Несмотря на усиленное давление властей ульпаны, не опустели. Люди переходили от учителей, находившихся под давлением КГБ, к преподавателям, которые еще не слишком «засветились» и обучение у которых было менее опасным. Москва была хорошо обеспечена учителями иврита благодаря годам предыдущих усилий – учителей хватало не только для ее собственных нужд, но и для помощи другим городам. На моем учительском семинаре часто бывали гости из других городов, и мы с удовольствием помогали им пройти интенсивный курс иврита в Москве, если они могли у нас остаться на время, или посылали преподавателя к ним, если на месте была группа желающих. Мы также снабжали их учебными пособиями и соответствующей техникой. Это делал в свое время Лева Улановский, бывший точкой притяжения иногородних, поскольку вел дибур и сам преподавал в городах, и это делал я.
В 1979 и 1980 гг. я стал организовывать междугородние интенсивные курсы обучения ивриту в Коктебеле. Я называл это «Коктебельский семинар». В нем приняло участие большое число учителей из разных городов. В 1980 году, несмотря на общее ужесточение обстановки, это мероприятие было настолько успешным, что мне устроили откровенную провокацию во время утренней пробежки, посадили на 15 суток и пытались устроить провокацию в тюрьме. Повторная провокация у них не получилась но после этого КГБ стал выдавливать меня из преподавания иврита вообще. Власти всегда болезненно воспринимали распространение иврита и еврейских знаний в другие города империи, а в начале 80-х годов это стало еще и важной частью политики разрушения еврейского движения в целом.
В декабре 1979 года ко мне подошел Саша Холмянский, молодой преподаватель и активный участник семинара учителей. Он предложил выделить преподавание иврита в провинциальных городах в отдельный проект. Саша критично отнесся к открытым курсам интенсивной подготовки для иногородних, полагая, что это может поставить в уязвимое положение их участников из провинции. Годом раньше я бы не стал относиться к этим доводам с такой серьезностью, мы и так старались не особенно афишировать Коктебель, но в это время СССР как раз ввел войска в Афганистан, и доводы Саши совпали с моими собственными опасениями. Обстановка вынуждала усилить меры предосторожности. Саша предлагал пойти еще дальше – закрыть проект от посторонних и полностью его законспирировать. В теории это было бы, конечно, желательно, но на практике вряд ли достижимо. Если среди многолетних активистов еще можно было набрать подходящих людей с навыками конспирации, то ученики будут обычными людьми без каких бы то ни было навыков подпольной работы, и их будет много.
В нашей деятельности было важно, чтобы все выглядело естественно, без внешних признаков организации, конспирации и «проектов». Мы понимали, что идем против официальной идеологии и практики, но вели себя при этом как люди, делающие легитимные вещи и не нарушающие закона, что на самом деле было справедливо. Это ОНИ нарушали закон, преследуя нас. В такой внешне наивной позиции была огромная моральная сила.
В вопросах конспирации важно было найти золотую середину. Неестественная засекреченность могла скорее привлечь внимание к проекту. Не вызывало сомнения, что такого рода общесоюзный проект должен быть полностью законспирирован на верхних эшелонах: финансирование, организаторы, группа задействованных преподавателей, производство учебных и иных материалов, списки адресов и телефонов. Желательно также разделить проект на автономные секции, чтобы повысить плавучесть в случае отдельных проколов. Саша в движении появился незадолго до того, был в подаче около двух лет, ничем себя пока не проявил и в серьезных переделках не был. Правда, он учился у известного преподавателя Льва Улановского, одного из первых серьезных энтузиастов распространения иврита за пределами Москвы. Ставки высокие, было над чем подумать.
Важной отличительной чертой предложения Саши была активная позиция центра: не дожидаться, пока к нам обратятся за помощью, а самим искать в городах контакты для организации ульпанов, точки для отправки литературы и учебных пособий для самостоятельного изучения, тщательно собирать информацию о положении в городах и о людях, симпатизирующих нашему движению. Когда иногородние сами приезжали в Москву за помощью, легче было нарваться на провокатора или просто слабого обывателя, который выкладывал на первом же допросе все, что знал. А развивать связи по стране нам было необходимо в любом случае, иначе движение не набирало силу.
В общем, сам Саша и его предложение мне понравились. Иврит у него самого был отличный, английский – тоже. В словах сквозила логика и убежденность. Когда я уехал на междугородний семинар в Коктебель в 1979 году, он проявил инициативу и провел несколько заседаний моего семинара учителей, даже не переговорив предварительно со мной. Я увидел в этом уверенность в своих силах и смелость, граничащую с нахальством. В наших условиях это было то, что нужно. Он, безусловно, был пассионарной и амбициозной личностью, при этом не обременен многокилограммовыми досье в КГБ и не утомлен годами отказа. Мы встретились пару раз и договорились, что сделаем группу из четырех человек, которая будет вести проект и коллегиально решать принципиальные вопросы. В группу вошли сам Саша, его брат Миша Холмянский и молодой, многообещающий Юлий Эдельштейн. Я взял на себя вопросы финансирования, материального обеспечения и представительства, Саша – осуществление проекта в Одессе и южной части Украины, в Молдавии и на Кавказе, Миша – в Ленинграде и Прибалтике, Юлик – в Харькове, Минске и Белоруссии. В процессе работы над этой книгой мы встретились, чтобы освежить воспоминания.
– Как в тебе пробудилось такое подвижничество, Саша? – спросил я его.
