Иосиф Бегун

Москва 16.1.04

─ Когда ты впервые почувствовал себя евреем, Иосиф?

─ Наверно, когда я впервые услышал во дворе слово «жид». Я думаю, так было у многих. Я не припоминаю, чтобы дома, в семье было что-то еврейское. Мы жили в рабочем районе в окрестностях завода им. Лихачева (Сталина тогда). Он так и назывался ─  «Пролетарский». Когда во дворе меня стали дразнить евреем, я понял, что чем-то отличаюсь от остальных. Что это такое, я тогда плохо понимал.

─  Родители хотели, чтобы ты стал вполне русским?

─  Не думаю, чтобы они хотели, но как-то так получалось.

─  Чем они занимались?

─  Родители были вполне еврейской семьей. Отец вообще до революции был ешиботником. Мать, как и многие еврейские женщины, не была образована и работала в основном на простых рабочих должностях.

─  Из какого она местечка?

─  Местечко называлось Логойск. Это под Минском. Она уехала в Москву на заработки в 29-м году, и это в дальнейшем спасло мне жизнь. Семья была патриархальная, 14 детей. Почти все мои дяди, тети, двоюродные братья, оставшиеся там, погибли. А я остался жив.

─  В общем, никакого еврейского образования тебе не давали, но прелести еврейского существования ты уже испытывал.

─  Да, но мама… В семье было уважение к еврейству. Она жила воспоминаниями своего детства, которое провела  в местечке.

─  А отец?

─  Мне было 9 лет, когда я потерял отца, он не пережил войну…  Я его не помню. Я рос с раздвоенной душой. С одной стороны, понимал, что я еврей, и меня это… тяготило. Я не хотел быть евреем,  был закомплексован на этом. Я был, как говорится, сам себя ненавидящий еврей. С другой стороны, в доме царила атмосфера благоговейного отношения к еврейству ─ для мамы это было очень важно. Я жил в постоянной раздвоенности.

─  В тебе вначале проснулся диссидент или еврей?

─  Вначале ─  еврей, причем, я так думаю, больше от безысходности. То есть если бы у меня была возможность стать русским, я в какой-то момент им бы и стал… когда еще был темным. Тогда я не хотел быть евреем, не хотел быть вторым сортом. Я думал, что, будучи евреем, я был второй сорт… такое самоощущение. Это было для меня большим унижением, это было обидно и, понимая безысходность этого, я был вполне готов… Я помню, когда во втором, третьем классе школы в начале года учительница проводила такую унизительную для меня процедуру, когда при записи в журнал каждый должен был встать и сказать, какая у него национальность, у меня язык не повернулся сказать, что я еврей. Я сказал, что я белорус. У меня ведь мама из Белоруссии. Мне было ужасно стыдно. И у меня некоторое время было записано в журнале – «белорус».

─  Как бы ты определил корни такой «стыдности» с нынешних позиций?

─  Я думаю, типичная психология комплексующего молодого человека. Я был здоровый мальчишка, а в 30–е годы была страшная бедность. Мать получила комнату в коммунальной квартире в рабочем поселке в Дубровке. Это было огромное счастье. Я думаю, люди не испытывают сегодня такого счастья, покупая дачу за миллион. Ты же был у меня.

─  Много раз, и однажды тебя при мне арестовали.

─  Да-да. У нас была йога, и после этого мы должны были на этой квартире вместе встречать Пурим. Мне дали тогда два года ссылки «за тунеядство». Каждый день в тюрьме засчитывался за три дня. Я почти четыре месяца просидел под следствием, потом они два месяца везли меня в ссылку. До Хабаровска на поезде, от Хабаровска самолетом в наручниках, по Колымскому краю 650 километров до Магадана меня везли два дня под охраной в воронке.  Им почему-то нужно было засунуть меня в какую-то несусветную дыру. Когда я туда приехал, оказалось, что мне осталось пребывать в ссылке пять с половиной месяцев. Дураки они. Второй раз меня посадили через три с половиной месяца после того, как я вышел из тюрьмы. Я вышел 17 марта 78 года. А 17 мая меня арестовали за нарушение паспортного режима  в Москве. Это, конечно, с их стороны была очередная лажа. Смысл паспортного режима в Москве состоял в том, чтобы не прописывать там опасных преступников. А тут такая чепуха. Когда мент показал мне какое-то закрытое постановление правительства о прописке в Москве бывших осужденных, моя статься была вписана в это постановление от руки. Галочку поставили, и всё. Меня не прописали в Москве, притом что у меня в городе было двое несовершеннолетних детей.

