Глава 33. “Горка” и “Овражки”

У московского отказного сообщества, за неимением других возможностей, сложилось два “клуба” под открытым небом.

Один располагался возле центральной синагоги на шедшей под уклон улице Архипова (ныне Большой Староглинищев­ский переулок) – на “горке”. Синагога – легитимное место встреч, и это позволяло довольно большому числу евреев со­бираться возле нее.

Молодежь пользовалась возможностью пообщаться и поз­накомиться с новыми друзьями – где еще они могли собрать­ся вместе? Многие пары начинали здесь свой путь.

Отказники приходили на “горку” каждую субботу. Здесь подписывали письма, обменивались мнениями, встречались с иногородними и иностранцами. Если у приезжего в Москве не было знакомых, он мог пойти на “горку”, познакомиться с активистами, узнать, где можно начать изучать иврит, найти ночлег. Это был наш “отказной клуб” в центре Москвы.

Многие иностранные туристы и высокопоставленные гос­ти столицы считали своим долгом посетить “горку” в субботу и воочию убедиться в существовании этого удивительного яв­ления: в самом сердце тоталитарной страны сотни евреев со­бираются и обсуждают вопрос о том, как выехать из “комму­нистического рая”.

Этим местом также интересовались иностранные коррес­понденты, бывавшие здесь частыми гостями.

Властям это, естественно, не нравилось, но и запретить ев­реям приходить к центральной синагоге, служившей важной демонстрацией религиозной терпимости режима, они не могли.

Мы вели себя пристойно, демонстраций и митингов возле святого места не устраивали, порядка не нарушали. Власти пытались оказывать давление на руководство синагоги, несу­щее ответственность перед режимом за “правильное” отправ­ление религиозного культа, но сионисты собирались на улице, так что аргументов повлиять на них у членов “двадцатки” было мало.

В те периоды, когда функционирование “клуба” было для властей особенно нежелательным или они хотели выразить свое неудовольствие в связи с какой-то акцией активистов движения, на подходах к улице Архипова выставлялись мили­цейские кордоны, а по улице направлялся мощный поток ма­шин. В этих условиях пребывание на “горке” становилось крайне неудобным.

На праздники, в особенности на Симхат Тора, Рош Ашана и Хануку здесь собирались толпы. Все пространство от Маро­сейки до Солянки – несколько сот метров – заполнялось наро­дом: десятки тысяч людей разных возрастов и профессий, много молодежи. Несколько групп с гитарами и магнитофона­ми пели песни по-русски и на иврите, заводили “Хору”. Энер­гетика была потрясающей. Людское море лучше всяких слов говорило о вновь обретенной национальной гордости, о жела­нии быть вместе и сохранить свою национальную идентич­ность.

Люди приходили не только и даже не столько из религиоз­ных или сионистских убеждений, сколько из чувства нацио­нальной солидарности. Трудно найти более наглядный аргу­мент провала антисионистской и антиизраильской пропаган­ды властей, направленной на отрыв евреев от всего еврейско­го и на их полную ассимиляцию.

Пытаясь сдержать наплыв людей, сотрудники КГБ демон­стративно фотографировали людей из толпы. Иногда власти перегораживали улицу автобусами или грузовиками, выстав­ляли милицейские заграждения. Ничего не помогало. Евреи шли на “горку”, невзирая на кордоны и игнорируя “топту­нов”, которые были повсюду.

Одним из главных организаторов еврейского веселья во время празднеств стал Леонид Вольвовский (1942). Выпуск­ник Горьковского физико-технического института (1964), он переехал в Москву и работал над диссертацией в московском Институте автоматики и телемеханики. Мы познакомились на “горке” зимой 1973 года. Наши судьбы переплелись необыч­ным образом.

– Я до этого не знал никого, – вспоминает он.[1] – При­шел туда благодаря твоей будущей жене Инне, но, – тут он лукаво улыбнулся, – вы еще не были знакомы и не знали вашего будущего. Я познакомился с Инной благодаря ее мужу, Аркадию Макаревскому, прекрасному математику, помогавшему мне в работе над диссертацией. Они собира­лись уезжать, но в процессе подготовки к отъезду Аркадий, к сожалению, умер – сердце не выдержало. Ивритом я на­чал заниматься еще до подачи – в феврале семьдесят че­твертого года. На “горке” Инна познакомила меня с отказ­никами Беллой и Димой Раммами, которые тут же спроси­ли, хочу ли я изучать иврит. Они подвели меня к Паше Аб­рамовичу, а Паша – к популярному преподавате­лю Мише Гольдблату. В новую группу вместе со мной вошли моя же­на Мила, Инна и еще несколько человек. Примерно через год Инна решила уезжать самостоятельно. В связи с этим у нее возникли некоторые вопросы, и я привел ее к тебе на консультацию. Это было летом семьдесят пятого, вы еще не были знакомы. Помнишь?

– Еще бы не помнить…

– Через месяц вы поженились! Потом Инна с Милой пе­решли к Фиме Крайтману, а ты вместе со мной начал зани­маться у Миши Гольдблата. Гольдблат вскоре сказал, что пора начинать преподавать, и мы оба начали, практически одновременно, с осени семьдесят пятого.

– Что привело тебя к сионизму?

– Шестидневная война! Меня это переполняло, хоте­лось с кем-нибудь поделиться, а все друзья были неев­реи… и я стал искать своих. Первый раз я попал к синагоге в шестьдесят восьмом году. Я тогда еще не имел никакого отношения к сионистским делам, приехал учиться в аспи­рантуре. Это было на Симхат Тора. Я был просто убит! На­повал! Там стояли люди с гитарами, пели песни и весели­лись. (Тогда это организовывал Давид Хавкин, он уехал в 1969 году, Ю.К.). Мне это близко, я же когда-то играл в студенческом театре, завоевывал почетные места, участ­вовал в горьковском КВНе. Когда переехал в Москву, даже у Розовского в театре играл.

– Леня, это при МГУ?

