Давид Хавкин

Давид Хавкин родился 8 января 1930 года в Москве в семье бывшего нэпмана. Крепко сложенный, естественный еврей, никогда не стеснявшийся своего происхождения, он стал душой компании активистов пятидесятых-шестидесятых годов, которые любовно называли его «наш Моисей». Узник Сиона, был арестован в 1958 году за сионистскую деятельность и связи с посольством Израиля в Москве,  приговорен к пяти годам лишения свободы в Дубровлаге, освободился в 1961 году и прибыл в Израиль в 1969 году. Интервью взято 19 октября 2004 года.

 

 

– Сначала несколько стандартных вопросов, Давид, ты уж извини. Где и когда ты родился?

– В Москве, в Москворецком районе, 8 января 1930 года.

– То есть ты коренной москвич.

– Я – да, а родители приехали в Москву из Херсона, это недалеко от Одессы.

– Семья религиозная?

– Скорее традиционная.

– Что-то соблюдалось?

– Мой отец, хотя и не был особенно религиозный, на все праздники в синагогу ходил, старался не есть трефного, свинину, крольчатину… колбасу, правда, ел.

– А мама?

– Мама в меньшей степени, но тоже – она старалась сделать приятное мужу. Отец говорил на идише дома и на улице, не стеснялся, только приговаривал: «Пусть они (антисемиты) горят огнем».

– Чем он занимался?

– В нэповский период у него был магазин, но потом, как и все ос­тальные, он прогорел, и ему приходилось скрываться: нэпманов преследовали. Он уехал с семьей в Уфу, чтобы замести следы своего нэповского прошлого.

– Он не получил образования?

– Его родители умерли во время голода на Украине в 22-м году, и на его плечи легла большая семья. Да еще его старший брат-сионист, готовивший себя к переезду в Израиль, заразился на работах с артезианскими колодцами, заболел чахоткой и умер. Семья старшего брата жила в Крыму и в 29-30-ом годах им в последний можно сказать момент удалось уехать через Одессу в Израиль.

– Они живут в Израиле?

– Когда я приехал, сестра отца с семьей жила в кибуце, но потом она умерла. С Иосифом, двоюродным братом, у меня как-то не сложились отношения. Отец предупреждал, чтобы я был с ним осторожен, потому что он связан с коммунистами, которых отец не особенно любил, это мягко говоря.

– Что с мамой?

–  С маминой стороны обычная семья. Ее отец, мелкий бизнесмен, владел макарон­ной фабрикой. Фабрику, естественно, конфисковали. Жил он в достатке, но был не у дел.

– Какая у мамы девичья фамилия?

– Баткилин.

– С антисемитизмом тебе много приходилось сталки­ваться?

– Я не относился к категории евреев, которые страдали от ан­тисемитизма, хотя и по имени –  Давид Моисеевич, – и по внешности был типичным ев­реем. Я был здоровым парнем, и обо мне сложилось такое мне­ние, что я какой-то сверхсильный – не трогали. В нашем классе я был единственный официальный еврей. Были еще, но они скрывали. Однажды я был дежурным в классе, и после того, как я протер доску к следующему уроку и вышел в коридор, один мальчик написал на ней «Жид».  Я зашел в класс и говорю безо всякого надрыва и истерики: «Сотри». Он не стирает. Тогда я в присутствии всего класса взял его за лацканы пиджака и спиной его вытер всю доску и потом поставил его возле доски. Весь класс давился от смеха. Этот парень был меньше и слабее меня, но он не мог перенести унижения от еврея и попытался ударить меня в лицо. Я его удар отвел и ударил его. Он ударился головой о доску, получил сотрясение мозга и упал без сознания. Я этого конечно не желал, мы же как мальчишки… Тут поднялся страшный скандал, скорая помощь! Меня вызвали к завучу, который тоже не мог понять, как это еврей посмел такое сделать. Он отругал меня, привел в пример евреев, которые вели себя тише воды и ниже травы, и исключил из школы. Да… поэтому я окончил школу не в 47-м, а в 48-м году.

– Что после школы?

– Перед окончанием школы я получил повестку на прохождение флотских курсов. Но я давно для себя решил, что в советскую армию не пойду.

– Это в семье или сам?

– И в семье, и сам. Мой дед со стороны матери ИХ ненавидел, а отец ненавидел ИХ еще больше.

– У тебя есть братья, сестры?

– Есть сестра, она старше меня на пять лет. Совершенно на меня не похожа. Так вот, я не только что во флот, я в армию не готов был идти. Нам промывали мозги, что издавна во флоте служили лучшие из лучших, что нас отобрали. К концу курса они сказали, что такого-то будут экзамены и если кто-то на экзамены не явится, то будет автоматически отчислен. Я разузнал, что если поесть мела, то человек заболеет. Я наелся мела,  поднялась температура, и меня положили в больницу. Так я не попал на экзамены и меня отчислили. Но дальше мне светила армия, и это меня подстегнуло поступать в институт.

