Глава 50 Горбачев и новые веяния

10 марта 1985 года в возрасте 73-х лет скончался Генеральный секретарь ЦК КПСС Константин Черненко, последний из плеяды безликих кремлевских старцев, управлявших СССР и социалистическим лагерем на протяжении последних десяти лет. Леонид Брежнев, захвативший власть в результате бескровного переворота в 1964 году, в 1976 году перенес сильнейший инфаркт и клиническую смерть, затем еще несколько инфарктов и инсультов. Он уже не был в состоянии управлять страной, его речь порой трудно было разобрать, а окружение буквально за руки водило его на протокольных мероприятиях, что лишь подчеркивало разложение руководящей элиты и вызывало не столько сострадание и жалость к больному вождю, сколько раздражение и насмешки. Брежнев умер в возрасте 76-ти лет и в последние годы своего правления превратился в ходячий анекдот. В 1982 году Брежнева сменил уже серьезно больной к тому времени Юрий Андропов, страдавший от целого букета серьезных заболеваний, включая диабет и почечную недостаточность. Андропов правил страной год и два месяца, около половины этого срока – с больничной койки и зачастую в состоянии высокой интоксикации, что породило новую серию злых анекдотов («Если Брежнев работал на батарейках, то Андропов – уже от сети!»). Андропова в феврале 1984 года сменил семидесятидвухлетний и тоже больной Константин Черненко. Черненко с трудом произносил речи, постоянно задыхался, и срок его правления был еще короче, чем Андропова. Система передачи власти выглядела абсолютно неэффективной. Дряхлый вождь умирал «на посту», окруженный льстивыми подданными и угодливой прессой, либо его свергали в результате переворота. Третьего было не дано.

При такой системе вместе с руководителями старилась и дряхлела политическая верхушка СССР. Если средний возраст членов Политбюро на момент смерти Сталина составлял 55 лет, а во времена смещения Хрущева – 61, то в 1980 году он перевалил за 70 лет. На этом фоне появление молодого, энергичного Горбачева, способного нормально двигаться и вести разговор без бумажки, был встречен советской общественностью с некоторым облегчением. Наконец-то на вершине власти появился человек, за которого не было стыдно.

Горбачев был избран Генеральным секретарем ЦК КПСС 11 марта 1985 года. Страна к этому времени находилась уже в состоянии глубокой стагнации. Буксовала плановая экономика, усиливался дефицит товаров широкого потребления, пустели полки в продовольственных магазинах. По заявлению Горбачева на Пленуме ЦК в апреле 1985 года, страна находилась в предкризисном состоянии [1].

Несколько факторов вызвали еще большее ухудшение обстановки в начальный период его правления. Основной источник бюджета – поступления в твердой валюте от экспорта нефти – сократился в 1985 – 1986 годах на треть в связи с резким падением цен на нефть. Афганцы научились сбивать советские самолеты и вертолеты, что лишило советские войска преимущества в воздухе и значительно увеличило количество жертв. Войне не было видно конца, а в народе ходили леденящие кровь истории о потоке свинцовых гробов с изуродованными телами солдат, которые отказывались показывать родственникам. 26 апреля 1986 года рванул ядерный реактор в Чернобыле, и ядовитые облака радиоактивной пыли покрыли пол-Европы. Советское руководство в этой истории выглядело крайне неприглядно – сначала полное молчание, затем вынужденное признание, а потом долгие годы ликвидации аварии.

СССР – одна из двух сверхдержав того времени, стоявшая во главе стран-сателлитов социалистического лагеря и военной организации стран Варшавского договора, – безнадежно отставала от Запада и в области наукоемких технологий и в области информатики. Она тянула за собой весь социалистический лагерь, построенный по той же модели. Зрело недовольство стран этого лагеря.