– Да. Хазанов и Филиппенко пришли в том же году… Я, конечно, не был таким великим, как они, но играл в том же самом театре. Начав преподавать иврит, я любил вклю­чать в преподавание песни, через них язык легче усваива­ется. С первых уроков ученики распевали у меня “Эвейну шалом алейхем”, “Ине ма тов ума наим”… Тогда появилась идея о том, что и на праздники это неплохо делать. Еще в самом начале я и Паша Абрамович начали заниматься с молодежью. Уроками иврита их же так не увлечь. Им уже кто-то начал что-то рассказывать, а меня больше интере­совали песни, художественная часть.

– Абрамович организовал молодежные встречи?

– Я не помню точно, кто организовал, но молодежь со­биралась у кого-то на квартире. Лена Дубянская, помню, тогда была еще среди молодежи. Потом мы организовали празднование Хануки на квартире. А потом я подумал, что лучше делать это на “горке”. Через год-два это стало час­тью  “горки”. Среди туристов, приезжавших, скажем, на Си­мхат Тора, были такие, кто умел петь или играть на чем-ни­будь, их специально присылали. Они говорили, что им бы­ло сказано найти меня и спросить, что делать. Ты не пове­ришь, там были сцены… Подходит ко мне, скажем, чело­век. Я его ставлю на определенное место и говорю: “Стой здесь и играй”. Таких мест было несколько. Часа три чело­век играл и не отходил от этого места. Там была и наша группа: Лева Каневский , Женя Финкельберг, Миша Тигай, Игорь Гурвич, какие-то девочки. Они были наверху, там где колоннада. Глотки наши после этих представлений отклю­чались напрочь.

– Больше всего людей приходило на Симхат Тора…

– Много народу приходило на Новый год, через двад­цать один день. На Симхат Тора можно было петь и пля­сать. На Новый год это было делать неудобно. Милиция могла подойти и сказать, что нарушаем.

Женя Финкельберг (1955), неизменный участник песенных программ и пуримшпилей, вырос в совершенно ассимилиро­ванной семье.

– На идише не говорили, свечек не зажигали, но родст­венники за границей были, и я знал, что я еврей. Брат моей бабушки в двадцать четвертом году “сделал алию”, а дед сидел за сионизм.[2]

– Женя, где ты научился так хорошо играть на гита­ре?

– Во дворе.

– Во дворе на такой уровень не поднимаются. У тебя есть музыкальное образование?

– Пять лет скрипки я, конечно, прошел, еврейский все же ребенок, но в какой-то момент футбол победил, и скрип­ку пришлось поменять на гитару.

– А как ты попал к синагоге?

– Я всегда был такой комсомолец, нормальный еврей­ский ребенок из провинции, я же из Кирова – надо лучше всех учиться, быть всегда впереди. В Москве тоже надо было чем-то заниматься, и я пошел в народную дружину. Однжды мы патрулировали на улице Архирова, мне стало интересно. Друзья были, в основном, евреи, и мы начали туда ходить. У синагоги сложилась теплая компания с де­вочками, мальчиками… – обычные вещи. После синагоги мы часто заходили в гостиницу “Россия” или “Москва” – вы­пить кофе… Я всегда любил проводить время в еврейской компании, но сионизм начался с ансамбля, когда я полнос­тью ощутил себя евреем. Леня Вольвовский привел меня к Бэлле Книжник. Там мы с тобой познакомились. Там же я познакомился с Левой Каневским, Игорем Гурвичем. После этого я стал что-то понимать – конец семьдесят четвертого года. У Беллы муж играл на скрипке, она сама – музыко­вед. В общем, это сразу вышло на другой уровень. В семьдесят пятом Вольвовский сочинил капустник… это же человек, который постоянно фонтанирует. Помнишь, там было: “У меня чего-то разболелась голова, начинаю справа я читать слова…” На Пурим мы устроили представление на квартире у Гриши Розенштейна. Собралась достаточно большая компания. А на следующий год был уже настоя­щий пуримшпиль, где Леня тоже играл.

––––––

– Как ты попал в Москву? – спросил я Игоря Гурвича (1938), другого участника отказного ансамбля и неизмен­ного Мордехая в наших пуримшпилях.[3]

– Я приехал из Баку, поступил на “физтех”, окончил его и работал у Королева…

– До этого ты где-нибудь пел?

– Только в подвыпившей компании.

– Что привлекло тебя на отказную сцену?

– В семьдесят третьем году я в первый раз пришел на “горку” и услышал, как поют. Это был Суккот.

– В семьдесят третьем ты, по-моему, еще и женат не был.

– Да, мы, собственно, на “горке” с Ирой и познакоми­лись и в семьдеят шестом поженились.

Вторым отказным клубом стал лес. Среди лидеров движе­ния было много заядлых туристов, и отказники чувствовали себя в лесу, как дома. В 1973 году Александр Лернер, кварти­ра которого уже давно не вмещала всех желающих праз­дновать вместе с ним еврейские праздники, предложил на День Независимости Израиля выехать в лес. “Людей было много, – вспоминает Дина Бейлина.[4] – Юдифь Абрамовна (жена Лернера, Ю.К.), заготовила на всех мясо для шашлы­ков. Картинка получилась сюрреалистическая. Мы ели шаш­лыки, пели и плясали, а вокруг стояли голодные гэбэшники”.

Это место на Красной пахре предложил Александр Лунц, оно стало постоянным на несколько лет и получило в отказ­ной среде название “Поляна Лунца”.

– Как родилась идея вывезти отказников за город? – обратился я к Лунцу.[5]

– Идея была общая. Место действительно предложили мы, а почему ее назвали “Поляной Лунца”, мне неизвестно.

– Собирались часто?

– Когда для этого был соответствующий повод. В авгус­те семьдесят пятого, когда в Москве проходил чемпионат по тяжелой атлетике, мы вывезли туда израильских штан­гистов (фотографию с этой встречи можно посмотреть на титульном листе первого тома книги, Ю.К.). Там собира­лись обычно на День Независимости Израиля, на другие праздники.