Способности у меня были, я поступил в Московский институт транспорта, потом оттуда перевелся в Пензенский политехнический институт, где был интересующий меня факультет точной механики, а через год перевелся оттуда в Московский полиграфический институт на механический факультет. Вот такая у меня была учебная одиссея.

Московский полиграфи­ческий был настоящей синагогой. В другие учебные заведения в то время не брали, а в полиграфический брали. Так что я учился вместе с евреями, детьми ссыльных и заключенных, китайцами, малайцами и прочими и окончил его в 1955-м году.

– Как для тебя прошли антиеврейские кампании начала пятидесятых годов?

– Они проходили у меня на  глазах. Мне помогало то, что отец в этом хорошо разбирался. Он четко выделял всех этих провокаторов, которых готовило КГБ. Провокаторы заходили в метро или в автобус, заводили разговоры о том, что евреи хотят уничтожить советское правительство, заводили толпу. Они все были похожи друг на друга. Когда такой заходил в автобус, я вставал и специально ждал, когда он ко мне подойдет… но ко мне они почему-то не подходили. Они подходили к тем, кто загораживал лицо газетой, делая вид, что читает.  Так они узнавали, что это еврей<,> и он боится. Тогда они требовали от водителя остановить автобус, хватали этого человека за шиворот и выкидывали его в снег. Потом автобус ехал дальше.

– А ты что делал?

– А что я мог сделать? Я же был еще ребенком. Я же не мог с ним драться. Но вставал и вызывающе ждал… внешность у меня еврейская. Я ждал, когда ко мне подойдут, но почему-то ко мне не подходили.

– У тебя уже тогда проявились какие-то сионистские наклонности?

– Это в институте. Ко мне однокурсники и однокашники всегда подходили и спрашивали, какой у нас идет очередной еврейский праздник. Я рассказывал им, что такое Пурим, Йом Кипур…  Я это из дома знал, и мой уровень для того времени был достаточно высоким.

– А в синагогу ты сам не ходил?

– Как это не ходил! Меня еще дед всегда брал в синагогу. Я с детства знал идиш. Отец любил устраивать экзамены по идишу, и, хотя я был младший, я всегда занимал первое место… сидя на патефоне с идишскими песнями. В синагоге дед сажал меня на тумбу, а у него самого было там постоянное место. Многие ко мне подходили, трепали за щеку, говорили что-то на идише, и я отвечал им на идише – это вызывало у них кучу восторга. Отец ходил в синагогу на все праздники. Я тоже ходил в синагогу по праздникам.

– Когда Голда Меир посетила синагогу, ты там был?

– Конечно. Я ее даже сфотографировал.

– Ты можешь рассказать, как это было? Она, по-моему, не один раз приходила.

– Она приходила несколько раз. Я не помню, на какой праздник она пришла первый

раз, но я точно помню, что дома знали, что на этот раз Голда наверняка придет. Ходили слухи, что она подруга Жемчужиной, что они чуть ли не в детский сад вместе ходили.

– Слухи насчет детского сада не подтверждаются.

– Отец от меня хотел это скрыть, не хотел, чтобы я в это время был в синагоге. Но я знал. Когда мне было 14 лет, отец подарил мне трофейный фотоаппарат, и я стал большим любителем, снимал все подряд.

– Отец был на фронте?

– Нет, он говорил, что это не наша страна и это не наша армия. Отец, естественно, в

синагогу пошел, а я пошел независимо от него.

– Расскажи, как это происходило?

– Прошло порядком лет с тех пор… Я залез на забор, чтобы лучше все видеть и чтобы можно было сфотографировать. На мое счастье, вся группа Голды подошла к синагоге с моей стороны, и я сделал несколько фотографий, из них две были довольно удачные.

– У тебя эти карточки сохранились?

– Да.

– Ликование народа было бурным, из ряда вон выходящее? Настолько из ряда вон, что это вызвало ревность и подозрение властей относительно реальной лояльности евреев?

– Из ряда вон выходящего ликования не нужно было. Достаточно было симпатии к Израилю, чтобы тебя обвинили в антисоветчине. Не забудьте, что это были послевоенные годы, а к синагоге приходили военные, офицеры, члены партии, которым как-то не по чину было появляться в этом месте. Некоторые были в форме, так что дело не в чем то из ряда вон выходящем… Но, конечно, был трудно сдерживаемое чувство радости и ликования.

– Сколько там было людей?

– Цифру не скажу, но море голов – снизу Спасоглинищевского переулка и доверху.

– Ты думаешь, картины у синагоги было достаточно, чтобы власти решились на антиеврейские кампании?

– Нет. Для антисемита не нужна причина: вся та ненависть, которая накопилась и сильно умножилась в результате нацистской пропаганды, искала выхода.

– Что происходит после окончания института?

