Давид Драбкин

Ученый, изобретатель и естественный еврей, никогда не стыдившийся своего еврейства и не готовый от него отказаться, он стал одним из еврейских лидеров пятидесятых-шестидесятых годов.

Интервью взято 8 сентября 2004 года. В то время Драбкину уже за восемьдесят, но  память работала безупречно, а доброжелательная улыбка не сходила с лица.

‒ Где и в какой семье вы родились?

‒ Мои родители получили образование в Германии и Швейцарии. В России была процентная нормы, так что многие уезжали учиться за границу. Они получили степень докторов права, несколько лет работали в Германии и перед революцией вернулись в Россию. У меня сохранились их докторские дипломы.

‒ А откуда они родом?

‒ Мама из Латвии, а отец с Украины.

‒ Черта оседлости?

‒ Да.

‒ Как они попали в Москву?

‒ Была гражданская война, отец сотрудничал с советской властью, был главным юрисконсультом министерства тяжелого машиностроения. Мать преподавала в институте иностранных языков.

‒ У них было много детей?

‒ Двое. Мой старший брат и я. Старший брат погиб на войне.

‒ Вы можете сказать, в каком году родились?

‒ 29 марта 1923 года.

‒ Совсем молодой! В семье было что-то еврейское?

‒ Мой дядя был известный еврейский актер, премьер Биробиджанского театра.

‒ А ваши родители?

‒ Они иногда говорили на идише. Поскольку образование они получали в Германии, то русской литературы дома почти не было. Были книжки Шиллера, Гете, Гейне. Моя мать из Латвии, и она была человеком немецкой культуры.

‒ Вас в еврейском плане никак не воспитывали?

‒ Мать брала меня в еврейский театр на идише. Мы являемся дальними родственниками Михоэлса. Я был знаком с еврейскими артистами, мы общались с Зускиным, Кларой Юнг.

‒ Вы вполне комфортно ощущали себя евреем?

‒ Да. Никаких проблем и никаких комплексов. Основные знакомые были евреи, русских в доме почти не было.

‒ Вы женились в Прибалтике?

‒ Нет, я женился в Москве на девушке из Прибалтики. Она закончила биологический факультет Московского университета. А я окончил Энергетический институт.

‒ В каком году?

‒ В 1948-м.

‒ 37-й год вашу семью никак не затронул?

‒ Нет, непосредственно нет. У нас не совсем обычная семья, но это не афишировалось. Двоюродный брат моей матери был крупным советским шпионом международного класса.

‒ Как фамилия матери?

‒ Лихтенштейн. Она из древнего раввинского рода. В истории евреев Латвии истоки этой семьи относят к 16 веку.

‒ Вы окончили институт в проблемное время.

‒ Да, и мне на дипломный проект дали совершенно немыслимую задачу – водородный тиратрон. Мне предложили его разработать. Я был студентом, который в своей жизни еще ничего не проектировал. Но ко всеобщему удивлению мне удалось его разработать и создать действующую модель. Тем не менее, в Москве меня не хотели оставить. В конце концов, меня приняли на Московский электроламповый завод. Это был особенный завод ‒ там подавляющее число разработчиков и генеральных конструкторов проектов были евреи.

‒ 1952 год, вокруг происходили странные вещи…

‒ Мы тоже ждали увольнений, а в 53-м мы ждали депортации. Но наш директор не хотел увольнять евреев. Он сказался больным и лег в больницу в надежде, что эта антиеврейская волна схлынет. И он-таки пересидел Сталина, благодаря чему на этом заводе евреев не уволили. Когда объявили, что врачи не виновны, начальник снабжения завода, еврей, собрал нас всех и целовал.

‒ Когда у вас появилось ощущение, что вы живете не в той стране и вас начинает привлекать Израиль?

‒ Когда мне было 4 года. Мы жили на даче и под нами, на первом этаже, жила семья, которая вдруг куда-то пропала. Я спросил маму, куда они подевались, и она сказала, что они уехали в Палестину. Я спросил, что такое Палестина, и она ответила, что это еврейская земля. Это было в 1927 году. Что я еврей, я уже знал. И у меня как-то отложилось, что раз я еврей, то я тоже буду жить в Палестине.

‒ А в более осознанном возрасте?