Молодой, энергичный Горбачев не собирался демонтировать коммунистическую систему. Партийный функционер сельскохозяйственного Ставропольского края, он сам был вскормлен ее соками и полагал, что есть способы вдохнуть в нее новую жизнь. Он верил, что можно придать ускорение экономическому развитию страны с помощью хозяйственных, политических и социальных реформ, большей прозрачности в принятии решений, некоторой либерализации общества и международной разрядки напряженности. В коммунистический лексикон вошли новые ключевые слова: «ускорение», «новое мышление», «перестройка», «гласность». Эти красивые лозунги были брошены тоталитарной стране с закостеневшим партийно-правительственным аппаратом. Мало кто имел представление, что в действительности имел в виду Горбачев, включая в значительной степени его самого. Первые его шаги были вполне популистскими – борьба с пьянством, вырубка виноградников и повышение дисциплины на производстве. Но далее последовали вещи, породившие немалые ожидания как внутри страны, так и за рубежом.

Опытный аппаратчик, Горбачев начал с упрочения собственных позиций во власти. Уже через месяц после избрания Генеральным секретарем, на апрельском Пленуме ЦК ряд сторонников Горбачева стали полноправными членами Политбюро (секретари ЦК Егор Лигачев и Николай Рыжков, Председатель КГБ В. Чебриков) или кандидатами в члены Политбюро (министр обороны С. Соколов). В течение двух лет Горбачев очистил Политбюро от своих противников: один за другим его покинули Г. Романов, Н. Тихонов, В. Гришин, Д. Кунаев, Г. Алиев, А. Громыко, В. Долгих, П. Демичев, М. Соломенцев. Им на смену пришли А. Яковлев, В. Медведев, А. Лукьянов. Борис Ельцин, будущий президент России, был исключен из состава Политбюро несколько позже – 18 февраля 1988 года, и по другим причинам[2]. В течение 1985 – 1986 годов Горбачев на две трети обновил состав Политбюро, сместил 60% секретарей областных комитетов и 40% членов ЦК КПСС. Поле для решительных действий было расчищено.

Евреи и еврейская эмиграция меньше всего интересовали Горбачева. В этой сфере страна продолжала двигаться по инерции. За весь 1986 год выехало всего 904 человека, продолжались антисионистские и антиеврейские выступления в средствах массовой информации, аресты активистов, продолжалась деятельность Антисионистского комитета советской общественности. Это происходило не столько потому, что у Горбачева и его перестроечного окружения не доходили руки до этих вопросов, сколько в силу сознательного продолжения прежней политики. Горбачев, как он сам неоднократно заявлял впоследствии, «не хотел отпускать из СССР этих талантливых трудолюбивых людей»[3]. Он инициировал перестройку, чтобы придать ускорение экономическому развитию страны и остановить гонку вооружений. СССР уже не мог поддерживать предложенный американцами темп, в особенности в области космических вооружений, где американцы с большой помпой приступили к развитию граничащей с научной фантастикой «Стратегической оборонной инициативы» космического базирования.

В контексте этих проблем еврейский вопрос отступал на дальний план, однако американское руководство упорно возвращало его на стол переговоров в качестве одного из приоритетных вопросов американской внешней политики в рамках более широкого подхода к соблюдению прав человека. Уже на первой встрече Горбачева с вице-президентом Бушем, приехавшим на похороны Черненко, вопрос о еврейской эмиграции был поднят. Буш – как свидетельствует сопровождавший его государственный секретарь Джордж Шульц[4] – явным образом высказался против ограничения еврейской эмиграции, преследования преподавателей иврита и жестокого обращения с такими диссидентами, как Щаранский, Сахаров, Бегун и Орлов. Горбачев вначале ответил в советском стиле – мы, мол, вам не указываем, как жить, а вы нам не диктуйте свои нормы, но потом предложил подумать о начале диалога по правам человека и назначить ответственных по этим вопросам с двух сторон. Буш подхватил идею.

