Глава 43 Холодная война

 

Подписание Хельсинкских соглашений в августе 1975 года создало положительную динамику в отношениях между СССР и Западом. Получили признание послевоенные границы в Европе, развивалась торговля и экономическое сотрудничество. Советское руководство раздражала т.н. «третья корзина» Хельсинкских соглашений, определявшая рамки гуманитарного сотрудничества и права человека. Но выгоды от соглашений, безусловно, перевешивали. На американо-советском направлении, несмотря на крайнее недовольство поправками Джексона – Веника и Стивенсона к договору о торговле, который СССР отказался в таком виде подписывать, переговоры по ограничению стратегических вооружений продвигались вполне успешно и завершились подписанием в 1979 году соглашений об ограничении стратегических вооружений – ОСВ-2.

Новой атмосферой с успехом воспользовались еврейские активисты внутри СССР и их сторонники за рубежом. Цифры эмиграции увеличивались из года в год, расширялась сеть кружков по преподаванию иврита и улучшалось качество его преподавания, мощное развитие получил самиздат, успешно функционировали семинары, расширялись контакты с зарубежными общественными и политическими деятелями, были опробованы новые формы борьбы за выезд. Природа тоталитарной власти при этом не изменилась, судебные и внесудебные преследования активистов продолжались, идеологическая машина антисионизма работала на полную мощность, но границы возможного расширились.

25 декабря 1979 года Советский Союз ввел войска в Афганистан. Ничто не предвещало подобного развития событий. В раздираемом внутренними противоречиями Афганистане правила вполне лояльная СССР военная хунта, состоявшая из окончивших советские военные академии афганских офицеров. Исторически Афганистан пытался поддерживать дружественные отношения с могущественным северным соседом, он первым признал молодую советскую республику в 1919 году. Ящик Пандоры для Афганистана открылся, и с тех пор уже не закрывался, когда принц Дауд, решив модернизировать Афганистан, сверг своего дядю, короля Захир-Шаха, мирно правившего в течение сорока лет, и возглавил провозглашенную им в стране республику. Он сделал это с помощью тех самых молодых офицеров, которых в свое время отправил на учебу в СССР. Через пять лет они свергли его самого[1]. Молодые офицеры хотели построить коммунизм в отсталой, нищей, безграмотной стране с феодально-родовой структурой общества и глубоко укорененным исламом. Они вели себя решительно, хотели добиться быстрых результатов, но, не имея опоры среди населения, получили в ответ гражданскую войну. Когда в результате очередного военного переворота в сентябре 1979 года к власти пришел Хафизулла Амин, советское руководство забеспокоилось. Хотя Амин неоднократно демонстрировал дружественные чувства по отношению к СССР, он, в отличие от предыдущего правителя Тараки, получил образование в Колумбийском университете, и советское руководство подозревало его в скрытых симпатиях к США.

– Вторжение в Афганистан было неожиданным, или это как-то просчитывалось на Западе? – спросил я бывшего руководителя Лишкат-а-кешер* Якова Кедми.

– Абсолютно неожиданным. Это было неожиданно и для самого Советского Союза. События развивались быстро, и основная причина была чисто советской. Если бы не переворот, совершенный Амином в сентябре 1979 года, не было бы никакой причины вторгаться. Переворот произошел неожиданно. Возможно, ЦРУ имело к этому какое-то отношение, потому что Амин учился в свое время в Америке. Придя к власти, он устроил личный террор: вырезал всю семью свергнутого Тараки и начал вырезать людей его племени. А американцы не нашли ничего лучшего, чем подарить ему транспортный самолет. Тогда Советы провели несложные вычисления и решили, что он является агентом ЦРУ и что есть большая опасность, что он переориентирует Афганистан на США.

Суровая природа, непроходимые горные перевалы и воинственный дух афганцев не раз охлаждали пыл иноземных пришельцев. Тараки неоднократно обращался к Брежневу с просьбой прислать войска для борьбы с повстанцами, но военные хорошо понимали сложность ведения современной кампании в условиях бездорожья, горного ландшафта и практически полного отсутствия современной инфраструктуры, а политики просчитывали негативную реакцию на введение войск со стороны Запада, Китая и исламского мира. Тараки неизменно получал вежливый отказ – мол, не стоит, будет еще хуже. Вот технику, советников – это, пожалуйста, а войска – не стоит. А тут такая спешка.

Известно, что решение о вводе войск было принято на заседании Политбюро 12 декабря 1979 года, а 25 декабря колонны 40-й армии уже пересекали пограничный понтонный мост через Аму-Дарью. «Профессионалы из КГБ сказали, что вторжение бессмысленно, армия сказала, что вторжение бессмысленно, но часть КГБ во главе с Юрием Андроповым, бывшим также членом Политбюро, настояла на вводе войск»[2].

Советская пресса запестрела сообщениями о том, что советские войска вошли в Афганистан по просьбе его законного правительства, и они будут защищать завоевания Апрельской революции от засылаемых из Пакистана бандитов. 27 декабря глава этого правительства и президент страны Хафизулла Амин был убит вместе со своей семьей и двумястами телохранителями во время штурма президентского дворца советским спецназом[3]. Руководителем революционного комитета и следующим президентом страны стал Бабрак Кармаль, которого на советских штыках вернули из эмиграции в Чехословакии.

После советского вторжения внутренняя междоусобица быстро приняла характер освободительной войны против иностранного нашествия. В сложных горных условиях советским войскам противостояли высокомотивированные, порой фанатичные партизанские группы, получавшие помощь от Пакистана, Ирана, Китая, ряда арабских стран и, в особенности, от США. Збигнев Бжезинский, советник по национальной безопасности, в записке президенту Картеру написал, что у США, наконец, появилась возможность устроить СССР «его собственную вьетнамскую войну»[4]. Этот тяжелейший для Москвы конфликт должен был, по мнению Бжезинского, привести к краху советской империи[5].