‒ Я никогда этого не скрывал. Мои сотрудники были убеждены, что когда можно будет уехать в Израиль, я туда уеду. Все русские это знали, и это никого не удивляло. Они считали это естественным. Они говорили: «Ты-то уедешь в Израиль, но остальные евреи останутся, им хорошо в России».

‒ А почему именно вас они так воспринимали.

‒ Я не скрывал, что я еврей и что когда будет можно, я уеду. Это никого не смущало, у меня даже была секретность.

‒ А когда вы начали делать первые практические шаги?

‒ Когда я посчитал, что есть реальный шанс на выезд. Это произошло, по существу, после Шестидневной войны, когда кто-то мне рассказал, что ОВИР начал принимать документы. У жены были родственники в Израиле, мы попросили у них вызов, и как только мы его получили, я пошел с ним в ОВИР. Но вызов у меня не приняли. Они стали со мной разговаривать.

‒ Вызов пришел по почте?

‒ Да. Тетка моей матери послала его по почте, и мы его получили. Потом мне позвонили Давид и Мирьям Гарбер, активные сионисты из Риги, и сказали, что в Риге начали принимать документы. Тогда я пошел еще раз, и на этот раз документы у меня приняли.

Я должен вам рассказать, как я искал сионистов. Найти сионистов в России было невероятно сложно. Их почти не было. И вот кто-то на работе мне сказал, что на праздник Торы надо пойти к синагоге. Я не религиозный человек, но я пошел и увидел там людей, которые вели себя так, как в моем представлении должны вести себя сионисты. Они пели, танцевали еврейские танцы. Там я встретил Давида Хавкина. Он принес с собой магнитофон и включил на весь голос еврейские записи. Это было не внутри синагоги, а в трех-четырех метрах от входной двери. Служитель синагоги пытался его прогнать. Я стоял рядом и сильно наступил этому служке на ногу. Он скривился от боли и ушел. Так я познакомился с Хавкиным. Он простой и очень искренний человек, сионист. Раньше он сидел в тюрьме, обладал опытом общения с милицией и КГБ. Он их не боялся, хотя они постоянно за ним ходили. Он обучал евреев, как вести себя с милицией, на обыске, с КГБ, он учил евреев не бояться, быть гордыми евреями. Через него я познакомился с другими, отсидевшими еще раньше него. Со Свечинским, например, с его приятелями, но это были в основном демократы, среди которых были евреи и крещеные евреи. С крещеными я не общался, поскольку так меня учили в детстве. Кроме того, я познакомился с бывшими уголовниками, которые сидели по экономическим преступлениям (так называемые цеховики, бухгалтера…) ‒ они тоже по настрою были сионистами.

‒ На вашем заводе, насколько я знаю,  были неплохие группы. Там был Слепак,  Польский, жена Престина… Я много слышал о ваших турпоходах.

‒ Эту группу организовал я. Польский – это особый случай. Отец его жены, Ремез, был родственником израильского Ремеза – любимца Голды Меир и крупного партийного деятеля Давида Ремеза. Есть улица имени Ремеза в ряде городов Израиля.

Ко мне некоторые приходили, потому что знали, что я тот человек, который едет в Израиль. Это было достаточно широко известно и в чисто русской среде.

‒  Русская среда?

‒ Они считали, что я чудак, но при этом полагали, что для еврея естественно стремиться в Израиль. А те евреи, которые не показывают этого, скрывают, – они хитрые, корыстолюбивые и делают это  потому, что им так выгодно.

‒ Русский патриотизм научил многих евреев еврейскому патриотизму.

‒ Я думаю, что и в моем случае, возможно, патриотизму к своему народу и своей стране я научился у русских. Потому что собственного чувства патриотизма у галутного еврея нет.

‒ Когда вы организовали эту группу и чем вы в ней занимались?