– Знаешь, у меня возникло ощущение, что я уже много получил и могу отдавать. Я учился ивриту у Улановского. Однажды произошел такой случай: я скопил некоторую сумму денег, кажется, 60 рублей, и предложил их Леве для помощи отказникам. Лева сказал мне, что эта сумма может быть достаточно большой для меня, но вряд ли спасет от голода семью отказника. Отказникам помогают иначе. «Ты лучше возьми эти деньги, – сказал он, – и пошли сам себя в командировку туда, где нет преподавателей». Эта идея показалась мне интересной. Как-то к Леве приехали ребята из Кишинева. У них не было преподавателей. Лева дал им какие-то самоучители. Меня удивило, что в городе, где живут десятки тысяч евреев, – пустыня какая-то. Я решил, что буду помогать этому делу. Но осенью 1979 года Лева получил разрешение и уехал. Часть его дел легла на меня, хотя к той части его работы, которая связана с корреспондентами, я не стремился. Именно тогда у меня созрела мысль, что работа в городах должна стать проектом, а не спонтанной деятельностью. При этом я понимал, что власти не дадут развернуть ее открыто, и что в малых городах противодействие властей будет намного сильнее. Иными словами, Ленинград и Москва не пример для Кишинева и Баку – нужно делать отдельную закрытую систему, и я должен стать тем человеком, который этот проект осуществит. И вот, когда я окончательно созрел, я решил поговорить с тобой.
– Ты уже активно участвовал в работе моего семинара учителей?
– Да, я приходил каждый раз. Однажды я подошел к тебе на улице после семинара. Ты сказал, что идея замечательная, и мы договорились встретиться. После нескольких обсуждений ты сказал, что будешь очень рад, если я займусь ее осуществлением, но нужно еще кого-то. Ты предложил включить моего брата, которому до этого я ничего не рассказывал, и Юлика Эдельштейна. Кандидатура Юлика показалась мне не совсем подходящей для подпольной деятельности, но ты настаивал, и я согласился.
– Я просто недостаточно хорошо знал тебя тогда и хотел минимизировать риск на случай, если работа пойдет не в том направлении.
– Через две недели Юлик и Миша дали свое согласие. В это время СССР вторгся в Афганистан, детант приказал долго жить, и надо было решать, будем ли мы делать проект или нет. В феврале 1980 года ты организовал встречу на некоей квартире, и мы решили, что мы все равно будем делать проект. Я настаивал на том, чтобы проект был секретным, насколько это возможно, чтобы выиграть несколько лет к тому времени, когда ситуация как-то улучшится или когда города настолько развернутся, что будет невозможно, да и не будет необходимости держать это в секрете. Моделью для меня в то время был Ленинград, который хоть и поднимался с помощью Москвы, но уже крепко стоял сам. Вначале мы решили, что вчетвером будем этим всем заниматься. При этом ты будешь обеспечивать связи, финансы и прочее, а я, наоборот, полностью устранюсь от контактов с корреспондентами и прочими важными персонами. Миша будет по-прежнему их принимать в каких-то разумных пределах, а я ухожу в подполье и буду все это организовывать. Мы решили, что каждый из нас троих возьмет себе участки, в которых будет действовать. Я взял себе самый большой.
У меня было несколько моделей, как это можно сделать. Одна из них состояла в том, чтобы искать в Москве выходцев из других городов и через них попробовать выйти на какие-то связи. Я потратил на это много сил, кое-что мы нашли, но довольно быстро обнаружилось, что эта модель работает слабо. Весной Миша, Юлик и я поехали в экскурсионные поездки. Я поехал в Тбилиси. Там был некий контакт, была официальная группа гебраистов в Тбилисском университете, и там было семейство старых отказников Гольдштейнов.
– Задача была найти людей, которые хотели бы учиться языку и получать наши материалы.
– Совершенно верно, они долго искали подходящих людей, и когда нашли, мы отправили туда Олю Ахиезер.
– Когда ты пришел к идее, что необходим специальный, нигде не засвеченный человек, который по отрывочным сведениям, полученным из разных источников, проезжал бы по разным городам, проверял достоверность сведений и пытался создать надежные контакты для формирования ивритских групп?
– Довольно быстро. Я был всецело поглощен этим проектом, постоянно об этом думал и крутил в голове разные модели. Первый человек, который всерьез начал этим заниматься был Феликс Кушнир, который появился достаточно рано, в 1981 году. Ты меня с ним познакомил.
– Когда сложилась окончательная модель?
– Примерно через год. У меня в Москве было две группы преподавателей, которые целиком работали на города: старшая и средняя группы моих учеников, уже очень продвинувшихся к этому времени в изучении языка. У Юлика Эдельштейна начались всякие неприятности, его хотели лишить московской прописки, над ним висела армия, он «косил» от нее… масса всяких неприятностей. В конце концов, мы уменьшили его деятельность, и я начал действовать в его регионах. Стало понятно, что я должен руководить этим проектом. Юлику остались подвижные лагеря, т.е. лодки, походы и тому подобное. Он, со своей стороны, поставил только одно условие – чтобы в группе были люди, подходящие для полного погружения в иврит. Так оно и шло, и у него, слава богу, никаких провалов не было.
– У него склад удачливого человека. Его ведь прихватили на уроке в Харькове, но он не только вышел сухим, но сумел после этого еще целую неделю преподавать.
– У меня было с тобой и с другими большое расхождение насчет Харькова. Я считал, что Харьков – очень опасное место, и его надо закрыть как можно быстрее. Там было большое давление на Парицкого, потом его арестовали. КГБ прошелся по этому городу железным катком.
