Виктор Польский

Виктор Польский (1930-2010) обладал явными лидерскими качествами. Вы­сокий, спортивный, четко формулирующий свои мысли, он притягивал к себе людей. Друзья называли его «Командор».

Интервью было взято 21 сентября 2004 года. Виктор торопился, у него был билет на самолет. Мы договорились продолжить разговор, когда он вернется. Но, к сожалению, такая возможность  в дальнейшем не представилась. Я искренне сожалею об этом.

– Я хотел бы начать с некоторых биографических данных. Где, когда и в какой семье ты родился?

– 29 января 1930 в Москве. Семья еврейская со всех сторон и в течение всех известных мне поколений, не религиозная, но соблюдающая еврейские традиции.

– Они тоже родились в Москве?

– Нет, они с Украины. Мой папа был бизнесменом. Когда началась новая экономическая политика, он приехал в Москву, там остался и жил с семьей до самой эвакуации из Москвы во время Второй мировой войны.

– А где они жили в Украине?

– В Черкассах, областном центре Черкасской области. Это недалеко от Киева. Там у папы еще до революции был бизнес… заводы, дома, но большевики все забрали.

– Многие в то время уезжали, почему он остался?

– Видимо был недостаточно умен и недостаточно беден  для того, чтобы уехать. Уезжала, в основном, беднота, а мои родители были состоятельные люди, им было что терять.

– Тебя придется немало потрудиться, чтобы восстановить этот статус.

– Я не думаю, что мне это удастся, и я не особенно утруждаю себя такими тяжкими задачами (смеется).

– Как они прошли 37-й год?

– Абсолютно спокойно: они не были ни членами партии, ни руководящими работниками. Когда отца окончательно раскулачили после НЭПа, он стал работать служащим, начальником какого-то отдела снабжения, а мама работала бухгалтером – никаких отношений с властями и никаких претензий к ним со стороны властей.

– Его арестовывали?

– Да, его арестовывали, конечно, да…

– Надолго?

– Нет… пока он не отдал все деньги, откупился от них.

– Какие-то еврейские традиции соблюдались в семье?

– Еврейская пища, маца, фаршированная рыба, они посещали синагогу. У нас была умеренная еврейская семья, жившая в тяжелых условиях после второго раскулачивания. Во время НЭПа жили гораздо лучше.

– Какой институт и где ты окончил?

– В 1952 году, 11 декабря я окончил Московский инженерно-физический институт – МИФИ.

– Ну и даты ты выбираешь! Самый разгар кампании против «космополитов», начало дела врачей…

– Я подал документы в аспирантуру. Представляешь, какими глазами они на меня посмотрели! Меня не спросили, почему я подал, меня не спросили, что я хочу, меня спросили: «Кто вам посоветовал подавать документы в аспирантуру?» Я был лучшим студентом на курсе, у меня был диплом с отличием, перед этим была медаль в школе…

– И что с тобой происходит?

    – Я получил направление в институт физики. Я приходил туда несколько недель. Мимо проходили мои товарищи по учебе, и их принимали с распростертыми объятиями, специальность у нас была подходящая – приборостроение для ядерной физики. Меня не взяли. Я ходил, выяснял… бесполезно.

Потом мне дали другое направление –  в  НИИ 88. Оттуда бортанули еще быстрее, поскольку был уже январь, и разворачивалось дело врачей…

А потом, обманным путем, меня подписали под Норильск. Сказали: «Вот у нас есть хорошее предприятие недалеко от Москвы». Я был мальчик молодой, доверчивый еще, подписал, а когда разобрался что это такое, взбрыкнул и сказал: «Не поеду». Они подали на меня в суд. Суд был назначен на 26 марта, а 5-го марта умер «усатый»,  и я попал под первую амнистию.

– Ты уже тогда  все начал понимать?

– Чего там было понимать?

– Родители были еще живы?

– Мама, отец умер в 49-м. Я получил наряду со всеми евреями нашего потока свободный диплом и стал искать работу. Когда я звонил, мне говорили: «Да, да, приходите, нам нужны такие специалисты», а когда я приходил, звучала обычно одна коронная фраза «Специальность-то у вас та, но профиль не тот». Такова была наша еврейская доля, пока не наступило некоторое смягчение режима. Меня  приняли в конструкторское бюро на Электроламповый завод. Во главе завода стоял умный русский мужик Цветков,  Герой Социалистического Труда. Он собрал прекрасное конструкторское бюро, в котором было большое количество евреев. Они хорошо работали, а он получал Сталинские премии. Когда во время антиеврейской кампании против врачей он получил список на увольнение 700 человек, он лег в больницу, как будто с инфарктом, и пролежал там, пока Сталин не умер. Таким образом, он сохранил своих евреев, а потом еще и новых набрал, поскольку уже вышло послабление.