‒ Я читал им ТАНАХ. Я читал много раз о том, что сделал Моисей. Наверняка там было много течений, фракций, партий, как бы мы сказали сегодня. Но Моисей не хотел менять Египет, улучшать положение евреев в Египте. Его подход был «шалах эт ами» – «отпусти народ мой» (в переводе с иврита). Мой подход был таким же. Отпусти народ мой, больше ничего. Я тоже ничего другого не хотел. Возле синагоги я услышал однажды хит года в исполнении Армстронга «Лет май пипл гоу» – «Отпусти народ мой» в переводе с английского. Я убедил Либковского и Польского спеть эту песню под гитару. На английском это работало плохо, потому что евреи не знали английского.  Тогда Либковский написал слова, а музыкант Петр Дубров с моим другом Толей Дукором написали музыку. Либковский пел ее под гитару, и это работало прекрасно, это влияло на людей. Дубров, по-видимому, рассказал другим о своей роли в написании этой песни, и впоследствии был жесточайшим образом избит гэбэшниками, которые приговаривали: «Это тебе за фараона». Он боялся, что они его убьют, но я убедил его передать эту историю на Запад, позвонил Давиду Флойду, редактору «Дер Герцен» в Лондоне. Телефон Давида Флойда оставила мне Лея Словина, когда уезжала. И это помогло. Дубров написал потом еще одну песню ‒ об Иерусалиме. Он был близок с Нехамой Лившицайте.

Вторая параллель между Египтом и Москвой – это седер Пэсах. Я организовал у себя дома седер Пэсах, и потом это стало традицией. Мы читали «Агаду», пили бокалы вина… Масса людей приходила к нам, дом был полон.

‒ Иврит вы знали?

‒ Нет, но я старательно его учил. ТАНАХ мы читали по-русски. Потом, когда было соревнование по стрельбе, и там была израильская делегация, я достал учебник «Элеф Милим».

‒ Вам ведь нельзя было общаться с иностранцами, у вас же допуск был?

‒ Видите ли, я об этом не думал. На фестивале молодежи летом 57-го года я познакомился с Израилем Ливне, деятелем Мапая из кибуца Кфар Блюм.

‒ Когда у вас впервые начались разговоры о сионизме с ребятами, с Польским?

‒ После 67 года.  Был Леня Либковский, существенная фигура в нашей компании. Он хорошо пел и играл на гитаре, писал свои песни, был Виктор Польский. Я тоже иногда писал песни:

«Чужая здесь кампания/ Я на троих не пью/ И сала мне не надо/И щей я не хочу».

Или:

«Шумит Средиземное море/ И берег ласкает волна/ Гуляет по берегу тетя/ И ждет с нетерпеньем меня». Эта песенка была довольно известна.

‒ А как Володя Слепак?

‒ Добрый малый, работал военпредом. Иврит он не учил, во всяком случае, не переутомлялся. У меня любовь к ивриту, я не читаю по-русски<,> и сделал максимальное усилие, чтобы не быть эмигрантом в собственной стране.

‒ Какого вы мнения о Престине?

‒ Аристократ, внук создателя словаря, мама его ‒ сионистка. Мы были как-то на Кольском полуострове с ним и с Либковским и месяц там охотились. Он напомнил мне недавно сцену на пароходе, когда мы с Либковским зажали его в углу и спросили в лоб: «Едешь?»

‒ Кто входил в вашу кампанию?

‒ Слепак, Либковский, жена Престина, Польский… с семьями. Мы ездили вместе отдыхать в Литву, на какой-то остров на Днестре. Разговоры были еврейскими и сионистскими.

‒ Отъезжанты проезжали через вас?

‒ Ребята просили вызовы, и мне приходилось их организовывать.

‒ Когда начался этап с письмами и протестами?

‒ Я как-то почувствовал, что уже можно писать письма и за это сразу не посадят.

‒ Когда это произошло?

‒ В 1968‒69 году. Перед выездом мне позвонили из КГБ и предложили прийти. Скажу правду, я испугался. Может быть, они знали, как я передаю письма за границу… Я сказал, что не пойду: «Если хотите, тащите силой, добровольно не пойду». После этого я выяснил телефон ЦК, позвонил туда и сказал, что у меня есть проблема: меня преследует КГБ, и я хочу с кем-нибудь поговорить. Со мной говорил Галкин, начальник административного отдела. Он мне говорит: «Ну и что, пойдите в КГБ», а я ему: «Сегодня я, товарищ Галкин, а завтра вы». Ответ был совершенно неожиданным: «Вы можете туда не ходить». На следующий день мне позвонили из ОВИРа и сказали, что у меня разрешение. Это было 27 марта 1971 года. И они сказали, чтобы мы помнили, что мать моей жены остается у них в руках, и вели себя подобающе.