– Кроме Феликса Кушнира, у тебя были другие активисты, которые объезжали города. Дов Конторер, например. Он, по-моему, был самым эффективным. Высокая мотивация, конспиратор, как и ты, никуда не лез.
– Он появился, когда Кушнир уехал. С Довом была проблема – он успел засветиться. Феликс ведь приехал невесть откуда, в Москве у него были какие-то родственники, и время от времени он уезжал по каким-то своим делам: мне до самого конца удалось сохранить положение, при котором у властей не могли возникнуть подозрения, что он задействован в большом проекте на центральных ролях.
– Как долго Конторер поднимал целину в городах?
– Пару лет со мной и несколько лет после моего ареста. Он ездил, знакомился, оценивал. Такую же функцию иногда выполнял Баевский.
– А Гейзель?
– Гейзель – нет. Он выполнял другие функции, и я его вовлек относительно позд-но. С Гейзелем были те же проблемы, что и с Юликом Эдельштейном.
– Слишком публичный?
– Он слишком такой, да. Потом я решил, что нет худа без добра: власти не подумают, что такой человек может быть задействован в секретном проекте. После моего ареста Конторер и Гейзель продолжили проект.
– Преподавать ты отправлял в основном своих учеников?
– Да. Я выбирал людей, которые прошли определенное сито. Я знал, что они не слишком разговорчивы и умеют делать то, что нужно.
– Как был структурирован проект по различным функциям?
– Первая, как я уже сказал, – это ознакомительные поездки: Кушнир, Конторер, Баевский. Иногда такую функцию выполняли люди из регионов: Жан и Аня Непомнящие, Элла Гисер, Фрида Натура. Вторая функция – преподавание на местах и в Москве для иногородних. С 1981 года мы собирали в Москве людей из городов, готовых пожертвовать своим отпуском для интенсивной учебы. Они либо жили неделями у разных учителей, либо мы снимали им квартиру. Женя Гуревич такую функцию выполнял, Конторер на первых порах. Третья функция – снабжение городов литературой. Иногда это делал Дов, иногда я сам. Я много ездил по городам, в которых ничего не было, чтобы как-то вдохновить там публику. Кроме того, была функция складирования материалов, которую осуществлял Виталий Дегтярев, он же Реувен бен Шалом. Он искал людей, распределял материалы по адресам. Складирование осуществлялось в десятках адресов, это даже описать невозможно.
– Конторер тоже преподавал?
– С преподаванием у него вначале была проблема. Он сам настолько способный в освоении языка, что не понимал, как его надо преподавать. Но он с этим справился. Кроме того, Дов стал первым религиозным человеком в моей системе, и он начал читать с ними ХУМАШ. Этот вид деятельности у меня тоже хорошо пошел. Вторым учителем, хорошо преподававшим на квартирах в Москве, был Марк Золотаревский. Отдельных людей, прошедших наши курсы и не вызывающих сомнений в надежности, мы собирали в летние лагеря. Это делали я, Юлик Эдельштейн и мой брат Миша. Я также все время искал других людей, которые могли бы это делать.
– Ты был единственным человеком, который знал график занятий по городам?
– Да. С хранением информации была проблема. Я использовал несколько способов хранения информации. Был листик на такой тонкой бумаге, что его можно было при необходимости проглотить, – он был всегда при мне. Полный список хранился в определенном месте с инструкцией: в случае опасности уничтожить. И был еще один полный список – в другом месте. Когда меня арестовали, должны были уничтожить один список, но по ошибке уничтожили оба, поэтому Гейзель и Конторер должны были реконструировать всю информацию.
– С нуля?
– Нет, не с нуля. Дов сам много ездил, некоторые вовлеченные в работу знали некоторые вещи.
– Как ты определял место, куда можно послать человека для преподавания?
– Я посылал человека, если можно было собрать какую-то группу. Если на месте был человек с высокой мотивацией, мы могли вызвать его для обучения в другое место.
– Ты сам каждое лето проводил летний лагерь?
– Да, и в этом была определенная проблема. Есть идеальная модель, и есть реальность. Согласно идеальной модели я не должен был вести летние лагеря. Это было неправильно. Неправильно, потому что могло плохо кончиться для дела, ну, и для меня, само собой. Я каждый год думал, что найду того, кто будет это делать, что я не должен собой затыкать все дыры. Но при этом были годы, когда я организовывал больше чем один летний лагерь.
– Кто занимался изготовлением печатных материалов?
– Это была совершенно отдельная система. Я общался с Игорем Гурвичем и с Витей Фульмахтом. Довольно рано появился Миша Данович. Он классный физик и при этом много лет обеспечивал нам города отпечатанными фотоспособом учебными пособиями. Причем я не знал, что это делал он.
– Я тебя тоже все время снабжал материалами.
– Снабжал – да. Но большая часть приходила от автономной системы. Сначала мы начали производство учебной литературы по негативам Фульмахта. Мы сказали ему, что это для особых целей. Он не проявлял любопытства.
– В скольких городах вы преподавали?
– Мы предпринимали попытки примерно в 50-ти городах. Было около 30-ти городов, в которых у нас не получилось.
– Я помню, что в этом проекте было задействовано около 70-ти городов.
– 70 городов получали самоучители и литературу, которую мы туда привозили. Я имею в виду организованную деятельность. Я считал, что в городе ведется преподавание, когда есть регулярно работающая группа. Таких мест было двадцать. Города, в которых люди отдельно занимались, я в это число не включал.
– КГБ вышел на тебя в результате какого-то прокола или они почувствовали быстро растущий уровень активности?