Но он, к сожалению, пил, как многие русские, и погиб бездарной смертью пьяным на рельсах.

– Когда у тебя впервые появилось ощущение, что ты сильно отличаешься от других?

– Когда после института оказалось, что я никому не нужен, хотя я был лучшим среди всех наших ребят. Это было в 1952 году.

– С антисемитизмом не сталкивался?

– До этого нет. В КБ работали десятки евреев, которые нашли друг друга, и мы начали обсуждать вопросы, которые нас интересовали. Потом в 57-м году был фестиваль молодежи, приехала израильская делегация, мы за ней бегали…

– Мы – это кто?

– С друзьями с этого завода.

– Вы не боялись, что эти встречи могут плохо кончиться?

– Был уже 20-й съезд, разгромили культ личности Сталина, это был год моей женитьбы, через год родилась Марина, стали выходить люди из лагерей, появились новые знакомые, начало формироваться сознание…

– С этого Электролампового завода вышло много сионистов-пассионариев. Со Свечинским, Хавкиным вы тогда еще не пересекались?

– Тогда еще нет. Тогда была литература, мы получали ее из Прибалтики, у Драбкина был канал, приезжала к нам Леа Словина. Мы переводили «Эксодус» – поделили его на 5-6 частей… я, Драбкин, Либковский…. размножали, переплетали и распространяли его. «Эксодус» преобразил мою маму. Она из запуганной бесконечными преследованиями женщины превратилась в сионистку. Это было для меня неоспоримым свидетельством силы этой книги, ее способности оказывать на человека сильнейшее эмоциональное воздействие. Мама никогда до этого не поддерживала идею выезда, даже противилась этому, но после «Эксодуса»  она преобразилась. Это было еще до Шестидневной войны. Потом, где-то в 68-69-м году мы проводили в Израиль семью Гарберов, и с их помощью в 69 году я получил свой первый вызов.

– Когда у тебя впервые возникло желание уезжать?

– Это не возникло сразу, а формировалось в течение нескольких лет. Я помню, в 64-м году я получил свой первый маген давид от капитана израильской баскетбольной команды Коена Минца, когда я и мои товарищи были в Лужниках. Потом в зале имени Чайковского были концерты Нехамы Лифшиц.

– А после Шестидневной войны как начинают развиваться события?

– Достаточно бурно…  В 68-м году начался выезд из Прибалтики. Их выезд показал, что это стало возможно, и мы стали готовиться.

До 70-го года я не мог этого делать, потому что у меня был смертельно болен брат – у него была лейкемия. Он был подполковником ВВС… погиб в 70-м году. Осенью 70-го года я уже подал документы. Перед этим я принял участие в знаменитой демонстрации 24-х в здании Президиума Верховного Совета, это было 24 февраля. Там нам обещали пересмотр документов, и действительно, через неделю получила разрешение первая группа во главе с Меиром Гельфандом. Следующая группа была значительно больше. Она уехала, по-моему, в сентябре-октябре. В эту группу входили Нудельман и другие активисты.

– Юлий Нудельман был активистом?

– Да. Он встречался  с представителями голландского посольства, передавал и принимал бумаги, занимался вызовами… но он быстро уехал. Летом уехал Миша Занд.

– Как решалась проблема лидерства в те времена?

– Лидерство не решается голосованием. Лидеры определяются  в процессе развития событий. Тот, кто выдвигает больше идей; тот, кто проявляет больше инициативы; тот, кто больше помогает другим; тот, кто составляет коллективные письма, прошения…

– Когда ты почувствовал, что стал признанным лидером?

- Довольно трудно сказать… где-то 71-72-й год.

– То есть когда уехала первая группа лидеров?

– Да-да… тогда инициатива перешла ко мне, финансовая активность тоже.

– Когда Лишка на тебя вышла?

– Лишка на меня особенно не выходила.

– Финансовая поддержка?

– Я не получал от Лишки финансовой поддержки, я получил ее от Миши Занда. Он был казначей и, когда уезжал, мне все это оставил. Я потом посылал в Лишку отчеты о проделанной работе. Выходили на меня и другие желающие оставить деньги… приходили и такие, кто хотел их получать.