–––––––––

– Помнишь, как мы ехали автобусами и пели песни на иврите, – вспоминает Вольвовский.122 – Мы пели свое, а русские – свое. Израильских спортсменов помнишь? Как менты израильский флаг вырывали. А спроси меня, кто туда этих спортсменов привез?

– Спрашиваю.

– Я! Они принимали участие в первенстве мира по шта­нге. Нужно отметить, что израильтяне были далеко не пер­выми в этих соревнованиях, но где бы они ни выступали, арабы были после них. Я пришел за ними в гостиницу, по­том мы с ними ехали на метро и дальше весь путь. Но ез­дить на Пахру было довольно трудно. Когда в отказе поя­вился Толя Шварцман, я ему сказал: “Давай попробуем по­искать, чтобы не было автобуса, а была только электрич­ка”. Мы объездили с ним несколько мест. Два или три мес­та, которые он предложил, мы зарубили, а третье приняли и стали туда ездить.

Анатолий (Натан) Шварцман (1929), заядлый турист, до 1973 года работал в режимном Институте приборной автома­тики. В нем в свое время работали и другие известные отказ­ники – Григорий Розенштейн и Александр Иоффе. Он присое­динился к сообществу отказников в январе 1975 года.

“Когда я познакомился с Пашей Абрамовичем, – вспоми­нает Натан[6], – он поинтересовался, где я работал. Я расска­зал, и он то ли в шутку, то ли всерьез сказал: “Ты не сможешь выехать пятнадцать лет”. И как в воду глядел. Я выехал точно через 15 лет. Он мне теперь об этом всегда напоминает”.

В 1975 году были подписаны Хельсинкские соглашения, в нашей среде начало активно развиваться культурническое на­правление, и атмосфера в отказе и вокруг него способство­вала расцвету “лесного клуба”.

– С первого раза, – рассказывал Шварцман127 – я понял, насколько неудобно расположена “Поляна Лунца”. Это бы­ло в районе Юго-Запада Москвы, и туда можно было до­браться только автобусом. Автобусы в выходные дни шли переполненные и часто не останавливались на нашей ос­тановке. По мере того, как росло число участников, попасть на “Поляну” становилось все сложнее и сложнее. А когда КГБ пронюхал, что в определенные часы много евреев вы­саживается около этой поляны, он просто дал распоряже­ние водителям возле нее не останавливаться. Людям при­ходилось возвращаться к поляне с рюкзаками и детьми из­далека. Когда я посетовал на неудобства “поляны”, мне сказали: “Выбери лучше”. У нас с женой было несколько любимых мест для прогулок в районе Овражек. Мы исходи­ли эти места вдоль и поперек. Сосновый лес, прекрасный воздух. Одна поляна была особенно любимой, но жена сказала: “Только не ее. Повалит много народу, и мы ли­шимся этого места”. Тогда я обратился к Леве Каневскому, и мы объездили на его мотороллере много мест, однако, ничего подходящего не нашли. Ведь поляна должна быть достаточно удалена от населенных пунктов и в то же вре­мя располагаться близко от железнодорожной платформы: с детьми и вещами больше трех километров добираться трудновато. Она должна быть окружена лесом и быть дос­таточно просторной и светлой. Пришлось мне снова обра­титься к жене и попросить ее пожертвовать “нашу” люби­мую поляну. Потом мы поняли, что она понравилась мно­гим. Я тогда, конечно, не представлял себе, до каких масш­табов это вырастет, но это уже при взаимодействии с Ле­ней Вольвовским.

– Насколько я помню, на этой поляне мы собирались намного чаще, выезды за город стали регулярными. Вы со­ставляли продуманную программу?

– Нельзя сказать, что изначально был особый план. Идея развивалась в процессе. Вначале я очень тщательно готовил место. Мы с женой выезжали заранее, в субботу, а основной сбор назначался на воскресенье. Вся суббота уходила на подготовку. Мы отмечали бревна, которые го­дились для устройства сидений, и когда начинал собирать­ся народ, мы их вместе перетаскивали в заранее намечен­ные места. В определенном, подходящем для этого месте делали подобие шалаша. Кроме того, мы использовали длинные рулоны бумаги, которую в изобилии выбрасывали на нашей новой работе, и делали из нее импровизирован­ные столы на земле. Получалось очень уютно. Приходили с гитарами, пели, кто-нибудь что-то рассказывал…

Первая встреча состоялась девятого мая семьдесят шестого года. Потом собирались каждые две недели. Место становилось все более популярным, и оповещать такое число людей устно стало неудобно. Я отпечатал на узких полосках бумаги маршрут прибытия, расписание ут­ренних электричек и время очередной встречи. Эти полос­ки раздавал на “горке” нескольким ребятам, распростра­нявшим дальше. Не нужно было каждому в отдельности объяснять, дело шло быстро и гладко. Расписание элек­тричек летом не менялось, поэтому добавлять к объяв­лениям приходилось очень мало. Скоро все знали, что мы едем такими-то электричками в первых вагонах – тропа в “Овражки” начиналась от головного вагона.

– В “Овражках” было немало всяких мероприятий.

– Народу собира­лось много, и мы ре­шили вкладывать бо­льше энергии в соде­ржательную часть эт­ого действа. Лекция­ми и выступлениями занимался Леня Во­львовский.

––––––––

– Как формирова­лась программа встреч? – обратился я к Вольвовскому.[7]

– Как правило, все делилось на две части. Первая часть – содержательная. Она включала краткую лекцию по исто­рии, культуре, традиции, рассказ о приближавшемся празд­нике или что-нибудь об Израиле, а вторая – еврейские пес­ни. Рассказывал либо я сам, либо кого-нибудь просил. Ми­ша Нудлер хорошо помогал. Иногда выступал Эссас или кто-нибудь еще. Потом были песни. Уже была хорошая гру­ппа, певшая на проводах или праздниках – Женя Финкель­берг, Игорь Гурвич, Лева Каневский. Кроме того, была спо­ртивная часть – футбол, волейбол и прочее. Я все время слушал по израильскому радио конкурсы песни и видел, что у нас есть довольно много людей, которые поют. Я по­думал, что мы можем тоже организовать нечто подобное. И тогда мы с Мишей Нудлером и Женей Либерманом ре­шили организовать конкурс еврейской песни. На Суккот всегда приезжало очень много народу – это время и вы­брали. Первый раз конкурс состоялся в семьдесят седь­мом году и потом уже проводился каждый год.

