Глава 51 В условиях перестроечных процессов

Крутой вираж Горбачева на углубление перестройки вызвал к жизни целый ряд процессов, для изучения которых потребуются еще многие годы. Доминирующими чувствами в 1987 – 1989 годах были ощущение надежды на лучшее будущее и некоторая эйфория от вновь обретаемых свобод. Но никто не знал рецептов перехода от тоталитарного режима к демократии и рынку, особенно в столь высоком темпе. Заметаемые ранее под ковер проблемы поднимались одна за другой, а потерявшая ориентиры бюрократия разделилась на группы, каждая из которых тянула в свою сторону. Смягчение цензуры в СМИ привело к появлению фашистских и откровенно антисемитских листков и изданий. «Новое мышление» в международной политике, т.е. настрой на прагматичное сотрудничество и отказ от классового подхода в международных делах, привело к смягчению международного противостояния, но консервативные круги считали, что СССР при этом идет на неоправданные и чрезмерные уступки Западу. Реформа политической системы, начатая 17-й партийной конференцией, демократические выборы и работа Съезда народных депутатов усилили сепаратистские настроения на окраинах империи.

Мы тоже с трудом приспосабливались к новым условиям, хотя, конечно, основные опасения у нас вызывал не перестроечный процесс, который мы приветствовали, а то, что в один прекрасный день перестройка закончится так же, как в свое время хрущевская «оттепель». Тогда пострадают в первую очередь те, кто слишком быстро и искренне воспринял реформы и забыл об опасных последствиях. Даже если Горбачев останется последовательным сторонником своих реформ, где гарантия, что в один прекрасный день он не разделит судьбу Хрущева?

Вначале широковещательные заявления Горбачева о гласности и перестройке не имели в виду прогресс в области прав человека. Каждый шаг в сторону либерализации осуществлялся в ответ на давление Запада, и его приходилось делать, преодолевая жесткое сопротивления внутренней оппозиции. «В области прав человека мы ступали по минному полю», – вспоминал Горбачев[1]. Вновь созданному в МИДе гуманитарному отделу вменили в обязанность оценивать реакцию за границей на происходящие в СССР перемены и на общее состояние дел в области прав человека. «Права человека» на Западе понимались гораздо шире, чем в Союзе. Они касались и свободной эмиграции, и свободы совести, и свободы религиозного и культурного самовыражения, и свободы собраний и ассоциаций, и свободы прессы, и свободы предпринимательской деятельности, и свободы получения и распространения информации, а также многих других гражданских свобод, одно упоминание о которых вызывало скрежет зубовный в консервативных партийных кругах. Специальный помощник государственного секретаря США по правам человека Ричард Шифтер понимал это. «Чтобы добиться продвижения, – писал он, – я должен был представлять к рассмотрению советской стороны только такие вопросы гуманитарного характера, решение которых не требовало фундаментальных изменений в советской системе. Об этом мы и договорились с Анатолием Адамишиным, руководителем соответствующего отдела в советском МИДе, на нашей первой встрече 14 апреля 1987 года. Вопросы, которые я планировал обсуждать в нашем диалоге, включали злоупотребление психиатрией в преследовании инакомыслящих, ограничения в свободе самовыражения, религию и эмиграцию»[2]. В области эмиграции «мне вскоре стало ясно, что армяне в Армении не хотели видеть свою страну теряющей население. Армяне в США чувствовали то же самое, поэтому не было особенного давления для увеличения армянской эмиграции. Германское правительство проявляло интерес к возвращению поволжских немцев из чисто гуманитарных соображений, а не в силу их активности или политического давления общественности Германии… В то же самое время около тридцати лет борьбы движения в поддержку советских евреев со стороны американской общины придали вопросу еврейской эмиграции высокий приоритет в повестке дня американского правительства… Помимо общего количества разрешений, здесь существовала также проблема отказников, многие из которых приобрели широкую известность на Западе и в Израиле»[3]. Помимо обсуждения общих вопросов эмиграции, Шифтер взял за правило привозить список конкретных отказников, в делах которых он хотел разобраться. Вначале Адамишин отправил его с этим списком в ОВИР, но последний отказался обсуждать с ним случаи эмиграции в третьи страны, включая Израиль, – только в США. Последовало обращение к Шеварднадзе (через Адамишина), и вопрос был урегулирован. Уже в сентябре 1987 года Шифтер мог сообщить Шульцу, что, «во-первых, советский МИД готов обсуждать все эмиграционные случаи; во-вторых, МИД готов по нашей просьбе ходатайствовать перед другими советскими учреждениями по конкретным эмиграционным случаям; в третьих, ожидается изменение эмиграционного законодательства; в четвертых, комиссия, созданная при Верховном Совете для пересмотра дел отказников, имеет право отменять отказы, выданные местными органами; в пятых, использование психиатрии для преследования инакомыслящих будет прекращено; в шестых, законы по контролю над религией, а также статьи уголовного кодекса о клевете на советский строй, по всей видимости, будут отменены, а осужденные по этим статьям освобождены, хотя антисоветская пропаганда останется преступлением»[4]. На следующий месяц значительное число отказников из списка, который передал советским властям Ричард Шифтер двумя месяцами ранее, получило разрешение на выезд.

Перестройка набирала обороты, и вместе с ней росла популярность Горбачева на Западе.

В мае 87-го года прекратили глушить передачи «Голоса Америки» на русском языке[5]. Интенсифицировался обмен мнениями на различных уровнях, обмен делегациями, увеличилось число международных встреч и саммитов*.

Еврейские круги на Западе заботились о том, чтобы западные лидеры накануне саммитов получали адекватную информацию о положении евреев в СССР и конкретные просьбы о тех или иных отказниках. Активисты внутри СССР также прекрасно понимали повышенный интерес западных средств массовой информации к их проблемам в это время и активизировали свою деятельность накануне и во время визитов.

С 27 марта по 1 апреля 1987 года был запланирован официальный визит в Москву премьер-министра Великобритании Маргарет Тэтчер и министра иностранных дел Джеффри Хау.