Бжезинский оказался прав. СССР получил свой Вьетнам, а американцы, за шесть лет до того потерпевшие сокрушительное фиаско в Индокитае, только что потерявшие Иран и переживавшие настоящую национальную травму в связи с захватом американского дипломатического персонала в Тегеране, получили возможность мощной геополитической контригры. Реакция на вторжение СССР в Афганистан была повсеместно отрицательной, серьезно пошатнулись позиции СССР в движении неприсоединения и в ООН. Искренность стремления СССР к разрядке международной напряженности была подвергнута большому сомнению, и на Западе начались интенсивные переговоры об увеличении расходов на оборону. Вновь избранный президент США Рональд Рейган окрестил СССР «империей зла» и объявил своей основной задачей борьбу с ее экспансией. Он начал претворять в жизнь мощную программу Стратегической оборонной инициативы (СОИ) с элементами космического базирования, прозванной в средствах массовой информации «Программой звездных войн», что вовлекло СССР в очередной этап уже неподъемной для него гонки вооружений. Переговоры по ОСВ-2 так и не были ратифицированы Конгрессом, США наложили эмбарго на торговлю с СССР, включая торговлю зерном. В отношениях между СССР и Западом наступил очередной ледниковый период.

Молох войны требовал огромных людских и материальных ресурсов, а назад возвращал тысячи цинковых гробов с изуродованными телами солдат, которых власти отказывались показывать близким родственникам погибших. В народе, которому официальная советская пропаганда так и не смогла разъяснить, для чего нужна эта война, зрело недовольство. В долгосрочной перспективе эта проигранная десятилетняя война действительно стала одной из существенных составляющих процесса, приведшего к крушению советской империи и социалистического содружества.

Активисты еврейского национального движения быстро почувствовали, как подешевела цена их свободы. Эффективно защищавший их прежде голос либерального Запада, еврейских и правозащитных организаций потонул в мощном хоре противодействия советскому вторжению. Но в первые месяцы после вторжения другое важное событие ослабило эффект от резкого похолодания международной атмосферы: летом 1980 года в Москве должны были проходить летние Олимпийские игры – центральное событие мирового спорта, приковывавшее внимание жителей планеты. У СССР еще оставался шанс показать себя с лучшей стороны. Карательные операции против отказников и диссидентов этому не способствовали. Поэтому КГБ ограничивался административными арестами, беседами, предупреждениями и угрозами и лишь в редких случаях прибегал к более суровым мерам. Власти, например, без колебаний выслали из Москвы академика Сахарова, который выступил с резкой публичной критикой советского вторжения в Афганистан[6]. Из Москвы был выслан еврейский активист Леонид Вольвовский, но причиной была скорее зачистка Москвы под Олимпиаду: у Вольвовского не было московской прописки. Через три месяца, 22 апреля, его арестовали в Кишиневе, где он преподавал иврит, продержали 30 дней без предъявления обвинения, а затем выпустили. 4 июля в Киеве на 15 суток арестовали Владимира Кислика («хулиганство»). Но поскольку он должен был выйти как раз в день открытия Олимпиады, его еще на 15 суток посадили в психиатрическую лечебницу. В качестве предлога использовали нарушение тюремного режима (он объявил голодовку протеста против незаконного ареста). 16 июля в Москве на 15 суток посадили Дмитрия Щиглика («тунеядство»), 14 июля в Ленинграде арестовали Григория Гейшиса («уклонение от службы в армии»). Под предлогом командировок высылали из Москвы отказников и активистов еврейского движения, не лишившихся работы. Так, в принудительные командировки были отправлены сотрудники Института этнографии АН СССР Анатолий Хазанов и Михаил Членов. То же происходило с диссидентами.

Это была первая Олимпиада в социалистической стране, и КГБ заметно нервничал. Еще в июне 1977 года в Пятом управлении КГБ, курировавшем все виды внутренней антигосударственной деятельности, был образован специальный отдел по обеспечению безопасности во время Олимпийских игр. Аналогичный отдел был образован в КГБ Москвы и Московской области[7]. Еврейскому национальному движению этот отдел уделял особое внимание, отдавая должное развитой системе связей и большому числу мотивированных активистов. 25 апреля 1979 г. в представлении ЦК[8] Андропов среди прочего писал: «…Ко-митетом госбезопасности получены сведения о том, что Русский отдел МИД Израиля в декабре 1978 года внес в правительство предложение об использовании Олимпийских игр в Москве для ведения сионистской пропаганды на территории СССР, разжигания националистических настроений среди граждан еврейской национальности. В этих целях предполагается максимально использовать олимпийского атташе, а также спортивную делегацию и туристические группы Израиля, в состав которых планируется включить представителей израильских спецслужб и лиц, известных своей антисоветской деятельностью, которые должны будут организовать встречи с националистически настроенными лицами, собирать тенденциозную информацию, передавать инструкции, деньги, литературу и проводить иные враждебные акции…»

Столицу и города, в которых находились олимпийские объекты, чистили долго и основательно. Непосредственно к обеспечению безопасности москвичей и гостей столицы были привлечены около 15-ти тысяч сотрудников правоохранительных органов. Накануне открытия Олимпиады оперативники МУРа задержали двадцать известных «воров в законе» и криминальных «авторитетов», и на автобусах доставили на Огарева, 6 – в здание МВД СССР. Там с ними встретились министр внутренних дел Н.А. Щелоков и его первый заместитель Ю.М. Чурбанов, высказавшие требование «избавить столицу от нежелательных эксцессов в период Олимпиады». «Воры в законе» откликнулись на требование министра с пониманием. Органы МВД и здравоохранения приняли совместные меры к превентивной изоляции душевнобольных. В этот ряд попало и некоторое число диссидентов. КГБ закрыл въезд в страну шести тысячам иностранцев и составил альбом на дополнительные 3000 лиц, подозреваемых в принадлежности к международным террористическим организациям[9]. КГБ был безраздельным хозяином внутри страны, но ему гораздо сложнее было оказывать какое-либо влияние за рубежом. Еврейские организации, ощущая чувствительность СССР накануне Олимпиады, с удвоенной энергией включились в борьбу за узников Сиона и отказников.