На первой встрече в верхах между Горбачевым и Рейганом в Женеве 19 ноября 1985 года выяснилось, что американцы относятся к еврейской эмиграции и правам человека очень серьезно. Их тезис был предельно ясен: между сверхдержавами не может быть доверия в области разоружения, пока Советы откровенно нарушают подписанные ими договоренности Хельсинкского Акта по гуманитарным вопросам. Именно эту связку лоббировали еврейские организации, в частности, президент Национальной конференции в поддержку советских евреев Морис Абрамс. Вторая встреча в Рейкьявике в октябре 1986 года все еще оценивалась как провал в гуманитарных вопросах, но идея о начале диалога и назначении ответственных по правам человека получила там дальнейшее развитие: СССР согласился сформировать совместную группу для продолжения дискуссий на эту тему. Такая группа была создана в апреле 1987 года и сыграла исключительно важную роль в демократизации страны и создания условий для свободной эмиграции.

Отказники вначале относились к перестроечной риторике скептически. Волны детанта уже не раз прокатывались над их головами, завершаясь очередной волной репрессий. Так было после первого этапа советско-американской разрядки 1971 – 1974 годов, когда в конце 1974 – начале 1975 годов алия резко сократилась и репрессии усилились. Так было после разрядки 1975 – 1980 годов, когда эмиграция была ограничена практически до нуля, а репрессии многократно усилились. Скептицизма добавлял и тот факт, что в первые годы правления Горбачева ситуация в целом не менялась: эмиграция оставалась на минимальном уровне, активисты продолжали сидеть в тюрьмах и сажали новых, а движение продолжало борьбу за выезд.

Горбачев пришел к власти после самого сложного и мрачного периода нашей борьбы. На его исходе, когда перспектива оставалась еще туманной, активизировались женщины-отказницы, пытавшиеся поддержать борьбу своих мужей, и в чем-то даже заменить их в надежде, что власти не будут с ними столь жестоки. Женские группы были убедительны и информативны во всем, что касалось трагедии детей, живущих жизнью отказников, они были эффективны в помощи семьям узников Сиона, в протестах и демонстрациях. Западные корреспонденты реагировали на их действия с большим интересом.

В начале 1984 года на базе детских садов и школ отказников организовалась женская группа под руководством Аллы Прайсман. Активистки боролись за отказ от советского гражданства, организовывали пресс-конференции, обращались за помощью к международным женским движениям. В группу входили Роза Финкельберг, Катя Юзефович, Оля Иоффе, Ира Гуревич, Жанна Литвак, Марина Концевая, Зоя Копельман и другие. В тесном контакте с ними была Наташа Бехман, Таня Зуншайн. «Мы уехали в июне 1985 года, – рассказывала мне Алла Прайсман, – и последним делом группы с моим участием стал выпуск книги о детях в отказе». – «Люсик Юзефович передал книгу на Запад, – продолжила Роза Финкельберг[5], – и Центр информации ее издал. Потом я организовала подачу общего письма в Верховный Совет. На этом письме был мой обратный адрес, после чего меня вызвали в КГБ, угрожали, заявили мужу, что на него открыто судебное дело».

Вторая женская группа организовалась в 1985 году. Лидер группы Юлия Ратнер рассказывала:[6] «Мы видели, как усилились репрессии, сколько мужчин сидело, и подумали, что власти все же не будут так безжалостно и беспощадно с нами обращаться, и мы по-женски сможем, возможно, чего-то добиться. Мы организовались, когда уже правил Горбачев. Наша группа называлась “Еврейские женщины за эмиграцию и выживание в отказе”. В группу входило человек сто. Инициатива создания принадлежала Иде Нудель, Нэлли Май и мне. Мы боролись за выезд, а кто куда поедет, мы не спрашивали, считая, что это дело личное. Действительно, многие из них уехали в Америку, но часть осела здесь, в Израиле. Мы брали всех. Мы также заботились о нуждающихся, составляли списки отказников, ходили большой толпой в ЦК и ОВИР с заранее заготовленными письмами. Некоторые получали разрешения, уж не знаю – в результате наших действий или нет. Мы поддерживали тесные отношения с американским «Юнион»*, я очень дружила с Пэм Коэн, Линн Сингер, Дэвидом Ваксбергом».