5 марта начали голодовку протеста супруги Эльберт. Лев Эльберт освободился из тюрьмы около трех лет назад, а теперь в армию призывали их сына Карми. Они держали голодовку 45 дней, пока власти не пошли на попятную[6]. 7 марта, накануне Международного женского дня, сто женщин-отказниц из различных городов СССР, включая Мару Балашинскую, Инну Успенскую, Елену Дубянскую (Москва), Иду Таратута, Галину Зеличенок (Ленинград), Кармелу Райс (Вильнюс), Полину Парицкую (Харьков), начали трехдневную голодовку протеста, чтобы привлечь внимание к положению женщин-отказниц[7]. 8 марта к ним присоединились еще двести женщин из семи городов[8]. 19 марта московский отказник Леонид Юзефович начал голодовку протеста против отказа в выезде его семье. Голодовка продолжалась 42 дня, пока он не получил обещания со стороны властей, что его дело будет пересмотрено[9].

23 марта восемь ленинградских отказников провели демонстрацию протеста возле горкома партии (Смольного). В демонстрации приняли участие Роальд Зеличенок, Ида и Аба Таратута, Борис Локшин, Михаил Бейзер, Леа Шапиро, Инна Рожанская-Лобовикова и Елена Кейс-Куна. Они держали плакаты: «Отпусти народ мой», «Дайте нам уехать в Израиль». Перед демонстрацией они послали письмо Горбачеву. Новые веяния отразились на ходе демонстрации: она продолжалась без помех в течение часа, после чего демонстрантов пригласили в Смольный для встречи с руководителем ОВИРа Савицким и тремя партийными чиновниками[10].

24 марта пятьдесят московских отказников пришли в Президиум Верховного Совета с петицией, подписанной 120-ю активистами и бывшими узниками Сиона. В петиции было изложено требование пересмотра дел Алексея Магарика, Иосифа Беренштейна и Юлия Эдельштейна[11].

26 марта двадцать семь бывших узников Сиона обратились к советскому премьеру Николаю Рыжкову и израильскому премьеру Ицхаку Шамиру с призывом найти удовлетворительное решение эмиграционных проблем. Они потребовали, чтобы каждый еврей мог эмигрировать, вне зависимости от наличия родственников в Израиле, чтобы отказы по секретности выдавались письменно и указывали временные границы ограничений. Узники Сиона и многолетние отказники должны получить разрешения немедленно. Между СССР и Израилем должно быть достигнуто двустороннее соглашение по вопросам репатриации евреев[12].

В день приезда Тэтчер многолетние отказники и бывшие узники Сиона Владимир и Мария Слепаки начали голодовку протеста в ознаменование 17-ти лет отказа, а тридцать московских отказников провели демонстрацию в центре Москвы. Милиция не вмешивалась. Через день они вышли на демонстрацию снова. Милиция не мешала. В последний день визита, 1 апреля, госпожа Тэтчер и господин Хау пригласили на завтрак отказников Инну и Иосифа Бегунов и жену профессора Александра Иоффе. Приглашение было отправлено также Иде Нудель, но оно «застряло» на почте и к ней не прибыло[13].

16 мая 1987 года в Москву с официальным визитом прибыл премьер-министр Франции Жак Ширак. В ходе правительственных встреч он передал советским властям список отказников с просьбой содействовать их выезду. В первый день визита французский премьер провел в посольстве встречу с пятнадцатью ведущими отказниками, включая Иду Нудель, Владимира Слепака, Виктора Браиловского и Юлия Эдельштейна[14].

К этому времени перестройка уже начала реально ощущаться на отношении властей к различным национальным устремлениям советских евреев. Действия властей были еще не всегда последовательны и однозначны, в высших эшелонах еще продолжалась борьба между сторонниками прежнего жестко-консервативного курса и горбачевскими либералами, но ряд значимых изменений бросались в глаза. С февраля по июнь 1987 года, как мы видели, прошло массовое досрочное освобождение узников Сиона и диссидентов. Затем начался выпуск узников Сиона из СССР. Прекратились аресты, демонстрации отказников зачастую проходили без помех. 1 мая 1987 года после многочисленных обращений семьи многолетних отказников получили извещение, что их совершеннолетние дети получат возможность подавать документы отдельно от родителей[15].

1 декабря 1987 года в Москву с официальным визитом прибыл премьер-министр Австралии Роберт Хоук. 2 декабря он встретился с большой группой отказников в здании австралийского посольства. Хоук рассказал о встречах с Горбачевым и Шеварднадзе. Присутствующие на встрече корреспонденты брали интервью у отказников. Нужно сказать, что австралийское посольство, благодаря влиянию давнего друга отказников Исраэля Либлера, стало для них родным домом. Их принимали там радушно и с уважением.

На 7-10 декабря 1987 года была назначена третья встреча между Горбачевым и Рейганом. Это была важная встреча. На ней предполагалось подписание соглашений о взаимном сокращении ракет средней и малой дальности.

Как всегда, накануне и во время саммита отказники активизировались. В этот период пресса с особым вниманием препарировала положение с правами человека в СССР, анализировала реформы Горбачева и оценивала, насколько они соответствуют обязательствам СССР по Хельсинкскому Акту. Оценивалось также, насколько реформы отвечают ожиданиям отказников. Государственный департамент США выпустил сообщение о предстоящем саммите Рейган – Горбачев в Вашингтоне 30 октября. Уже 2 ноября 62 отказника обратились к Андрею Громыко и Михаилу Горбачеву с открытым письмом. В письме содержалась просьба обязать комиссию Верховного Совета по пересмотру выездных дел отвечать на запросы отказников по секретности[16]. 7 ноября около двухсот отказников провели голодовку протеста против требования властей представлять в ОВИР отказ от финансовых претензий со стороны остающихся родственников[17], а Анна Холмянская начала 24-дневную голодовку, чтобы добиться получения от родителей заявления об отсутствии материальных претензий. 15 ноября сто отказников по секретности пришли в приемную ЦК КПСС с жалобой на задержки с ответами со стороны комиссии Верховного Совета, рассматривающей их дела. Трое из пришедших были приняты заместителем директора всесоюзного ОВИРа Удовиченко. Последний заявил, что не планируется никакого дополнительного законодательства для регулирования продолжительности ограничений по секретности или отказа от финансовых претензий со стороны остающихся родственников[18].