В Великобритании организация «35»* начала демонстрации против проведения Олимпийских игр в Москве за два года до их открытия. Организаторы демонстраций умели привлечь внимание СМИ к своим действиям – сняли, например, помещение напротив советского посольства и вывесили на нем неоновый плакат с призывом «Спасите Щаранского!». Подобно коллегам из США они поддерживали широкую сеть контактов с отказниками. Каждую неделю туристы, нагруженные лекарствами, одеждой, книгами и магнитофонами, отправлялись в СССР, встречались с отказниками и привозили обратно последнюю информацию. В 80-х годах английским премьер-министром была Маргарет Тэтчер, и движение солидарности с советскими евреями получало ее поддержку. Она часто обращалась к советским властям с призывами в защиту узников Сиона. В качестве премьера она встречалась с Авиталь Щаранской и с «35»* и нередко представляла их требования советскому руководству[10].

«Член французского “Комитета пятнадцати” Патти Пиот (Patty Pyott) после посещения Москвы и Ленинграда в июне 1978 года рекомендовала Комитету начать кампанию против проведения Олимпиады в Москве, разъясняя миру, что она будет такой же пародией на игры, какой была Олимпиада в Берлине в 1936 году. Патти Пиот предложила также экономический бойкот СССР»[11].

Исполнительный директор американской студенческой организации в поддержку советских евреев Гленн Рихтер рассказывал: «11 января 1980 года студенты организовали кампанию обращений к вице-президенту США Уолтеру Мондейлу с призывами перенести Олимпиаду из России в другое место в ответ на вторжение русских в Афганистан. Через несколько дней мы демонстрировали перед миссией СССР в ООН с плакатами “Олимпиада – да, Москва – нет”, активисты организации распространяли значки “Берлин-1936, Москва-1980 – Олимпиады душителей свободы”[12]. Антидиффамационная лига и Национальная конференция в поддержку советских евреев опубликовала в «Нью-Йорк Таймс» большой плакат с надписью «Олимпиада 1980 года в Москве будет иметь самую большую аудиторию узников совести в истории».

Вторжение в Афганистан вывело тему бойкота на уровень межгосударственных отношений.

«Теоретически спорт должен быть отделен от политики, – объяснял Нельсон Ледски, руководивший в 1980 году штабом группы бойкота Московской Олимпиады в государственном департаменте США. – На практике все в Олимпийском движении основано на политике – выбор места проведения, сам процесс проведения Игр. Олимпиада – это спортивно-политическое мероприятие»[13].
Выбор Москвы в качестве места проведения Олимпиады был сделан в октябре 1974 года на пике разрядки, а проведение Игр должно было проходить через полгода после советского вторжения в Афганистан. Уже 1 января, через 6 дней после начала вторжения, на встрече лидеров НАТО обсуждалась идея бойкота, и эта тема постоянно муссировалась на международной повестке дня вплоть до Олимпиады.

Наибольшее возмущение советское вторжение вызвало у американцев. Президент США Джимми Картер провозгласил защиту прав человека одним из главных приоритетов американской внешней политики, для него это не было формальностью. Известна его крылатая фраза: «Америка не изобрела права человека. В самом реальном смысле права человека создали Америку». В середине января президент Картер предъявил СССР ультиматум: если советские войска не будут выведены из Афганистана к 20 февраля, США будут бойкотировать Игры. И США не только сами бойкотировали Игры, но приложили серьезные усилия к тому, чтобы это сделало максимальное число стран. Странам было непросто решиться на бойкот, во многих из них было достаточно сильное лобби против бойкота (спортивная общественность, не говоря уже о самих спортсменах, различного рода компании, работавшие в спортивной области, компании, заплатившие крупные суммы за право трансляции Олимпиады). Выбор для них был непростой.

Москву посетило большое количество американских, израильских, австралийских и европейских делегаций. Они хотели на месте увидеть, что происходит в предолимпийской Москве, встретиться с представителями властей, отказниками и диссидентами и попытаться оценить, насколько продуктивным будет бойкот Олимпиады, насколько чувствительно советское руководство к давлению Запада после Афганистана. Отказники и диссиденты всегда были наиболее точными и чувствительными барометрами внутренней ситуации в СССР. Среди них были прекрасные знатоки советской действительности, понимавшие механику тоталитарной власти, они первыми испытывали на себе реакцию властей, рискуя при этом свободой, здоровьем, а иногда и жизнью, так что их восприятие было обострено до предела.

Нас спрашивали, насколько чувствительным для советского режима будет такой бойкот, как это будет воспринято населением, считаем ли мы, что бойкот может негативно отразиться на нашем положении, на ситуации с правами человека в целом, как могут быть восприняты в общественном сознании те или иные санкции Запада по отношению к СССР.

Мы, конечно, понимали, что все наши встречи прослушиваются и что обсуждение бойкота Олимпиады, подобно тому, как это происходило при обсуждении поправки Джексона-Ваника, делает наше и без того уязвимое положение угрожающим. Мы отдавали себе отчет в том, что бойкотировать Олимпиаду собираются не из-за проблемы выезда или прав человека, а в связи с вторжением в Афганистан, что это не совсем наша борьба. Но мнение отказников было почти единодушным – мы поддержали бойкот.

Израильтяне также присоединились к бойкоту, но традиционно просили отказников вести себя тише, не выходить на переднюю линию борьбы, не слишком «высовываться» и не быть публичными в этом вопросе.

Бойкот получился. В Играх не приняли участия спортсмены 64-х государств, включая США, Канаду, Турцию, Южную Корею, Японию, ФРГ. Кроме того, на церемонии открытия и закрытия Олимпиады 16 команд шли под флагами Международного Олимпийского Комитета, а не под национальными флагами своих стран. Не приняли участия в играх спортсмены Китая и даже Румынии. Москва накануне Олимпиады выглядела сиротливо. «В 1980 году русские потеряли много денег, – считает Нельсон Ледски[14], – в Московских Играх было меньше участников и престижа. Я не уверен, достиг ли бойкот поставленной цели, но это был удар по Советскому Союзу и по престижу Олимпиады в целом…» Евреев во время Олимпиады почти не трогали. Многие уехали из Москвы сами – от греха подальше. Те, что остались в Москве, были под бдительным наблюдением, но превентивных арестов я не припомню.