– Меня послали по распределению в Алма-Ату, но надвигался Всемирный фестиваль молодежи и студентов в Москве. Чтобы я, москвич, не увидел этого фестиваля? Я уволился с работы, перебрался в Москву, семейные узы меня не держали и, хотя в Москве меня не прописали, жил у друзей и у себя дома. Еще задолго до фестиваля я с друзьями организовал целую кампанию, чтобы достойно встретить израильскую делегацию.

– С кем ты это организовал?

– У меня было много друзей, сподвижников…

– Институтских, школьных… откуда?

– Институтских почти нет, школьных тем более. Больше от синагоги. К этому времени я  уже кое-что возле синагоги организовал. Я обратил внимание на то, что на праздники, особенно на Симхат Тора, приходят какие-то евреи, что-то ищут. Я собрал ребят, которые пришли на один из праздников и предложил им собираться каждый «моцаэй шабат»– каждую субботу после захода солнца. Песни, танцы… Мы договорились, что каждый приведет кого-нибудь еще, и наша группа быстро росла. Мы собира­лись, естественно, возле синагоги – а где еще евреям соби­раться? КГБ решил надавить на нас через синагогальное начальство. Главный раввин заявил, что из-за нас могут закрыть синагогу, а это будет катастрофой для евреев. Я его успокоил. Я сказал, что это единственная синагога на 600 тысяч евреев Москвы, она нужна властям для показухи, и ее не закроют. Но потом мы все же решили с ним не ругаться и передвинули наши встречи на площадь Ногина, к памятнику героям Плевны. Так у нас сбилась хорошая компания.

– Ты же был в Алма-Ате.

– Я очень часто бывал в Москве. У меня была такая работа, что я сколько угодно мог приезжать, хоть это и было далеко. А потом я уже переехал в Москву. Когда на фестиваль начали приезжать гости фестиваля, организаторы отказывались говорить нам, когда приедет израильская делегация. Тогда мы устроили дежурство, чтобы встретить их достойно. Мы знали, откуда они должны были приехать.

– А с посольством вы не контактировали?

– Посольство с нами ни в какие контакты не вступало. Это в лучшем случае. То есть они вступали в контакт, если им пообещать какую-то информацию. Они могли также дать пустое обещание, которое заведомо не собирались выполнять. У них было указание не заводить с гражданами Советского Союза никаких контактов, чтобы их не дай бог не обвинили в антисоветской деятельности.

– Они боялись подставить советских евреев.

– Этим они оправдывали свое предательство.

– Тебе приходилось читать книгу Нехемии Леванона?

– Да, конечно. Когда я приехал, он послал меня (и многих  активных евреев того времени) подальше от глаз людских – в Нагарию,–  чтобы никто не догадался, что из Советского Союза приезжают евреи. Сколько я ни пытался им объяснить, что это совсем не секрет, ничего не помогало. Когда я уезжал, меня в аэропорту Шереметьево провожали 583 человека. Как мы это узнали? Собирали по копейке с каждого. У кого не было копейки, давали сдачи. Собрали 583 копейки. Через час после нас улетал самолет в Египет. Там летели арабские студенты и дипломаты. «Что же вы думаете, – говорю лишковцам*, – они не передадут в Каире кому надо, что Советский Союз начал выпускать евреев?» Уже до моего выезда ехали евреи из Риги, из Прибалтики.

– Как вы встретили израильскую делегацию на молодежном фестивале?

– Там было две делегации – коммунистов и социалистов. Коммунисты приехали заранее, и их хорошо ра­зместили. Мы тогда еще не очень в этом разбирались, но коммунисты нас не интересовали. Социалистов привезли только в 4 часа утра, и сделано это было специально, чтобы мы не могли их встретить и чтобы они были усталые и изму­ченные на открытии фестиваля, которое состоялось в то же утро на открытом стадионе в Лужниках. Мне удалось сме­шаться с одной из иностранных делегаций, и я прошел с ни­ми на стадион. Там я подошел к израильтянам. После этого я две недели от них не отходил.

– Это было сложно?

– Нужно было правильно выбирать время, нужно было как-то проскользнуть вместе с членами делегации, нужно было выс­ледить момент, когда кто-то выходит и куда-то едет, чтобы как-то присоединиться… весь день был заполнен.

– Вы делали это командой или по одному?

– Каждый в одиночку пробивался. Во-первых, не все были та­кие уж герои, чтобы идти на открытый контакт. Я знаю, что даже Давид Сорек, кибуцник и руководитель израильской делегации (не коммунистической), к которому из Кишинева приехал на фестиваль его родной брат, боялся к нему по­дойти. Они стояли на некотором расстоянии и только смо­трели друг на друга, потом обменялись двумя-тремя словами на идише – и всё.

– Ты им говорил, что хочешь  уехать в Израиль?

– Я это от советской власти не скрывал, так что же, я от них скры­вать буду?

– Москва была зак­рыта на время фес­тиваля?

– Карантин, конечно.

– Следили?

