший гиюр, становится стопроцентным евреем, то есть еврейство не определяется генами. Евреем можно стать.

– Это красиво звучит, но не так просто работает на практике. Ты берешь, скажем, африканца из Судана, который попал в Израиль и понял, что в еврейской стране лучше быть евреем. Он честно прошел гиюр и официально стал евреем. При этом, как ты понимаешь, у него нет ничего общего с еврейской историей, еврейской судьбой, отбором, который прошли евреи в процессе выживания. Он культурно, визуально и ментально ничего общего с евреями не имеет. Может быть, его внуки… С другой стороны, еврей по отцу, живший еврейской жизнью и боровшийся за нее, культурно, визуально и ментально – еврей, таковым не считается. У многих это вызывает, по меньшей мере, недоумение.

– Во-первых, беженцу из Судана, желающему удобно устроиться в Израиле, никто делать гиюр не будет. Во-вторых, я лично знаю множество геров из России, живущих в Израиле полноценной еврейской жизнью. Ты их «культурно, визуально и ментально» никогда от «природных» евреев не отличишь. В-третьих, гиюр предполагает обретение не только религиозной, но и национальной принадлежности. Гиюр без желания стать частью народа во всех его исторических перипетиях недействителен. В-четвертых, геров принимали в евреи во все века, и вот ты лично не имеешь никакой возможности узнать, произошел ли ты от древних евреев или от геров. Сегодня все еврейство мира исследовано очень подробно с генетической точки зрения. В ашкеназском еврействе 2/3 генофонда от древних евреев Страны Израиля, а 1/3 добавлена герами (в основном Южной Европы, Греции и Италии; славянских добавок мало, а тюркско-хазарских почти нет совсем). У восточно-сефардских евреев, кстати, 90% от древнего еврейского генофонда, и лишь 10% добавлено герами. Ну и что? И наконец, с точки зрения религии, «еврей по отцу» вовсе не является «просто неевреем». Он «половинка», и надо помочь ему сделать гиюр (кстати, облегченный) и стать евреем полностью.

– Какими темами ты сейчас занимаешься?

– Сейчас я занимаюсь продвижением учения рава Кука в русскоязычную среду. Рав Кук – фигура, несопоставимая с равом Соловейчиком. Если Соловейчик – это один из выдающихся раввинов двадцатого века, его можно поставить в один ряд с Любавическим ребе, с равом Файнштейном, то рав Кук – это переворот такого масштаба, какой совершили Маймонид или Бешт, переворот на много веков. Наследие рава Кука – это тотальная революция в иудаизме, и она продолжается. Часть его книг не опубликована до сих пор, а прошло 75 лет со дня его смерти. Сегодня большинство учеников рава Кука – это вязаные кипы, т.е. религиозные сионисты, составляющие большинство среди израильских ортодоксов. Это огромный успех. Ведь начинал он один. Постепенно его учение становится центральным направлением развития иудаизма. Но мы должны не просто воспринять и реализовать то, что сказал рав Кук, но на созданной им основе развивать иудаизм дальше.

«Маханаим» в свое время поставил перед собой цель – перевод иудаизма на язык современного русскоязычного интеллигента. В еврейском мире на Западе считается, что у взрослого человека, если он интересуется культурой или религией, есть соответствующий понятийный аппарат, и он может читать сложные книги по религии и философии. Если же у него этого аппарата нет, то его запросы простые, и нужно давать ему примитивный иудаизм. С русскоязычными евреями ситуация иная. Никаких знаний или понятийного аппарата иудаизма у них нет, но при этом простейшие книги по иудаизму никому из них не интересны. А таких книг, которые рассказывали бы что-то интересное про иудаизм, но не опирались при этом на знание еврейской традиции, существует в мире очень мало. И поэтому мы стали писать эти книги сами. Поначалу это было компиляцией из имеющихся текстов. Потом я начал писать свои собственные книги.

– Где ваши книги находятся?

