English13 июня 1967 года Яков Казаков пришел в приемную Верховного Совета и подал в окошко запечатанный конверт. В нем лежало заявление об отказе от советского гражданства. Передав заявление, Казаков позаботился о том, чтобы оно попало на Запад, и было опубликовано. Ему было 20 лет. “Я не желаю жить в стране, – писал он, – правительство которой пролило столько еврейской крови… Я отказываюсь от советского гражданства…”
Публичным отказом от гражданства Казаков бросил открытый вызов системе. Обращение было напечатано в “Вашингтон пост” (декабрь 1968) и затем перепечатано многими другими газетами. Его вызов прозвучал на весь мир.
“О письме я думал к тому времени уже месяца два, – вспоминает он[1]. – Документы на выезд были поданы еще в феврале 1967 года. Власти мне постоянно отказывали, и я понял, что обычными методами от них ничего не добиться. Я начал размышлять об альтернативных вариантах. То, что произошло во время Шестидневной войны, было только катализатором. Идея отказа от гражданства родилась раньше”.
Его просьба не была удовлетворена. Он повторил ее 20 марта 1968 года, отметив, что не остановится, пока не добьется своего.
“Граждане депутаты, – писал Казаков в повторном обращении. – Я снова обращаюсь к Вам и буду обращаться до тех пор, пока мое требование не будет удовлетворено…
Я… отказываюсь от советского гражданства и с момента подачи первого своего заявления… гражданином СССР себя не считаю…
Я еврей, родился евреем и хочу прожить жизнь как еврей…
Я… считаю своей родиной государство Израиль… и как и любой другой еврей, имею неоспоримое право жить в этом государстве…
Я не желаю быть гражданином страны, где евреи подвергаются насильственной ассимиляции… где под предлогом борьбы с сионизмом ликвидирована всякая культурная жизнь еврейского народа…
Я не желаю быть гражданином страны, проводящей политику геноцида по отношению к еврейскому народу. Если фашисты уничтожали нас физически, то Вы уничтожаете евреев как нацию…
Я не желаю быть гражданином страны, которая вооружает и поддерживает недобитых фашистов и арабских шовинистов, жаждущих стереть Израиль с лица земли и к 6 миллионам погибших добавить еще 2,5 миллиона убитых….
Я отказываюсь от советского гражданства и требую избавить меня от унижения – считаться гражданином Союза Советских Социалистических Республик. Я требую представить мне возможность покинуть Советский Союз.
Казаков
20.3.68 г.”
Для того времени это был акт огромного мужества. В нем самом и вокруг него было столько действий, каждое из которых могло закончиться трагически…
– Ты вырос в ассимилированной семье? – спросил я Казакова.[2]
– Абсолютно. Мама идиша не знала, папа говорил на нем со своей мамой и бабушкой. Никаких традиций, ничего. Первый раз привел отца в синагогу я, когда мне было 19 лет.
– Приходилось сталкиваться с антисемитизмом?
– Ничего, кроме стандартных ситуаций. Бытовой антисемитизм, который витал в воздухе, больше ничего.
– У тебя была подходящая среда общения?
– Чисто русская.
– Тогда – откуда? Вот такой самородок…
– Хм, “выродок”… Власти хотели разобраться, насколько это частное или общее явление, понять, как человек дошел до этого. Случай обсуждался на пленуме ЦК ВЛКСМ.
– Это отчасти влияние русской среды, патриотизма советской культуры?
– Пожалуй, трансформация всех тех принципов, которые власти пытались в нас вложить системой воспитания и образования. Русский патриотизм трансформировался в еврейский… Ты правильно заметил, я не имею ничего против этого. Логика была до примитивного проста: если я еврей, то должен жить в еврейском государстве. Если не хочу или не могу, тогда я должен как-то избавиться от своего еврейства или не принимать его во внимание. Избавиться от него в Советском Союзе было невозможно… по сути, та же реакция на ситуацию, которая была у Герцля и ряда других евреев.
– А если бы такая возможность была предоставлена, ты был бы готов?
– Нет, не был… Когда я пришел к такому уравнению, возник естественный вопрос: почему я должен от этого избавляться? Чем это хуже? Это мое, свое… это “я”. Свое существование я принимаю как самодостаточное и не собираюсь от него отказываться. Реализация же этого в полной мере может быть только в рамках своего национального государства. Понятие Национального государства в шестидесятые годы было намного более глубоким, более сильным и однозначным, более бескомпромиссным, чем это случилось у нас. Каждый народ должен жить в своей стране. Есть, правда, безнациональные или многонациональные государства – такие, как Соединенные Штаты или Советский Союз. Но в обоих этих случаях есть доминирующее влияние определенной национальной группы. Англосаксов, хотя теперь это и не очень проявляется, – в США, и славян на русской основе – в России.
– Ты пытался подать просьбу на выезд еще в феврале 1967 года. До тебя в Москве подавали?
– До того времени никто не подавал, не имея родственников в Израиле, заявления на выезд не принимали. Как шел процесс? Люди обращались через знакомых или родственников в ОВИР и вначале выясняли, можно подать или нет – как это делали в Прибалтике, например… До меня в Москве не подавали. Те, у кого не было родственников в Израиле, не подавали вообще. Логика простая: делали то, что имело какие-то шансы на успех. Если шансов нет, то зачем в это влезать? За годы советской власти людей отучили соваться в безнадежные дела.
– У тебя были родственников в Израиле?
– Нет, никого. Началось с того, что я зашел, вернее, прорвался в Израильское посольство. Я, как и все советские граждане, был уверен, что в посольство меня не пустят. Но мне было 19 лет, я проскочил мимо милиционера охраны, и он не успел меня схватить. До этого я несколько раз прошел, присматривался… оценивал обстановку, рассчитывал, как он ходит, в каком ритме, с какой скоростью, когда поворачивается. Когда я заходил к воротам с правой стороны, он как раз был в конце очередного прохода к левой стороне ворот и был ко мне спиной. Я юркнул в ворота, он обернулся, но было уже поздно.
– Ты был знаком с кем-то из посольских?