– КГБ не дремал. Еще во время фестиваля они приклеили ко мне одного провокатора. Это был очень интересный человек из Литвы по фамилии Тернельский Аркадий. Он купил меня тем, что прекрасно знал иврит и обучал меня ему. Он вообще знал много языков. Кампанейский парень, хорошо пел,  на идише тоже. У меня до сих сохранились пор его записи.

Познакомились мы на фестивале. Я заскочил в автобус израильской делегации, а за мной пытался заскочить еще один парень явно не из этой делегации. Дверь стала закрываться, а я подставил ногу, чтобы он мог зайти. Он меня поблагодарил. Мы с ним разговорились, обменялись телефонами, стали время от времени встречаться. Он предложил обучать меня ивриту.

– Где он работал, Давид?

– Он нигде не работал. Он был киносценаристом, писал какие- то сценарии. Я знаю, где он работал? Он работал в КГБ, как потом выяснилось. Он давал мне книги для чтения, с ним было интересно общаться,  для  меня это был целый клад. Но после того как этот человек побывал у нас дома, отец сказал, что он его в своем доме видеть не желает. «У вас нет ничего общего. Он пожилой, ты молодой,  у него такая профессия».  Отец в  конечном счете оказался прав. КГБ приставил его ко мне.

– Он выступал на суде?

 

– Нет, он выступал на очной ставке. Я вначале даже удивлялся. Тянули уже всяких случайных людей, а его даже не упоминали. А потом вдруг мне устроили с ним очную ставку. Вот тогда я все понял. Во-первых, он ходил там не как человек на очной ставке, а как хозяин предприятия. Но я с ним там тоже хорошо обошелся. Он в свое время, чтобы я от него не ушел, занял у меня денег. И я на этой очной ставке заявил, что я отвергаю всякие показания на меня со стороны этого человека, потому что он заинтересован, чтобы меня посадить. Он занял у меня денег, и если меня посадят, то ему не надо будет их возвращать. Они спросили его, он подтвердил, и они прекратили очную ставку. Деньги эти мне потом вернули.

– За что тебя арестовали, Давид?

– Это не просто. Даже в демократических делах не так просто состряпать антисоветское дело. Ну, а если это еврейское дело, к советской власти отношения не имевшее… Многие элементарные вещи я знал, потому что я родился в воровском дворе.  Я в общем знал, как вести себя на следствии. Кроме того, у меня был своего рода талант правильного поведения в отношении КГБ.

– Когда тебя арестовали?

– 12 декабря 1958 года. У меня был подельник, которого взяли в тот же день.

– Как его звали?

– Анатолий Бельцер, он вышел с Лубянки через пару месяцев после ареста – его отец мобилизовал все силы чтобы его освободить. Он дал на меня показания.

– Что тебе инкриминировали?

– Сделали обыск… Они следили за мной уже давно, еще до фестиваля, но у них не было зацепки. Во всех наших массовых встречах они не могли найти ничего криминального: ну, песни мы пели еврейские, танцевали… Молодежи было много, но поводов не было: я запретил, чтобы отвечали на провокации, вступали в драки. Меня они арестовали не из-за Москвы, а из-за поездки по Советскому Союзу. Я работал в Трансдориздате и имел право на билет в оба конца с любым количеством остановок. Я взял такой билет и поехал по Украине, по Кавказу, я объездил все города юга и был даже в Средней Азии.

– Сколько времени заняла поездка?

– Месяца полтора.

– Ты не работал тогда?

– Я работал, но собрался отпуск за пару лет.

– За тобой был хвост в этой поездке?

– Был. Когда я находился в Поти и встречался с местными евреями, дарил им сувениры, я им рассказал о своих планах посетить каких-то людей в Тбилиси. Когда я уехал в Тбилиси, их стали таскать на допросы, а поскольку они знали, куда я поеду, они мне сообщили. Они передали, что на меня ничего не показали под тем предлогом, что не знают русского языка и не понимают, что от них хотят, но они просили, чтобы я был осторожен.

– Цель поездки была познакомиться с еврейскими общинами?

– Да. По пути обратно я еще заехал в Ростов, еще в пару городов, а когда вернулся в Москву и пришел домой, они уже ждали меня возле квартиры… в пыжиковых шапках. Они зашли вместе со мной, предъявили ордер на обыск…

– В ордере было указано, по какому делу обыск?

– Откровенно говоря, я его особенно не читал. Посмотрел – ордер как ордер. Мать лежала с инфарктом, отцу 70 лет, они в пыжиковых шапках – не до того было.

– Что-нибудь серьезное нашли?

– Какие-то монеты, сувениры, израильский календарик. Ничего серьезного. Я был уверен, что все кошерно. Я же знал, что ли­тературу, которая не прошла Главлита, я дома держать не мо­гу, но следователь мне потом объяснил, что календарик – тоже литература. Они бились со мной почти год.

– Обвинение?