Нужно признать, что Горбачев умел производить впечатление на западных лидеров. Основная проблема советского руководства до Горбачева состояла в том, что твердокаменные лица советских руководителей, их жесткая риторика, подкрепленная ядерной мощью и безразличием к человеческим жертвам, наводили страх на западные демократии. Запад жил с этим страхом десятилетия, люди строили бомбоубежища, создавали запасы продовольствия и т.д. Горбачев был первым советским руководителем, которому удалось погасить этот страх как на уровне западного руководства, так и на уровне западного общественного мнения. Люди увидели перед собой открытого, доброжелательного человека, готового на серьезные практические шаги, подкреплявшие его слова о стремлении к миру и взаимопониманию. Уже через несколько месяцев после прихода к власти он заменил каменнолицего Андрея Громыко на Эдуарда Шеварднадзе на посту министра иностранных дел.

На 27-м съезде партии (февраль – март 1986 года) Горбачев заявил о необходимости расширения гласности. «Без гласности нет и не может быть демократизма, политического творчества масс, их участия в управлении». В воздухе снова запахло «оттепелью». Начали менять главных редакторов ряда газет и журналов, публиковать запрещенные ранее книги («Дети Арбата» А. Рыбакова, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана, «Доктор Живаго» Б. Пастернака и другие), показывать запрещенные ранее фильмы. Голос Америки и Би-Би-Си перестали глушить.

Мировая общественность благожелательно встретила также досрочное освобождение из тюрьмы Анатолия Щаранского в феврале 1986 года. «В освобождении Щаранского, – писал Шифтер, – мы еще не видели изменений в советской позиции по правам человека. Мы увидели желание обменять советских шпионов на правозащитника. Но уже летом 1986 года меня посетил официальный представитель советского МИДа Юрий Кашлев, который сказал, что вскоре должен быть опубликован новый закон об эмиграции» [7].

К 1986 году относятся попытки КГБ выйти на активистов движения и начать конструктивный диалог. Я лично столкнулся с подобными попытками, и они раз от раза становились все навязчивей: «Вот, начинается гласность, мы себя проверяем, начинаем обсуждать вещи, которые раньше были закрыты. Вы же понимаете, что, в конечном счете, мы если и не решаем, то предлагаем решения, которые утверждаются. Мы хотим знать, что вас беспокоит и что является приемлемым решением ваших проблем. Ну, хорошо, не хотите говорить, напишите».

Диалог не получился. Весь мой предшествующий опыт говорил о том, что от этой организации нужно держаться подальше – дружеская улыбка в любой момент могла смениться звериным оскалом. Но я сообщил об этих попытках в Израиль. Израильтяне поинтересовались, что бы я мог сообщить им в письменном виде. Я написал, и мне ответили: почему нет! Суть одностраничного документа состояла в том, что диалог будет возможен после того, как из тюрем будут выпущены узники Сиона, время отказа будет ограничено до пяти лет, а процедура рассмотрения документов станет прозрачной и упрощенной. Эти требования мы неоднократно излагали еще со времен поправки Джексона – Веника, как в СССР, так и за рубежом. В очередной раз, когда гэбешники дежурили у подъезда, я им эту бумагу передал. «Но, Юлий Михайлович, их же судил советский суд! Только он может…» – «Да, да, расскажите мне про советский суд и что он может!» – улыбнулся я в ответ. Больше они ко мне не обращались.

Освобождение Щаранского, попытки выйти на прямой диалог с нами, перестроечная риторика создавали ощущение, что какие-то процессы идут в глубине советской системы и начинают затрагивать сферу прав человека. Но когда в декабре 1986 года заместитель министра иностранных дел Анатолий Ковалев предложил провести конференцию по гуманитарным вопросам в Москве[8], отказники встретили это предложение в штыки. Мы не верили тогда громогласным заявлениям Горбачева и считали, что обсуждать в Москве вопросы прав человека было бы откровенным издевательством над здравым смыслом: сотни тысяч граждан не могут эмигрировать, в тюрьмах по сфабрикованным обвинениям сидят преподаватели иврита, исключенные из ВУЗов студенты, ученые, активисты борьбы за выезд.