22 ноября отказники провели демонстрацию против антисемитизма в советских средствах массовой информации возле министерства иностранных дел. Реакция властей на этот раз была жесткой. Около тридцати демонстрантов были подвергнуты домашнему аресту, и их телефоны отключены, около пятнадцати были задержаны по дороге к месту демонстрации. Саму демонстрацию сотрудники КГБ и милиция рассеяли. При этом западные корреспонденты и телевизионщики подвергались оскорблениям, а их оборудование было повреждено[19]. 23 ноября в письме в ЦК КПСС сто отказников по секретности описали тщетные попытки диалога с Президиумом Верховного Совета и ЦК КПСС. Они объявили о намерении начать 6 декабря голодовку протеста и продолжать ее на протяжении всего саммита между Горбачевым и Рейганом[20]. 24 ноября отказники из Москвы, Ленинграда и Минска провели демонстрацию протеста против отказа в выезде онкологическим больным. Демонстрация проходила возле всесоюзного ОВИРа. Демонстранты были задержаны милицией, часть осуждена на 10-15 суток, другая часть оштрафована. Западные журналисты и телевизионные операторы подверглись нападению со стороны хулиганствующих молодчиков, а их оборудование повреждено. На следующий день арестованные на демонстрации 24 ноября объявили голодовку протеста[21]. 27 ноября около тридцати человек объявили голодовку солидарности с арестованными и заявили, что будут продолжать ее вплоть до их освобождения. Вечером того же дня работники прокуратуры Калининского района три раза посещали арестованных[22].

30 ноября на демонстрацию 24 ноября среагировала газета «Известия», опубликовавшая статью К. Сорокина «Разыграно как по нотам»[23]. 4 ноября на квартире Юлии Ратнер состоялась пресс-конференция инициативной группы по проведению серии демонстраций, приуроченных к встрече в верхах. Было зачитано обращение отказников, оглашены лозунги демонстраций: «Мир без ракет и отказников», «Отпустите нас в Израиль, мы не хотим умирать здесь». На пресс-конференции выступили: Феликс Кочубиевский из Новосибирска, Юлий Кошаровский, Наташа Розенштейн и Александр Фельдман из Москвы[24]. 6 декабря состоялась демонстрация тринадцати ленинградских семей на Дворцовой площади. Как только демонстранты развернули плакаты, люди в штатском сорвали их и насильно посадили демонстрантов, включая девятимесячную дочь Марины Фурман, в ожидавшие неподалеку автобусы. Борис и Вячеслав Фласбург, Марк Ольхович и Лев Фурман были приговорены к 10-ти суткам ареста, Марина Фурман оштрафована на 50 рублей[25]. 6 декабря состоялась большая демонстрация отказников на Смоленской площади Москвы напротив высотного здания МИДа. До площади сумели добраться около 120-ти отказников. Несколько десятков человек были задержаны по дороге, а многим вообще не дали покинуть квартиры. Чтобы помешать проведению демонстрации, осуществляемой за день до саммита, власти заняли Смоленскую площадь официальной демонстрацией за мир. Иностранных корреспондентов лишили возможности снимать происходящее, а корреспондент американского кабельного телевидения Питер Арнет был задержан – фотография его задержания обошла весь мир – и доставлен в милицию по обвинению в хулиганстве. Его продержали четыре часа и освободили только после вмешательства американского консула. В еженедельной программе новостей «Время» были показаны фрагменты демонстрации отказников, где они были представлены противниками встречи в верхах и мирного сосуществования[26].

23-25 ноября 1987 года группа отказников провела симпозиум по отказам в выезде из СССР по секретности. Инициаторы решили, что обстановка созрела для публичного обсуждения столь деликатной темы, понимая, конечно, что эпатируют советскую власть накануне столь важной для нее встречи в верхах. Симпозиум назывался «Отказ по режиму». Внешне отказы по секретности выглядели легитимными даже в глазах некоторых наших сторонников на Западе, и КГБ широко ими пользовался для сдерживания эмиграции: человек мог получить отказ на неопределенное время, даже не имея никакого допуска к секретной информации или имея формальный допуск. Режим обычно нервно реагировал на попытки открыть эту тему для обсуждения. Когда на пике детанта в 1977 году отказники попытались поднять эту тему публично, власти ответили процессом Щаранского с расстрельной статьей по шпионажу. Такая нервная реакция на попытку приподнять завесу над советской секретностью вполне могла сохраниться и в 80-х годах. Маниакальное засекречивание всего и вся в Советском Союзе было под стать маниакальной лжи о небывалых достижениях советской системы во всех областях. Они хорошо дополняли друг друга.

Но Горбачев начал перестройку, объявил о гласности и прозрачности в принятии решений, а «15 октября 1987 года во время телевизионного моста между Верховным Советом СССР и Конгрессом США Вадим Загладин, заместитель начальника отдела международных отношений, утверждал, что отказники по секретности теперь информируются о точном периоде времени, в течение которого будет продолжаться отказ»[27]. При этом Загладин ничего не сказал об ограничении сроков отказа по секретности. И отказники продолжали борьбу.

«21 октября 1987 года семь известных отказников, включая профессора Александра Лернера, обратились к Государственному секретарю Джорджу Шульцу и советскому министру иностранных дел Эдуарду Шеварднадзе с протестом против произвола, царящего в эмиграционной практике при новом законе. Отказники поддержали предложение западных стран на Венской встрече по ОБСЕ о введении предельных сроков для ограничений выезда по секретности»[28]. «2 ноября 62 отказника обратились к Андрею Громыко и Михаилу Горбачеву с просьбой обязать Комиссию Верховного Совета отвечать на запросы отказников по секретности»[29]. 15 ноября, как указано выше, заместитель директора всесоюзного ОВИРа Удовиченко дал ясный ответ: никакого дополнительного законодательства для регулирования продолжительности ограничений по секретности не будет.

Подготовка к проведению симпозиума “Отказ по режиму” началась в начале горбачевской перестройки, когда еще не было уверенности в том, что объявленные Горбачевым изменения будут необратимыми. Идеологом и одним из инициаторов симпозиума был Эмиль (Милан) Менджерицкий.

– Как родилась идея симпозиума? – спросил я у него.

– С появлением Горбачева мы почувствовали изменение атмосферы по сравнению с мрачной первой половиной 80-х годов. Но поскольку отказниками по секретности никто не хотел заниматься, мы решили добиваться нашего освобождения сами. Активные разговоры о симпозиуме по секретности начались в нашем узком кругу в конце 1986 года.

 – Кто выдвинул идею?