– Антисоветская деятельность. Статью 58-Б они переделали к тому времени на 71-ю… до семи лет. У меня кроме календарика бы­ла еще магнитофонная запись на английском языке. Я англий­ского не знал и сказал, что не знаю, что там записано.

– Специальных мер на следствии не применяли?

– Нет. Время было уже другое. Угрожать угрожали. Я говорил им, что это мое легитимное право хотеть уехать в Израиль, что Советский Союз меня не интересует, я с ним не борюсь.

– На следствии было тяжело?

– В общем, нет. Я тебе уже говорил, что родился и вырос в воровском дворе, так что был наслышан, как надо себя вести в камере и со следователями. Но, конечно,  когда тебя держат в отдельной холодной ка­мере – декабрь, а меня взяли в одной рубашке, – и ты дрожишь от холода и рассматриваешь эти закопчен­ные потолки, то удовольствия в этом мало. Через несколько недель меня перевели в камеру потеплее. Там я сидел полгода, но тоже – рубашку ни пос­тирать, ни сменить. Наседку ко мне пытались подсаживать, но у них с этим ничего не получилось, я его быстро раскусил: не­легко им пришлось со мной.

– Сколько тебе дали?

– Пять лет общего режима. Но после освобождения в паспорте делается специальная пометка, и с таким паспортом ты не мо­жешь получить прописку в столичных, пограничных и портовых городах. Только 101-й километр.

– Сиделось тяжело?

– Нет, наоборот, это было самое интересное время в моей жи­зни. Я познакомился там с очень интересными людьми и дружу с ними до сих пор.

– Там были сионисты?

– Да, там были сионисты и там были просто евреи, которые под нашим общим влиянием тоже стали сионистами.

– Вы держались в «семье»?

– Да, в политических лагерях это естественно. Там, когда при­ходит этап с пересылки, литовцы уже встречают литовцев, ук­раинцы украинцев, а евреи евреев.

– Вражда между «семьями» была?

– Наоборот. Мы были в довольно хороших отношениях с укра­инскими националистами, с литовцами. Они ходили на наши праздники, мы ходили на их праздники. У меня лично там были конфликты… Была, например, история, когда попало Боре Подольскому, в общем<,> ни за что.

– Он сидел вместе с вами?

– Да, и отец его тоже, а мать – в женском лагере. Он в лагере был совершенно худой, как из Освенцима. И именно его они как-то подстерегли и избили. Я от злости просто места себе не находил.

– Там сидел еще кто-нибудь  из сионистов?

– Давид Мазур, Тина Бродецкая, Анатолий Рубин… Тина прохо­дила по одному делу с Подольскими. Боре тогда было 17 лет, а ей чуть больше двадцати.

– Ты сидел от звонка до звонка?

– Нет, мое дело пересмотрели по просьбе матери, она была очень больна. В ходе пересмотра они поменяли мне статью. По новой статье полагалось давать до трех, а я уже отсидел боль­ше, так что после пересмотра меня освободили.

– Тебя вызывали на пересмотр дела?

– Нет, только сообщили, что пересмотрели статью и сказали, что по этой статье до войны судили за антисемитизм.

– Ты поселился на 101-м километре?

– Нет, я сначала поехал в Одессу – думал, что это все-таки еврейский город, там были первые сионисты. В Одессе я не­долго пробыл, часто приезжал в Москву, жил у друзей, у сестры. Через год я уже почти все время был в Москве. Отец просил за меня, объяснял, что они пожилые люди, им трудно одним, и мне, в конце концов, дали прописку.

– Тебе было уже за тридцать, семью заводить не собирался?

– Нет, я был уверен, что меня ожидают рецидивы, поэтому я не считал себя вправе заводить семью. А отказываться от своей активности я тоже не хотел.

– Ты вернулся к синагоге, пели там снова?

– А как же! После того как я освободился, все по-настоящему и началось. До посадки я был гораздо осторожней. В лагере я по­знакомился с демократами, диссидентами, которые зарекомен­довали себя очень хорошо. У них были налаженные связи с корреспондентами. Это и стало моей крышей от чрезмерных преследований. А для Лишкат Акешер <?>демократы были страшнее, чем буржуазия для Ленина.

– Они боялись, что евреи займутся переустройством России.

– Да нет, не этого они боялись. В конечном счете, почему Советы выпустили евреев? Потому что они не знали, как остановить это движение. Они думали, что, выпустив основных активистов, они сбросят пар, и остальные успокоятся. Но здесь они ошиблись. Те, кто говорил, что я сяду повторно и потяну за собой многих других – были такие, – вдруг увидели, что именно меня выпустили первого, да еще с семьей.

– Но с другой стороны, если у тебя не было прописки, то проще всего было выкинуть из Москвы на законном основании.

– К тому времени была прописка, уже где-то с шестьдесят четвертого года. Я был на концерте Геулы Гиль, а масса людей на ее концерт не попала.  Я зашел в телевизионную будку и сказал: «Ребята, я вам ящик водки, а вы мне студийную запись концерта».  Так я сделал студийную запись ее концерта.