– Насколько я помню, конкурс песни проводился четыре раза…

– В последний раз, в восьмидесятом году, он проводил­ся уже без меня. В январе восьмидесятого меня выслали в Горький. Первый конкурс прошел просто, а на следующем возник вопрос техники. Ведь нужно, чтобы было хорошо слышно, а КГБ нам сильно пакостил. Мы выбрали площад­ку таким образом, чтобы можно было рассадить сотни людей и чтобы рядом было поле – поиграть в футбол. Как только мы выбрали площадку, это поле сразу засеяли и написали, что проход запрещен. Во время второго конкурса, а это было, как ты помнишь, в воскре­сенье, день нерабочий, они приве­зли трактор и заставили мужика пахать поле. Мужик ничего не по­нял, но его заставили, и он пахал. Но день-то выходной, он по-уда­рному все вспахал и хотел уехать. А гэбэшники ему – “Давай еще раз”. Мужик просто опешил! Он сам нам это рассказывал. Им нужно было, чтобы он со­здавал шум. Но он и по второму разу быстро сделал – до­мой хотел. Тогда они ему сказали, чтобы он оставил трак­тор включенным, а сам уходил. “Как же, – говорит мужик, – так и трактор повредить недолго”. А они ему – не твоя, мол, забота, если что – оплатим. За что Боря Чернобыль­ский пятнадцать суток тогда получил? За то, что подошел к трактору и заглушил мотор, а они написали, что он там напал на кого-то… Но удача была все же на нашей стороне. Ко второму фестивалю Эдик Нижников с сыном собрали из аккумуляторных батарей источник питания для усилителей. Это был целый чемодан. У нас появились ди­намики и микрофоны. И поскольку трактор находился все-таки относительно далеко, динамики перебивали его шум, и конкурс состоялся. Тут они уже ничего не могли сделать.

– Я помню, там были выставки детских рисунков, вы­ставки фотографий.

Да, но в этом я не участвовал.

– Там были длиннющие рулоны бумаги вместо столов и общие обеды.

– Да, я сразу сказал, что никаких мангалов устраивать не нужно, все приносить с собой. Мы всегда следили за тем, чтобы на земле ничего не оставалось, чтобы весь му­сор забирали с собой в рюкзаках. Им же достаточно любо­го предлога, чтобы задержать. Они потом говорили мне, что такого чистого участка у них еще не бывало, что он был даже чище, чем до нашего прихо­да.

– Может быть, тебе занять­ся этим в Израиле?

– Хм…

Леню Вольвовского выслали из Москвы в январе 1980 года. Стрелка компаса международной политики снова показывала в сторону “холод­ной войны”, а Леня был слишком ак­тивен, заметен и смел. Кроме того, власти в том году “зачищали” Моск­ву под Олимпиаду. Последний кон­курс песни, на который собралось около двух тысяч человек – это было незабываемое зрелище! – проходил уже без него. Конкурс вели Женя Либерман и Марк Львовский.

Наши спортивные забавы постепенно привели к мысли об организации спортивных соревнований.

– Появилась идея, – вспоминает Толя Шварцман,[8] – на Лаг Баомер устраивать спортивные состязания – Макка­биаду, и с 1977 года мы ее регулярно проводили. Осталось много фотографий от этих Маккабиад. Там и тебя частень­ко видно. Маккабиада требовала спортивного оборудова­ния, а денег особенно не было – зарплата моя после ухода с “почтового ящика” упала вдвое. Поэтому все оборудова­ние я закупал в комиссионных магазинах по бросовым це­нам. Это были волейбольные сетки, мячи, шахматные ча­сы, шахматные доски, бадмингтонные сетки, а из веревок я делал границы площадок.

– Когда ты подал документы на выезд?

– В январе семьдесят пятого

– А разрешение когда получил?

– Я ступил на израильскую землю первого декабря во­семьдесят восьмого года.

– То есть ты занимался “Овражками” двенадцать лет. Что происходит с ними  после высылки Вольвовского?

– Вольвовский очень много вложил в “Овражки”. Мишу Нудлера вскоре отпустили, и он уехал. Тогда я сам стал обращаться к людям, чтобы подготовили лекцию на ту или иную тему. Доклады я не хотел делать сам, старался прив­лечь других людей.

“Я помню, – вспоминает Михаил Членов,[9] – как на кон­курс песни в 1979 году в “Овражки” приехали представители московских театров. Они хотели послушать, может, обнару­жатся хорошие голоса. Это было поразительно. В то время на­чинают закладываться некоторые практические основы того, что можно назвать еврейской общиной”. Членов имел в виду не отказное сообщество, а обычную еврейскую общину в ди­аспоре. К ее истокам он относит конкурсы песни, проходив­шие в “Овражках” в 1977-1980 годах, но это отдельная исто­рия.

“Овражки” оставили глубокие и положительно окрашен­ные воспоминания в семьях отказников, и они с радостью воз­родили их в Израиле. Каждый год в лесу Бен-Шемен прово­дится встреча отказников и их семей. В Израиле, как и в Мос­кве, ключевую роль в этом сыграла семья Шварцманов. Они готовят выставки фотографий, программу выступлений, изве­щают отказников о дате. Все, как в старые времена.


[1] Леонид Вольвовский, интервью автору.

 

[2] Евгений Финкельберг, интервью автору.

[3] Игорь Гурвич, интервью автору.

[4] Дина Бейлина, интервью автору.

[5] Александр Лунц, интервью автору.

[6] Натан (Анатолий) Шварцман, интервью автору.

[7] Леонид Вольвовский, интервью автору.

[8] Натан (Анатолий) Шварцман, интервью автору.