– Вначале мы обсуждали ее вчетвером: Владимир Престин, Павел Абрамович, моя жена Циля Райтбурд и я. Первым, кто высказал конкретное предложение, был, пожалуй, Престин. Он сказал: «Надо делать симпозиум». Я написал обращение, и мы стали распространять его среди отказников по всей стране. Это был призыв публично бороться с необоснованными отказами по секретности и с этой целью организовать симпозиум. Основные активисты симпозиума находились в Москве, но некоторые были жителями других городов. Мы все делали совершенно открыто. Престин с Абрамовичем отвечали за связи с Израилем, Таня Зиман – за связи с западными корреспондентами, я – за редактирование докладов. Быстро выяснилось, что не все отказники хотят участвовать в таком симпозиуме. Браиловский высказался резко против этой идеи, и участники семинара ученых, который он тогда возглавлял, в симпозиуме не участвовали. Основным аргументом Браиловского была опасность тематики симпозиума.

– Вы подготовили программу?

– Да, и она состояла из четырех частей: формализм в режимных отказах, юридические аспекты, нравственно-психологические аспекты и практика за рубежом. В течение года велась работа по подготовке докладов, их редактированию. К началу симпозиума было подготовлено пятьдесят докладов.

– Вы не боялись, что, подобно Щаранскому, вас обвинят во всех смертных грехах?

– Нет, ситуация с приходом Горбачева изменилась. Кроме того, нас интересовала суть дела, а не адреса конкретных предприятий и фамилии их директоров, что предъявлялось в качестве обвинения Щаранскому. Судя по тому, что в симпозиуме приняли участие около 150-ти человек, многие не побоялись поднимать эту тему. Мы обратились с предложением об участии также в различные организации, но никто из них своих представителей на симпозиум не прислал.

– Как власти реагировали на подготовку и проведение симпозиума?

– Забавно реагировали. Весной 87-го года главные активисты по подготовке симпозиума были вызваны в Моссовет. Это были я, Георгий Самойлович, Владимир Престин, Евгений Гречановский. Там с нами беседовали два человека. Они пытались отговорить нас: «Мы сейчас готовим такие реформы! Вы скоро поймете, что зря занимаетесь этой деятельностью». Мы сказали, что не можем доверять простым декларациям. На том и расстались. Никто нам, правда, и не мешал. Может быть, поэтому освещали симпозиум в зарубежной прессе очень слабо.

– Зарубежные доклады были?

– Нет. Но были доклады наших авторов о зарубежной практике в области выезда из страны при наличии секретности. Мы обратились в Моссовет с просьбой выделить помещение для проведения симпозиума. Нам отказали. Поэтому симпозиум проводился в большой квартире Кислика и в нашей. В первый и последний день мы провели пленарные заседания, а в середине были проведены заседания по секциям.

– Гости из-за рубежа присутствовали?

– Корреспонденты. Было много приветствий из-за рубежа. На заседаниях присутствовали также диссиденты. Следом за нашим симпозиумом они организовали свой, диссидентский семинар.

– Были интересные доклады?

– Безусловно. Доклады Феликса Кочубиевского «Сроки режимных отказов», Александра Лернера «Почему нас не выпускают», Цили Райтбурд «Наказание без преступления», Юлии Ратнер «Секретность и международное доверие». К моему докладу о феномене отказа по режиму отнеслись с большим интересом. Один из выводов симпозиума сводился к тому, что максимальный срок карантина не должен превышать пять лет, ибо за это время самая секретная техника становилась общеизвестной. На заключительном заседании симпозиума было принято обращение к Рейгану и Горбачеву с призывом начать выпуск режимных отказников.

– Материалы симпозиума публиковались?

– Нет. Они были переданы в Англию и в Израиль, но опубликованы не были. Копии докладов сохранились до сих пор в архиве алии «Запомним и сохраним».

 

23 ноября сто отказников по секретности обратились с письмом в ЦК КПСС, где описали тщетные попытки диалога с Президиумом Верховного Совета и ЦК КПСС и заявили о намерении начать голодовку протеста 6 декабря и продолжать ее на протяжении всего саммита между Горбачевым и Рейганом[30]. Владимир Престин получил разрешение накануне симпозиума, остальные участники – почти все – непосредственно после него. «Трудно сказать, что напрямую повлияло на решение властей – симпозиум, саммит, измененная процедура или заявленная голодовка протеста», – подытожил Милан Менджерицкий благоприятный исход симпозиума.

Действия отказников широко освещались в западной прессе, и Горбачеву, конечно, докладывали об активной кампании отказников накануне его визита в США. На этом фоне в интервью корреспонденту американской национальной телевизионной компании Эн-Би-Си Томасу Брокау Горбачев высказался резко отрицательно по отношению к эмиграции, назвав ее «утечкой мозгов». Он также заявил, что отказники, имевшие допуск к государственным и военным секретам, не смогут покинуть СССР [31].

Нужно сказать, что отношение Горбачева к эмиграции и к правам человека в целом было противоречивым. Несмотря на позитивные процессы, которые он инициировал в СССР, в том числе в вопросах эмиграции, чувствовалось, что, отступая под давлением Запада, он продолжает маневрировать между различными группировками в высшем руководстве страны.

Во время саммита отказники повели еще более яростную борьбу. Их уговаривали прекратить протесты, задерживали по дороге на демонстрации, но части активистов все равно удавалось прорваться через оцепления милиции и поднять плакаты. Их тут же забирали в поджидавшие автобусы и отвозили в отделения милиции. Так были проведены демонстрация на площади Ногина у памятника героям Плевны, у здания МВД, в приемной ЦК КПСС. Многие держали голодовки и направляли письма протеста в советские органы власти и еврейским организациям на Западе, на квартирах Игоря Туфельда и Изольды Туфельд были проведены пресс-конференции.

Отчаянные действия отказников внутри СССР разжигали пламя протестов правозащитных и еврейских организаций на Западе. СМИ доносили до общественности и политиков на Западе накал борьбы, а «голоса» приносили эту информацию обратно в СССР.

Важное значение для отказников имел митинг в Тель-Авиве с участием премьера Ицхака Шамира и президента Хаима Герцога. 6 декабря 1987 года на стадионе Бейт-Элиягу в Тель-Авиве собралось около десяти тысяч человек, выразивших полную поддержку борьбе отказников за свободную эмиграцию. Шамира соединили со мной по телефону, и наш разговор с ним и Таней Эдельштейн транслировался на весь стадион. Шамир заявил, что никакая сила не остановит воссоединение советских евреев со своими братьями в Израиле. Я тоже говорил что-то в том же духе, задыхаясь от волнения.