– Нет, проколов особенных не было, но информация о нашей деятельности постепенно просачивалась. Говоря честно, я надеялся удержать проект в течение трех лет – максимум. Я думаю, что около двух лет они не понимали, что происходит. В 1983 году в их вопросах появилось выражение «всесоюзный ульпан». Потом я видел это через моих учеников. С 82-го года начали вызывать большое число людей.
– Тебя тоже вызывали?
– Меня вызывали по разным поводам. Например, чтобы выяснить, где я работаю.
– Как к твоей деятельности относились в семье?
– Мои родители тоже активно участвовали в проекте. Они перевозили материалы, информацию. Мама была просто активнейшим человеком. Вся семья была вовлечена. В какой-то момент через разных людей у меня стало складываться впечатление, что власти понимают, чем я занимаюсь. Сначала появилось слово «города», которые мы между собой употребляли, потом – выражение «всесоюзный ульпан», которое мы никогда не употребляли. К этому добавилось еще недовольство сотрудников Лишкат-а-кешер, которое они явно выразили в 1983 году.
– Проект требовал серьезного финансирования, и они хотели знать, что происходит. Их можно понять. У меня никогда не было от них секретов. Они всегда вели себя ответственно с деликатной информацией и не лезли, куда не следует. А ты в какой-то момент пересекретничал, и у них возникли серьезные вопросы. Там были, по-моему, иностранные туристы, которые посетили один из ульпанов в городе, который ты хотел держать закрытым от иностранцев. Я должен был поручиться, что ты не строишь «потемкинские деревни». Просто проект требует минимум внешнего вмешательства. При этом ты иногда перебарщивал.
– Мы им сказали: пошлите людей с полномочиями, и мы разберемся. Через пару месяцев на книжную ярмарку приехали два человека с полномочиями, они разобрались и нас поддержали. Больше проблем не было. Была одна техническая. Ты в какой-то момент сказал, что не сможешь заниматься финансами для проекта, и это тоже свалилось на меня.
– Это было в то время, когда меня обложили особенно плотно.
– Знаю, знаю. И тогда возникла непростая дилемма. Кто-то предложил то ли тебе, то ли кому-то еще обмен денег через грузинских миллионеров. Я побоялся на это пойти.
– Я неоднократно это делал.
– В общем, я на это не пошел. До сих пор не знаю, правильно это было или не правильно, но на меня свалилось к этому времени много всего, и я понимал, что уже хожу по лезвию ножа.
– Стал уставать?
– Нет, нет, я был как одержимый. Это был самый главный мой проект. Такое человеку удается один раз в жизни. Все-таки в самое тяжелое время, когда зажимали все возможные гайки, мы четыре года это делали. В 1984 году был некий пик. Остановить я это уже не мог, но старался превратить нашу деятельность в полуавтономные участки, расчленить ее на более мелкие ячейки.
– И тебя арестовали.
– В 1984 году летом. Я был со своей группой в Эстонии. Выбрал ее потому, что евреев там мало и никакой еврейской деятельности не было.
После ареста Александра Холмянского два его соратника и ученика, Дов Конторер и Зеев Гейзель, продолжили проект. В Москве и других городах шли аресты преподавателей иврита, а эти двое после того, что они уже годы были задействованы в
проекте, решили не уступать. В то время это было, безусловно, мужественное решение. Энергичный, всегда улыбающийся, Гейзель попал в Москву из Новороссийска. Мальчик из интеллигентной еврейской семьи, победитель математических олимпиад в 1976 году попал в физматшколу при Московском университете, в так называемый «Колмогоровский интернат». На мехмат МГУ его не приняли, и он поступил в Институт инженеров транспорта, прибежище многих талантливых евреев, который закончил с красным дипломом. С ним вместе учился Марк Драчинский, в будущем – один из популярных преподавателей иврита. У Драчинского Гейзель выучил иврит. По складу человек публичный, Гейзель ставил пуримшпили, пел, преподавал иврит. А в 1983 году вошел в «проект городов». Ему было в то время двадцать пять лет.
– Как ты познакомился с Сашей Холмянским?– спросил я Зеева.
– Мы познакомились, когда делали брит-мила в доме его брата Миши. Я начал заниматься у Саши еще до подачи, он пригласил меня в группу учителей, и это было очень интересно. В какой-то момент он объяснил, что есть люди в других городах, нуждающиеся в нашей помощи. Потом он предложил мне поехать домой к человеку, который был вторым дирижером еврейского музыкального театра и жил в Москве. Саша сказал, что он наш человек и интересуется всем еврейским. Я пришел к нему. Молодая семья, жена – актриса того же театра. Он согласился брать с собой какие-то материалы, когда будет ездить по стране.
– В другие города ты ездил?
– Тогда – не очень. Но мне приходилось ездить по работе. Когда это происходило, на меня взваливали еще и общественные дела. Были Уфа, Саратов.
– Ты уже преподавал иногородним в Москве?
– Да.
– Сашу арестовали через год после того, как ты присоединился к проекту. Что стало с городами?
– Саша предусматривал возможность того, что его посадят, и в каком-то смысле готовился. Двух людей он вводил в курс дела – Конторера и меня. Как ты знаешь, Саша был чемпионом конспирации и, с моей точки зрения, перебарщивал.
– Это привлекало еще больше внимания?
– Да, и вредило делу. Сначала мы еще не понимали, что арест – это надолго, а когда поняли, я сказал Дову, что дело надо продолжать. Я поехал к Мише Холмянскому и сказал, что готов продолжать проект. Миша Холмянский поехал к тебе. Вы меня вдвоем пригласили «на ковер» и в какой-то момент сказали – вперед. Самое главное было – восстановить адреса. Гриша Левицкий и Володя Мушинский восстановили производство книг. Потом я начал и свое производство.