Еврейскую эмиграцию не закрыли полностью, но в течение двух лет сократили до двух с половиной тысяч человек в 1982 году (в двадцать раз), и до 896 человек в 1984 году. Ее могли бы закрыть и полностью, но, как в свое время обосновали начало эмиграции Андропов и Громыко[15], она была необходима для «освобождения от националистически настроенных элементов и религиозных фанатиков», а также для использования эмиграционного канала в оперативных целях КГБ.

В кругах еврейских активистов поначалу складывалось впечатление, что власти приступили к свертыванию эмиграции с начала 1980 года, и что связано это было с очередным витком холодной волны – уж больно резким был переход от пика разрешений на выезд в 1979 году к почти полному закрытию эмиграции через два года. На самом деле эмиграционный процесс стали резко тормозить на год раньше, еще на пике детанта. Владимир Абрамсон, ученый-биолог и активист сионистского движения из Риги, свидетельствует[16]:

– В шабатон[17] я работал в Ладисполи. Помимо бесед, личных встреч, лекций, показа фильмов и диапозитивов, мы собирали от находившихся там евреев заявки на вызовы для всех, кто их об этом просил. И вот, в сентябре 79-го года ко мне пришли люди из Одессы со списками на вызовы, но при этом они сказали, что в Одессе заявления на выезд принимать перестали. Они сказали, что одесский ОВИР закрыт на ремонт и, за исключением особых случаев, прием заявлений на выезд прекращен. Через три недели ОВИР снова открылся, но там висело объявление, что прием заявлений на выезд в Израиль в настоящее время прекращен. Меня это очень удивило.

– Причину как-то объяснили?

– Нет, никаких объяснений не было. Более того, они распространяли слухи, что это временно, поскольку идет такой большой выезд и они перегружены. Многие ждали, надеялись, что пройдет месяц-другой, и начнут принимать. Но этого не произошло.

– Вы получали аналогичную информацию из других мест?

– Через некоторое время у меня появились люди из Ташкента, и они сказали, что ташкентский ОВИР где-то с августа прекратил прием заявлений. Я, естественно, рассказал об этом людям из Лишкат-а-кешер, но мне сказали, что выезд идет на высоком уровне, и проблема не в количестве разрешений, а в нешире*. Летом 1980 года мне снова представилась возможность приехать в Вену. К этому времени Украина была уже полностью закрыта, и все в один голос твердили, что с этим ничего не поделаешь, поскольку испортились отношения между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Но тогда еще не было полного закрытия. Выезд шел из Белоруссии, из Прибалтики, то есть они растянули закрытие на определенное время.

– У вас тогда еще не было ощущения, что решение о прекращении выезда было принято раньше, до реальных действий в Одессе и Ташкенте?

– У меня было именно такое ощущение, и я по этому поводу спорил с людьми из Лишкат-а-кешер. Это были, в основном, люди с польскими корнями, прошедшие эвакуацию во время войны. Они считали, что лучше нас понимают ситуацию в Советском Союзе, что мы мыслим слишком узко и односторонне. Они считали, что все это политика. Я не знаю, насколько влиятелен был тогда Кедми со своими выкладками, но сотрудники Лишкат-а-кешер, да и Сохнута, критически относились к утверждениям, что решение было принято еще до вторжения, и что Афганистан лишь ускорил его осуществление. Я думаю, что им было удобно верить в то, что выезд был не столько результатом борьбы евреев, сколько результатом детанта, результатом разрядки. Русские вторглись в Афганистан, разрядка кончилась, и вот результат. Я считаю, что СССР реально не мог допустить выезда значительного числа своих граждан куда угодно, особенно в США. Алия в Израиль составляла в 1979 году всего треть от числа выезжавших.

– Есть активисты, считающие, что нешира никакой роли не играла.

– Я знаю. Эти активисты в значительной степени находились под влиянием тех американских организаций, которые занимались конкретно ими, спонсировали их, приезжали к ним. И американские организации, вернее часть из них, были напрямую заинтересованы в приезде советских евреев. До определенного момента, конечно, пока не наступило насыщение. Но это случилось значительно позже, а пока они радовались. Вторая группа – это группа хорошо известных нам с вами людей, приятных во всех отношениях, которые абстрагируются от каких-либо реалий во имя либеральной догматики – «свободы выбора». И опять-таки значительной части людей, проявляющих определенную активность и вместе с тем не уверенной, что они поедут в Израиль, было удобно зацепиться за это.

Чтобы лучше понять, что происходило за кулисами событий, я обратился к бывшему руководителю Лишкат-а-кешер Якову Кедми.

– Когда, по твоим сведениям, стали сворачивать эмиграцию – с вводом советских войск в Афганистан или раньше? – спросил я его.

– Они приняли решение еще в начале семьдесят девятого года, за год до вторжения, и начали его осуществлять в апреле.

– Что произошло в начале семьдесят девятого года?

– Ничего особенного. Просто они решили, что эмиграция выходит из-под контроля, и если они этого не сделают, то число отъезжающих станет намного больше того уровня, который они считали для себя терпимым.

– В семьдесят девятом году выехала пятьдесят одна тысяча человек.

– Если бы они не ввели этих ограничений, выехало бы более ста тысяч. Потенциал эмиграции был огромен, и все это росло как снежный ком.

– А кто принимал решение?

– Я точно не знаю, но полагаю, что решения такого рода могло принимать только Политбюро.

– Как, с твоей точки зрения, им удалось проделать это таким образом, что ни еврейские правозащитники, ни мы, отказники, ни даже вы в Лишкат-а-кешер на это не среагировали?