– У тебя не было больших проблем с деньгами?

– У меня больших проблем не было. Потом, были грузинские евреи, которые всегда были готовы помочь на эти цели.

– Это по тюремным связям?

– Нет, они просто из патриотических соображений.

– Давид, тебя называют московским Моисеем.

– Слышал…

– Ты вел народ еврейский из Москвы в Израиль, тебе удалось избавить многих от страха перед КГБ, перед режимом, тебе удалось еще до Шестидневной войны дать евреям ощущение гордости. Для тебя это было естественным самовыражением или  была определенная стратегия, ты думал как поднять евреев, как дать им эти ощущения?

– Была стратегия, я ее всю жизнь вынашивал. До Шестидневной войны, если ты знаешь, они сначала выпускали польских евреев, потом в конце шестидесятых стали выпускать прибалтийских евреев.  Они выпускали их с советскими паспортами, давали на подготовку полгода, выпускали семьями. Все эти прибалты ехали через Москву, и чтобы дать какую-то уверенность московским евреям, я с помпой устраивал им проводы. Мы делали это на разных квартирах у друзей. Каждый считал за честь устроить такие проводы. Туда  я приглашал самый разный народ. И когда евреи видели этих людей и понимали, что через несколько дней эти люди будут в Израиле, это вселяло в них надежду.

– А где вы разучивали песни и танцы?

– Тоже на разных квартирах…

– Тогда объясни мне, Давид, почему твоя комната в коммунальной квартире считалась центром еврейской общественной жизни?

– Это получалось естественным образом. Со всех концов Со­юза приезжали, звонили, москвичи тоже все время у меня толпи­лись.

– Ты был членом партии?

– Я пионером никогда не был, не то что членом партии.

– И ты все это время также работал?

– Да, по специальности, инженером-механиком в конструкторском бюро.

– Госбезопасность продолжала за тобой следить?

– Она следила, устраивала провокации. Но у  меня уже была крыша – демократы.  Я им тоже помогал. На процессе Синявского я им помог записать незаметно все, что происходило на процессе. Они очень оперативно передавали нашу информацию. Наше посольство обещало, но ничего не делало, а они быстро все передавали, и это публиковалось.

– Да, посольство так оперативно не умело…

– Да они не хотели, и им было запрещено. При этом они давали обещания. Для чего? Чтобы получить информацию, передать в Израиль и положить ее под сукно. А с демократами на следующий день весь мир говорил об этом.

– Давид, когда произошло сближение с другими лидерами движения – Свечинским, Слепаком, Польским, Драбкиным, Гельфондом?

– Ты Эйтана Финкельштейна знаешь?

– Знаю. Он в Свердловске все развернул.

– Это после нашей встречи. Я с Эйтаном познакомился задолго до Шестидневной войны на одной из выставок сельскохозяйственного оборудования. После этого мы довольно регулярно встречались.  Когда началась Шестидневная война я, откровенно говоря, был в панике. Я тогда работал на проектировании Останкинской телебашни.

– В качестве разработчика оборудования?

– Да, вот этот вращающийся ресторан на башне, всю его механическую часть я разрабатывал. Потом со шпилем нам морочили голову: он оказался не самым высоким и его надо было удлинять на несколько метров. Эйтан приехал ко мне в Останкино, а я в панике – объединились все арабские государства, что будет? Он сказал: «Знаешь что, на эту все войну уйдет неделя». Это были пророческие слова, и я после этого стал его ценить. Потом, через некоторое время он приехал в Москву защищать диссертацию на каком-то закрытом заводе. И я ему сказал: «Или ты защищаешь диссертацию и после этого ты меня не знаешь, или ты бросаешь свою диссертацию – надо выбирать одно из двух» Он бросил диссертацию и понял тогда, насколько безумно иметь со мной дело. Но зато он не получил допуска по секретности.

– Его здесь так обидели, что он уехал?

– Я бы не сказал. Его довольно хорошо приняли, друзья по крайней мере. А власти? Они всех обидели. Кого они здесь не обидели? Кроме Мафцира, они всех обидели. Мафцер – это единственный человек, которого они высоко оценили.

– Истеблишмент любит грешников, что делать. Им приходится иметь дело с таким

количеством грязи, что они не могут поверить в чистоту человеческих помыслов.

– Это намного сложнее, это мы с тобой отдельно обсудим.

– Как ты оцениваешь вклад других активистов в движение?

– Я не могу оценивать деятельность других людей. Каждый де­лал в силу своих способностей и возможностей.

– Соперничества не было?

– В наше время не было.

– Какие отношения сложились у тебя с Виталием Свечинс­ким?

– Один из самых надежных и верных моих друзей. Малкин, Свечинский…

– А с преподавателями иврита ты поддерживали отноше­ния?