– У Саши были люди, которые ездили по городам и готовили группы, потом туда завозилась наша печатная продукция, и затем в эти группы приезжали преподаватели. Кроме того, в Москву приезжали люди, и с ними занимались индивидуально или в группе. Что тебе удалось восстановить после обысков, арестов и судов?
– Во-первых, было некоторое количество людей, которые никогда ничего не боялись. Я сам тоже не боялся, потому что был молод и глуп. Я только потом понял, что бояться надо было. Я делал вещи, которые не надо было делать. Например, привозят меня по Сашиному делу. Я еще тогда не знал, что будет с ним. Начинается беседа, а я уже Альбрехта читал. Они говорят: «Вы что, собираетесь нас законам учить?». – «Ну что вы, – говорю, – разве я похож на глупого человека?» Тогда они делают мне комплимент, говорят, что я выгляжу неглупым человеком. А я, наглец, говорю в ответ: «Я бы с удовольствием ответил вам тем же, но не могу, поскольку уже дал подписку об ответственности за дачу ложных показаний». Это была бравада такая, чего делать было нельзя. Но, с другой стороны, у меня был такой театральный облик, и Саша говорил, что последний, о ком можно подумать, что он делает что-то тайное, это Зеев Гейзель, что в некоторой степени так и было.
– Кто у вас ездил по городам?
– Был такой Ури Файнштейн из Харькова, Конторер продолжал ездить.
– Он только готовил группы или преподавал тоже?
– И то, и другое.
– Какие книги для чтения вы поставляли в города?
– Этого было много. В основном, это были книги издательства «Библиотека-алия». Потрясающе шли «Эксодус», «Город Цфат», была книга про Энтеббе Ури Дана, была книга о Шестидневной войне двух Черчиллей. У меня была самиздатовская книга «Закаленные яростью». Я своим ученикам раздавал книги для чтения, и это помогало отбирать лучшие для отправки: когда человек просил задержать книгу, когда ее у него просили, – значит, книга идет.
– Какие учебные материалы вы использовали?
– Главным учебником был «Хабет у-шма» («Смотри и слушай»). Очень хорошо шел самоучитель «Иврит хайя» («Живой иврит»). Был также замечательный курс на облегченном иврите «Иврит кала» («Легкий иврит»). Мы называли его «дусихим» – «диалоги». Потом был еще курс, который назывался «Шалом ми Иерушалаим» («Приветствие из Иерусалима»). Это был курс, составленный из передач радио. Он был уже для более высокого уровня. Из словарей мы использовали Дрора и Керена. У нас еще был словарь, который назывался «Милон иврит бэсиси» («Базовый словарь иврита»). Еще были книжки по грамматике, наборы песен, подготовленные Мишой Холмянским.
– Состав книг обновляли?
– Конечно, постоянно все менялось. Я собрал на складах Дегтярева книжки и привез их Контореру: «Смотри, – говорю, – сколько книг, надолго хватит!». Дов фыркнул и сказал: «Ну да, надолго! – может быть, недели на три». Каждую неделю я притаскивал ему по рюкзаку, иначе невозможно было работать.
– Только ты был на связи с Дегтяревым?
– У нас не было сверхсекретности на уровне Саши. Мы проще к этому относились. Гриша Левицкий был посвящен в «проект городов». Он только не знал, что конкретно в данном городе происходит, но ему это и не надо было. Вот он был на связи с Дегтяревым, Конторер тоже, конечно.
– Учителя, преподававшие в городах, продолжили работу после ареста Саши?
– Имевшихся мы восстановили, как при Саше.
– Сколько было учителей, которых посылали в города?
– Ездили Валя Лидский, Миша Волков, Реувен Дегтярев, Люда Лубенская, Алеша Лоренцсон, Саша Баевский, Белла Копелевич, естественно, Конторер, но он вместе со мной был руководителем проекта, мой брат ездил на Кавказ, я сам ездил в Минск, на Кавказ в Дербент. В Дербенте меня сразу же хотели поженить.
– До какого времени ты продолжал проект?
– До отъезда в 88-м году.
Яркий, фонтанирующий Гейзель был полной противоположностью Дову Контореру. Спокойный, уравновешенный, внешне очень выдержанный, не стремящийся ни к какой известности, Конторер участвовал в проекте с 1982 года, когда ему не исполнилось и двадцати лет. При этом он продемонстрировал удивительное сочетание способностей, позволившее ему на протяжении шести лет успешно выполнять наиболее сложные и чреватые опасностями функции в проекте. Конторер был тем человеком, который совершал первый круг по новым городам, устанавливал контакты, оценивал обстановку, доставлял литературу, формировал группу, преподавал. Глаза и темноватый цвет кожи выдавали в нем еврея. Но то, что зачастую вызывало агрессию в русской среде, облегчало контакты в еврейской.
Конторер обладал исключительно высокой внутренней мотивацией. Решение уехать в Израиль пришло к нему в десятилетнем возрасте. Это произошло во время войны Судного Дня. Он видел, как мучаются и переживают его родители, как отец не спит по ночам, слушая радио, а когда он задает вопросы, родители боятся сказать слово сыну. Дов так жить не хотел. Десятилетний мальчик решил, что уедет в Израиль. В 1979 году он познакомился с религиозными евреями в синагоге в Марьиной Роще, сделал брит-милу и решил, что ни в какой советский вуз поступать не будет – не хочет делать карьеру в этой стране. С весны 1982 года он объезжал страну по просьбе Янтовского, который занимался документированием старых синагог и заброшенных еврейских кладбищ. Янтовского интересовали также желающие изучать иврит. В январе 83-го года Саша Холмянский привлек его в «проект городов».