– В «Маханаиме». Мы также делаем проекты в интернете. Есть сайт «Маханаима», и он достаточно популярен. Сегодня стоящая перед нами проблема уже иная. Она состоит, скорее, в общей модернизации иудаизма, в которой русскоязычное еврейство играет свою роль. И в это «Маханаим» тоже вносит свою лепту. Не уверен, что с такой формулировкой безоговорочно согласятся все руководители «Маханаима». Я думаю, однако, что все мы согласимся с тем, что наша цель – помочь каждому русскоязычному еврею найти свой собственный путь к нашей традиции, народу и стране. В организационном плане «Маханаим» не стал частью чего-то, не присоединился к какой-то имеющейся израильской организации. С одной стороны, это затрудняло наше существование: было трудно с бюджетом, с отношениями с истэблишментом и т.д. А с другой стороны, это обеспечивало «Маханаиму» свободу деятельности и стало важным элементом того, что он смог сохраниться.

– Пинхас, мне хотелось бы напоследок задать тебе личный вопрос, если не возражаешь: сколько у тебя детей?

– Восемь детей и одиннадцать внуков.

 

На Симхат Тора у синагоги на улице Архипова в Москве собирались и стар и млад: десятки тысяч человек приходили на этот праздник в самые мрачные восьмидесятые годы. Вокруг певцов под гитару, рассредоточенных по улице, собиралась молодежь. Возле колоннады синагоги обычно давал представление наш музыкальный ансамбль. В эти годы он уже был экипирован микрофонами и усилителями, так что слышно было далеко. До высылки Вольвовского представление обычно вел он. В 1982 году ведущим стал Юлий Эдельштейн. Юлик был задействован в нескольких серьезных подпольных проектах, и у нас не было принято, чтобы такие люди слишком светились на публичных мероприятиях. «На Симхат Тора вопрос был вовсе не в том, что мне хотелось с ребятами выйти на сцену, – объяснял он[13]. – Просто Роза Финкельберг, Клара и Саша Ландсман поставили ультиматум: или я буду вести выступление, или они тоже не выйдут. Им самим было страшновато одним выходить. Многотысячная толпа, много ГБ и милиции. Толпа пьянила, и они опасались, что другой ведущий может сморозить какую-нибудь глупость, покуражиться, крикнуть что-нибудь типа: бей гэбню! – и они окажутся в гуще этого всего». В тот вечер ребята из ансамбля поработали на славу. На следующий день они могли разговаривать только шепотом.

Помимо трех основных религиозных направлений в отказе появились харизматические личности, которых трудно отнести к определенному направлению в иудаизме. Одним из наиболее ярких из них был выпускник филфака МГУ Борис Берман. Мне доводилось встречаться с ним в отказе – мои младшие сыновья занимались у него английским языком. Широко образованный, обаятельный человек, сочетавший в себе знание мировой и еврейской культуры, он обладал недюжинным преподавательским даром. В 12 лет он прочитал «Историю евреев» Греца, и это стало переломным моментом в его жизни.

«К 25-ти годам это был профессиональный филолог, специалист по русской и английской литературе, философ и педагог, – рассказал мне Михаил Яхилевич, известный еврейский художник, бывший одним из его учеников. – В середине 70-х открыл для себя мир Торы, потом изучил самостоятельно иврит и арамейский и в начале 80-х начал преподавать ТАНАХ своим друзьям. Очень скоро слух о его блестящих лекциях распространился в среде московской творческой интеллигенции. Дважды в неделю к Берману, на окраину Москвы, съезжались писатели, художники, искусствоведы, режиссеры. Это был первый уникальный опыт рассказов об иудаизме людям свободных профессий. Его яркие и свободные трактовки недельных разделов Торы помогали найти неожиданные смысловые ряды, скрытые при обычном чтении».