– Не только поддерживал, но и помогал некоторым из них.

– Например?

– Например, Моше Палхану. Я отправил к нему учиться своих однокашников по институту. К Лене Иоффе покойному я очень нежно относился, к Либковскому – он перевел на русский язык «Отпусти народ мой»

– В Ленинграде подполь­ная организация возникла раньше московской?

– Да, Могилевер… Там все было по рангу, по ячейкам, там собирали членские взносы.

– Так Всесоюзый координационный комитет (ВКК) – это московская инициатива или результат давления групп из других городов?

– Это московская инициатива. Я помню нашу первую встречу в лесу под Москвой, наши споры. Боря Мафцер, насколько я помню, предложил делать «Белую книгу». Я сказал, что мне ва­жен тот форум, который есть сегодня, и я дорожу его безопас­ностью. Если выпуск «Белой книги» уменьшит эту безопасность хотя бы на одни процент, я ее не хочу. Я предпочитал массо­вость нашего движения – без формального подчинения и без единоличных лидеров.

– Когда примерно ВКК был создан?

– Я уехал в конце сентября 69 года. Ко времени моего отъезда он уже работал какое-то время. Ты уточни это у Вили Свечинского, он лучше помнит.

– Действительно не было единоличного лидера?

– Меня в этом упрекали ленинградцы – мол, у нас в Москве все не организовано, а у них в Ленинграде – организовано. Я им говорил: «У нас все не организовано и не будет организо­вано. И у нас не будет формальных лидеров: власти всегда ищут зачинщиков. Это должно выглядеть как совершенно спонтанное движение, которое делится как клетки… бесконечно. В этом движении каждый действует в соответствии со своими возможностями.

– Как ты думаешь, почему они дали тебе разрешение?

– Я не знаю. Но этим очень хорошо воспользовались в Лишкат-а-кешер* и в истеблишменте. Когда мы приехали, они всех обвиняли в шпионаже.

– Хавкин – шпион?

– Хавкин, Шперлинг, Словина, Казаков – все шпионы.

– Давид, у тебя сложилось негативное отношение к лишковцам* и посольским еще в Москве?

– Еще в Москве. Они знали, что я с пустыми руками не прилечу. Я действительно был весь нафарширован.

– Про историю с кинескопом я знаю. (Хавкин вскрыл кинескоп телевизора и заполнил его материалами. – Ю.К.)

– И не только с кинескопом,  я еще в десяток конденсаторов натолкал. Сливал электролит, вытаскивал начинку и фаршировал. Два дня меня шмонали и ничего не нашли.

– Письмо 39-и ты вывез?

– Да, я его привез. Оно пропало в Израиле, потому что истеблишмент отказался его печатать. А я оригинал держал при себе, потому что считал, что если я отдам им оригинал, письмо вообще не будет опубликовано. А так я его опубликовал на Западе.

– У вас с первого дня начались с ними стычки?

– Да нет. В Вене меня встретил Авраам Коэн. Он попросил, чтобы я отдал ему все, что привез с собой. Я сказал, что действительно привез кое-что, но это очень глубоко запрятано.  Он же меня знал еще из Москвы, он раньше работал в посольстве. И я его знал! Я знал, что отдать ему все равно что выбросить – ничего не будет опубликовано.

– Они готовы были выслушать твою точку зрения на то, как надо вести дела в борьбе за эмиграцию?

– Да ты что! Они были готовы только на то, чтобы давать нравоучения. Они считали, что мы безумцы: они ведут работу по дипломатическим каналам, а мы им мешаем и, самое главное, подвергаем опасности тех, кто еще там. Леванон пишет о том, что он организовал в Советском Союзе движение за выезд. О чем он говорит!? Даже близко нет. До Леванона был Шауль Авигур. Он был уже человек преклонного возраста, больной, и я помню, как он вызывал меня на собеседования: он сидел за столом напротив меня и засыпал. Я вынужден был ждать, пока он проснется – это же бессмысленно разговаривать со стенкой: он спит, а я буду говорить. Он послал ко мне в ульпан в Нацрат Элите Леванона, чтобы получить информацию о людях, об обстановке и заодно прозондировать меня – чем дышу. Леванон жил у меня в ульпане около десяти дней, а потом написал, что всю деятельность по организации движения осуществил он – о чем тут говорить! Потом он как-то пригласил меня и Хорола к себе в Кфар Блум – это был первый и последний раз, что мы поехали к нему.

– К тому времени ты был уже женат?

– Фиктивно. Перед отъездом я зарегистрировал фиктивный брак с одной женщиной с ребенком из Ташкента, после того страшного землетрясения. Я им оставил свою кооперативную квартиру. Потом она приехала сюда, и я ей объяснил, что брак у нас фиктивный, и мы должны разойтись в разные стороны. Но она устроила истерику: одна, в чужой стране… И мы так и остались мужем и женой, пока она не умерла…  и было это довольно давно.