– Как тебе удалось – столько лет, и без проколов? – спросил я Конторера.
– Мы крайне редко пользовались самолетами, чтобы не покупать именной билет. Почти все поездки были на поездах. По телефону ничего не говорилось. Для передачи любой информации, связанной с проектом, человек ехал в город. В квартирах не говорили, все происходило на улице. Никакой избыточной информации людям не сообщалось. Помимо нас самих, опасности подвергались люди, с которыми мы контактировали. Там для того, чтобы сесть, надо было совсем немного. Затраты, в этом смысле, были большие, но безопасность эффективная. Власти не представляли масштабов того, что происходило. Я в 82-м – 84-м годах ездил без остановки. Потом гэбисты стали что-то нащупывать, но абсолютно не представляли реальных масштабов. Я думаю, что Холмянского они посадили бы раньше, если бы понимали, что это такое. В Москве о том, чем я занимался, знал очень узкий круг людей. Мои друзья, которые были непричастны к этому, не знали. Я не изображал из себя советского человека, вел образ жизни религиозного еврея с какими-то сионистскими взглядами и с соответствующим кругом общения. То, что касалось моей деятельности, они не знали. Я даже родителям не говорил, куда езжу. Лева Фридлендер знал, как правило, мой маршрут, и родители знали, что если я не появлюсь в какой-то момент, они могут с ним связаться. Он был в каком-то смысле связным для моих родителей. Когда Саша Холмянский предложил мне сотрудничество, он очертил примерный круг возможных рисков и целей и объяснил условия конспирации. Многие довольно долго не знали о том, что мы знакомы. Я как-то попросил его, чтобы он взял меня учить иврит. Он не хотел этого по соображениям конспирации, но я его уболтал.
– Большинство его учеников было задействовано в проекте.
– Именно потому, что его ученики были задействованы в проекте, и на мне уже сфокусировалось много всяких связей, он не хотел меня подставлять в качестве своего ученика. Я учил у него иврит под другим именем. Меня называли Цви. В этой же группе учились Реувен Дегтярев и Зеев Гейзель.
– Прежние поездки от Янтовского помогли в твоей работе?
– Не так уж много городов я посетил до Саши. Кроме того, это не всегда пересекающиеся круги. От того, что я знал какого-то старика, к которому Семен Абрамович предлагал поехать, еще не означало, что я знал какую-то молодежную группу.
– Как решались финансовые вопросы?
– Ты знаешь, я всегда работал. Я старался не допускать ситуации, в которой был бы критически зависим от еврейской деятельности. За поездки мне денег не платили. Я получал какие-то командировочные, скажем, пять рублей в день.
– Тебе часто приходилось возить книги?
– Да. И мой дом в результате превращался в некий склад. Это было удобно, поскольку я все время ездил, а таскаться с рюкзаком по Москве было неудобно.
– Как жена к этому относилась?
– Нормально.
– Сколько городов ты объехал?
– Около 30-ти.
– О чем договаривался на месте?
– Иногда – что приедет учитель и будет преподавать, иногда – что мы готовы взять в Москву на какой-то интенсивный курс обучения двух-трех человек, или о том, что мы собираемся делать летний лагерь в таком-то месте, и надо было узнать, кто хочет приехать. Куда-то нужно было отвезти магнитофоны и кассеты, куда-то отвезти книги и т.д.
– Дов, ты хорошо понимал, чем рискуешь с полным рюкзаком за спиной? Там ведь не только учебники были, но и самиздат.
– Понимал, и старался не создавать лишних рисков. Я соблюдал все правила, предложенные Сашей, и мог разъяснить людям, почему и как их надо соблюдать. Это было не так просто. Вот, например, человек приезжает в Москву. Есть круг людей, с которыми он общается открыто: пришел в синагогу, сходил на дибур. Почему ему нужно при этом тщательно скрывать свое знакомство со мной? Это было не очень понятно. Я же не могу ему сказать, что есть еще двадцать городов, некая централизация. Поэтому я говорил – давай, ты не будешь задавать лишних вопросов, просто соблюдай правила.
– Приезжает в город молодой парень, который разговаривает с людьми иногда вдвое старше его. Как это у тебя получалось?
– Знаешь, в Талмуде есть такая мысль, что правда – она узнаваема. Кто есть кто, мне было понятно. Некоторые боялись и не хотели принимать в этом участие. Но у тех, кто искал, я мог вызвать доверие, в том числе у тех, кто был старше меня, и некоторые из них были запуганные люди.
– Время, в которое ты начал, было очень трудным. КГБ разрушал все организованные формы еврейской активности, а учителя иврита выдерживали давление. И самиздат они делали, и «проект городов» шел, и сионистская пропаганда шла.
– Религиозная среда тоже существовала.
– Верно, но она не воспринималась властями как серьезная угроза. Было понятно, что в Советском Союзе ортодоксально-религиозная активность не имела базы для распространения. Атеистическая страна.
– Советская идеология к тому времени умерла, возник идеологический вакуум, и в этом вакууме люди искали какое-то духовное заполнение. Многие обратились к своим корням. Это произошло и с твоим поколением, и с моим. Если бы в 80-м году не закрыли ворота, эти люди уехали бы, так и не углубив своей еврейской идентификации. А в нашей ситуации выхода не было, и энергия начала аккумулироваться и работать внутри. Доля религиозных среди активистов росла в восьмидесятые годы на глазах.