– Нет, до этого я ни с кем из них знаком не был. Когда я прошел на территорию посольства, мне навстречу вышел работник гаража с мордой врожденного чекиста. Он мне грубо так: “Ты что это! А ну, убирайся отсюда”. Но я же родился и вырос в Москве, поэтому обложил его трехэтажным матом, сказал, что он здесь не хозяин, пусть убирается под свою машину и не суется не в свое дело – здесь территория Израиля, и он здесь не командует. Я осмотрелся – в углу двора, ты же знаешь, была дверь. Когда я подошел к этой двери, она открылась. Там стоял работник посольства, который молча наблюдал за всей этой сценой. Он не вышел и не попытался мне помочь… Когда много лет спустя я начал работать в посольстве, такая ситуация была бы уже невозможна. Это был типично израильский подход… “никуда не влезать, ничего не делать – как бы чего не вышло”. Сотрудник меня спрашивает: “Что вы хотите?”. Я ему: “Хочу выехать в Израиль, как это сделать?”. “Есть ли у вас кто-нибудь в Израиле?” – спрашивает. “Никого нет”. Тогда он мне говорит: “Прецедентов не было. Я не знаю, как вы сможете уехать в Израиль. Мы, со своей стороны, конечно, вас примем – по закону о возвращении. Но как вы добьетесь разрешения от советских властей? Тут мы вряд ли можем вам чем-либо помочь”. Я спросил, какова официальная процедура. Он объяснил, что я должен обратиться в ОВИР, но если у меня нет родственников, которые могли бы прислать мне вызов, то это нереально. Потом добавил: “Знаете что… если ваши намерения серьезны, приходите через неделю, и мы с вами поговорим еще”. Я думаю про себя: “Интересно излагает… прийти еще раз через неделю! Я знаю, где я буду через неделю? Он знает?..” Это советская психология. Я прорвался в посольство. Они там ждут. Я буду из него выходить, и тут они меня… Я ему говорю: “Хорошо, чтó у вас есть об Израиле?” “Что вы хотите?” “Учебники иврита и материалы об Израиле”. Он мне набрал всяких книжек, я разложил их по карманам…
– Когда это было?
– 19 февраля 1967 года.
– А он предложил тебе приглашение на посещение посольства… или какой-нибудь служебный телефон на случай, если не будут пускать?
– Ничего… Я думаю, он был уверен, что больше меня не увидит.
– Возможно, он думал, что ты провокатор или ненормальный?
– Нет, он видел, как я прорывался. Он просто не понял, чтó это за явление такое. Мальчишка, 19 лет… старше я не выглядел. Несколько лет спустя у меня была возможность прочитать его отчет… ничего толкового я в нем не нашел. Потом он мне рассказывал: “Когда ты уходил, я стоял у окна и думал, что вот жаль, такой парнишка ушел, вряд ли мы его еще когда-нибудь увидим, а мог бы стать хорошим офицером израильской армии”.
Он видел, как я уходил, как на выходе ко мне подошли “товарищи” с матом-перематом… “Что ты тут, мать твою… хулиганство… мы тебя в милицию…” Непередаваемо, сам понимаешь. Я им говорю: “Вот мой паспорт”. “Что ты там делал?!” Я им сочинил историю… что я разыскиваю деда, пропавшего во время войны, и что я просил в посольстве проверить, не находится ли он в Израиле. У меня было с собой письмо, что он пропал без вести. Они куда-то позвонили, потом сказали, чтобы я убирался и больше не попадался им на глаза, иначе мне 15 или 30 суток не избежать, а то и из Москвы могут турнуть. Я говорю: “Спасибо”.
Но мне же сказали через неделю прийти. Я через неделю прихожу. Проделываю тот же самый маневр. “Здравствуйте, я пришел”. “Хорошо, если ты придешь еще через неделю, я готов дать тебе вызов. Но это не настоящий вызов. Это документ, подтверждающий, что мы готовы тебя принять. Тебя это устраивает?” “Хорошо”, – говорю. Я выхожу, милиционер меня останавливает. Я протягиваю ему паспорт, а он мне говорит: “Ты тут пробегаешь, а у меня из-за тебя проблемы. Меня начинают разбирать, чистить, прогрессивки лишать”. И тут он мне сказал потрясающую фразу: “Я не имею права тебя не пропустить. Если ты придешь по-человечески и они тебя впустят, я не имею права тебя не пропустить”. Я это запомнил. Когда я пришел в третий раз, стоял другой милиционер. Он говорит: “Чего тебе?.. Пошел отсюда”. А я ему: “Вы не имеете права меня не пускать. Мне назначена встреча. Вот мои данные, вот у вас телефон, передайте”. Он звонит по телефону… “Иди”. Все! Что оказалось? Советская психология… Оказывается, по закону можно было. Для этого нужно было чуть-чуть выйти за рамки и проверить…
– Посольские этого не знали?
– Посольские ничего не знали, потому что к ним люди не приходили. Они боялись собственной тени больше, чем они боялись Советов. Что бы я сделал на их месте и что я сам делал потом, когда возникала такая проблема? Я говорил: “Приходи завтра в 12 часов ровно”. Без пяти двенадцать я выходил из посольства и смотрел, что будет. Если бы милиционер вмешался, я бы сказал ему: “Извините, это мой гость”.
– Американцы потом проводили нас таким образом в свое посольство.
– Потом, но тогда этого еще никто не делал, и тем более израильтяне. Так я прошел, взял у них документ и пошел в ОВИР. Написал заявление и приложил документ из посольства, в котором было написано, что в случае, если я получу разрешение на выезд из Советского Союза, Израиль готов меня принять. Документ этот был действительно нужен. Согласно международным конвенциям по эмиграции, государство, которое дает тебе возможность выехать должно быть уверено, что у тебя есть куда въехать. В начале я подал документы в районный ОВИР, но там их не приняли. Тогда я пошел в городской ОВИР, но там их тоже не приняли. Говорят: “Неси вызов от родственников”. Тогда я написал жалобу, приложил заявление, копию израильского документа и подал в городской ОВИР. Меня вызвали к начальнику, Смирнову. С ним было еще два сотрудника. Общий разговор… выясняли, объясняли… Потом он говорит: “Нет общего выезда в Израиль. Есть выезд только в рамках воссоединения семей. Поэтому ответ на вашу просьбу отрицательный”. Но документы-то мне не вернули! Я говорю: “Хорошо”, и подаю жалобу во всесоюзный ОВИР. Меня вызывают во всесоюзный ОВИР, начинают угрожать, настоящие страсти-мордасти… И продолжалось это до тех пор, пока я не понял, что так товарищей не проймешь и придется искать другой способ. Вот тогда я и начал думать, что мне, вероятно, придется отказаться от советского гражданства. В посольство я проходил совершенно спокойно, столько сколько хотел. Когда появлялся милиционер, который меня не знал, я быстро ему объяснял, что к чему. В тот день, когда объявили о разрыве дипломатических отношений с Израилем, я пошел в приемную Верховного Совета – по закону вопросы гражданства решаются именно этим органом.
− Яша, до тебя от гражданства кто-нибудь отказывался?
– Не было. Я пришел в приемную. Большой зал, сидят люди, подают заявления… большинство, по разговорам, родственники заключенных, подающие просьбы на помилование… Я написал заявление на имя Президиума Верховного Совета и вручную сделал четыре копии. Основной экземпляр положил в конверт и подал в окошечко, а затем пошел в посольство Израиля, чтобы оставить им копию…
– Ты с кем-нибудь советовался… как делать, что писать?
– Нет, никто даже не знал.
– С посольскими тоже не советовался?
– Нет.
– Даже не считал нужным посоветоваться?
– Нет, я уже понял по их поведению, что это может быть за совет… 13 июня, только-только закончилась Шестидневная война… У посольства в это время проходила антиизраильская демонстрация, полно милиции, народ… Я подхожу, а милиционер мне говорит: “Все, ты не можешь пройти, отношения разорваны, кто будет представлять Израиль, мы не знаем”. За воротами все бесновались… Их бесило то, что в знак победы на флагштоке посольства вывесили израильский флаг.
– А обычно флага не было?