«Боря был не единственным учителем Торы в Москве, – делится своими впечатлениями другая его ученица, Зоя Копельман, д-р филологии и преподаватель Иерусалимского университета. – Но у его метода было уникальное свойство… Он не пришел к нам, чтоб открыть некую Истину, которой мы, по темноте своей и в силу жизненных обстоятельств, не владели. Он не отметал, ни явно, ни подспудно, наш культурный багаж и не обесценивал его перед лицом иного, “истинного знания”. Он не изучал с нами Тору с целью преобразовать нашу повседневность. Он делился с нами тем, что увлекало его самого, что будило его творческую мысль и приносило радость созидания. Он показывал, что постижение Писания интересно, требует интеллектуального напряжения, будит душу, приглашает к творчеству. Для Бори чтение Торы всегда было процессом, ведущим к открытию. Ему удавалось превратить урок не в передачу готового продукта тем, кто его не имел, но породить некий толчок, импульс, действие которого длилось и потом. И даже если не удавалось попасть на следующий урок, разбуженные Борей мысли, обнаженные им загадочность и глубина Торы жили в тебе, беспокоили, просили вернуться к тексту и начать снова вчитываться в него. Как кажется, именно в этом и состоит смысл вечного чтения Торы…».

«Борис резко отличался от сумрачных и нервозных неофитов самых разных конфессий живым юмором, терпимостью, свободной и открытой мыслью и почти неправдоподобной для начинающего глубиной познаний, – говорит профессор филологии Оксфордского университета Андрей Зорин, сокурсник, коллега и друг Бермана. – В самое короткое время он стал одной из ключевых фигур в очень интенсивной в ту пору еврейской жизни Москвы. Десятки людей приняли веру из его рук, стали его учениками и последователями».

Берман получил разрешение и выехал в Израиль в 1988 году, быстро добился признания со стороны профессоров и раввинов страны, получил место преподавателя в религиозном университете Бар-Илан и в одной из самых престижных ешив Израиля в Алон Швут, где организовал семинар для русскоязычной творческой интеллигенции. Трудно сказать, каких вершин мог бы достичь этот неординарный и одаренный человек, если бы нелепый трагический случай – автомобильная катастрофа – не оборвал его жизнь. Это произошло 20 февраля 1992 года. Ему было всего 34 года…

Некоторые активисты глубоко продвигались в область еврейских знаний и становились профессиональными религиозными функционерами. Выпускник философского факультета МГУ Михаил Ханин защитил кандидатскую диссертацию по социологии чтения в 1976 году. Параллельно с работой в секторе социологии Библиотеки имени Ленина он подрабатывал сторожем на московском заводе «Каучук», где познакомился с активистом еврейского движения Михаилом Нудлером. До этого его знакомство с еврейской культурой было нулевым, и он испытывал чувство стыда и неполноценности от своего еврейского происхождения. Соприкоснувшись с культурой своего народа, он почувствовал, насколько «советская власть его ограбила, духовно обезглавила и исказила представление о собственном народе»[14].

 

– Через несколько месяцев занятий ивритом, – вспоминает Ханин, – Нудлер привел меня к Илье Эссасу, на его семинар по Торе. На философском факультете меня научили работать с первоисточниками, поэтому мне хотелось читать еврейские тексты не в переводе или пересказе, а в оригинале – на иврите. Я начал заниматься у Эссаса, а он направил меня сначала к Мише Шнейдеру на занятия Пятикнижием, потом – к Володе Шахновскому на «Хумаш с Раши». Затем несколько лет я ходил к Ури Камышову на Талмуд. С 79-го года я начал преподавать иврит, оставаясь еще в течение двух лет старшим научным сотрудником в Библиотеке им. Ленина. Разумеется, когда я стал ходить в синагогу, учить Тору, обучать ивриту и вдобавок посещать группы разговорного иврита, на меня завели соответствующее дело. Но я нашел неплохой ответ, объяснив, что как социолог интересуюсь еврейской культурой, изучаю язык и еврейскую традицию. Моя версия начальство, конечно, не убедила, но меня не выгнали с работы взамен на обещание никуда не уезжать и не подавать документы. К осени 80-го года после второго Коктебеля у меня окончательно сложилась методика, которую я культивировал семь лет, преподавая иврит. Начиная с 1980 года я старался органично сочетать преподавание разговорного иврита с изучением основ иудаизма. У меня занимались среди прочих Иосиф Бегун, Валера Прохоровский, Боря Берман, Давид и Инна Квартины, Боря Гинис с супругой и Юрий Юрьев, который стал лидером Хабада на уровне Гриши Розенштейна. Мне повезло – я сумел занять промежуточную, нейтральную позицию среди двух, а затем и более группировок людей, вернувшихся к вере.