[9] Михаил Членов, интервью автору.У московского отказного сообщества, за неимением других возможностей, сложилось два “клуба” под открытым небом.

Один располагался возле центральной синагоги на шедшей под уклон улице Архипова (ныне Большой Староглинищев­ский переулок) – на “горке”. Синагога – легитимное место встреч, и это позволяло довольно большому числу евреев со­бираться возле нее.

Молодежь пользовалась возможностью пообщаться и поз­накомиться с новыми друзьями – где еще они могли собрать­ся вместе? Многие пары начинали здесь свой путь.

Отказники приходили на “горку” каждую субботу. Здесь подписывали письма, обменивались мнениями, встречались с иногородними и иностранцами. Если у приезжего в Москве не было знакомых, он мог пойти на “горку”, познакомиться с активистами, узнать, где можно начать изучать иврит, найти ночлег. Это был наш “отказной клуб” в центре Москвы.

Многие иностранные туристы и высокопоставленные гос­ти столицы считали своим долгом посетить “горку” в субботу и воочию убедиться в существовании этого удивительного яв­ления: в самом сердце тоталитарной страны сотни евреев со­бираются и обсуждают вопрос о том, как выехать из “комму­нистического рая”.

Этим местом также интересовались иностранные коррес­понденты, бывавшие здесь частыми гостями.

Властям это, естественно, не нравилось, но и запретить ев­реям приходить к центральной синагоге, служившей важной демонстрацией религиозной терпимости режима, они не могли.

Мы вели себя пристойно, демонстраций и митингов возле святого места не устраивали, порядка не нарушали. Власти пытались оказывать давление на руководство синагоги, несу­щее ответственность перед режимом за “правильное” отправ­ление религиозного культа, но сионисты собирались на улице, так что аргументов повлиять на них у членов “двадцатки” было мало.

В те периоды, когда функционирование “клуба” было для властей особенно нежелательным или они хотели выразить свое неудовольствие в связи с какой-то акцией активистов движения, на подходах к улице Архипова выставлялись мили­цейские кордоны, а по улице направлялся мощный поток ма­шин. В этих условиях пребывание на “горке” становилось крайне неудобным.

На праздники, в особенности на Симхат Тора, Рош Ашана и Хануку здесь собирались толпы. Все пространство от Маро­сейки до Солянки – несколько сот метров – заполнялось наро­дом: десятки тысяч людей разных возрастов и профессий, много молодежи. Несколько групп с гитарами и магнитофона­ми пели песни по-русски и на иврите, заводили “Хору”. Энер­гетика была потрясающей. Людское море лучше всяких слов говорило о вновь обретенной национальной гордости, о жела­нии быть вместе и сохранить свою национальную идентич­ность.

Люди приходили не только и даже не столько из религиоз­ных или сионистских убеждений, сколько из чувства нацио­нальной солидарности. Трудно найти более наглядный аргу­мент провала антисионистской и антиизраильской пропаган­ды властей, направленной на отрыв евреев от всего еврейско­го и на их полную ассимиляцию.

Пытаясь сдержать наплыв людей, сотрудники КГБ демон­стративно фотографировали людей из толпы. Иногда власти перегораживали улицу автобусами или грузовиками, выстав­ляли милицейские заграждения. Ничего не помогало. Евреи шли на “горку”, невзирая на кордоны и игнорируя “топту­нов”, которые были повсюду.

Одним из главных организаторов еврейского веселья во время празднеств стал Леонид Вольвовский (1942). Выпуск­ник Горьковского физико-технического института (1964), он переехал в Москву и работал над диссертацией в московском Институте автоматики и телемеханики. Мы познакомились на “горке” зимой 1973 года. Наши судьбы переплелись необыч­ным образом.

– Я до этого не знал никого, – вспоминает он.[1] – При­шел туда благодаря твоей будущей жене Инне, но, – тут он лукаво улыбнулся, – вы еще не были знакомы и не знали вашего будущего. Я познакомился с Инной благодаря ее мужу, Аркадию Макаревскому, прекрасному математику, помогавшему мне в работе над диссертацией. Они собира­лись уезжать, но в процессе подготовки к отъезду Аркадий, к сожалению, умер – сердце не выдержало. Ивритом я на­чал заниматься еще до подачи – в феврале семьдесят че­твертого года. На “горке” Инна познакомила меня с отказ­никами Беллой и Димой Раммами, которые тут же спроси­ли, хочу ли я изучать иврит. Они подвели меня к Паше Аб­рамовичу, а Паша – к популярному преподавате­лю Мише Гольдблату. В новую группу вместе со мной вошли моя же­на Мила, Инна и еще несколько человек. Примерно через год Инна решила уезжать самостоятельно. В связи с этим у нее возникли некоторые вопросы, и я привел ее к тебе на консультацию. Это было летом семьдесят пятого, вы еще не были знакомы. Помнишь?

– Еще бы не помнить…

– Через месяц вы поженились! Потом Инна с Милой пе­решли к Фиме Крайтману, а ты вместе со мной начал зани­маться у Миши Гольдблата. Гольдблат вскоре сказал, что пора начинать преподавать, и мы оба начали, практически одновременно, с осени семьдесят пятого.

– Что привело тебя к сионизму?

– Шестидневная война! Меня это переполняло, хоте­лось с кем-нибудь поделиться, а все друзья были неев­реи… и я стал искать своих. Первый раз я попал к синагоге в шестьдесят восьмом году. Я тогда еще не имел никакого отношения к сионистским делам, приехал учиться в аспи­рантуре. Это было на Симхат Тора. Я был просто убит! На­повал! Там стояли люди с гитарами, пели песни и весели­лись. (Тогда это организовывал Давид Хавкин, он уехал в 1969 году, Ю.К.). Мне это близко, я же когда-то играл в студенческом театре, завоевывал почетные места, участ­вовал в горьковском КВНе. Когда переехал в Москву, даже у Розовского в театре играл.

– Леня, это при МГУ?