‒ Как подписывали письма?

‒ Я их писал или кто-то еще их писал, и мне их давали подписывать, как правило, первым. За это не боролись, потому что это было опасно.

‒ Знаменитое письмо 39-ти тоже подписывалось у вас?

‒ Да. Написал это письмо Чалидзе. Меня поставили первым… ‒ не потому, что я хотел быть первым, а потому что многие евреи еще боялись ставить свои подписи. После меня они подписывали письма значительно легче, потому что доверяли мне.  Потом, когда все подписали, Свечинский сказал мне, что Юлиус Телесин тоже подписывает это письмо. Я был  против этого, боялся прямой смычки с демократами. Мой подход ведь был – отпусти народ мой. На личном уровне у меня никаких претензий к Свечинскому нет. Но у нас был разный подход. Он был наполовину демократ, был на них завязан, дружен с Якиром…

‒ Я слышал, что вам не понравилось также, что письмо написал Чалидзе.

‒ Я вам скажу, почему. В еврейском национальном движении должны быть евреи. Так это было в Риге, так это было в Ленинграде. Почему в Москве должно быть иначе? Свечинский… он был наполовину демократ, у него в голове не было достаточно сильных еврейских чувств, он не в состоянии был написать письмо как еврей. Вот у Хавкина или Черноглаза никаких мыслей о демократии не было.

‒ Где вы доставали печатные материалы?

‒ Обычно мы брали у работников посольства. Бар Тов был первым секретарем израильского посольства, и когда он приходил к синагоге, я забирал у него из кармана литературу. Это ещё до разрыва дипломатических отношений. Потом была выставка книг. Там мы эти книги просто брали…  Работники израильской делегации знали об этом, но не возражали. Вместе с Польским и Престиным мне удалось перевести «Эксодус».

‒ У вас были связи с другими городами, помимо Риги?

‒ Да, с грузинскими евреями были хорошие связи. Это, прежде всего, Яаков Якубашвили, он не сумел устроиться в Израиле, уехал отсюда, но роль его была очень значительна. Они были по существу первыми, кто послал коллективное письмо. У них были возможности собирать большое количество подписей. Один раз я ему пожаловался, что мы по Москве не можем собрать больше нескольких десятков подписей. Он мне говорит: «Да я пришлю тебе хоть пятьсот!» ‒ и прислал. Я знал семьи Папатишвили, Менашеров и других. Они приезжали, останавливались у меня.

У меня были также связи с Ленинградом, с Давидом Черноглазом, сегодня он Мааян. Он тоже передавал мне письма. Рут Александрович из Риги… Многие приносили письма.

Некоторые письма были большими, на пяти-шести страницах, и мне приходилось их уговаривать сократить объем.

‒ Через кого вы их передавали?

‒ Через иностранных корреспондентов. Одного из них звали Астрахан, еврей из Англии, остальных уже не помню. Корреспонденты общались с отцом Яши Казакова Иосифом, он был им интересен. Я спрашивал его, когда и где будет следующая встреча, незаметно подходил и всовывал в карман корреспонденту эти письма. Я пользовался еще швейцарским посольством. Мне помогало то, что моя жена прекрасно знала немецкий. Приехал один еврей, который был главным переводчиком ООН в Европе, его звали Йона Этингер. Он пришел ко мне домой, и на этой встрече был Польский с женой, был Слепак с женой… Он взял ряд писем и дал телефон швейцарского посольства на случай, если нужно будет передать какие-то бумаги. И когда накопилось много писем, я туда пошел. Потом я пользовался этим каналом, был знаком с послом де Штуцем. Это то, что я делал без Вили Свечинского.

‒ Вы были знакомы с Меиром Гельфандом?

‒ Конечно. Он был очень осторожен. Его группа была связана с Израилем и с Нативом, но они были суперосторожны и супербоязливы, потому что Израиль, на мой взгляд, побаивался эмиграции, опасался, что не сможет принять большую алию. Когда мы приехали, нас пригласил к себе Бар Тов. Первый вопрос, который он нам задал: «Зачем вы приехали?» Я… не знал, что ему ответить.