– Войти в это все без шансов выехать?
– Это верно, да. Но вот, скажем, книга «Эксодус» – у нее было потрясающее действие. Было ощущение, что если тебе удастся закинуть ее в какой-то город, то через год можно собирать урожай: там будут группы людей, готовых учить иврит и т.д. Как будто раскаленный кирпич кладешь на снег. Как правило, я встречался с людьми, которые в какой-то степени чего-то искали сами.
– Что произошло после того, как Сашу Холмянского арестовали?
– Мы с Гейзелем возложили на себя его функции. Он имел как бы представительскую часть, с тобой контактировал, с иностранцами, а я оставался на городах. Мы с ним хорошо сотрудничали, каждый занимался своим делом. При этом понятно, что и он преподавал, и я преподавал.
– И ты непрерывно это делал?
– Пока не уехал в мае 88-го. Гейзель уехал за три недели до меня.
– Тебя за это время так никто и не заложил?
– Напрямую – нет, но в какой-то момент, конечно, картина начала проявляться. Невозможно было скрыть все, и постепенно гэбисты накопили информацию. Например, в Пензе вызывали людей и говорили, что знают, что приезжал Конторер. А эти люди даже не знали моей фамилии. Тогда им говорили: «Довчик». Такие ситуации бывали. Но я думаю, что они могли отследить не более 20% моих поездок.
– Тебе приходилось проходить свидетелем по какому-то делу?
– Свидетелем или подозреваемым в явном виде – нет. Но были эксцессы, когда врывались домой, пытались устроить несанкционированный обыск… с полумордобоем.
– Ты сумел их остановить?
– У них не было ордера, и мне удалось их остановить. Их вломилось человек десять, разбежались по всей квартире. Это был тот редкий момент, когда у меня ничего не было на поверхности. Какие-то старые еврейские книги стояли, израильские книги, официально изданные, но не было фотокопий. Все было убрано. Кто-то кинулся к деревянному ящику, но я стал требовать ордер. И они не стали этого делать. Это было в 85-м году.
– А попытки задержать тебя и посмотреть содержимое рюкзака?
– Не было. Они в какой-то момент следили, но недостаточно плотно. Как ты узнáешь, когда и куда я еду с этим рюкзаком? Для этого надо круглосуточное наблюдение. К концу 86-го года они, конечно, уже многое понимали. Тогда они мне самым убедительным образом угрожали. Это было, когда приезжал Эли Визель. Тогда я понял, что свой лимит выработал и пора быстро подавать на выезд. Я до того момента не был в подаче. Но уже довольно быстро закрутилась «перестройка», так что к весне 87-го года, когда я подавал, было понятно, что их угрозы не имеют никакой силы. Моя судьба уже не зависела от них. К концу 86-го года, я думаю, и Гейзель выработал свой ресурс.
– Насколько я помню, проект продолжался и после вашего отъезда.
– Да, мы передали все Вале Лидскому и Мише Волкову. Но скоро это стало достаточно легальным.
В отличие от Дова Конторера, другой молодой участник и один из руководителей «проекта городов» Юлий Эдельштейн был в подаче уже год. Он был единственным среди нас лингвистом по образованию и происходил из высокообразованной семьи с выраженным диссидентским уклоном. У Юлия был прекрасный английский с хорошо поставленным произношением. В иврите он стремился к такому же совершенству. В 1980 году, когда начинался «проект городов», ему едва стукнуло 22 года, но он уже прошел довольно суровую школу. В Рязани, где его родители преподавали в педагогическом институте, в июле 1969 года проходил известный еврейско-диссидентский процесс группы Юрия Вудки. 19-летний Вудка, бывший завсегдатаем в доме Эдельштейнов, написал большой теоретический труд об улучшении советского социализма, и подозрение ГБ пало на отца Юлия, кандидата наук. Пока выяснилось, что это не так, семье пришлось хлебнуть лиха. Потом были мытарства с поступлением в институт, перевод в Москву, решение об отъезде, активное участие в еврейском движении. До начала «проекта городов» он хорошо проявил себя на семинаре учителей и на встречах с именитыми иностранными гостями. Открытый, спортивный, прямой парень, он визуально хорошо вписывался в российский интерьер и одним своим видом вызывал доверие. Я без колебаний предложил его на одну из ведущих ролей в «проекте городов». И надо сказать, он с этой ролью прекрасно справился. Как и Саша Холмянский, он учился ивриту у Льва Улановского.
– Я был еще совсем молодой, из Института иностранных языков, – вспоминает Эдельштейн.. – У меня была кассета Рона Бартура «Элеф милим», которую мне дал Лева Улановский. На ней было записано 20 уроков. Я спорил с Левой Улановским и другими, утверждавшими, что в иврите нет проблемы произношения. Я честно за Роном Бартуром произносил.
– В иврите есть несколько правильных произношений – сефардское, ашкеназское, американское и пр.
– Но ребята говорили, что самое главное, чтобы ученики разговаривали. «Мы готовим людей в Израиль, и здесь тебе не факультет иностранных языков». А я говорил, что важно правильно поставить произношение.
– Когда Сашу Холмянского арестовали, ты был в Прибалтике?
– Да, но это был чистый отдых перед «водным походом» в рамках проекта. Это было на Рижском взморье. Там было несколько человек, включая Мишу и Оксану Холмянских. Когда Сашу взяли, к нам прибежали и все рассказали. Мне тогда стало понятно, что если я поеду в поход, то могут всех «потопить».