─  У тебя есть кто-то кроме Бори?

─  Это был Боря, сын Аллы Друговой. Я его усыновил. У меня двое детей с одним и тем же именем… Он сейчас очень религиозный парень, живет в Галилее, у него семь детей.

─  Значит, второй раз тебя взяли за нарушение паспортного режима. Когда это было?

─  Взяли 17 мая 78 года и очень быстро осудили – месяца за полтора.

─  Сколько дали?

─  Три года ссылки. Меня отправили на тот же прииск, где я сидел раньше. На этот раз я провел там два года и три месяца. И вышел оттуда в августе 80-го.

─  Тогда тебя встречали на платформе как героя?

─  Нет, это было послей третьей отсидки.

─  В третий раз посадили очень серьезно, насколько я помню.

─  Да. Меня взяли 6 ноября 82 года. Они явно готовили какое-то крупное еврейское дело. Мне начали шить особо опасное государственное преступление по агитации и пропаганде с целью подрыва советской власти.

─  70-я статья?

─  Да, 70-я. А дело-то выеденного яйца не стоило. Они собрали мои бумажки о праве евреев на изучение иврита, то-се…

─  Помнишь, нас Дан Шапиро прокатил по телевизору, и мы подавали судебный иск против первого, по-моему, канала? Когда это было?

─  Помню, помню… Это было накануне моего первого ареста 22 января 1977 года вскоре после того, как в московском метро была взорвана бомба. По Москве тогда поползли слухи, явно инспирированные КГБ, что это дело рук диссидентов и сионистов. Академик Сахаров сделал тогда заявление, что провокация КГБ  направлена на разгром правозащитного движения. После этого заявления по первой программе был показан телевизионный фильм, который назывался «Скупщики душ». Он состоял из двух частей. Я хорошо помню этот фильм. Помнишь, там еще был ульпан на Таганке у Ирины Абрамовны Некрасовой.

─  Как же не помнить, я там преподавал.

─  Да, но, наверное, несколько позже описываемых событий. Я тогда Ирину Абрамовну учил ивриту. И мы там собирались, там была замечательная молодежная кампания. Сын Миша и много его друзей.

Среди них уже тогда выделялся своей незаурядностью Авигдор (Витя) Эскин. Мы с ним подружились. Он помогал мне в деле с дочерью Саши Темкина Мариной. Ты, наверное, помнишь эту историю. Там была жена, которая не хотела ехать,  подала заявление с просьбой отобрать у него ребенка, и эту дочку милиция с силой у него отобрала. Когда он уехал в 1973 году, дочку отправили в пионерский лагерь «Орленок», где готовили комсомольских вожаков. А Темкин умолял из-за границы не покидать его дочку, помогать ей и опекать ее. Дочка вернулась из «Орленка» другим человеком, там ее перековали  ─  видимо, в 15 лет это не так трудно сделать, ─ и она стала хорошей советской девушкой, жила с матерью и забыла про отца. Отец  сходил с ума, умолял нас что-нибудь сделать для его Марины. Я попросил Авигдора  Эскина помочь. Он элегантный юноша, музыкант, красивый парень, и он с ней подружился. Ну вот, я был как раз у Некрасовых, занимался с Ириной Абрамовной, а в соседней комнате была молодежь. И вдруг я слышу крик: «Иосиф, Иосиф, идите сюда, вас по телевизору показывают!» Это по первой программе как раз шел фильм «Скупщики душ». И там были ты, и я, и Щаранский. Ты там даже оказался в кадре. Ты и Щаранский со спортсменами. Потом 4-го марта была статья Липавского, а потом 15–го марта Щаранского посадили. И вот тогда, на этом интервале мы ходили в суд.

─  Мы ходили втроем: Слепак, ты и я. Потом, после нескольких безуспешных попыток подать исковое заявление против центрального телевидения, мы дошли до судьи, бывшего партизана, который тоже отказался его  принимать. После этого Слепак ушел, и мы остались с тобой вдвоем. От нас потребовали удалиться. Я не забуду, как ты довел судью до белого каления. Он красными пятнами покрылся.

─  Да-да…

─  Ты ему кричал: «Фашист!». Он тоже потерял всякое самообладание, кричит: «Я сейчас милицию вызову, я вас посажу», а ты ему ─  «Не посмеешь, потому что ты трус, ты даже заявление у нас боишься принять, фашист!..» Там у меня отложился облик Бегуна как бескомпромиссного бойца, весьма опасного для обеих сторон.

─  А комментарии секретарши ты помнишь?

─  Нет.