– Сколько лет ты преподавал?

– Семь лет, и в отказе был практически семь лет, включая два года, когда я ждал вызова. Подал в начале 81-го и выехал в 85-м. В 79-м и 80-м у меня уже были продвинутые группы после двух семинаров в Коктебеле.

Проблема была в том, чтоб вернуть миньяны и восстановить разрушенные общины со всеми традиционными еврейскими социальными институтами. А без раввина, хазана*, шойхета*, моэля*, меламеда* и сойфера еврейская община не может существовать. Мне предложили учиться самой древней еврейской профессии сойфера или сойфер стам (стам – аббревиатура от сефер, тфилин у мезузот)*. Первым сойфером, как известно, был Моше Рабейну. Этой профессии я начал обучаться в 81-м – 82-м годах подпольно у двух стариков – последних сойферов: реб Шолома Крименца и Велва Шахновецкого. Позднее ко мне присоединились Марк Лисневский и мой ученик Саша Барк. С начала 80-х годов еврейская община Англии и «Агудат Исраэль» США регулярно присылали в Москву и Ленинград раввинов и профессиональных религиозных посланников, обучавших «баалей-тшува» специальностям шойхета и сойфера. В рамках этих программ в 83-м – 84-м годах к нам несколько раз приезжали сойферы и обучали нас почти круглосуточно. Реб Шолом Крименец предложил мне в 1983 году писать геты* в синагоге. Гет – единственный способ развестись по Галахе для тех, у кого была хупа и кедушин*. На протяжении десятилетий в СССР не существовало раввинского суда. Бейт-дин (раввинский суд), возникший в начале 80-х годов при Московской хоральной синагоге, состоял из двух человек: Аврома Шаевича, закончившего неологистскую ешиву в Венгрии, и рава Исроэля Шварцблата. Я изучил гилхот гитим* на уровне сафра дедайна* и мое участие в раввинском суде в течение трех лет считаю исключительно важной функцией. В СССР это было единственное место, где евреи могли развестись по Галахе и решить проблемы агунот и мамзерим*. А запросов из традиционных общин было немало – десятки, а может, и сотни. Я имею в виду не только семьи отказников, но и общины Закарпатья, Северного Кавказа, Закавказья и Средней Азии. В месяц мы делали не более десятка-полутора гетов.

– Ты имеешь право писать мезузы?

– Да. Проучившись свыше двух с половиной лет, успешно сдав экзамены специально приехавшему в Москву председателю раввинского суда Балтимора раву Моше Хайнеману, я получил в начале 84-го года свою первую смиху сойфера и бааль магия. Уровень бааль магия позволяет не только писать мезузы, тфилин, свитки ТАНАХа, но проверять и исправлять их. Оказавшись за полтора года до выезда последним в СССР дипломированным сойфером, я не мог позволить себе роскоши писать мезузы, ибо вынужден был, кроме написания гетов, заниматься еще проверкой и исправлением тфилин, мезузот и свитков Торы. В 85-м году КГБ оценил, наконец, мою деятельность и решил от меня избавиться. Я приехал в Израиль, и в декабре 85-го года меня попросили представлять на съезде «Агудат Исраэль» США в Нью-Йорке советских «баалей тшува». Эссас тогда еще был в отказе. Уже через несколько месяцев после приезда в Иерусалим я предпочел новую специальность сойфера старой – социолога. Получив соответствующие местные удостоверения, подтвердившие мой профессиональный уровень, прошел дополнительную практику и, продолжая повышать квалификацию, занимаюсь этой деятельностью уже более 25-ти лет.

– Ты так и не нашел себе партии или религиозного дома?

– Меня ведь и в аспирантуру МГУ не приняли из-за беспартийности. Таким я и остался!