– С твоей точки зрения Лишка* боролась за алию из Союза.

– Нет, они не хотели эту алию. Они даже из Европы не всех пускали, предпочитали тех, кто был определенным образом политически настроен. Остальные были изгоями. А советских евреев они не хотели знаешь почему?

– Не знаю…

– Так вот, еще до образования государства Израиль посол Советского Союза в Англии Иван Майский, еврей, вызвал Бен-Гуриона на встречу. Все это было продумано и разработано в КГБ. Иван Майский сказал ему примерно так: «Вы хотите госудраство Израиль или вы хотите советских евреев? Если вы хотите советских евреев, то забудьте про государство Израиль». А тогда советский блок обладал огромной силой. Бен Гурион не понял, что они в любом случае проголосовали бы за образование государства Израиль, хотя бы для того, чтобы выбить еще одну колонию из-под Англии. Бен Гурион принял это условие и соблюдал его всю оставшуюся жизнь. Для него советские евреи не существовали, они были просто советские граждане, и он переориентировался на восточных евреев.

Вот спонтанное движение после Шестидневной войны, которое умножалось с каждым днем и которое нельзя было  остановить пропагандой и  угрозами, советскую власть действительно волновало. Они пробовали сажать, еще до Шестидневной войны, но поняли, что после тюрьмы эти люди становятся еще опаснее, уже мало чего боятся. Тогда они решили сбросить пар, выпустить зачинщиков и активистов.

– А тебе не кажется, что с точки зрения Советского Союза Израиль стал врагом задолго до Шестидневной войны, что Советы сделали ставку на арабские страны, мощным потоком стал гнать туда оружие, инструкторов, готовить их к войне. В этих условиях любые публичные выступления Израиля за свободу эмиграции для советских евреев принесли бы только вред эмиграции, потому что если враг публично чего-то добивается, особенно если он недостаточно сильный, то делают наоборот. И Израиль с этой точки зрения поступил правильно. Он стал делать это не своими руками:   раскручивать американских евреев, английских евреев, европейских евреев, подключать к этой борьбе крупные политические силы, с которыми Союз не мог не считаться.

– С моей точки зрения все было наоборот: американские и европейские евреи пытались раскрутить Израиль на открытую борьбу.

– Ты говоришь об открытых формах борьбы, а я говорю о сути отношения Израиля к этому вопросу. Израиль предпринимал массу действий в разных странах, включая публикации в различных газетах с тем, чтобы оказать давление на Советский Союз со стороны великих держав. Ну что такое сам Израиль для Советского Союза?

– Но тогда зачем они всех активных людей растолкали по окраинам? Они боялись, что мы будем продолжать активность! Мы же приехали в свою страну, у которой есть армия, правительство – наша армия и наше правительство! – из страны, в которой у нас ничего этого не было… и мы там боролись! А здесь, у себя дома, нас посадили в вакуум, да еще создали у массы людей здесь атмосферу шпиономании – мол, Советский Союз специально заслал в Израиль шпионов.

– Это было, об этом говорят документы, которые представляет в своей книжке Морозов. Ты ее читал?

– Да, читал. А ты не считаешь, что в израильских спецслужбах могут сидеть советские агенты?

– Не знаю Давид, у меня нет возможности это проверить.

– У меня тоже нет такой возможности, но логика вещей позволяет предположить, что здесь сидят их люди и они оказывают серьезное влияния на политику. Те, с кем КГБ не смог справиться там, он давит здесь с помощью своей агентуры. Мы знаем, что даже в таких хорошо защищенных станах, как Англия, Германия, в спецслужбах десятки лет служили агенты КГБ. В Израиль заслать человека на вполне законных основаниях гораздо проще, а потом помочь ему продвинуться на необходимую спецслужбам должность. Ты думаешь советские спецслужбы этого не делали?

– Я думаю, что делали, и не только они. Но это не значит, что Лишка* была против алии. Там сидели очень даже мотивированные люди, отсидевшие в советских лагерях, хорошо знавшие аппарат подавления советской власти, запуганные им…

– Местечковых евреев ты называешь запуганными?

– Многие из них были из местечек, согласен.

– Так вот, местечковость определяла, а не запуганность. Чего еще нужно бояться, когда ты уже в Израиле? Того, что сюда в Израиль тоже дотянется длинная рука КГБ, и нужно угождать, чтобы эта длинная рука до них не достала?

– Лишка знала, какую роль ты играл там?

– Еще бы, они от меня получали всю информацию. Когда кто-то приезжал в Израиль, ко мне первому обращались: кто такой, чем занимался. Они же никого не знали.

– То есть они не только тебя не игнорировали, но и очень даже считались с твоим мнением. Я думаю, что со временем картина все же проясняется и часть вопросов снимается сама собой.

– Я не уверен, что до конца своей жизни разберусь в этих вопросах, но некоторые свои соображения я тебе высказал.

– Спасибо Давид и долгие тебе лета!