– Не было, мы народ тихий… Я подумал, и поехал к американскому посольству. Там пришлось потруднее, потому что перед посольством были газоны шириной метров восемь, дальше шли ворота, а перед ними ходил милиционер. Т.е. мне, чтобы попасть к воротам, нужно было незаметно для милиционера проскочить еще метров восемь… В общем, я проделал тот же трюк и проскочил. Милиционер успел меня увидеть, рванулся ко мне, но не успел схватить.
– Ты понимал, чем это для тебя может закончиться?
– Все понимал. Я проскочил, а он мне кричит: “Ну, иди сюда, с-сука, я тебя порву”. Я остановился и говорю ему: “Иди ты сюда, ублюдок, иди”. Он рассвирепел, а я ему: “Ну, иди, иди, сука, что же ты?”. Он там шипел еще что-то, а я повернулся и спокойно пошел дальше. Он не имеет права заходить на территорию посольства. Теперь у меня другая проблема. Я знаю, что и где находится на территории посольства? Нет.
– Там же морпехи на входе стоят.
– Сейчас стоят. Тогда этого не было. Я иду, спрашиваю, где консул. Мне объяснили, я зашел, объяснил ему, что вот, подал документы на выезд в Израиль, а мне отказали, документы не принимают. Пытался зайти в посольство Израиля, но меня туда не пустили – дипломатические отношения разорваны… рассказал ему, что подал заявление о выходе из советского гражданства, и попросил переправить копию заявления в ООН… чтобы знали, если что-то случится. Я тогда не знал и не думал, что почти все помещения посольства прослушивались… Еще спросил, смогу ли я в принципе попросить политического убежища на территории посольства в случае необходимости. Он ответил, что у них, к сожалению, такой практики нет, и пойти на это они не смогут. Хорошо. С ощущением выполненного долга выхожу. Там уже стоит целая компания, ну и конечно меня под белые ручки… Надо было видеть физиономию того милиционера! – на ней было написано все… Команда: “Раздевайся”. Я разделся. “Трусы снимать?” “Не надо”. Все обыскали, все осмотрели. “Чего ты был в посольстве?”. Я сказал, что меня не пропустили в израильское посольство, и я пришел выяснить, кто представляет интересы Израиля. С израильтянами не дали мне поговорить, я пошел говорить с американцами. Они: “Сейчас мы тебя отведем в суд, получишь свои 30 суток, а потом мы тебя выселим из Москвы”. Я им: “Делайте что хотите. Одеться можно?”. “Одевайся”. Перевезли в свой “приемник”. Я сел и стал читать газету. Как говорила моя покойная бабушка: “Ноль внимания, фунт презрения…” Три часа я сидел. Телефоны, разговоры…
– Это был приемник при милиции?
– Нет, у них там, в углу, был околоток. Туда сбежалось все их начальство. Им ведь за это головы отрывали, и справедливо – ведь дали пройти. “Ты прошляпил, а кто тебя обвел? Вот этот “шпендрик”, этот жиденок маленький? Ах ты… твою мать… Мы тебя, твою мать… учили, мы тебя, твою мать… воспитывали, где бдительность?”
– К тому времени у них досье на тебя уже накопилось?
– Конечно.
– Они три часа его изучали?
– Нет. Они позвонили в службу, которая занимается охраной американского посольства, потом во второе и в пятое управление КГБ.
– Второе управление чем занималось?
– Контрразведкой, а пятое диссидентами. Пятое управление было создано в 1967 году заново. Во главе поставили Филиппа Бобкова. Пятое управление занималось всеми видами внутренней антигосударственной деятельности на идеологической, политической и национальной основе. Там был еврейский отдел, немецкий отдел… Был отдел, который занимался китайцами.
– Прибалтами, украинскими националистами?
– Да, тоже, но это было уже другое направление. У евреев есть государство за границей. У немцев и китайцев – тоже. Дальше были религиозные: пятидесятники, адвентисты седьмого дня, мусульмане, белая церковь, серая церковь… но они не занимались евреями Дальше шли внутренние проблемы – националисты всех мастей, у которых нет государства за границей. Потом идеологические проблемы: троцкисты, анархисты, диссиденты, либералы. Первое и второе управления были главными. Пятое управление не было главным, т.е. оно было на ранг ниже.
– С твоей точки зрения структуризация была эффективной?
– Она была у них правильной и эффективной. Потом Бобков, который к тому времени уже был в отставке, он ушел в 1991 году в звании генерала армии и заместителя председателя КГБ, мне рассказывал…
– Извини, а твоя должность руководителя Натива чему соответствовала в военной иерархии?
– В израильской военной иерархии это параллельно “алуф” – второму генеральскому званию, т.е. по советским понятиям оно соответствует генерал-лейтенанту. Так вот, в чем состояла проблема Советского Союза? У них не было эффективного аппарата для оценки ситуации по различным антигосударственным, политическим или национальным движениям внутри страны. Когда они создали это управление, они получили первый инструмент для анализа, для создания эффективной системы контроля, предупреждения и борьбы с этими движениями. Бобков мне рассказывал, что он проанализировал ситуацию и дал анализ по евреям, но ЦК не приняло его предложения. Он, конечно, анализировал и по всем остальным, но ситуация с евреями была более актуальной. Он говорил: “Если бы это управление было создано раньше, можно было бы заблаговременно выявить допущенные ошибки и дать рекомендации, как предотвратить развитие ситуации, которая начала складываться в 1967 году”. Одно из первых дел, которое положили ему на стол, было мое дело. Когда я начал с ним разговаривать, он удивился: “Вы говорите по-русски?”. “Да”. “По вашей фамилии, Кедми, не скажешь”. “Вы меня знаете под другой фамилией”. “Какой?”. Я ему сказал… ну тут он… “Да-а… Я помню ваше дело. Это было одно из первых дел, которое положили мне на стол. Так это вы!”
Что произошло? Если бы я был просто с улицы, если бы за мной ничего не было и не было бы дела в КГБ, тогда решение было бы простым – милиция, 15 суток – сиди. Реакция была бы чисто милицейская. Но оказалось, что на меня есть дело в КГБ, большое дело. Откуда я знаю, что дело было большое? Когда я уезжал, мне вернули израильское разрешение на въезд, которое я приложил в свое время к заявлению на выезд. На нем в углу стоял порядковый номер страницы, под которым оно было подшито в дело – номер 104. Т.е. до этого было еще 103 страницы. Поскольку было дело, милиция не могла ничего предпринять, пока куратор дела в КГБ не скажет, что делать. Во-вторых, поскольку это был прорыв в посольство, второе управление должно было тоже как-то отреагировать – а может быть я шпион или агент.
– Они допускали, что шпионы вот так по-хулигански прорываются в посольства, или это просто некая рутина?
– Во-первых, бывает. Поллард до сих пор сидит. Три ведомства должны были заниматься моим случаем: те, кто занимается физической охраной иностранных представительств – для выяснения, кто это и что произошло; контрразведка – проверить по своим критериям; пятое управление – проверить по своим. Каждое из этих трех ведомств должно было скоординироваться с другими, получить от них отношение и отсутствие возражений, а пока сиди. Ну, я и сидел.