Ответом отказников на это предложение стало усиление борьбы. В день узника Сиона 24 декабря 1986 года несколько сот активистов из различных городов провели голодовку солидарности с узниками Сиона. Сто отказников, представлявших Ассоциацию израильских граждан в СССР, собрались в Москве, присоединились к голодовке протеста и направили Горбачеву телеграмму с требованием освободить узников Сиона: «Мы понимаем, что каждый из нас мог быть на их месте. Мы гордимся их мужеством и храбростью. Их имена: Иосиф Бегун, Леонид Вольвовский, Алексей Магарик, Юлий Эдельштейн, Яков Левин, Марк Непомнящий, Анатолий Вершубский, Владимир Лифшиц, Иосиф Зисельс, Леонид Шрайер»[9]. 22 января 1987 года 75 отказников обратились к Генеральному прокурору СССР Алексею Рекункову с призывом пересмотреть дела узников Сиона[10]. В прокуратуру шли письма с требованием освободить Зеличенка, у которого начались серьезные проблемы со здоровьем, и других узников Сиона. С 9 по 13 февраля группа отказников проводила ежедневные протесты на улице Старый Арбат в Москве с требованием освободить узника Сиона Иосифа Бегуна. 11, 12 и 13 февраля демонстранты, западные журналисты и съемочные группы телевидения были атакованы русскими молодчиками при очевидном попустительстве представителей КГБ.

С осени 1985 года должность помощника государственного секретаря США по правам человека занял Ричард Шифтер, работавший до этого заместителем представителя США в Совете безопасности ООН. Назначение человека такого уровня на пост специального помощника государственного секретаря многократно повышало значимость проблемы. Раньше ей занимался чиновник европейского отдела американского МИДа, и она терялась среди множества других проблем.

Анатолий Адамишин, занимавший симметричный Шифтеру пост в советском МИДе, позднее так описал правовую сферу в СССР: «Советская тоталитарная система не оставляла пространства для гражданской активности. У системы был один ответ для лиц, стремившихся действовать независимо или придерживавшихся взглядов, считавшихся вредными, – преследования… К началу пятидесятых годов было вынесено 52 миллиона политически мотивированных приговоров, шесть миллионов человек исчезли вообще без приговоров и миллион человек были расстреляны… Политические репрессии повлияли на весь народ. Руководство страны считало, что стабильность советской системы важнее прав граждан»[11].

Горбачев же считал, что чрезмерные политические репрессии сдерживают инициативу масс. Уже в октябре 1986 года, во время заседания Политбюро, Горбачев сказал председателю КГБ Виктору Чебрикову: «Необходимо освободить политических заключенных из тюрем. Они сидят там за слова, которые я, Генеральный секретарь, говорю сегодня»[12]. Первым серьезным признаком новых веяний стало освобождение академика Сахарова из горьковской ссылки. Важен был не только факт освобождения, но и то, как это было сделано. Глава государства лично позвонил Сахарову и сообщил ему, что отныне он свободен, может вернуться в Москву и заниматься научной работой. Это произошло 16 декабря 1986 года[13].

1 января 1987 года был принят декрет Верховного Совета СССР о порядке въезда и выезда из СССР. На следующий день свыше 80-ти отказников обратились к главе правительства Николаю Рыжкову с возражениями против нового закона. Среди прочего, они требовали, чтобы было допущено воссоединение с более дальними родственниками, разрешена репатриация на историческую родину и срок карантина для отказников по секретности был снижен[14]. Отказники и активисты национального движения продолжали борьбу, не обращая внимания на перестроечную риторику Горбачева, коль скоро никаких реальных результатов она не давала. В январе 1987 года по израильским визам из СССР выехал всего 91 человек.