Полную мобилизацию накануне саммита объявили еврейские организации США. Предыдущие встречи на высшем уровне проходили в Рейкьявике и Вене, а эта должна была состояться в Вашингтоне, и у себя на родине они намеревались продемонстрировать советскому руководству всю мощь еврейского протеста. При этом перед ними стояла непростая задача – не выглядеть противниками разрядки напряженности между сверхдержавами. Американские евреи прекрасно справились с поставленной задачей. 6 декабря в Вашингтоне состоялась 250-тысячная демонстрация, в подготовке и проведении которой активную мобилизующую роль сыграл также Натан Щаранский. Таких демонстраций в морозный декабрь еврейская Америка еще не видела. На следующий день начался саммит и, как свидетельствует Ричард Шифтер (из выступления в Кнессете 2 ноября 2010 года),

после формальных приветствий Рейган спросил Горбачева, слышал ли он об этой демонстрации. Горбачев сказал, что слышал и выразил желание перейти к обсуждению сокращения вооружений, но Рейган не уступил. В течение пяти минут он говорил об огромной заинтересованности американского народа в свободной эмиграции из СССР. Горбачев старался переключить разговор на контроль над вооружениями, но Рейган продолжал подчеркивать важность решения проблем эмиграции для советско-американских отношений. Только после того, как советский руководитель прочувствовал серьезную озабоченность, с которой Рейган и его администрация относятся к удовлетворительному решению эмиграционных проблем, дискуссия перешла к обсуждению ограничения вооружений.

 – Чем вы объясняете такое внимание к еврейским проблемам со стороны Рейгана и Шульца? – спросил я Ричарда Шифтера.

– У Рейгана, я полагаю, интерес к этим проблемам возник еще в 1937 году, когда он начинал актерскую карьеру в Голливуде, – там работало много евреев, озабоченных тем, что происходило в нацистской Германии. Его общий взгляд на мировые проблемы был окрашен опытом тридцатых – сороковых годов, когда он жил в Голливуде и наблюдал ход событий, включая Холокост, в компании еврейских друзей. Горбачев свидетельствует, – я недавно познакомился с этой цитатой, – что всякий раз, когда он встречался с Рейганом, первый вопрос, который тот поднимал, была еврейская эмиграция. Что касается Шульца, то это исключительно порядочный человек. Я думаю, что в ходе его академической карьеры он встретил немало евреев. Однажды он рассказал нам такую историю. Один из его лучших студентов в чикагском университете был израильтянином. В 1967 году он сказал Шульцу, что его как резервиста призвали на службу. Шульц сказал, что он должен вначале закончить дипломную работу, что израильская армия обойдется без одного дополнительного солдата, но студент ответил: «Если бы каждый резервист так думал, мы бы потеряли страну». Студент уехал и погиб на Голанах в Шестидневную войну. Позже, когда Шульц посетил Израиль, он попросил, чтобы ему показали Голаны. Он сказал, что после этого посещения он понял угрозу, которая нависала над Израилем. Я должен подчеркнуть, что американское движение в поддержку советских евреев добилось того, что проблема советских евреев стала одной из постоянных тем на повестке дня американского правительства. Затем, в 1981 и 1982 году, два человека, относившиеся к евреям крайне благожелательно, – Рейган и Шульц, – заняли самые высокие посты в американском руководстве.

Московский саммит: май – июнь 1988 года

Еще большее впечатление на руководство и общественность СССР оказал следующий саммит, состоявшийся в Москве 29 мая – 2 июня 1988 года. Приветствуя Рейгана, Горбачев сказал: «Это – четвертая встреча, и она позволяет уже кое-что масштабно оценить. Поколеблены застарелые антипатии, потеряли устойчивость привычные стереотипы, связанные с “образом врага”»[32]. Саммит был весьма результативен. На нем был подписан «Договор по ограничению ракет средней и малой дальности», обсуждены региональные конфликты, включая Афганистан. Но широкую общественность поразили не столько эти серьезные достижения, сколько повестка дня американского президента и манера его поведения. Рейган обладал талантом общения и удивительным обаянием. Он гулял по Арбату, устраивал пресс-конференции для советских и иностранных журналистов, встречался со студентами, представителями советской культуры, и все это широко освещалось в советской прессе. Рейган потребовал, и ему дали такую возможность, официально встретиться с диссидентами, отказниками и служителями культа. Во многих отношениях это был прием на уровне западных стандартов.

Отказники, конечно, использовали визит для усиления давления на власть. Те, кто устраивал демонстрации по четвергам, заявили, что во время саммита будут делать это каждый день. Различные группы проводили акции протеста возле Библиотеки им. Ленина, напротив ОВИРа, МВД и даже на Красной площади. Я помню плакаты: «КГБ и ОВИР – пора десталинизироваться», «Отказ – диверсия против разрядки». Женщины провели многодневную голодовку протеста под лозунгом «За мир без отказов». Западные корреспонденты вели репортаж с места событий, и теперь им не мешали. Отказники бомбардировали Горбачева и Рейгана заявлениями и обращениями. Были обращения, в том числе коллективные, к делегатам 19-й партийной конференции. Потоком шли призывы к еврейским организациям на Западе и к Израилю.

Знаковым событием саммита, немыслимым в прежние времена, стал официальный прием в резиденции американского посла «Спасо-Хауз» для еврейских активистов, диссидентов и служителей культа. Формат встречи предполагал приветствие посла, по одному выступлению представителей еврейского, диссидентского и религиозного движений и ответное выступление Рейгана. Я помню, как за две недели до встречи из посольства США обратились ко мне с предложением выступить там от еврейского национального движения. Нужно было заранее предоставить трехминутный текст, чтобы его включили в брошюру по завершению саммита. Я, конечно, волновался и чувствовал колоссальную ответственность – как вложить в три минуты суть нашего конфликта с советской властью и непреодолимое желание покинуть эту страну, как облачить это в ясную и доходчивую форму. Работа над текстом была трудной. Изнурительный график накануне встречи в верхах практически не оставлял времени, но в те редкие моменты, когда это удавалось, и работа шла, меня охватывало незабываемое чувство. Наверное, так бывает, когда человек вдруг начинает ощущать дыхание истории.