– А кто концентрировал всю эту информацию?
– Тот, чьим клиентом я был. По совокупности я был клиентом пятого управления. Второе проверило –- не значится, не наш. Действия мои были в поле зрения пятого управления. Продержали они меня около пяти часов и отпустили, ничего не сделали.
– Тебе везло, может быть, потому что ты был первым таким случаем?
– Я считаю, что нет. Было стечение нескольких обстоятельств. Параллельно со всей этой игрой я встречался с Павликом Литвиновым, Петей Якиром. У Пети дома я был раза три или четыре, видел его маму и, как водится, мы пили водку и закусывали котлетами, которые он очень любил. Я не думал, что мы должны были как-то координировать наши действия: “Для вас то, что происходит с нами, – говорил я им, – это часть проблемы государственного устройства и законодательной базы вашей страны. Т.е. вы обязаны быть в курсе… это ваша забота. Но ваши проблемы – не мои. Я не хочу и не имею права вмешиваться в то, что происходит в вашей стране”.
– Ты считаешь, что контакты с демократами шли тебе на пользу?
– Я считаю, что да.
– Смычка сионистов с диссидентами – двойная угроза для властей. Что тут хорошего для сиониста?
– Почему это было хорошо? Они видели, что я не участвовал ни в одной их акции. Лишь однажды я присутствовал в здании суда (но не на самом суде) по делу Галанского, и там они меня сфотографировали. Я думаю, они понимали, что я просто хотел показать, что меня знают… Т.е. меня невозможно арестовать, чтобы об этом не стало известно. А если будет известно, то возникал вопрос, кто и как на это среагирует. Т.е. появлялся дополнительный элемент, который, конечно, не отменял силового решения, но усложнял его применение. После того как я отдал заявление об отказе от гражданства, я начал расширять связи.
13 июня после посещения американского посольства меня отпустили. Через неделю или две, когда стало известно, что голландцы представляют интересы Израиля, я пошел в голландское посольство. Первый раз я прорвался – там было просто. Ну, и дальше уже было нормально. В голландском посольстве я встретился с консулом и попросил его передать мое обращение в израильский Кнессет. Я объяснил ему, что поскольку я отказался от советского гражданства и у меня теперь никакого гражданства нет, я прошу предоставить мне израильское гражданство. Я думал, что если в Союзе вопросами гражданства занимается Верховный Совет, то в Израиле по аналогии этим должен заниматься парламент. Через месяц мне сообщили, что моя просьба не может быть удовлетворена, поскольку Израиль не предоставляет гражданство за границей.
– Что происходит дальше?
– Обычные вещи. Я продолжал учиться и работать. Вызвали меня еще… беседа происходила в ОВИРе. Беседовали те же товарищи в штатском. Они повторили, что мне отказано в выезде, а потом начали угрожать. Сказали, что нормальные люди от гражданства не отказываются и что меня можно упечь либо в сумасшедший дом, либо в другое не менее приятное место. Я говорю им: “Сила ваша. Если вы считаете, что вы можете это сделать – делайте. Вы попробуете это средство, я попробую свои средства”. Они говорят: “А что будет, если мы возьмем тебя в армию?”. “Какое отношение я имею к вашей армии? – говорю. – Я же отказался от гражданства. Есть единственная армия в мире в которой я готов служить, и это израильская армия”. “А если завтра будет война с Китаем?” – в это время как раз начиналась напряженка на Даманском на границе с Китаем. “Я вам очень сочувствую,– говорю, – но это ваши проблемы, при чем здесь я?” “Ты не пойдешь в армию?” “Воевать за вас с китайцами – нет”.
– Ты же учился на заочном. Они могли тебя запросто забрить…
–Тогда был закон, который освобождал от службы даже на вечернем и заочном обучении. Правда, по этому закону освобождение от армии действовало до того момента, как студент переходил из своего института в другой институт. Этого я тогда не знал… В свое время я написал заявление о выходе из комсомола в связи с отказом от гражданства и выездом в Израиль. Меня исключили на общем собрании и сообщили об этом по месту работы и учебы. Когда они сообщили в институт, я как раз сдал экзамен по первой части политэкономии. Мне объяснили, что вторую часть политэкономии мне сдать уже не удастся. Они сказали прямо: “Или сам уйдешь, или мы тебя завалим на экзаменах”. Советская власть очень заботилась, чтобы все выглядело справедливо и культурно. Тогда я подал документы в Политехнический институт на заочное отделение. Меня приняли, все хорошо. Я не знал, что с этого момента меня могли мобилизовать. Когда мне прислали повестку из военкомата, я им говорю: “Вы чего, я же учусь “, а они мне: “Вот закон”. Я говорю: “Хорошо”, и не пошел. Один раз не пошел, второй раз не пошел…
– У тебя было ощущение, что ты прорвешься?
– У меня было ощущение – что будет, то будет. Начали игру – она идет… Тут мне подыграла совершенно неожиданная вещь. Август 1968 года. Союз ввел войска в Чехословакию. Как это повлияло на мою судьбу? Они задержали демобилизацию, но начали очередную мобилизацию. И у них в армии оказалось больше людей, чем армия готова была принять. В результате, в сентябре месяце, после того, как я получил уже третью повестку, мобилизацию отменяют.
– А ты по повесткам упорно не ходил?
– Нет. Предупредил дома – не пойду. Не брать, не подписывать, ничего…
– Родители пытались на тебя влиять?
– Пытались, но бесполезно.
– А на родителей пытались давить? Они же умеют…
– Нет. Потом мне папа сказал, что они с ним разговаривали. Он им сказал: “Это ваша школа, ваше воспитание. Я сам не хочу, я никуда не еду, я работаю”… Отменили призыв, все дела в сторону.
– Ну, если бы КГБ решил упрятать тебя в армию, тебе никакая отмена призыва не помогла бы…
– Но это же бюрократия. Эти думают, что машина работает. Там же не сидит куратор, который каждый день занимается только моим делом. Договорено – все! Армия берет? Берет. Повестки ему посылает? Посылает. Придет, мы с ним рассчитаемся. Вдруг переносят призыв на весну 1969 года, а перед этим, в декабре публикуют мое письмо в “Вашингтон пост”. Это тоже прошло не просто. Там говорили – “Не может такого быть!”. Нехемия Леванон, бывший представителем “Натива” в Соединенных Штатах, с ними разговаривал, убеждал. Он говорил: “Мы проверили, мы знаем…” У него ушло 2-3 месяца на то, чтобы убедить газету, и в декабре это письмо было напечатано.
– Это стало твоим разрешением…
– 31 декабря у меня был приступ аппендицита, меня оперировали. На следующее утро пришла мама и рассказала, что дедушка нашего знакомого парня слушал “Голос Израиля”, и там упоминали мое имя и какое-то письмо. “Что это значит?”– спросила она. Я говорю: “Это значит, что я поеду на Восток… на Ближний или на Дальний”.
– В Израиле это письмо тоже опубликовали?