Когда меня на встречу пригласил Бен Гурион, и я его спросил, как мне быть с работой,  он сказал: «Знаете ли вы, что происходило с первой алией? А второй? Так вот,  98 процентов иммигрантов первой алии вернулись в страны исхода, из второй алии тоже». Он считал, что в то время, когда страна уже создана, евреи должны приезжать в нее и… вы-жи-вать.

Он не понимал, что есть разница между психологией польского еврея из местечка и психологией ученого из Москвы или Ленинграда, имевшего интересную работу. Он не понимал, что нужно создать лучшие условия для людей, которые приехали после 70-го года. Он считал, что условия должны быть такими же, как и во времена английского мандата. Давид Занд из Риги мне рассказывал, что на одном из выступлений Рабина он слышал то же самое, что я слышал от Бен-Гуриона.

‒ А кого, кроме Зандов, вы знали в Риге? С семьей Гарберов были знакомы?

‒ Да, конечно. Я знал многих рижан. Гарберы бывали у меня в Москве, останавливались у меня. Эмиграция штука жестокая. Нужно было продолжать борьбу за то, чтобы евреи приезжали, и в то же время у израильских властей не было возможности предоставить им работу. Это серьезное испытание на прочность, и люди послабее этого не выдерживали.

‒ Какой самый большой шок вам пришлось испытать в Израиле?

‒ Проблема выживания. В стране властвовал социализм. Я пробовал поработать в кибуце, и лишний раз убедился в неэффективности этой системы, а они твердо верили в ее непогрешимость и преимущества. Правда, у них была власть: хотели – давали работу, не хотели, не давали, ‒ а мы выступали просителями.

Частники, конечно, тоже были, но я боялся работать у частного предпринимателя. Я  все же был продуктом советского воспитания. У частника конкуренция, я боялся. В конце концов Бар Тов помог мне найти работу, на которой я трудился до 69 лет и мог, если бы хотел, остаться еще, но решил написать книжку. Сейчас она практически готова.

‒ О чем книжка?

‒ О новом типе импульсного генератора, который я изобрел.

‒ А о сионизме не собирались писать?

‒ По сионизму у меня точка зрения еще не сформировалась.

‒  У вас была долгая и продуктивная жизнь. Разочарований больших не было?

‒ Вы знаете, я думал, что евреи способны на большее.

‒ Вчера вы мне сказали, что раньше думали, что евреи много умнее, чем это оказалось на самом деле.

‒ Совершенно правильно. Но вы знаете, этот социализм и эти наши левые. Вот Изя Шмерлинг. Я знаю его маму. Он был женат на какой-то шведской коммунистке, разошелся с ней. В Маариве была статья о нем: «Враг Израиля». Он страшно левый. Мама его от этого страдает.

‒ Вы счастливый человек?

‒ В данный момент, когда у меня очень больна жена и прошло всего десять дней после инфаркта, мне довольно трудно ответить на этот вопрос… Как сказал когда-то Сократ: «Каждый хочет дожить до старости, но когда он до нее доходит, он неудовлетворен».

‒ Но вы говорили, что не чувствуете себя старым человеком.

‒ Интеллектуально нет, у меня сохранилось любопытство. Я читаю книги… о культуре оливкового дерева, о Средиземноморье…

‒ Давид, меня заинтересовал ваш тезис о том, что между активными представителями различных волн алии нет большой разницы, они быстрее находят общий язык. Так же как ученым разных стран легче иногда понять и договориться друг с другом, чем сделать это со своими собственными гражданами.

‒ У меня, например, складывались хорошие отношения с американскими евреями, лучше, чем с местными, а на работе  ‒ с крупными инженерами.

‒ Сколько у вас внуков?

‒ Только три. У меня, к сожалению, только одна дочка. Я думаю, что мы с женой были эгоистами. Многое меняется. Я, например, раньше осуждал всех уезжающих, а потом перестал. Я понял, что это вынужденный процесс.

‒ Со мной это тоже произошло. Мне неприятно, когда люди уезжают из Израиля, но я их уже не осуждаю. Многие при этом сохраняют израильское гражданство и не берут другое.

‒ Я нашел себя здесь, и моя дочь, и мои внуки тоже. Израиль – это ее страна, в этом никакого сомнения нет.

‒ Благодарю вас.

‒ Я вас тоже благодарю. Мне было интересно с вами беседовать.