– Западные правозащитники и еврейские организации все больше персонифицировали свою борьбу. Их интересовала судьба конкретных отказников и диссидентов. Что придумал в ответ Советский Союз? В семьдесят девятом году он постепенно ввел правила, создающие нереальных отказников. Как он это сделал? Он заявил, что выезд будет разрешаться только к прямым родственникам. Теперь не нужно было давать людям отказ. У них не принимали документы. Начали в Одессе, а потом в течение года постепенно распространили это по всему Советскому Союзу, причем, в каждом городе, в каждой республике вводили новые правила в другое время. Те, у кого родственники поехали в Америку, а туда ехало большинство, не могли подать документы вообще, поскольку вызовы принимались только из Израиля. Так обрывались цепочки, по которым родственник мог реально послать вызов. Поэтому количество вызовов стало сокращаться и, соответственно, сокращалось число подававших, а количество принимаемых к рассмотрению документов сократилось еще больше. В результате этого количество выдаваемых отказов на уровне начала 80-х годов уже не увеличивалось.

– Разве вы прекратили посылать вызовы не от прямых родственников?

– Мы посылали вызовы из Израиля от прямых родственников и от непрямых родственников, то есть мы все равно их посылали, но эти вызовы не принимались советской властью. Заострить на этом проблему не удавалось, потому что все было сконцентрировано на борьбе за отказников и узников Сиона.

– Как Лишкат-а-кешер реагировала на кардинальное изменение обстановки?

– Никак не реагировала. Она не особенно понимала, что можно и нужно делать. Есть отказники – нужно бороться за их выезд, есть узники Сиона – нужно бороться за их освобождение… – и все! Что касается эмиграции, они не понимали ни ее причин, ни что с ней делать.

– Информационное давление на СССР продолжалось?

– Продолжалось, только более осторожно, потому что начались репрессии, и стали боятся за евреев, за активистов. Внутри Лишкат-а-кешер не было координации с БАРом[18].

– После ввода войск в Афганистан власти приступили к разрушению организованного еврейского движения.

– Правильно, поскольку после ввода войск им уже не нужно было считаться с реакцией Запада: реакция на арест того или иного диссидента не имела никакого значения по сравнению с реакцией на вторжение в Афганистан. Тогда они стали подавлять все, в том числе и еврейское движение.

– Да, они и диссидентов стали давить намного мощнее.

– Евреи никогда не были для них самостоятельной проблемой, кроме как в области эмиграции. Эмиграция также рассматривалась в связи с кругом других проблем.

– Но, несмотря на сильное давление внутри, в СССР продолжали приезжать посланцы Лишкат-а-кешер, Израиль продолжал принимать активное участие в международных книжных ярмарках, с которых активисты умудрялись «уводить» тысячи книг, работал проект преподавания иврита в периферийных городах, продолжали работать семинары, выходил самиздат. Жизнь продолжалась.

– Да. Работа шла, проводились международные конференции, демонстрации, шли потоки писем, время от времени какого-то отказника выпускали, и начинался фестиваль. Все при деле. И даже советская власть была довольна. Знаешь, почему?

– Почему?

– Выезда не было.

– Да, уровень выезда опустился ниже тысячи в год, но уровень репрессий все же в какой-то степени ограничивался давлением Запада.

 

– Власти СССР работали с еврейским движением по уровню достаточности, то есть они решали, в какой степени нужно его давить, чтобы оно не распространялось и не выходило из-под контроля. Но, с другой стороны, такая возня для них в чем-то даже была полезна, поскольку отвлекала внимание еврейских и израильских организаций от проблемы эмиграции и концентрировала его на относительно мелкой проблеме нескольких сот известных людей.

– А до какого уровня они опускали градус холодной войны? Ведь и в эти годы приезжали иностранные общественные и политические деятели, проводились международные книжные ярмарки, международные конференции, допускались контакты иностранцев с отказниками.

– Но ведь инициатива холодной войны шла не от Советского Союза. Это была реакция Запада, в которой Советский Союз не был заинтересован. Но поскольку холодная война шла, он пытался на нее реагировать, не выходя за определенные рамки. Что он хотел? «Оставьте нас в покое с Афганистаном, и все будет хорошо». Инициатива шла с Запада, а Советский Союз пытался как-то с ней жить.

– То есть Запад сам и регулировал градус холодной войны?

– Запад сам регулировал степень реакции, которая больше зависела от того, что проис-ходило на военных полях Афгани-стана, и давал этому ту или иную по-литическую окраску. Еврейское движе-ние тоже играло свою роль в противостоянии. То есть внешне все было хорошо. Все боролись за евреев Советского Союза. Но как, и за что именно, в это никто особенно не вникал.

 

– Что происходило с Хельсинкским  процессом?

      – Кого он интересовал?

– По формату этого процесса нужно было каждые два года встречаться, проверять соответствие…

– Ну, встречались, обсуждали, поднимали вопросы, публиковали отчеты, как сегодня делает Международная амнистия, ругали советскую власть. Советская власть огрызалась. Больше выпускали пар. Это превратилось в своего рода ритуал, подобный ритуалам советской власти, и к нему никто не относился серьезно, кроме вас, отказников и борцов за права человека в Советском Союзе.

– Это как-то повлияло на экономические отношения?

– Торговые отношения, которые были выгодны Западу, продолжались. Нефть-то покупали.

Предшествующий вторжению в Афганистан год стал пиком алии: в 1979 году из СССР выехало 51 331 человек, в Израиль из них прибыло, однако, только 17 278. Остальные разъехались по разным странам, прежде всего в США, или застряли в пересылочном лагере в Ладисполи возле Рима. Массовые отказы в Киеве и Одессе пошли с августа – сентября. Их выдавали сотнями. Общее число выезжающих не начало падать сразу, поскольку в рассмотрении находилось значительно большее, чем прежде, количество дел. Власти рассасывали затор, также значительно ограничив или прекратив вовсе прием новых заявлений. К 1982 году поток эмигрантов практически иссяк. Скопившиеся в Ладисполи люди постепенно уезжали, в основном в США.

До 1980 года число семей отказников, т.е. тех, кому удалось собрать все необходимые документы, пройти процедуру подачи и получить отказ, колебалось на уровне около 2000. Точной статистики нет, но оценка отправляемых в Израиль и на Запад многочисленных списков отказников, составляемых в Прибалтике, Ленинграде, Киеве, Минске, Москве, Свердловске, Новосибирске и других городах, позволяет говорить о такой цифре. Некоторые семьи обладали уже весьма солидным стажем отказа в 7-10 лет, но значительная часть уезжала после двух-трех лет. Их места занимали другие.