– Да. Хазанов и Филиппенко пришли в том же году… Я, конечно, не был таким великим, как они, но играл в том же самом театре. Начав преподавать иврит, я любил вклю­чать в преподавание песни, через них язык легче усваива­ется. С первых уроков ученики распевали у меня “Эвейну шалом алейхем”, “Ине ма тов ума наим”… Тогда появилась идея о том, что и на праздники это неплохо делать. Еще в самом начале я и Паша Абрамович начали заниматься с молодежью. Уроками иврита их же так не увлечь. Им уже кто-то начал что-то рассказывать, а меня больше интере­совали песни, художественная часть.

– Абрамович организовал молодежные встречи?

– Я не помню точно, кто организовал, но молодежь со­биралась у кого-то на квартире. Лена Дубянская, помню, тогда была еще среди молодежи. Потом мы организовали празднование Хануки на квартире. А потом я подумал, что лучше делать это на “горке”. Через год-два это стало час­тью  “горки”. Среди туристов, приезжавших, скажем, на Си­мхат Тора, были такие, кто умел петь или играть на чем-ни­будь, их специально присылали. Они говорили, что им бы­ло сказано найти меня и спросить, что делать. Ты не пове­ришь, там были сцены… Подходит ко мне, скажем, чело­век. Я его ставлю на определенное место и говорю: “Стой здесь и играй”. Таких мест было несколько. Часа три чело­век играл и не отходил от этого места. Там была и наша группа: Лева Каневский , Женя Финкельберг, Миша Тигай, Игорь Гурвич, какие-то девочки. Они были наверху, там где колоннада. Глотки наши после этих представлений отклю­чались напрочь.

– Больше всего людей приходило на Симхат Тора…

– Много народу приходило на Новый год, через двад­цать один день. На Симхат Тора можно было петь и пля­сать. На Новый год это было делать неудобно. Милиция могла подойти и сказать, что нарушаем.

Женя Финкельберг (1955), неизменный участник песенных программ и пуримшпилей, вырос в совершенно ассимилиро­ванной семье.

– На идише не говорили, свечек не зажигали, но родст­венники за границей были, и я знал, что я еврей. Брат моей бабушки в двадцать четвертом году “сделал алию”, а дед сидел за сионизм.[2]

– Женя, где ты научился так хорошо играть на гита­ре?

– Во дворе.

– Во дворе на такой уровень не поднимаются. У тебя есть музыкальное образование?

– Пять лет скрипки я, конечно, прошел, еврейский все же ребенок, но в какой-то момент футбол победил, и скрип­ку пришлось поменять на гитару.

– А как ты попал к синагоге?

– Я всегда был такой комсомолец, нормальный еврей­ский ребенок из провинции, я же из Кирова – надо лучше всех учиться, быть всегда впереди. В Москве тоже надо было чем-то заниматься, и я пошел в народную дружину. Однжды мы патрулировали на улице Архирова, мне стало интересно. Друзья были, в основном, евреи, и мы начали туда ходить. У синагоги сложилась теплая компания с де­вочками, мальчиками… – обычные вещи. После синагоги мы часто заходили в гостиницу “Россия” или “Москва” – вы­пить кофе… Я всегда любил проводить время в еврейской компании, но сионизм начался с ансамбля, когда я полнос­тью ощутил себя евреем. Леня Вольвовский привел меня к Бэлле Книжник. Там мы с тобой познакомились. Там же я познакомился с Левой Каневским, Игорем Гурвичем. После этого я стал что-то понимать – конец семьдесят четвертого года. У Беллы муж играл на скрипке, она сама – музыко­вед. В общем, это сразу вышло на другой уровень. В семьдесят пятом Вольвовский сочинил капустник… это же человек, который постоянно фонтанирует. Помнишь, там было: “У меня чего-то разболелась голова, начинаю справа я читать слова…” На Пурим мы устроили представление на квартире у Гриши Розенштейна. Собралась достаточно большая компания. А на следующий год был уже настоя­щий пуримшпиль, где Леня тоже играл.

––––––

– Как ты попал в Москву? – спросил я Игоря Гурвича (1938), другого участника отказного ансамбля и неизмен­ного Мордехая в наших пуримшпилях.[3]

– Я приехал из Баку, поступил на “физтех”, окончил его и работал у Королева…

– До этого ты где-нибудь пел?

– Только в подвыпившей компании.

– Что привлекло тебя на отказную сцену?

– В семьдесят третьем году я в первый раз пришел на “горку” и услышал, как поют. Это был Суккот.

– В семьдесят третьем ты, по-моему, еще и женат не был.

– Да, мы, собственно, на “горке” с Ирой и познакоми­лись и в семьдеят шестом поженились.

Вторым отказным клубом стал лес. Среди лидеров движе­ния было много заядлых туристов, и отказники чувствовали себя в лесу, как дома. В 1973 году Александр Лернер, кварти­ра которого уже давно не вмещала всех желающих праз­дновать вместе с ним еврейские праздники, предложил на День Независимости Израиля выехать в лес. “Людей было много, – вспоминает Дина Бейлина.[4] – Юдифь Абрамовна (жена Лернера, Ю.К.), заготовила на всех мясо для шашлы­ков. Картинка получилась сюрреалистическая. Мы ели шаш­лыки, пели и плясали, а вокруг стояли голодные гэбэшники”.

Это место на Красной пахре предложил Александр Лунц, оно стало постоянным на несколько лет и получило в отказ­ной среде название “Поляна Лунца”.

– Как родилась идея вывезти отказников за город? – обратился я к Лунцу.[5]

– Идея была общая. Место действительно предложили мы, а почему ее назвали “Поляной Лунца”, мне неизвестно.

– Собирались часто?

– Когда для этого был соответствующий повод. В авгус­те семьдесят пятого, когда в Москве проходил чемпионат по тяжелой атлетике, мы вывезли туда израильских штан­гистов (фотографию с этой встречи можно посмотреть на титульном листе первого тома книги, Ю.К.). Там собира­лись обычно на День Независимости Израиля, на другие праздники.