– В Израиле его опубликовали как перепечатку из “Вашингтон Пост”. Я вернулся из больницы, спускаюсь за газетой, а там конверт с приглашением в ОВИР. Я пошел, конечно. Разговор был интересный. “Где родители? Приди через неделю с папой и с мамой. Мы тебе даем разрешение на выезд, сядь, заполни анкету”. До этого я не заполнял ни одной анкеты.
– А родителя зачем?
– Молодой парень… Через неделю я пришел с родителями, и тут мама и папа получают шок, потому что мне дают всего две недели на сборы. Через две недели они ребенка больше не увидят. “Подпишите, что вы согласны”. Они, конечно, подписали. “Приходите через два дня, вы получите визу”. Через два дня я получаю визу, и он мне говорит: “Никогда больше вы не приедете в Советский Союз”. “Я переживу”,– отвечаю. Он: ” Я вас предупреждаю, чтобы вы вели себя нормально и не выступали с антисоветскими заявлениями. Мы извиняемся, что так долго рассматривали вашу просьбу. Поймите, случай незаурядный, вы еще не кончили учиться, вы едете в капиталистическую страну, мы все это взвешивали только исходя из заботы о вашем будущем. Мы считаем, что ваше решение ошибочно, но если вы на этом настаиваете, то – пожалуйста”. Я говорю: “Хорошо, спасибо. Меня эта страна не интересует. Но если будут какие-то действия против моих родителей…”
– Ты обозначил только эту тему?
– Да. Когда я пришел в голландское посольство за въездной визой, они мне сказали: “Вы у нас первый случай подачи на выезд из Москвы”.
– Вы тогда за выезд и отказ от гражданства платили?
– С гражданством они удовлетворили мою просьбу. За удовлетворение таких просьб тогда денег не брали. Они сказали, что я должен заплатить 20 или 30 рублей.
– Ты как-то готовился к отъезду, занимался ивритом?
– Иврит я учил самостоятельно по учебнику “Мори”. Когда приехал, я мог объясниться, в аэропорту говорил, на улице. Я провел три месяца в ульпане в Кармиэле, а потом пошел в Технион заканчивать образование.
На этом выезд Казакова благополучно завершился. Но мы переместимся вместе с ним в Израиль, а затем в Соединенные Штаты и посмотрим его глазами на то, как различные группы подходили к борьбе за еврейскую эмиграцию из СССР. Мы увидим также, как ему удалось добиться выезда родителей.
– Яша, в “Нативе” пытались с тобой разговаривать? – продолжил я интервью.
– Пытались. Яка Янай меня вызывал, с Шаулем Авигуром, бывшим тогда руководителем “Натива”, у меня был разговор… Нехемия потом приехал, с ним тоже разговаривал… со всеми разговаривал. Я им рассказал что знал и что думал. Меня предупредили – не давать никому интервью, потому что запрещено разглашать, что есть алия из Советского Союза. Это государственная тайна. Я спросил: “От кого? Потому что Советский Союз знает”. “Нельзя, чтобы арабы знали, иначе они надавят на Советский Союз, и алия прекратится”. Такая была тогда точка зрения.
– Для такой секретности были достаточные основания?
– Не было. Я смотрел потом все эти документы. Арабы дискутировали этот вопрос и иногда поднимали его перед Советами. Не в 1969 году, позже. Но у Советского Союза была хорошая аргументация по отношению к арабам. Во-первых, выезжающих было ничтожное число: гуманитарные случаи, близкие родственники, большинство из них не военнообязанные, престарелые и не имеющие высшего образования. Во-вторых, арабские страны не могли предъявлять претензии Советскому Союзу, поскольку из самих арабских стран в Израиль приехало несколько сот тысяч человек, составлявших к тому времени основную часть населения страны. Я, помню, только приехал, и ко мне прикатил журналист из газеты “Аарец”…
– Несмотря на запрет Лишки?
– Я ему толком ничего не сказал. Он написал, что интервью взято у парня, который недавно приехал из Москвы, что разрешение было дано после того, как вначале дали отказ. Больше никаких подробностей. Все интервью было о том, что происходит в Советском Союзе. Хотят евреи ехать или не хотят, какие настроения вообще и какие настроения у молодежи. Но о себе я никаких подробностей им не дал. Позвонили из Лишки: “Ты не имеешь права давать интервью, тебя предупреждали!” Лишка не дала опубликовать это интервью.
– Они узнали, что ты дал интервью еще до того, как оно вышло в печать?
– Конечно. “Натив” был одной из немногих организаций с правом цензуры. Но слухи просочились, и меня начали приглашать для выступлений в кибуцах. Меня познакомили с Геулой Коэн, тогда журналисткой в “Маариве“.К тому времени началось брожение среди тех, кто приехал. В основном это были ребята из Риги. С одной стороны они были бейтаристской ориентации, с другой стороны, как и все приехавшие , они столкнулись с тем социалистическим маразмом, который тогда был… Начались встречи с политическими деятелями – и теми, и другими. Меня они тоже к этому приобщили. Я отличался от них тем, что был не из Прибалтики, т.е. не был воспитан на идеях сионизма. Кроме того, я был тогда единственным, кто мог представить доказательства, что можно бороться за выезд и добиться этого. Когда они что-то предлагали, то им обычно возражали: “О чем вы говорите? Вы то сами сидели тихо, без шума подали документы и выехали, не подвергая себя опасности, а теперь предлагаете подвергнуть опасности других людей…” Мне этого никто не мог сказать. Я говорил те же вещи, что и они, но это имело совершенно другой вес.
– Нельзя сказать, что они сидели тихо и не рисковали. Они издавали газеты, учебники иврита, книги и журналы, распространяли самиздат…
– Это все хорошо. Но они старались не переступать определенную черту, и им говорили: “Вы не рисковали”.
– Да, ты рисковал… и нащупал чувствительную точку режима. До тебя этого никто не пробовал…
– Меня часто спрашивали: “Непонятно. Советский Союз смял Чехословакию, не посчитавшись с общественным мнением, а тебе в то же время он дал выезд, посчитавшись с этим общественным мнением? Весь мир разломать они смогли, целую страну поставить на колени смогли, а с каким-то мальчишкой в Москве справиться не смогли? Где логика?”. Я пытался объяснять, что есть логика, что это разные вещи, разные проблемы и… разные общественные мнения. Я уже не говорю о разных формах решения…
– В международном плане евреи были для них неудобны. Они всего-то хотели уехать… а надо было либо сажать их на глазах у всего мира, либо отпускать.
– Я говорил: надо было либо судить меня, либо выпустить. Создав столько препятствий для суда, они, видимо, решили, что ущерба будет больше, если судить. Они видели, как прошел процесс Галанского, как прошли процессы диссидентов. Брать меня бесследно после того, как я везде наследил, невозможно. Устроить открытый или полуоткрытый процесс, как они это делали, значит привлечь внимание еврейской Америки к проблемам советских евреев, внимание, которого в то время еще не было. Это означало поднять проблему в самом неудобном свете. Случай-то какой? За что? За то, что я просил выехать? Значит, объявить на весь мир, что есть молодежь, которая хочет выехать, и ее не пускают. Это не дело Щаранского, не дело передачи информации, это не связано с распространением какой-то литературы. Ничего. Т.е. уцепиться было не за что, а создавать искусственное дело при той системе связей и известности, о которых они уже знали, было невыгодно. Я так и рассчитывал, что когда они все взвесят, они сделают правильный вывод.