─  У нас был гражданский иск «О защите чести и достоинства». И когда мы вышли из кабинета судьи и попали в приемную, там тоже все были возбуждены. И секретарша, чтобы как-то нас успокоить сказала: «Ну что вы от него хотите, он же уголовник!» ─  в том смысле, что он ведет уголовные, а не гражданские дела. Нас это сильно позабавило.

─  Смотри, у судьи пошла ярость на ярость, но он же судья, а ты ─  сионист в антисемитском СССР. Ты вел себя как человек, у которого напрочь отсутствует тормоз опасности, нет страха и который, борясь за свое человеческое достоинство, идет напролом. Я имел удовольствие отсидеть свой первый месяц в карцере в начале 1971 года. До этого я был примерно таким же, как ты в 77-м, небитым еще. Но ты ведь и после тюрьмы не изменился!

─  История моего первого ареста довольно интересна. Во-первых, был этот телефильм, которым они хотели припугнуть сионистов. Ты помнишь, какие там были кадры?

─  ?

─  Ты помнишь, как мы на Красную Пахру ездили, как мы там израильский флаг на березу повесили, а мент потом лазил снимать? Менты тогда еще не очень грамотные были, нервничали. Потом в конце 76 года был симпозиум по еврейской культуре. Мы с Файном и Престиным крутились, делали этот симпозиум. Я помню, написал солидный доклад. И ГБ, конечно… Тем не менее, первые два процесса были просто так, скорее предупреждением. Третий процесс, когда они за меня взялись по-серьезному, это был уже процесс против еврейской культуры. Я над этим много думал, и у меня сложилась концепция.

 Дело в том, что еврейская культура была у властей как кость в горле. Они не хотели ее еще больше, чем евреи ее не хотели. И если евреи не хотели по лености, по недомыслию, из-за  ассимиляции, то власти… Понимаешь, с их точки зрения, когда уезжают отщепенцы какие-то, ну баба с воза ─  кобыле легче. А в культуре есть идеология, евреи начинают думать о том, кто они такие, что с ними происходит, почему они в таком положении. Отщепенцами, с которыми уже ничего не поделаешь, власти расплачивались за детант, но при этом они всячески пытались удержать основную массу. Ведь ехали тысячи, а сидели тихо миллионы. Какими средствами пытались удержать эти миллионы? Во-первых – отказы. Человек должен был три раза подумать, подавать или не подавать, потому что он не знал, уедет он или не уедет.  Он знал, что потеряет работу, что семья окажется в трудном положении, и это многих сдерживало. Таких, которые горели, как мы с  тобой, было не так уж много. Основная масса совсем не хотела портить себе жизнь.

76-й год ─  симпозиум по культуре. Властям он попортил немало крови, но они давили симпозиум, что называется, в белых перчатках: ни одного человека не арестовали, ни одного не посадили. Но они заклеймили его как сионистскую провокацию и не дали ему состояться. Меня взяли в отместку за все это еще и потому, что я им сам подставился. Я стал сознательным тунеядцем. Ты знаешь мою историю с тунеядством?

─ Легализация преподавания иврита?

─ Да, то есть если меня арестуют, то тем самым признают преподавание иврита нелегитимным занятием. И они два года меня не трогали: каждые два-три месяца приглашали, составляли протокол о тунеядстве и всё… не брали. Но после симпозиума и того инцидента у американского посольства, когда мы с Файном пошли и нас там схватили с материалами… В 77-м году, как ты помнишь, произошли большие перемены в отношении к диссидентскому движению. Взрыв бомбы в московском метро, фильм «Скупщики душ» – они уже стали нервничать, они уже решили показать,  что сионизм, внутренний сионизм очень опасен. Поэтому в фильме они показывают связи с иностранцами, получение денег из-за границы, антисоветские действия, вот  эти кадры – Щаранский, Слепак в обнимку со спортсменами, – и это подавалось как контакты с зарубежными сионистскими центрами, и в то время это звучало очень сурово. Все понимали, что за это они могут врезать по первое число. То есть власти поняли, что народ распоясывается, и решили зажать. Это был 77-й год. И я попал под горячую руку.

─ Их опасение было связано, прежде всего, с тем, что евреи могут сами уехать, или с тем, что евреи могут стать детонатором более крупных потрясений? К евреям у них было какое-то двойственное отношение.

─ Да, я  с тобой согласен. Во-первых, они были рады, что какие-то наиболее активные бузотеры, типа Воронеля того же, уезжают. Такие яркие диссидентские личности притягивали к себе…

─ Воронель был диссидентской личностью или еврейской?