Было понятно, что число отказников определялось не числом лиц, обладавших секретной информацией, а уровнем страха получить отказ, уровнем, который КГБ считал достаточным. То же самое происходило с числом узников Сиона – сажали столько, сколько считали достаточным, чтобы поддержать уровень страха для подавления национальной активности.

К началу 1979 года в КГБ и политическом руководстве сложилось впечатление, что прежнее динамическое равновесие перестает работать, что уровень подач растет лавинообразно, ситуация выходит из-под контроля, и необходимо, не запрещая эмиграцию формально, поднять планку страха и вводить новые механизмы регулирования, включая запретительные. Раньше к таким запретительным мерам относился налог на образование, теперь ими становились вызовы от прямых родственников.

У КГБ была достаточно ясная картина происходящего. Они точно знали, сколько людей уезжает и сколько заказывает вызовы, и пытались контролировать этот процесс. Обычно количество заказываемых вызовов в 2-2.5 раза превышало число полученных разрешений[19]. В 1979 году в СССР было отправлено 99 825 вызовов, в 1978-м – 82 766 вызовов (при выезде в 28 956 человек), в 1977-м – 44 209 вызовов (при выезде в 16 833 человека), и так далее. Таким образом, в 1979 году в СССР находилось несколько сот тысяч евреев, способных подать документы на выезд. И в связи с тем, что в этом году стали распространяться слухи, что выезд прикроют, что высокий уровень выезда сохранится в лучшем случае до конца Олимпиады, многие обладатели вызовов стали опасаться, что «опоздают на поезд». «Во второй половине 79-го года, – свидетельствует ленинградский активист-отказник, а ныне доктор исторических наук и сотрудник Иерусалимского университета Михаил Бейзер, – разнесся слух, что вот-вот лавочка закроется, и очереди в ОВИР стали ужасные. Люди стояли по ночам, писали номерки, держали очередь, как за коврами. Я, наверное, месяц в очереди стоял. Над нами издевались, как могли. Была жуткая паника, и все бежали, будто с тонущего корабля»[20]. Михаил Бейзер, как и многие другие, смог подать, но получил отказ. Ему вторит известный активист из Киева Владимир Кислик. «В 79-м году выезд был практически полностью прекращен, и в отказ в Киеве как-то сразу попали тысячи людей. Они метались, не зная, что делать… без жилья, без денег… жутко что творилось. С работы ушли, квартиры продали под выезд… У многих еще был дикий страх перед системой, и все это вместе приводило их в полное отчаяние»[21]. Подобное творилось и в других городах. В 79-м – 80-м годах число семей отказников выросло в несколько раз.

Официальной статистики о числе отказников в начале 80-х годов не существует. Но поскольку получившие отказы в 1980 году подавали документы в 1979 году, когда во многих местах еще действовали старые правила, и там число подающих документы росло, то с определенной долей погрешности можно предположить, что сокращение количества выданных в 1980 году разрешений на 30 000 человек произошло в основном за счет выдачи новых отказов. Это не считая тех, кто прошел значительную часть процедуры подачи документов, но не смог подать в связи с тем, что процедура приема документов в некоторых местах была ужесточена.

В результате сложилась несколько парадоксальная ситуация. С одной стороны, большое число новых отказов и карательные действия властей действовали крайне удручающе, но, с другой стороны, в ряды отказников влилось много энергичных людей, жаждущих действий. Опасаясь радикализации сообщества отказников, начиная с 1981 года власти впервые начали предпринимать действия для возврата отказников на работу по профессии, о чем мы поговорим позже.

Из личных воспоминаний

Ввод советских войск в Афганистан и реакция Запада вызывали недобрые предчувствия. На лицах сотрудников КГБ снова появилось нагловатое выражение хозяев положения. В это время я продолжал преподавать иврит, вел семинар учителей иврита и готовился к проведению второго междугородного семинара учителей в Коктебеле, куда на этот раз пригласил преподавателей из девяти городов. К этому семинару нужно было подготовить много учебных материалов, подобрать учителей, способных работать по новым методикам, снять места для проживания.

Проведение междугородного семинара такого уровня являлось серьезным вызовом для властей. Они и так с трудом терпели преподавание иврита, время от времени отправляя того или иного преподавателя в тюрьму, а тут еще Афганистан, Олимпиада и бойкот.

Проводить семинар подпольно не представлялось возможным – слишком много людей принимало в нем участие. Мы, естественно, соблюдали меры предосторожности во всем, что касалось техники, «самиздатовских» и «тамиздатовских» материалов, старались не слишком «светиться», не «наглеть».

Внешне речь шла об отпуске в кругу друзей. Но я спиной чувствовал, что тучи сгущаются. Неоднократное продумывание всех доступных мне деталей ситуации приводило к выводу, уже доказавшему свою справедливость в прошлом: опасно делать семинар, но в равной степени опасно продемонстрировать слабость. Иврит был неудобной для них темой. Им нужно было потрудиться, пойти на откровенный подлог, чтобы посадить преподавателя. При этом они понимали, что те, кто шел на откровенный подлог, потом сами могли оказаться на скамье подсудимых, тем более что «втихую» расправиться с преподавателями было сложно.

Семинар был намечен на август – сентябрь, а Олимпиада – на вторую половину июля, но многие активисты уезжали из Москвы заранее, по опыту зная, что в Москве их могут превентивно посадить на несколько недель. Я тоже подумывал выехать на пару недель раньше, чтобы не рисковать.

Москву чистили, красили и обновляли основательно. Похорошели центральные магистрали, закончилось строительство большого количества олимпийских объектов, улучшилось снабжение. Зачищали Москву еще основательней. На улицах сократилось количество машин, появилось больше стражей порядка, а за нами – больше топтунов. На фоне приближающейся Олимпиады участились наши встречи с иностранцами, которые обсуждали вопросы бойкота Игр и возможной реакции властей. У нас стали появляться также гости со статусом официальных лиц, аккредитованных на проведение Олимпиады. Они готовили приезд, устройство и обслуживание своих команд. Исраэль Либлер, бизнесмен и общественный деятель из Австралии и старинный друг отказников, отвечал, например, за приезд и размещение сборной команды своей страны. В этом качестве он несколько раз посетил СССР накануне Олимпиады, встречался с советскими официальными лицами, но всякий раз устраивал также несколько встреч с отказниками.