– Ты довольно часто появлялся вместе со Словиной и Шперлингом. У вас что, сложилась группа?
– Что было? Эти ребята – сами по себе. Они постарше, у них были лидерские и политические амбиции… Я в эту игру не играл. Приняли общее решение – не входить ни в какую политическую партию, чтобы не придать нашим действиям политическую окраску. В то время отношение общества к нам быстро разделилось. Часть, которая нас поддерживала, состояла из сторонников Херута, оппозиции к правительству и тех, кто чисто по человечески нам симпатизировали: Звулун Хаммер, Игаль Меир и даже Шуламит Алони. Вторую часть составляли люди, которые осуждали наши действия исходя из партийных интересов или социалистической идеологии. И они в основном группировались вокруг Лишки.
– Некоторые активисты утверждали, что эта вторая часть была против алии…
– Как-то Цви Нецер встретил меня и говорит: “Ты приехал в Израиль. Как ты можешь выступать против нашей политики? Ты же выступаешь против государства”. Я был зол на него… “Ты – это государство? Ты – не государство”. Они были, конечно, не против алии. Они были против открытой борьбы, против обострения конфликта с Советским Союзом. Они не были готовы… Они не понимали Советского Союза, смотрели на него со стороны… И они не понимали евреев Советского Союза.
– Леванон в своей книге пишет, что вначале “лишковцы” хотели вывозить евреев из Союза нелегально.
– Это было и это работало. После войны некоторое время был бардак. Людей нелегально переводили через границу, около двух тысяч таким образом вывезли. Но при этом многие попали в тюрьму и погибли в лагерях. Яка Янай, который потом работал в “Нативе”, из этой группы. Его взяли, он отсидел, вышел, и сумел бежать. Мулик Иоффе привез одну партию в Италию, вернулся за другой, и его арестовали. Он потом умер в лагере. Многих арестовали, и многие погибли.
– Давай вернемся в 1969 год, когда вы со Шперлингом собираетесь ехать в Штаты…
– Что получилось? Мы довольно много встречались. На встрече с группой офицеров я познакомился с Ариком Шароном, потом я познакомился с Ицхаком Шамиром, был у него дома – маленькая двухкомнатная квартирка на втором этаже. Геула как-то предложила нам встретиться с американцем. Его звали Берни Дойч. Мы рассказали ему то, что мы рассказывали всем остальным. Он был настолько потрясен, что загорелся желанием познакомить с этим евреев Соединенных Штатов. Он начал готовить поездку, договариваться с еврейскими организациями в Штатах. Об этом узнал Нехемия и обратился к Бегину, главе правой оппозиции… По просьбе Леванона Бегин попытался отговорить нас от поездки.
– Сам Леванон вас уговорить вряд ли смог бы… Он зашел с тыла и убедил Бегина… разумно.
– Надо отдать должное Нехемии Леванону. Он был политически мудрый человек, поддерживал отношения с Бегиным, время от времени встречался с ним и рассказывал как лидеру оппозиции о том, что происходит. Тó, что он хотел рассказывать. Бегину это всегда льстило. Нехемия это делал, когда во главе правительства стояла Голда, хотя не надо забывать, что в 1967 году Бегин был министром. Нехемия правильно рассчитывал, и это ему помогло, когда Бегин пришел к власти.
– Бегин оставил его на посту руководителя “Натива”…
– Но в конце Бегин сказал, что он не может, не имеет права запрещать нам. Люди вырвались из Советского Союза, и как он мог прийти и сказать им – “нет”. Это не соответствовало его пониманию роли западного лидера. И мы поехали. В Соединенных Штатах представителем Лишки был Йорам Динштейн. Йорам получал инструкции от Цви Нецера, который стоял во главе “Бара”. По указанию Нецера Йорам обратился во все еврейские и нееврейские организации, с которыми были организованы встречи. От имени правительства Израиля он попросил с нами не встречаться, потому что один из нас, наверное, шпион, а другой – провокатор, или наоборот. Еврейские организации почти все послушались, а нееврейские – нет. Я помню, как мы давали интервью корреспонденту газеты “Крисчен сайенс монитор”. Он сказал: “Я не понимаю, как израильское посольство могло о вас такое сказать”.
– А вы уже знали тогда об этом?
– Он нам сказал после интервью, что ему позвонили из посольства и передали – так и так. “Как они могли такое сказать? То, что вы говорите, это самое ценное, что можно предать гласности”.
– Как в посольстве узнали, что вы должны были встречаться с этим корреспондентом?
– Это я уже не знаю. Факт, они знали и отреагировали. Они знали также, что мы должны были встречаться с представителями Конгресса. На эту встречу пришли все неевреи. Ни один приглашенный еврей не пришел. Израиль сказал! После того, как мы вернулись, Шперлинг написал хорошую статью в “Маариве” – как нам мешали и почему. Я хотел подать в суд.
– На Лишку?
– На руководителя “Бара” в Израиле и на его представителя в Штатах. Но Геула Коэн меня отговорила… Когда мы вернулись, родители мои были уже в отказе. После выступления в Кнессете Шуламит Алони и остальных цензура в Израиле немного потеснилась. Тогда Геула говорит: “Давай я возьму у тебя интервью”. Я согласился.
– До этого журналисты не могли брать у вас интервью?
– Не могли напечатать. Геула взяла у меня большое интервью и послала на цензуру. Цензура оставила около 20 процентов: “Это разозлит Советский Союз, это обострит отношения”. Кроме того, цензор потребовал, чтобы интервью было представлено так, как будто оно взято не в Израиле, и чтобы мое имя не упоминалось. Геула не согласилась с его решением и пошла на скандал. После некоторой борьбы интервью разрешили почти все. Оно было большое и печаталось в двух пятничных номерах, и это произвело в Израиле сильное впечатление. Там было все то, что я тебе сейчас рассказываю, и там было о положении в России. Потом Берни Дойч, устроивший нам поездку в Штаты, перевел это интервью на английский и распространил его там.
– Что ты говорил о настроениях среди евреев в Союзе?
– Я говорил, что есть еврейская молодежь, которая не имеет никакого еврейского воспитания и которая хочет выехать. Израиль для них – весь смысл их жизни. Эта молодежь не принимает коммунизм, и она готова бороться за свой выезд. Не вся молодежь, но достаточно много. Что она требуют открытой и более активной борьбы, не боится обострения отношений с властями, не обращает внимания на то, как их борьба может повлиять на идеи социализма. Я говорил о том, что с Советским Союзом можно бороться, что он чувствителен и поддается на давление общественного мнения. Обычные, тривиальные вещи, которые мы знали.
– Ты говорил от имени советских евреев?