–––––––––

– Помнишь, как мы ехали автобусами и пели песни на иврите, – вспоминает Вольвовский.122 – Мы пели свое, а русские – свое. Израильских спортсменов помнишь? Как менты израильский флаг вырывали. А спроси меня, кто туда этих спортсменов привез?

– Спрашиваю.

– Я! Они принимали участие в первенстве мира по шта­нге. Нужно отметить, что израильтяне были далеко не пер­выми в этих соревнованиях, но где бы они ни выступали, арабы были после них. Я пришел за ними в гостиницу, по­том мы с ними ехали на метро и дальше весь путь. Но ез­дить на Пахру было довольно трудно. Когда в отказе поя­вился Толя Шварцман, я ему сказал: “Давай попробуем по­искать, чтобы не было автобуса, а была только электрич­ка”. Мы объездили с ним несколько мест. Два или три мес­та, которые он предложил, мы зарубили, а третье приняли и стали туда ездить.

Анатолий (Натан) Шварцман (1929), заядлый турист, до 1973 года работал в режимном Институте приборной автома­тики. В нем в свое время работали и другие известные отказ­ники – Григорий Розенштейн и Александр Иоффе. Он присое­динился к сообществу отказников в январе 1975 года.

“Когда я познакомился с Пашей Абрамовичем, – вспоми­нает Натан[6], – он поинтересовался, где я работал. Я расска­зал, и он то ли в шутку, то ли всерьез сказал: “Ты не сможешь выехать пятнадцать лет”. И как в воду глядел. Я выехал точно через 15 лет. Он мне теперь об этом всегда напоминает”.

В 1975 году были подписаны Хельсинкские соглашения, в нашей среде начало активно развиваться культурническое на­правление, и атмосфера в отказе и вокруг него способство­вала расцвету “лесного клуба”.

– С первого раза, – рассказывал Шварцман127 – я понял, насколько неудобно расположена “Поляна Лунца”. Это бы­ло в районе Юго-Запада Москвы, и туда можно было до­браться только автобусом. Автобусы в выходные дни шли переполненные и часто не останавливались на нашей ос­тановке. По мере того, как росло число участников, попасть на “Поляну” становилось все сложнее и сложнее. А когда КГБ пронюхал, что в определенные часы много евреев вы­саживается около этой поляны, он просто дал распоряже­ние водителям возле нее не останавливаться. Людям при­ходилось возвращаться к поляне с рюкзаками и детьми из­далека. Когда я посетовал на неудобства “поляны”, мне сказали: “Выбери лучше”. У нас с женой было несколько любимых мест для прогулок в районе Овражек. Мы исходи­ли эти места вдоль и поперек. Сосновый лес, прекрасный воздух. Одна поляна была особенно любимой, но жена сказала: “Только не ее. Повалит много народу, и мы ли­шимся этого места”. Тогда я обратился к Леве Каневскому, и мы объездили на его мотороллере много мест, однако, ничего подходящего не нашли. Ведь поляна должна быть достаточно удалена от населенных пунктов и в то же вре­мя располагаться близко от железнодорожной платформы: с детьми и вещами больше трех километров добираться трудновато. Она должна быть окружена лесом и быть дос­таточно просторной и светлой. Пришлось мне снова обра­титься к жене и попросить ее пожертвовать “нашу” люби­мую поляну. Потом мы поняли, что она понравилась мно­гим. Я тогда, конечно, не представлял себе, до каких масш­табов это вырастет, но это уже при взаимодействии с Ле­ней Вольвовским.

– Насколько я помню, на этой поляне мы собирались намного чаще, выезды за город стали регулярными. Вы со­ставляли продуманную программу?

– Нельзя сказать, что изначально был особый план. Идея развивалась в процессе. Вначале я очень тщательно готовил место. Мы с женой выезжали заранее, в субботу, а основной сбор назначался на воскресенье. Вся суббота уходила на подготовку. Мы отмечали бревна, которые го­дились для устройства сидений, и когда начинал собирать­ся народ, мы их вместе перетаскивали в заранее намечен­ные места. В определенном, подходящем для этого месте делали подобие шалаша. Кроме того, мы использовали длинные рулоны бумаги, которую в изобилии выбрасывали на нашей новой работе, и делали из нее импровизирован­ные столы на земле. Получалось очень уютно. Приходили с гитарами, пели, кто-нибудь что-то рассказывал…

Первая встреча состоялась девятого мая семьдесят шестого года. Потом собирались каждые две недели. Место становилось все более популярным, и оповещать такое число людей устно стало неудобно. Я отпечатал на узких полосках бумаги маршрут прибытия, расписание ут­ренних электричек и время очередной встречи. Эти полос­ки раздавал на “горке” нескольким ребятам, распростра­нявшим дальше. Не нужно было каждому в отдельности объяснять, дело шло быстро и гладко. Расписание элек­тричек летом не менялось, поэтому добавлять к объяв­лениям приходилось очень мало. Скоро все знали, что мы едем такими-то электричками в первых вагонах – тропа в “Овражки” начиналась от головного вагона.

– В “Овражках” было немало всяких мероприятий.

– Народу собира­лось много, и мы ре­шили вкладывать бо­льше энергии в соде­ржательную часть эт­ого действа. Лекция­ми и выступлениями занимался Леня Во­львовский.

––––––––

– Как формирова­лась программа встреч? – обратился я к Вольвовскому.[7]

– Как правило, все делилось на две части. Первая часть – содержательная. Она включала краткую лекцию по исто­рии, культуре, традиции, рассказ о приближавшемся празд­нике или что-нибудь об Израиле, а вторая – еврейские пес­ни. Рассказывал либо я сам, либо кого-нибудь просил. Ми­ша Нудлер хорошо помогал. Иногда выступал Эссас или кто-нибудь еще. Потом были песни. Уже была хорошая гру­ппа, певшая на проводах или праздниках – Женя Финкель­берг, Игорь Гурвич, Лева Каневский. Кроме того, была спо­ртивная часть – футбол, волейбол и прочее. Я все время слушал по израильскому радио конкурсы песни и видел, что у нас есть довольно много людей, которые поют. Я по­думал, что мы можем тоже организовать нечто подобное. И тогда мы с Мишей Нудлером и Женей Либерманом ре­шили организовать конкурс еврейской песни. На Суккот всегда приезжало очень много народу – это время и вы­брали. Первый раз конкурс состоялся в семьдесят седь­мом году и потом уже проводился каждый год.