─ Он был еврейской личностью, конечно, но там же было много людей, и они избавлялись от взрывоопасного элемента. Остальных они держали в страхе, запугивая их и указывая им на их место. Был процесс Щаранского, который они тоже проиграли, но он был задуман как устрашающий процесс, направленный против всяких сионистских деяний, с привязкой  к ЦРУ, к разглашению секретов, к шпионажу – типичная гэбистская байка, которую они постоянно обыгрывали. Но они все-таки не брались за еврейскую культуру, потому что наиболее активных бузотеров они всегда могли выкинуть, а остальных могли держать на расстоянии, которое не позволит им перейти дозволенную границу. Потом посадили Слепака и Нудель…  И то, надо сказать, их как-то так мягко пожурили.

В 80-е годы все изменилось. Афганистан, в котором Советы увязли, холодная война, закрыли выезд. И возникла интересная ситуация. Браиловский стал первым, кого посадили за издание журнала «Евреи в СССР». Следующим было мое дело. У них материала было много, но этот материал был у них раньше. Они ему просто не давали ходу.

─  Если ты всегда с ними разговаривал так, как тогда говорил с судьей, они могли посадить тебя на несколько лет раньше.

─ Там, как ты понимаешь, были и другие соображения. Когда следователь-полковник меня допрашивал, он сказал: «У тебя 70-я статья». ─ «Господин полковник, ─ говорю, ─ вы, наверное, ошиблись. Не может быть 70-я статья. Может быть 190-я?» Потому что 190-я статья – это клевета, а 70-я  - это уже подрыв советской власти. Он говорит: «Нет, нет, батенька, семидесятая». И раскручивают. Вот Бегун в 1974 году написал статью «Традиции антисемитской пропаганды под видом антисионистской пропаганды». Они ее хранили до 82 года и выложили мне как опасное антисоветское заявление. Отказники затихли, демонстраций не было ни в 81-м, ни в 82-м, ни в 83-м году. Все понимали, чем это грозило в те годы. Некоторые перестали учить иврит. И в той ситуации, когда выезд закрыт, в стране бардак и стагнация, престарелые вожди Союза стали умирать один за другим, еврейская культура стала тем элементом, который сохранял еврейство, призывал его к действию, требовал соблюдения тех элементарных свобод, которые гарантировались конституцией.

─ Ну, для легитимности и конституционности у них была отмазка ─ Биробиджан.

─  Но я живу в Москве, и хочу и имею право иметь в ней свой культурный центр и прочее и прочее. Репрессии против культурников стали выражением их страха перед еврейской культурой: культура была для них более опасной, чем все остальное. Независимая культура – это  подрыв основ.

─ Подрыв-то в чем состоит?

─ Страна многонациональная. Евреям дашь, другие потребуют.

─ То есть евреи в своей традиционной роли детонатора крупных изменений.

─ Да. И поэтому надо заглушить. Я думаю, они готовили крупный процесс наподобие сталинских репрессий перед его смертью.

─ Они не могли выбрать тебя для этого.

─ Почему? Они меня выбрали и, с их точки зрения, я для этого вполне подходил, а за мной могли последовать другие.

─ Они знали, что тебя уже не поломать. Им нужен был кто-нибудь твоего уровня, но типа Дани Шапиро.

─ Нужен был громкий процесс, за которым последовали бы процессы преподавателей иврита, но потом к власти пришел  Горбачев и все кончилось.

─ Кто был у власти, когда тебя арестовали?

─ О, это интересно. Когда меня арестовали, умер Брежнев. Меня арестовали 6-го ноября. А Брежнев постоял 7-го ноября на демонстрации, а 10-го, по-моему, умер. Брежнева сменил Андропов. Я думал, что меня сразу отпустят.

 Спроси  себя, почему за все это время не арестовали ни одного религиозного деятеля? Ни Эссаса, ни Розенштейна, ни других, а арестовывали Браиловского, Бегуна, Холмянского, Эдельштейна…

─ Потому что у религии, Иосиф, не было шанса выйти на массы.

─ О, правильно говоришь! Именно поэтому. Религия закрыта в синагоге. А когда человек требует иврит, свободную прессу, связи со своим государством, они не могли этого перенести. И вот тебе моя концепция: культура была опаснее сионизма, потому, что она разлагала изнутри, а сионизм вымывался эмиграцией. Она была опасна также потому, что сионизм носил локальный характер, а культура была всеохватывающей и имела все шансы распространиться на другие национальные меньшинства.

─ Спасибо, Иосиф.