В некоторых городах КГБ прилагал усилия, чтобы не допустить приезда в Москву многолетних отказников, приглашенных на встречу с президентом США. Ленинградцам Роальду Зеличенку и его жене, например, пришлось использовать весь своей опыт отказников, чтобы пробраться в столицу через кордоны КГБ. В Москве КГБ вел себя гораздо сдержанней. Помню сюрреалистическую картину: пустое Садовое кольцо и советские автобусы, везущие нас в резиденцию американского посла под эскортом советской милиции. В просторном зале стояли большие круглые столы, за каждым из которых располагались по десять человек: кто-то из американской делегации, кто-то из отказников, диссидентов и представителей одной из христианских конфессий. Мы с женой сидели за столом, где председательствовал Джордж Шульц. Одна из сторон зала была полностью отдана журналистам, расположившимся со своими фото- и видеокамерами в несколько уровней. Фантастическая картина, вообразить которую всего год назад было невозможно. Первым от демократов выступил Сергей Ковалев, редактор «Хроники текущих событий», отсидевший семь лет. Он сказал, что в тюрьмах еще много политзаключенных, имевших мужество произнести вслух те истины, которые сегодня публично признают руководители государства, что обществу в наследство досталась разрушенная экономика, пронизанная ложью система информации и отсутствие положительных идеалов. И все это нужно менять при тех же структурах, которые вчера осуществляли давление и репрессии. Курс перемен неустойчив, надежды шатки. Он говорил, что ситуация может обернуться вспять и такой поворот был бы трагичен.

О чем говорил я? О том, что нынешнее руководство с готовностью осуждает прежние «перегибы», но как только активисты национального движения пытаются возродить что-то из ранее загубленного, они наталкиваются на отказ. «Таким образом, осуждая ранее сотворенное зло, власти сохраняют его результаты». Я говорил, что под сенью гласности массовым тиражом выходят антисемитские издания, бурно развиваются погромные организации, что в период стагнации Брежнев выпускал больше евреев, чем это делается при более либеральном режиме Горбачева, что свыше 80% отказников по режиму потеряли допуск к так называемой секретной информации более десяти лет назад. При этом в заявлениях на Запад сообщается, что максимальный срок отказа по режиму обычно не превышает пяти лет. «Если г-н Горбачев не на словах, а на деле хочет продемонстрировать новое политическое мышление, он не должен ограничивать свободу передвижения моего народа, его культурное и религиозное развитие. Все люди на земле – пассажиры одного корабля, космического корабля, затерянного в просторах вселенной. Ваша рука, г-н президент, лежат на штурвале этого корабля, и мы надеемся, мы уверены, что она будет твердой».

Последним выступал преподобный отец Глеб Якунин, проведший пять лет в тюрьме и пять лет в ссылке. Он говорил о христианских узниках и деградации морали, росте алкоголизма, наркомании и преступности в атеистической советской стране. «Цепная реакция попрания прав человека не менее опасна, чем термоядерная реакция водородной бомбы», – говорил он.

Мы все находились в состоянии некоторой эйфории от нереальности происходящего. На выходе нас атаковали корреспонденты. Я уже не помню, сколько интервью дал в тот день, но меня не покидало ощущение, что в результате мы либо получим разрешение на выезд, либо я надолго сяду в тюрьму, если перестройка сменится реакцией. А перестройка между тем продолжала набирать обороты.

Вскоре после встре-чи в верхах состоя-лась встреча в Вер-ховном Совете меж-ду советскими и аме-риканскими законо-дателями, которую предложил конгрессмен-демократ Стени Хойер. На обсуж-дение эмиграци-онной темы Хойер пригласил несколько активистов-от-казников, включая меня и Владимира Кислика, а также руководителей московского и всесоюзного ОВИРов. Я сидел напротив руководителя московского ОВИРа Рудольфа Кузнецова, и Хойер по очереди давал нам слово. Это была настоящая дуэль, наши оценки отличались разительно. После встречи снова было несколько интервью.

Осень 1988 года сохранилась в памяти как переход к практически открытому образу действий и сплошной конвейер встреч. Почти каждый день приезжала какая-либо делегация, и я был адресом практически для их всех, несмотря на то, что мы создали достаточно широкий круг для брифинга иностранцев. А ведь нужно было еще заниматься движением, успевать прощаться с уезжавшими друзьями, готовить новые проекты. Это было трудно. И больно. Все больше старых отказников уезжали, а я оставался, и конца этому не было видно…

Через месяц после Московской встречи в верхах состоялась 19-я (и последняя) Всесоюзная партийная конференция КПСС. На этой конференции было принято решение о реформе политической системы в СССР, в значительной степени ущемлявшее монопольное положение компартии. Выборы отныне становились альтернативными. Советы снизу доверху преобразовывались в соответствии с принципом парламентаризма, превращаясь из исполнительных органов компартии в органы государственной власти. Утверждался новый высший орган законодательной власти – Съезд народных депутатов СССР, а также соответствующие республиканские съезды[33]. 1 октября 1988 года на чрезвычайной сессии Верховного Совета СССР Михаил Горбачев в дополнение к должности Генерального секретаря КПСС был избран председателем Президиума Верховного Совета СССР, заменив, таким образом, А. Громыко[34]. А 1 декабря 1988 года Верховный Совет под его председательством принял закон «О выборах народных депутатов СССР». В январе 1989 года началось первое действительно свободное выдвижение кандидатов в народные депутаты СССР. Съезд собрался на свою первую сессию 25 мая – 9 июня 1989 года, и это было звездным часом перестройки. Одним из депутатов съезда стал Леонид Школьник, бывший до того главным редактором ежедневной еврейской газеты «Биробиджанер Штерн» – единственной газеты на идише в Советском Союзе[35].

– От кого и как вас выбрали? – спросил я Леонида Школьника.