Гостей интересовало, прежде всего, как отразится бойкот Олимпиады на положении отказников и диссидентов, и будет ли это эффективной мерой давления на власть. Большинство отказников было за бойкот, считая, что Советы пойдут на дополнительные послабления по правам человека только под массированным западным давлением. Посланцы Лишкат-а-кешер просили нас, как и в случае с поддержкой поправки Джексона – Веника, не рваться в первые ряды сторонников бойкота, проявлять сдержанность и помнить, что Олимпиада – это не совсем наша борьба, она быстро завершится, а нам еще предстоит жить в этой стране и вести свою борьбу за выезд.

Слежка со стороны КГБ была плотная. Они знали о моих планах междугородного семинара для учителей иврита. Отъезд из Москвы на время Олимпиады большого числа активистов, с одной стороны, делал их работу по зачистке Москвы проще, но, с другой стороны, они всегда с большой подозрительностью относились к разрастающемуся количеству наших ульпанов, в особенности, когда качественное преподавание распространялось в другие города.

У моего дома дежурила машина с четырьмя сотрудниками в штатском, как накануне больших праздников или важных иностранных визитов. Стиль их поведения изменился: они стали вести наблюдение открыто, не скрывая, а порой даже демонстрируя свое присутствие. Возникало ощущение, что они специально давали понять – смотрите, вы и все, кто к вам наведывается, находитесь под постоянным присмотром, и нас здесь достаточно, чтобы в любой момент вмешаться и прекратить нежелательное поведение. Помню, я думал про себя: сколько же сотрудников нужно иметь, чтобы вот так расточительно расходовать их на людей, которые просто стремятся уехать из страны? А сколько сотрудников им нужно иметь, чтобы следить за теми, кто борется за национальную независимость в Украине, Прибалтике, Закарпатье или на Кавказе? Или за теми, кто проповедует религиозные ценности? Или стремится к демократическим преобразованиям? Ведь наша деятельность была направлена на выезд, а не на реформы в стране.

Иногда у подъезда моего дома или на небольшом удалении собиралось две или три машины. Это случалось, когда кто-то из заграничных или местных гостей приводил за собой «хвоста». По мере того, как разрасталась кампания бойкота Олимпиады, у руководителя команды наблюдения появлялось все более настойчивое желание установить со мной непосредственный контакт. Иногда он мог стоять у подъезда, когда я выходил, и спокойно сказать: «Добрый день, Юлий Михайлович». Иногда полушутя спросить: «Куда собираетесь-то?».

Я уже проходил эти «колеса». Люди из «органов» находятся на службе, под приказом. Доброжелательная улыбка в момент могла превратиться в волчий оскал. Тем не менее, напрягать или оскорблять их без надобности не стоило. Важно было только держать дистанцию и не создавать у них ложных иллюзий. Спокойно и корректно бросить «добрый день» и не вступать в разговоры.

Однажды в апреле, когда до Олимпиады оставалось уже меньше двух месяцев, начальник группы подошел ко мне и начал разговор: «Вы не думайте, Юлий Михайлович, мы знаем, что вы собираете учителей в Коктебеле. Поезжайте себе. Можете остаться в Москве на время Олимпиады, нам это не мешает. Я даже могу, если хотите, устроить вам билеты на открытие Олимпиады и на состязания, только скажите!». Я был поражен. Такого рода вещи он не мог делать на свой страх и риск. Это, вне всякого сомнения, был продуманный шаг, но в чем заключался смысл этого послания? Может быть, власти начали всерьез беспокоиться, что без участия ведущих западных стран Олимпиада сорвется или превратится в заштатное провинциальное спортивное событие? Может быть, они пытаются через нас передать за рубеж, что обстановка внутри страны будет спокойная и серьезных преследований еврейских активистов и правозащитников не предвидится? Я, естественно, отказался, но предложение безымянного сотрудника меня успокоило, и напрасно.

За четыре дня до открытия Игр меня привезли в 119-е отделение милиции. На этот раз разговор был другой. Три сотрудника КГБ по Москве и Московской области – Соловьев Юрий Николаевич, Громов Валерий Павлович и Петров Петр Сергеевич (я потребовал, чтобы они предъявили документы, иначе отказывался разговаривать) – провели со мной многочасовую профилактическую беседу. Угрозы включали возможность высылки из Москвы, суда, подобного суду над Щаранским, – с обвинением в шпионаже, фабрикации материалов, «обличающих» меня в сексуальных преступлениях или злостном хулиганстве. Им было хорошо известно мое дело. Для них я уже был человеком, побывавшим ТАМ. В Свердловске, когда я находился в карцере, КГБ уже продемонстрировал мне некоторые из своих возможностей. Тогда речь шла о семидесятой статье: посадили вначале на 15 суток – якобы за хулиганство, после чего состряпали ложное обвинение по агитации заключенных против советской власти.

На этот раз разговор велся в деловой и циничной форме: «Вы же понимаете, что нам ничего не стоит изготовить, например, фильм, в котором вы будете фигурировать в одном из таких преступлений». При этом делались недвусмысленные намеки на известные процессы. И что от меня требовалось, чтобы избежать этого страшного будущего? Прекратить преподавание иврита и руководство семинаром учителей в Москве. Я хорошо помню детали этого разговора, потому что почувствовал реальную угрозу, записал основные моменты разговора по свежей памяти и переправил их на Запад. Все-таки некоторая страховка.

Игры прошли без инцидентов, и, по меткому выражению местных острословов, единственной победительницей в них была команда силовых структур Андропова. Все остальные команды проиграли. «Победители» расслаблялись после напряженных месяцев работы, и наш отъезд в Коктебель прошел гладко.