– Нет, я говорил о том, что я знаю…
– Но ты сам знал мало таких людей…
– Немного, но… достаточно было посмотреть, сколько людей приходило на Симхат Тора к синагоге. Небывалое число. Достаточно было посмотреть, чтó там была за молодежь. Они готовы были пойти на бóльшее. Единственно чего им не хватало, это поддержки Запада. Я говорил: “Ваша поддержка дает им безопасность. И мой пример это показывает. Если они будут уверены в вашей поддержке, они пойдут дальше. Они сделают то, на что сегодня не решаются не потому, что не хотят, а потому что вы их не поддерживаете”
– Как ты сам сказал, лишковцы видели Союз со стороны. А со стороны он выглядел могучей сверхдержавой, победившей нацизм и подмявшей под себя половину Европы. Советский Союз тогда наводил страх не только на Израиль, весь Запад трепетал…
– Так оно и было.
– Лишковцы действительно настолько боялись Советского Союза?
– Они до сих пор боятся.
–И для страха, по твоему, были веские основания?
– Это был патологический страх, особенно у тех, кто познакомился с Советским Союзом или отсидел в советских тюрьмах. В Польше это был не просто страх. Это был ужас. Многовековой… Большинство евреев в Израиле было выходцами из Польши. Польское отношение к России было у них в крови…
– Т.е. позиция израильского истеблишмента объяснялась не близостью идеологий, стремлением как-то уговорить, понравиться, договориться, а страхом перед непредсказуемой жестокостью огромной страны?
– Это объяснялось и другим. Косвенно это могло оказать отрицательное влияние на идеи израильского социализма. Их меньше интересовал социализм в России, а больше – как это отразится на них самих. Это могло оказать отрицательное влияние на их положение в социалистическом плане. Они все пытались решать методами тихой дипломатии и ужасно боялись рассердить.
– Страх перед Россией за судьбу государства или боязнь того, что Россия расправится со своими евреями?
– Нет, нет, больше всего они опасались, что это отразится на советских евреях.
– Первые же операции “Натива” в Союзе привели к арестам большого количества людей, с которыми они контактировали…
– Именно это и напугало… Кроме того, часть работников “Натива” сидели раньше в советских тюрьмах. Иосиф Меллер, например. Смотри… силовые допросы, обращение в лагере, когда человека опускают на нечеловеческий уровень, отражаются на его психологии. Эта травма сопровождает его всю оставшуюся жизнь.
– Но Бегин тоже прошел через советский лагерь…
– И у него это осталось на всю жизнь. Когда такой человек еще раз видит перед собой что-то подобное, у него возникает физический страх. Это в крови. У них был патологический страх перед мощью этой страны, уверенность в том, что она может сделать все что угодно, что ее ничем не остановить, что с ней невозможно бороться… Они верили, что с ней надо каким-то образом договариваться. А мы говорили: “Сначала дать по морде, а потом договариваться”.
– Они были совершенно искренни в своем подходе…
– Они искренне боялись. Они искренне верили.
– Ты считаешь, что их страхи и опасения были явно преувеличены?
– Смотри, у каждого из нас есть страхи и опасения. Но у них это умножалось еще на незнание и непонимание советской действительности, на незнание и непонимание советских евреев.
– Ты имеешь в виду, что они не понимали евреев, сформировавшихся за годы советской власти, что они знали только евреев “штетла”, черты оседлости?
– Даже не евреев “штетла”. Они знали евреев Риги. Они не знали евреев Советского Союза, евреев России, Украины, Москвы. Они не понимали, как еврей, который не прошел еврейскую школу и не говорит на идише, может быть настолько преданным Израилю. Откуда это? Его же мама этому не учила, он же в хедер не ходил, папа его так не воспитывал…
– Этого они, по-видимому, до сих пор не понимают… Сколько окончивших здесь еврейскую школу уехало из Израиля…
– Ну да. Это непонимание вообще того, что происходит с еврейским народом в Израиле, непонимание того, в чем состоит суть еврейства и еврейского самосознания в конце двадцатого и начале двадцать первого века. В данном случае все это проявилось в наибольшей степени. Это было не нежелание того, чтобы евреи Советского Союза приезжали. Они в это просто не верили. О большой алие никто тогда не думал. Когда люди “Натива” обсуждали эту проблему между собой, они оценивали потенциал алии в несколько тысяч человек – в лучшем случае. Такими терминами, как “Большой алия”, никто тогда не оперировал.
– В свое время Союз поставил перед израильским руководством жесткое условие: Ближний Восток отдельно, советские евреи отдельно, их не трогать.
– Да… Люди “Натива” не понимали ситуацию до конца. Они думали, что можно Советскому Союзу объяснить: “Мы такие маленькие, мы ничего не хотим, мы не боремся против СССР, ну дайте нам немножко евреев, что вам стоит, ведь вы такие большие, вы такие богатые, у вас столько народу. Мы много не хотим…” Это типично лавочная психология. Они не понимали, что Советскому Союзу не надо ничего объяснять. Он лучше их понимал, что это такое. Он лучше их понимал, что такое евреи Советского Союза и в чем опасность их выезда. Когда Бобков провел свой анализ, он это отлично понимал. Советская власть допустила свою первую ошибку, когда в 1949 году не выпустила основную массу бывших членов сионистских организаций и евреев из Прибалтийских республик, у которых были прямые родственники в Израиле. То, что могло бы возникнуть без них, считал Бобков, было бы намного меньше и слабее и расправиться с этим было бы проще, не прибегая к суровым методам.
– Давай вернемся к вашей поездке в Штаты…
– Когда мы были в Штатах, мои родители уже сидели в отказе, и я хотел остаться после поездки и объявить голодовку, чтобы их выпустили. Но и Геула и Берни объяснили, что я не могу это сделать, потому что под мою визу в Штаты они дали обязательство американским властям: ни я, ни Дов Шперлинг не будем устраивать никаких политических демонстраций. Когда мы вернулись в Израиль, друзья пообещали мне, что они организуют еще одну поездку, когда и если в этом будет необходимость. И как раз появилась статья в газете “Известия”, в которой атаковали папу за какую-то демонстрацию, какое то действие…
– Он уже начал действовать в Союзе?
– Да. Он уже попал в струю, уже были другие отказники, он уже встречался… Как-то папа мне позвонил, и я ему говорю: “Пойди к Смирнову, начальнику ОВИРа, передай ему от меня привет и скажи, что если ему дороги интересы его государства, пусть не дурит голову и даст вам выехать. Я его предупреждал”. Он пошел, вернулся, позвонил и говорит: “Я был, разговаривал – отказ”. Я говорю: “Хорошо”. Когда прошла публикация в газете, мне позвонила Геула и говорит: “Яша, твоего папу атаковали, об этом было написано в западной прессе”. Я говорю: “Это может быть подготовка к аресту”. “Ты хочешь ехать?”. “Да, я хочу ехать, нужно упредить их следующий шаг”. Мы сорганизовались, я опять получил визу, на этот раз без сложностей.
– Ты уже знал, что будешь голодать возле ООН?
– Я уже знал, как и где, но я еще не знал точного места. Я приехал, и началось…
– Таких акций евреи в Штатах еще не проводили?