– Из трудных восьмидесятых годов восемьдесят четвертый был самым трудным для учителей иврита.
– Вожди по очереди умирали, и сотрудники КГБ чувствовали, что они хозяева и только КГБ стабилен. Мой арест пришелся на время Черненко – стопроцентный маразм и полный контроль ГБ. Та топорная грубая работа «органов» не была случайной, она была частью плана. Когда ты хочешь кому-то показать, кто хозяин, ты не бьешь его за углом, ты избиваешь его в присутствии толпы. Это было и в Сашином деле, и в деле Беренштейна, который якобы побил милиционера.
– Юлик, они взялись за учителей, потому что почувствовали, что те являются самой стойкой частью активистов.
– Вспомни наш дибур 81-го – 82-го года. В 81-м на ярмарку книги приезжает Сареле Шарон. Что, об этом было объявление в газетах? На дибуре среди тридцати учителей и полуучителей я объявляю, что на квартире такого-то тогда-то состоится концерт израильской певицы. В течение недели об этом знают сотни отказников – без телефонов, без ничего. Это пирамида, которая работала как общесоюзная, и она работала по городам. Это постоянно действующая сеть, и прорвать ее было первичной задачей власти. К этому можно добавить сведение счетов с теми, кто долго активничал.
– В «проекте городов» на тебе был Харьков и Минск?
– Да. В 80-м и 81-м я преподавал там. Тогда я еще религиозным не был, но, видимо, провидение позаботилось, и поездки были очень удачными. В Минске, это был май восьмидесятого, я жил у полковника Дубина, они тогда еще не были засвечены. Через несколько дней на урок явилась милиция. Искали московского гостя, но паспорта проверили не у всех.
– Ты сыграл под местного?
– Да. Что-то вроде этого. Я еще после этого целую неделю преподавал. Группа была очень хорошая. Там был покойный Лев Петрович Овсищер. Посмотри, что значит отношения учителя и ученика! Я был мальчишкой, 22 года, в отказ попал без году неделя. А тут! Я же вражеские голоса уже лет пять слушал, и знал, что есть такие полковники Овсищер, Давидович, Ольшанский. Я хоть и держусь с апломбом, все-таки чувствую себя неудобно. И вот я начинаю урок, а Овсищер опоздал. Заходит, стоит в дверях и не проходит. Я предлагаю ему пройти и садиться, а он мнется и говорит, как нашкодивший школьник: «Учитель, я забыл дома тетрадь». Это была сцена, которую я никогда не забуду. Стоит этот герой войны, полковник в отставке, боевой летчик, и говорит, что забыл тетрадь. Он до последнего момента в себе эту воинскую жилку сохранил. Это еще до Олимпиады было. Во время Олимпиады я крутился в Москве и, где-то в то же время, ездил в Харьков к Тане (будущая жена Юлия – Ю.К.). Там была группа человек пять-шесть. Мы прозанимались несколько дней на квартире Таниных родителей, а потом ввалилась милиция. Пока они звонили, мы учебники убрали. Участковый хозяйничал, а гэбешники стояли в стороне и паспорта проверяли. И была такая сцена, что всем все понятно, но не застукали. Участковый спросил меня о прописке, а я у него спросил, сколько я могу оставаться без прописки. Он ответил, что три дня. Я сказал, что уеду через три дня, а приехал сегодня. То есть я получил возможность еще три дня спокойно преподавать, а после этого уехал.
– Ты планировал поездки сам?
– Планировал сам, но перед Минском мы с тобой больше готовили, потому что это была первая поездка. Я вернулся, и мы отметили это дело у Городецкого – что я вернулся из боя без плена, без ран и все такое. А потом это уже была рутина. Мы ведь решили после твоего коктебельского заключения, что будем работать конспиративно.
– А в первые твои поездки был прокол на уровне подготовки?
– Нет, это было на местном уровне. То, что для нас был визит иностранцев, то для человека в каких-нибудь Бельцах был приезд человека из Москвы. Начиналась тусовка, кто-то, может, и постукивал или кто-то кому-то звонил и рассказывал, что приехал Юлий Эдельштейн из Москвы. Я всем объяснял, что мы не занимаемся ничем незаконным, но, с другой стороны, если вам звонят в дверь, вы не обязаны сразу открывать. Давайте уберем книги, магнитофоны, будем пить чай.
– После этого ты перешел к организации летних лагерей в виде байдарочных походов?
– Три года мы делали это. Первый раз у нас была группа: Феликс Кушнир, Яков и Тамара Дубины из Минска, Таня и Леня Фейверт из Харькова, Женя Койфман с женой из Днепропетровска. В следующие годы тоже были хорошие группы.
«Проект городов» делали мужественные, высоко мотивированные люди, и они готовили себе подобных на местах. Многие заплатили за это здоровьем и годами тюремного заключения, но усилия не пропали даром. Когда в СССР пришла «перестройка», в семидесяти городах Советского Союза выросли активные и образованные участники еврейского движения, имевшие возможность прикоснуться к национальной культуре, истории и религии, а в двадцати городах действовала по меньшей мере одна группа, изучавшая иврит. Эти люди, готовые рисковать в темные восьмидесятые годы, с тем большим энтузиазмом включились в борьбу за национальную жизнь, когда условия для этого созрели. Подобно тому, как активность из Москвы кругами распространялась по городам, внутри этих городов знания, связи и активность распространялись вокруг этих людей. Ко второй половине восьмидесятых годов в СССР действовала широкая сеть активистов, стремящихся к выезду и возврату к еврейской национальной жизни.