– От 716-го избирательного округа Еврейской автономной области, которая входила в состав Хабаровского края. Всего в Хабаровском крае было пять избирательных округов, в каждом из которых за одно место состязалось несколько кандидатов. На выборах со мной соревновался первый секретарь обкома партии в Биробиджане и еще кто-то. Он даже вызывал меня и говорил, что, мол, нехорошо иметь несколько кандидатов от Биробиджана, как бы предлагая мне снять кандидатуру, чтобы он один остался. Но я не снял и выиграл у него. От Еврейской автономной области было три места, и два от Хабаровской области, т.е. всего от края было пять народных депутатов. Для того чтобы нас выбрали, мы вели настоящую избирательную кампанию – ездили по предприятиям, встречались с избирателями и т.д. Потом все, кого выбрали, поехали в Москву на Съезд народных депутатов СССР.

– Сколько времени продолжалась избирательная кампания?

– Месяца два.

– Вас кто-то выдвинул?

– Да, несколько предприятий. Например, завод «Дальсельмаш», который производил комбайны на гусеничном ходу.

– Сам человек мог заявить, что он хочет быть депутатом?

– Было несколько самовыдвиженцев.

– У них было мало шансов, потому что не было избирательной базы?

– Нужна была не только изби-рательная база, но чтобы человека хотя бы как-то знали.

– Ограничений, связанных с партийной принадлежностью, не было?

– На это даже не смотрели. Поэтому это и были первые свободные выборы. По старой традиции пытались еще вводить какие-то разнарядки: должна быть одна рабочая женщина без высшего образования, еврейка и там еще какие-то. Но люди уже не принимали этого – никаких рабочих с высшим или без и т.д.

– А что представляло собой Собрание народных депутатов? Это был постоянно действующий орган или от сессии к сессии?

– Это был постоянно действующий орган. Голосования Съездов народных депутатов проходили два, три, четыре раза в году. А в перерывах между ними мы разъезжались по своим округам. Я возвращался в Биробиджан и вел прием избирателей, решал какие-то вопросы.

– Раньше такого не было?

– Это было впервые. И впервые было принято решение о прямой трансляции этих съездов. Горбачев, видимо, хотел собрать сливки общества и решать с ними проблемы. На съезде быстро сформировалась Межрегиональная депутатская группа, в которую вошли Сахаров, Канович, Старовойтова, я и многие другие, трезво мыслящие люди. Старовойтову я лично знал неплохо. Я приглашал ее на первый еврейский съезд Ваада, и она пришла.

– Будучи делегатом Съезда народных депутатов, вы участвовали также в Учредительном съезде Ваада?

– Да. Поскольку я в Биробиджане возглавлял областное отделение ОДИКСИ – это Общество дружбы и культурных связей с Израилем.

– В чем вы видели основную задачу Межрегиональной группы Съезда?

– Она должна была как-то радикализовать Верховный Совет. Наряду с нормальными людьми в него было избрано много старых чиновников. Там велась борьба за отмену 6-й статьи Конституции, определявшей монополию коммунистической партии на власть.

– Сколько времени сохранялись ваши полномочия депутата?

– Не знаю. Я был первым депутатом, который эмигрировал. Это произошло еще до того, как Ельцин собрал эту встречу в Беловежской пуще.

 Антисемитские группы

С углублением перестройки на поверхность начала подниматься всевозможная антисемитская пена. Порой это была самодеятельность, хорошо подготовленная предыдущими десятилетиями государственного и бытового антисемитизма. Но чаще за антисемитскими организациями стояли противники перестройки в силовых и партийных органах, демонстрирующие сторонникам либерализации режима то, что они могут реально получить в результате демократических реформ. Если до перестройки публичный антисемитизм существовал под прикрытием антисионистских публикаций, то теперь активизировались националистические группы, среди которых выделялось общество «Память». Возникшее в конце семидесятых годов для защиты и сохранения памятников русской старины, это общество переродилось в организацию, претендующую на роль главного идеолога зарождающегося русского национализма. В качестве главного врага были выбраны, а как же иначе, – евреи. «Память» винила евреев во всех бедах России и СССР. В ее деятельности чувствовалась информационная и направляющая поддержка КГБ, поставлявшего им из своих архивов хорошо препарированную информацию.

Организации подобного толка с логотипом «Памяти» или без него стали быстро множиться в других городах России: «Всемирный антисионистский и антимасонский фронт “Память”», «Православный национально-патриотический фронт “Память”», «Союз русского народа», «Отечество», «Православная Русь», «Черная сотня» и прочие. Они могли быть монархического, православного или патриотического толка, но их объединяла «святая» вера в наличие жидо-сионо-масонского заговора (или циничное использование антисемитизма для канализации праведного народного гнева и для объединения на этой почве представителей титульных наций), направленного против СССР и всего человечества.

Как-то быстро появилось великое множество антисемитских листовок, брошюр и плакатов, открыто продававшихся в подземных переходах, киосках и на станциях метро. Распространялись списки известных деятелей с еврейскими корнями, особенно в карательных органах и русской культуре, и описание их злонамеренной деятельности. В ход шли наработки и советских, и царских времен, конечно же, «Протоколы сионских мудрецов» и «антисионистские» творения многочисленных авторов. Вся эта пена, скрытая до поры под личиной внешней политкорректности, всплыла теперь на поверхность и бросалась в глаза на всех углах. «Памятники» устраивали открытые диспуты в зданиях школ и клубах, издавали всевозможные информационные листки, устраивали шумные демонстрации.

6 мая 1987 года около четырехсот членов общества «Память» провели первую несанкционированную демонстрацию в центре Москвы «против угнетения русского народа». В качестве «угнетателей» выступали, естественно, евреи. Несмотря на то, что разрешения на проведение демонстрации у «Памяти» не было, никто им не мешал. Наоборот, после демонстрации они даже добились приема у руководителя горкома партии Москвы и кандидата в члены Политбюро Бориса Ельцина. 20 мая «Память» устроила в Москве еще одну демонстрацию[36]. А вот демонстрацию отказников против антисемитизма рядом с министерством иностранных дел в ноябре КГБ разогнал. Действия «Памяти» против евреев носили характер откровенного публичного подстрекательства и напрямую подпадали под статью о разжигании межнациональной розни, но ощущение было такое, что у нее есть могучие покровители в КГБ и высшем руководстве страны.