Поток перестроечной информации с января 1987 года явно усиливался и начал затрагивать наши сферы. 16 января Юрий Кашлев, глава департамента по гуманитарным и культурным вопросам при министерстве иностранных дел заявил, что в СССР начат интенсивный пересмотр приговоров заключенным, арестованным за антисоветскую деятельность. Он также сказал, что будет введено более либеральное определение семейно-родственных связей, что приведет к резкому увеличению числа выдаваемых разрешений в рамках воссоединения семей[15]. Мы еще не верили в серьезность намерений советского руководства.

27 января 1987 года на пленуме ЦК, посвященном кадровым вопросам, произошло событие, имевшее далеко идущие последствия. В постановочном докладе Горбачев выдвинул ряд революционных предложений. Во-первых, превратить КПСС в нормальную политическую партию, то есть освободить ее от массы хозяйственных, военных, научных и прочих дел, предполагавших профессиональное, а не политическое руководство. Во-вторых, выдвижение на руководящие посты беспартийных граждан. И в третьих – немыслимые в советских условиях – альтернативные выборы из нескольких кандидатов на каждое место, вместо утверждения единственного предложенного кандидата. Горбачев призывал к гласности, «чтобы не оставалось темных углов, где опять завелась бы плесень». Призыв был услышан и подхвачен газетами. Началось разоблачение коррупции партийного руководства на местах. Процесс, как любил говорить сам Горбачев, пошел.

10 февраля 1987 года спикер министерства иностранных дел Геннадий Герасимов объявил, что 140-150 заключенных были помилованы председателем Верховного Совета СССР на основании декретов от 2 и 9 февраля и что еще 140 дел находятся в процессе пересмотра[16]. Нужно отдать должное Горбачеву: он не только потребовал освобождения политических заключенных, но и добился прекращения преследования граждан по позорным политическим статьям, а в дальнейшем, в 1989 году – аннулирования этих статей из уголовного кодекса. 6 февраля 1987 года был освобожден известный правозащитник Юрий Шиханович, 20 февраля – отбывавший третий срок заключения Иосиф Бегун, затем последовали Владимир Альбрехт, Иосиф Зуншайн (6 марта), Иосиф Беренштейн (16 марта), Владимир Лифшиц (17 марта), Валерий Сендеров (18 марта), Яков Левин и Марк Непомнящий (19 марта), Леонид Вольвовский (20 марта), Юлий Эдельштейн (5 мая) и другие. Их освобождали досрочно, и освобождение каждого узника было для нас праздником. Я помню, как на вокзале собралась огромная толпа для встречи Иосифа Бегуна. Он вышел из вагона в лагерной телогрейке и шапке-ушанке, и мы несли его на руках вдоль всей платформы. Три лагерных срока не сломили и не запугали Бегуна: на следующий день он уже принимал участие в демонстрации протеста.

С освобождения узников Сиона и диссидентов мы начали реально ощущать на себе дыхание перестройки. Это был перелом.

12 февраля 1987 года газета «Вечерняя Москва» сообщила, что ОВИР приступил к пересмотру дел отказников, и все, кроме отказников по реальной секретности, – они были названы по имени: Владимир Слепак, Александр Лернер, Юлий Кошаровский, Юлиан Хасин, Наташа Хасина, Валерий Сойфер, Лев Суд и Яков Рахленко, – получат разрешения на выезд.

Перестройка набирала обороты. Было принято решение о начале вывода «ограниченного контингента советских войск» из Афганистана, принят закон «Об индивидуальной трудовой деятельности», разрешено создание совместных предприятий и кооперативов с участием иностранцев, началось возвращение старых названий российским городам, а летом 1987 года во многих избирательных округах впервые прошли альтернативные выборы в местные советы.

В воздухе запахло очередной «оттепелью», и наше движение не преминуло этим воспользоваться. Появились новые группы отказников, новые семинары, новые инициативы в области еврейской культуры, на новый уровень вышли контакты с западными общественными и политическими деятелями, все мощнее действовало легалистское крыло движения. Страна, еще толком не понимая, куда она движется, делала крутой вираж в сторону углубления перестроечных процессов.