– Ты устраивал им это?

– Конечно. Люди верили в то, что я не проходимец и сообщу куда нужно, что они оставили нам средства, и они получат компенсацию. У меня была непрерывная связь с Володей Зарецким, который уехал осенью 71-го года, он был нашим опекуном по линии Лишки, и он провел большую работу, надо отдать ему должное.

– Каждую неделю у тебя собиралось много людей – это был главный московский канал.

– Это да! Ко мне несли информацию из Прибалтики, Грузии, Сибири, Свердловска, и я считал своим долгом выполнять все просьбы и передавать информацию быстро и надежно.

– А кто был лидером в Москве до тебя?

– Я думаю, что Гельфонд. Он был организатором демонстрации в Верховном Совете, но он быстро уехал. Потом лидером, скорее духовным, чем оперативным, был Миша Занд.

– Он ученый.

– После его отъезда это место осталось незаполненным, и я занял его без голосования и без выборов.

– Когда ты стал лидером, как ты видел стратегию борьбы за выезд?

– Я не видел ее в каких-то определенных рамках. Эта борьба имела много направлений: ульпаны, «Узники Сиона», протесты, письма… Большинство писем, которые были написаны в Москве и даже в других городах, было написано, по-моему, мной. Приезжает ко мне человек, скажем, из Вильнюса составить письмо, посоветоваться, что делать… Потом пошли встречи с иностранными туристами и политическими деятелями. Были две встречи с сенатором Кеннеди, были встречи с мэром Нью-Йорка, перед моим отъездом была встреча с вице-президентом США. У нас был координационный комитет, который проводил основную работу.

– ВКК?

– Нет, тот комитет кончился с отъездом Свечинского. У нас была скорее инициативная группа, сложившаяся в период встреч с иностранными деятелями, дипломатами и корреспондентами. Перед серьезными встречами мы собирались и обсуждали основные темы и акценты встречи. В эту группу входили Лернер, Лунц, Хенкин.

– Что ты думаешь о визитах Лунца в КГБ, и как это повлияло на твой выбор преемника?

– История с Лунцем была для меня очень короткой. Во время бесед, которые мы проводили чаще всего у Лернера, я почувствовал в нем стремление пойти в КГБ и поговорить с ними. Эти идеи представлялись мне неприемлемыми.

– Он предлагал это на группе, и ты при этом присутствовал?

– Я при этом присутствовал и категорически возражал. Я даже присутствовал при обсуждении «идеи 1300 отказников», против которой тоже возражал, потому что считал, что это пагубно отразится на борьбе в целом и это будет подано как шпионская операция.

– Что это за «идея 1300 отказников»?

– Это то, что потом сделал Щаранский, или ему это приписали, а сделал кто-то другой.

– Ты имеешь в виду раскрытие адресов предприятий и их генеральных конструкторов в списках отказников?

– Да, ее.

– Эту операцию предложил Лунц?

– Лунц предлагал пойти с КГБ на сделку: они дают евреям право на выезд, а мы обеспечиваем им лоббирование в Америке. У меня возникло странное и нехорошее чувство, что он вообразил себя Наполеоном… или Моисеем.

– Воронель принимал участие в работе группы?

– Нет, на наших оперативных совещаниях и на встречах с политическими деятелями он не присутствовал. Он целиком был занят идеей семинара, которую я ему предложил еще в 70-м году.

– Кого ты думал оставить вместо себя?

– Я не думал оставлять никого. Я просто взял свои дела и передал их Престину.

– Ты тем самым его «помазал».

– Не думаю, что «помазал». Я считаю его человеком кристально честным, и в тех условиях он был тем, кому можно было доверить это проблематичное и опасное дело.

– Ты рекомендовал его Лишке?

– Я просто сказал, что передал ему дела. Я написал в Лишке подробный отчет о наших делах.

– Как ты оценивал ситуацию, когда увидел, что алия в Союзе начала колоться на два лагеря?

– В это время меня там не было. Расколы начались после моего отъезда.

– Было время, когда ты думал передать дела Лунцу?

– Нет, я ему особенно не симпатизировал.

– А Лернеру?

– Лернер ведь тоже не оперативник, потом нужно было учесть и возраст, и статус. Тут нужно было выбирать оперативника. Юлик, я, к сожалению, должен уходить, давай продолжим позже.

– Хорошо.

Здесь интервью прервалось и возобновить его уже не удалось…