Евреи были в шоке. Бред, который несли эти малообразованные индивидуумы, не отличался ни логикой, ни пониманием, ни здравым смыслом, но их утверждения были хлесткими и беспощадными. Чернобыльскую катастрофу в апреле 1986 года устроили евреи, в массовых жертвах во время землетрясения в Армении евреи виноваты, полки в магазинах пустые – тут даже доказывать не надо, – конечно, они. Я участвовал однажды в диспуте с представителем «Памяти» в каком-то клубе. Было человек сорок народу. Со мной был только Роман Спектор. Я спрашиваю у «памятника»: «Землетрясение-то причем?». Мой оппонент, не моргнув глазом, отвечает, что начальник отдела министерства строительства – он назвал явно еврейскую фамилию – отвечал за поставки в Армению строительных материалов и намеренно позаботился о том, чтобы материалы были низкого качества. Поэтому жертвы землетрясения – на его ответственности. И народ в зале одобрительно кивал. Поди проверь, был ли такой начальник отдела или нет, что он и куда там поставлял и почему у него было такое злостное намерение навредить бедным армянам, а нелепейшее обвинение пошло гулять среди людей, обрастая множеством подробностей.

Нужно признать, что сионистское движение не испытывало особых эмоций от деятельности подобного рода антисемитских групп, кроме разве что отвращения. В конце концов, мы всегда говорили, что антисемитизм родственен и православию, и русской национальной идее, и государству российскому. Так было при царе, так осталось и в СССР. Справедливости ради следует отметить, что ни патриотическая деятельность «черной сотни» в 1905 году, ни национал-патриотическая деятельность «Памяти» в 80-х – 90-х годах Россию не спасли. Скорее наоборот – эта деятельность способствовала распаду государства, ибо русский национал-патриотизм напугал не только евреев, но и представителей других народов, в среде которых начали усиливаться свои национально-патриотические движения (если русским можно…). Махровый антисемитизм «Памяти» способствовал не только росту эмиграционных настроений в еврейской среде, но и ориентации этих настроений на Израиль. В этом смысле, глядя на их кривляния и конвульсии, мы вместо тревоги испытывали чувство глубокой правоты, и, повторюсь, отвращения.

Иначе смотрело на это легалистское крыло нашего движения. Какая судьба ожидает тех евреев, которые не уедут? Когда ситуация становилась угрожающей, мы действовали совместно. 30 июня 1987 года группа ведущих еврейских активистов обратилась к Михаилу Горбачеву с протестом против антисемитских действий «Памяти». Реакции не последовало. Тогда активисты приступили к подготовке демонстрации протеста и попытались провести ее 14 сентября 1987 года. Демонстрация была разогнана, но в процессе ее подготовки сформировалась группа активистов, не связанная с отказом. Эта группа сыграла важную роль в дальнейшем развитии легалистского направления.

 

– Как это было? – обратился я к руководителю комитета подготовки демонстрации Михаилу Членову.

– Летом восемьдесят седьмого года ко мне подошел Абрам Торпусман и сказал, что он был на некоей встрече, где обсуждалась проблема антисемитизма. Там были молодые люди, которые хотели созвать митинг против антисемитизма. Тогда «Память» как раз начала распространять все эти магнитофонные пленки, «Протоколы» и прочие печатные материалы. Абрам предложил мне познакомиться с этой группой. Я был приглашен в дом к Ефиму Давыдовичу Гохбергу. У него собрались ветераны войны. Там же были Эли Лифшиц и Ира Шапиро. Гохберг был из неподавантов, примкнувших к сионистскому движению в весьма зрелом возрасте. Он был пламенным евреем. Там же был полковник Юрий Сокол с хорошо поставленным командирским голосом. Гохберг предложил собрать группу, которая сможет публично заявить, что она против “Памяти”. Тут все обратили свои взоры на меня как на генерала алии. А я понимаю, что это не тема сионистского движения. Новое было также в том, что инициаторами впервые выступили не отказники. И я прямо там начал складывать оргкомитет, куда вошли Ефим Гохберг, Женя Сатановский, Абрам Торпусман, полковник Юрий Сокол, минский полковник Лев Овсищер, кто-то привел Батумского. В этот момент Моссовет впервые издает инструкцию о проведении демонстраций, митингов и шествий, и мы стали первыми в СССР, кто подал заявление в Моссовет о проведении митинга протеста против антисемитизма. Это было в августе, а разрешение мы просили на 14 сентября. Вначале я хотел провести его на книжной ярмарке возле павильона, но израильтяне выступили категорически против этой идеи.

– Они, естественно, опасались, что это будет воспринято как устроенная ими провокация.

– Да. Я принял в расчет их нежелание и предложил место рядом с моим домом – Парк дружбы у речного вокзала. 7 сентября нас вызывают в Моссовет и зачитывают постановление о запрещении этого митинга как не соответствующего чему-то, я уже не помню чему. Я созываю пресс-конференцию по антисемитизму, но в это время по «голосам» передают, что получили разрешение Бегун, Слепак, Престин, Абрамович и все внимание приковано к ним.

– Вас обвинили в сионистской провокации?

– Конечно. История с митингом против антисемитизма привлекла большое внимание со стороны московских евреев, не имевших отношение к отказу. 14 сентября власти нагнали к Парку дружбы много народу. Там были наряды милиции, гебешники в штатском, пожарные машины. Их было гораздо больше участников митинга.

– Вы решили провести митинг, несмотря на запрет?

– В ответ на запрет я написал в Моссовет заявление о том, что мы будем стоять у входа в парк и показывать их запрет людям. Я понял, что просто так мне до парка не дойти, и послал туда двух моих сыновей, которым было по 14 лет. Они звонили мне и сообщали, что происходит. Саша Шмуклер с какой-то девушкой должен был изображать жениха и невесту и смотреть, что происходит у метро «Речной вокзал». Когда я вышел из дома, меня ждали машины. Они два с половиной часа возили меня по городу, а потом привезли в участок. В тот день похватали массу народу, в том числе и Сокола, и Слепака, который не имел к этому отношения. Их всех привозили в участки, где партийные евреи должны были проводить с ними беседы. К вечеру всех выпустили. Важной частью подготовки митинга было то, что на нем мы должны были объявить об основании еврейской общественной ассоциации.

Антисемитизм поднимал голову не только в форме антисемитской пропаганды. 11 сентября в Ленинграде был убит 73-летний еврей Наум Немченко. Милиция считала, что мотивом убийства был грабеж. Отказники считали иначе[37]. 30 июля на еврейском кладбище в городе Горьком были разрушены одиннадцать памятников[38]. 21 и 22 ноября совершались акты вандализма в отношении синагоги в Ростове[39].