– Ну, проводили… какие-то еврейские хулиганы, из-за каких-то евреев в Советском Союзе. А кто сказал, что евреи хотят ехать? А кто сказал, что есть проблема? Вчера они били негров, теперь вот это… Это все еще не вышло тогда на необходимый уровень. Голодовка произвела на всех впечатление разорвавшейся бомбы.
– Голодовка привлекла внимание?
– Первый день, второй день – не очень. На третий день началось, и потом уже повалили.
– Ты жил прямо там, на улице?
– Да, 24 часа в сутки.
– А туалет, а…
– Для меня сняли микроавтобус с туалетом, и я им пользовался.
– В каком месте это происходило?
– Стена Ишиягу, как раз напротив ООН.
– Когда это происходило?
– В марте-апреле 1970 года. На третий день уже начали приходить организации.
– Лишка была, конечно, против?
– Конечно, но ничего не могла сделать.
– Когда они изменили свое отношение?
– В то время, когда я сидел в Нью-Йорке на голодовке, прошла демонстрация возле Кнессета. Ее организовал союз студентов Израиля, с которыми у меня тоже были связи. Одним из руководителей союза был Йона Ягав, который позже стал мэром Хайфы. Это показательная история. В свое время он организовал нам выступления перед студентами “Техниона”. После этого ему позвонил Цви Нецер из Лишки и начал угрожать: “Я тебя в тюрьму засажу!”. Цви Нецер не понимал, что Израиль это не Польша. Йона Ягав – офицер десантник, после Шестидневной войны у десантников был особый ореол славы, а тут кто-то говорит ему такое… Йона взорвался. Он организовал нам встречу, и там выступали все: Зевулун Хаммер, Геула Коэн и Шуламит Алони… На демонстрацию возле Кнессета студентов собрали со всего Израиля, было много народу… Приехали политические деятели, с которыми мы раньше встречались. И Голда на заседании правительства заявила: “Я больше не могу, этот парнишка… мы не можем оставаться в стороне, мы обязаны помочь”. Когда пошла вторая неделя голодовки, тогда шум начался действительно серьезный. Тогда у меня уже не было времени отдыхать, потому что люди шли валом.
– И все время статьи в газетах?
– И в газетах, и по телевидению, и все радиостанции…
– И в Союзе начали понимать, что твой папа обходится им слишком дорого…
– Из их посольства приходили, выясняли как, что, какие права? Я им говорю: “В чем проблема? Я вот, видите, еще живой, а моих родителей не выпускают, что еще проще?”
– Но ты видел это шире, чем выпуск только твоих родителей?
– У меня были написано: “Отпустите мою семью, отпустите мой народ”. С чисто пиаровской точки зрения это было совершенно, потому что Советам нечего было сказать. Евреев не выпускают? Не выпускают. Вот наглядный пример. Парнишку, который два года добивался – выпустили. Теперь держат его родителей. В чем дело? Вы не можете сказать, что у вас все в порядке с выездом, а я могу назвать вам десятки и сотни семей, таких как моя – они хотят выехать и не могут. Что вы на это можете сказать? Эффект был потрясающий. Наступил перелом в израильском общественном мнении.
– Голда начала понимать, что вторжение в Чехословакию это одно, а выезд евреев это совсем другое?
– У нее уже не оставалось выхода. Давление и шум вокруг голодовки оказались такими, что “невинность ” была потеряна. Они это поняли, ну и черт с ним. Ко мне подошел Текоа, израильский представитель в ООН…
–По указанию Голды?
– Да. Потом он говорил с Генеральным Секретарем У Таном, а У Тан говорил с советским представителем в ООН. Текоа сказал мне: “Я только что говорил с У Таном. Он сказал, что Советы обещали выпустить твоих родителей, но ты должен прекратить голодовку. Они не могут объявить об этом сейчас публично, под давлением…” У меня тоже были причины, по которым я уже не мог больше оставаться. На голодовку наложилась крайне болезненная для меня лично трагедия. Когда я только начинал голодовку, мне сообщили, что моя девушка в Израиле попала в автомобильную катастрофу, тяжело ранена, и я должен вернуться. Перед тем, как я сел на самолет, мне успели сообщить, что она умерла. Я вернулся и, отсидев траур, приехал снова в Штаты. Т.е., если бы она была жива, я бы не прекратил голодовку. Но ее гибель, конечно, поломала все сильно.
– Сколько дней ты голодал?
– Девять. В целом полезная вещь, шесть килограмм сбросил.
- Родителей отпустили быстро?
– Папу после этого вызвали в ОВИР. Начальник ОВИРа ему говорит: “Зачем Яша нам это сделал?”. А папа: “Он же вас предупреждал”. Это было в апреле. Уже в декабре им сообщили, что они уедут, и в январе они были в Израиле.
– А если бы родителям не разрешили выезд, ты был бы готов повторить?
– Понимаешь, не разрешать им выезд не было смысла, а главного на тот момент я достиг – я их обезопасил. После того, что произошло, их уже не могли тронуть. Все. Гарантия безопасности была полная.
– С тех пор отношение американских организаций тоже изменилось?
– Во-первых, возникли новые организации, во-вторых, студенческие и другие организации стали более активными. Новым взрывом, который перевел эту борьбу на более высокий уровень, стал Ленинградский процесс.
Путь Кедми был ярким и впечатляющим. Вслед за ним на открытый вызов системе и использование западных средств массовой информации будет решаться все большее число отказников. Голодовка возле здания ООН, вызвавшая огромный интерес к проблеме выезда, оказала влияние на общественное сознание еврейских кругов США и способствовала постепенному изменению подходов израильского истеблишмента к методам борьбы.
Путь Кедми это путь успеха, но он подходил далеко не каждому. Нужно было обладать определенным набором качеств, чтобы пройти его до конца. Немалую роль в его судьбе сыграла удача. Сложись ситуация с призывом в армию иначе, и его путь мог бы растянуться на годы. Тем не менее, двойной прорыв Кедми – для себя и для родителей, показал, что границы возможного в Советском Союзе стали шире, чем об этом думали раньше. Кедми продемонстрировал чувствительность Советского Союза к открытой и гласной борьбе за свободу эмиграции, являвшейся само собой разумеющейся нормой на Западе.
Сага Яши Казакова стала стимулом для тех еврейских организаций, которые вопреки давлению истеблишмента уже несколько лет пытались вести открытую борьбу. На примере Казакова они могли показать, что публикации на Западе не столько подвергают советских евреев опасностям, сколько защищают их от произвола властей.
Действительность, однако, представляла собой более сложную картину. “Это была своего рода русская рулетка, которую должны будут проходить все будущие еврейские активисты. Там, где одному сходило с рук, другой мог заплатить длительными годами тюремного заключения”.[3]
Кедми прошел в Израиле удивительный путь. Он долгое время был с теми, кто в составе оппозиционных организаций боролся против политики “Натива” и истеблишмента, а затем в течение двадцати лет проходил все ступени служебной лестницы в самом сердце истеблишмента, “Нативе”. В течении семи лет он руководил этой организацией.
[1] Яков Кедми, интервью автору, 6.06.2004.
[2] Там же.
[3] Nora Levin, “The Jews in the Soviet Union since 1917″, “New York University Press”, V.II, стр. 656.