– Насколько я помню, конкурс песни проводился четыре раза…

– В последний раз, в восьмидесятом году, он проводил­ся уже без меня. В январе восьмидесятого меня выслали в Горький. Первый конкурс прошел просто, а на следующем возник вопрос техники. Ведь нужно, чтобы было хорошо слышно, а КГБ нам сильно пакостил. Мы выбрали площад­ку таким образом, чтобы можно было рассадить сотни людей и чтобы рядом было поле – поиграть в футбол. Как только мы выбрали площадку, это поле сразу засеяли и написали, что проход запрещен. Во время второго конкурса, а это было, как ты помнишь, в воскре­сенье, день нерабочий, они приве­зли трактор и заставили мужика пахать поле. Мужик ничего не по­нял, но его заставили, и он пахал. Но день-то выходной, он по-уда­рному все вспахал и хотел уехать. А гэбэшники ему – “Давай еще раз”. Мужик просто опешил! Он сам нам это рассказывал. Им нужно было, чтобы он со­здавал шум. Но он и по второму разу быстро сделал – до­мой хотел. Тогда они ему сказали, чтобы он оставил трак­тор включенным, а сам уходил. “Как же, – говорит мужик, – так и трактор повредить недолго”. А они ему – не твоя, мол, забота, если что – оплатим. За что Боря Чернобыль­ский пятнадцать суток тогда получил? За то, что подошел к трактору и заглушил мотор, а они написали, что он там напал на кого-то… Но удача была все же на нашей стороне. Ко второму фестивалю Эдик Нижников с сыном собрали из аккумуляторных батарей источник питания для усилителей. Это был целый чемодан. У нас появились ди­намики и микрофоны. И поскольку трактор находился все-таки относительно далеко, динамики перебивали его шум, и конкурс состоялся. Тут они уже ничего не могли сделать.

– Я помню, там были выставки детских рисунков, вы­ставки фотографий.

Да, но в этом я не участвовал.

– Там были длиннющие рулоны бумаги вместо столов и общие обеды.

– Да, я сразу сказал, что никаких мангалов устраивать не нужно, все приносить с собой. Мы всегда следили за тем, чтобы на земле ничего не оставалось, чтобы весь му­сор забирали с собой в рюкзаках. Им же достаточно любо­го предлога, чтобы задержать. Они потом говорили мне, что такого чистого участка у них еще не бывало, что он был даже чище, чем до нашего прихо­да.

– Может быть, тебе занять­ся этим в Израиле?

– Хм…

Леню Вольвовского выслали из Москвы в январе 1980 года. Стрелка компаса международной политики снова показывала в сторону “холод­ной войны”, а Леня был слишком ак­тивен, заметен и смел. Кроме того, власти в том году “зачищали” Моск­ву под Олимпиаду. Последний кон­курс песни, на который собралось около двух тысяч человек – это было незабываемое зрелище! – проходил уже без него. Конкурс вели Женя Либерман и Марк Львовский.

Наши спортивные забавы постепенно привели к мысли об организации спортивных соревнований.

– Появилась идея, – вспоминает Толя Шварцман,[8] – на Лаг Баомер устраивать спортивные состязания – Макка­биаду, и с 1977 года мы ее регулярно проводили. Осталось много фотографий от этих Маккабиад. Там и тебя частень­ко видно. Маккабиада требовала спортивного оборудова­ния, а денег особенно не было – зарплата моя после ухода с “почтового ящика” упала вдвое. Поэтому все оборудова­ние я закупал в комиссионных магазинах по бросовым це­нам. Это были волейбольные сетки, мячи, шахматные ча­сы, шахматные доски, бадмингтонные сетки, а из веревок я делал границы площадок.

– Когда ты подал документы на выезд?

– В январе семьдесят пятого

– А разрешение когда получил?

– Я ступил на израильскую землю первого декабря во­семьдесят восьмого года.

– То есть ты занимался “Овражками” двенадцать лет. Что происходит с ними  после высылки Вольвовского?

– Вольвовский очень много вложил в “Овражки”. Мишу Нудлера вскоре отпустили, и он уехал. Тогда я сам стал обращаться к людям, чтобы подготовили лекцию на ту или иную тему. Доклады я не хотел делать сам, старался прив­лечь других людей.

“Я помню, – вспоминает Михаил Членов,[9] – как на кон­курс песни в 1979 году в “Овражки” приехали представители московских театров. Они хотели послушать, может, обнару­жатся хорошие голоса. Это было поразительно. В то время на­чинают закладываться некоторые практические основы того, что можно назвать еврейской общиной”. Членов имел в виду не отказное сообщество, а обычную еврейскую общину в ди­аспоре. К ее истокам он относит конкурсы песни, проходив­шие в “Овражках” в 1977-1980 годах, но это отдельная исто­рия.

“Овражки” оставили глубокие и положительно окрашен­ные воспоминания в семьях отказников, и они с радостью воз­родили их в Израиле. Каждый год в лесу Бен-Шемен прово­дится встреча отказников и их семей. В Израиле, как и в Мос­кве, ключевую роль в этом сыграла семья Шварцманов. Они готовят выставки фотографий, программу выступлений, изве­щают отказников о дате. Все, как в старые времена.


[1] Леонид Вольвовский, интервью автору.

 

[2] Евгений Финкельберг, интервью автору.

[3] Игорь Гурвич, интервью автору.

[4] Дина Бейлина, интервью автору.

[5] Александр Лунц, интервью автору.

[6] Натан (Анатолий) Шварцман, интервью автору.

[7] Леонид Вольвовский, интервью автору.

[8] Натан (Анатолий) Шварцман, интервью автору.

[9] Михаил Членов, интервью автору.

Комментарии запрещены.