К началу занятий маленький курортный поселок Коктебель, расположенный на южном берегу Крыма, был заполнен евреями «до краев». Коктебель всегда был популярным местом отдыха у нашего брата, а в это лето вместе с учителями приехало около трехсот человек – члены семей, друзья, ученики. Дважды в день на берегу моря проходили занятия. Группы располагались на расстоянии 40-50 метров одна от другой, большинство отдыхавших были евреи, и внешне это даже не привлекало особого внимания. Люди группами загорают, о чем-то негромко переговариваются, что-то читают и обсуждают. Со мной приехали прекрасные преподаватели: Миша Холмянский, Юлий Эдельштейн, Женя Гречановский, Миша Некрасов и другие. Вечером шумная компания веселилась. Было несколько хороших гитаристов, и мы пели еврейские песни, жгли костры, бродили по окрестным холмам. Атмосфера была замечательная. Многие молодые люди рассказывали мне потом, что их путь в еврейство начался с этого лета в Коктебеле.

На третий день в пасторальную коктебельскую картину добавился новый важный элемент. На набережной появились люди в аккуратных черных костюмах, белых выглаженных рубашках и черных галстуках. Их было 8-10 человек. Представьте себе жаркий августовский день, солнце палит, люди в купальных костюмах располагаются возле кромки воды, иногда под солнечными зонтиками, а в 30-ти метрах от них, при полном параде, парятся сотрудники «органов». Они расположились стоя напротив занимавшихся групп и молча наблюдали за занятиями. 

 

Это так контрастировало с окружающим, они настолько выделялись в своих одинаковых строгих костюмах, что вместо страха вызывали скорее ироничную улыбку сострадания.

Так продолжалось дней десять.

Утренние занятия начинались в 9 и продолжались до 12-ти. Я вставал довольно рано и в шесть, как правило, бегал трусцой. Обычно я делал это с кем-то из участников семинара, но 14 сентября мы загуляли допоздна, и ребята на следующий день спали крепким сном. Я подумал, что, наверное, и агенты после позднего дежурства спят, и побежал один. Агенты не спали. Более того, они хорошо помнили предупреждение, которое сделали мне в милиции 15 июля: «Юлий Михайлович, в вашем распоряжении два месяца. Если за это время вы не прекратите свою националистическую деятельность, мы начнем принимать меры». Я, честно говоря, не ожидал от них такой пунктуальности.

Недалеко от того места, где я разминался, стоял человек со свертком в руке. Когда я побежал, он, слегка покачиваясь, двинулся в мою сторону. Я обогнул его на приличном расстоянии, но он качнулся и ухитрился выкинуть руку со свертком в мою сторону таким образом, чтобы задеть меня и тут же выронить сверток. Бутылка с вином, завернутая в газету, со звоном упала на гальку и разбилась. «Пьяный» шумно взорвался от гнева, тут же из-за кустов появились два дружинника с повязками на руках. Это была нелепая инсценировка, в которой «режиссеры» даже не побеспокоились о том, чтобы она выглядела правдоподобно, скорее наоборот – это была циничная демонстрация возможностей, вывод из которой был вполне очевиден – или ты прекратишь свою деятельность, или мы тебя так или иначе упрячем за решетку. К счастью, кто-то из нашей группы видел, как этот «пьяный» уже полчаса ходил вокруг дома, в котором я ночевал, а когда я вышел, устроился неподалеку и терпеливо ждал, пока я разминался, т.е. на всякий случай у меня был свидетель.

Нас отвезли в местное отделение милиции, а оттуда через пару часов отправили в близлежащий город Судак. В Судаке быстро состоялся суд по административным нарушениям, нам обоим дали по 13 суток, после чего мой внезапно протрезвевший незнакомец куда-то исчез, и больше я его уже не видел. Меня направили отсиживать срок в камеру предварительного заключения (КПЗ) при местном отделении милиции. За время моего отказа это был уже седьмой административный арест с осуждением на 10-15 суток. Я был уверен, что они не сочтут это достаточно серьезным предупреждением, и ждал продолжения, присматриваясь к контингенту сидящих. Кто из них будет следующим провокатором и сколько их будет?

В камере нас было человек семь: студенты, не рассчитавшие дозы спиртного, пара местных ребят, подравшихся с приезжими, неразговорчивый взрослый дядька с помятой физиономией. Днем нас использовали на строительстве второго этажа отделения милиции.

Город был южный, курортный, милиция привыкла иметь дело с отдыхающими и держала себя вполне прилично, не зверствовала. Друзья быстро выяснили место моего нахождения, и днем кто-то почти постоянно дежурил возле КПЗ на всякий случай. Когда надзиратель отходил, мы мог  ли поговорить.

Кормили нас вполне сносно, но, несмотря на мои протесты, друзья приносили мне дополнительную еду, да в таком количестве, что я мог накормить трех-четырех молодых и всегда голодных студентов. Одна из моих учениц, Надя Норман, каждый день варила курицу и даже суп, который приносила мне в термосе.

В пять часов вечера нас закрывали в камерах, и это было время для разговоров и знакомств. Каждый день приводили кого-нибудь нового, кого-то выпускали. Среди студентов провокаторов не было, я это чувствовал, и постарался подружиться с ними.

За три дня до выхода (интересно, что в Свердловске мне сообщили о дополнительном деле тоже за три дня до выхода) в камеру привели двух прилично одетых здоровяков. Один был флегматичный, под два метра ростом, а второй – поменьше, очень подвижный и спортивный. Места на нарах не было, и они присели на бетонный пол, но спортивный тут же стал громко рассуждать о том, что это несправедливо, что вот семь человек лежат комфортно на нарах, а они должны сидеть на холодном полу. Обычная тюремная история. Через некоторое время они решили устроиться на нарах и попытались лечь рядом со мной и студентом. Когда выяснилось, что лечь не удастся, они стали выталкивать меня и студента с нар. При первой посадке, о чем КГБ, видимо, было известно, я в подобной ситуации двинул зэку ботинком по зубам, и на этом инцидент был исчерпан. Здесь у меня сразу возникло ощущение, что что-то с этими ребятами не так и ведут они себя как-то неестественно. Мы уступили и устроились на бетонном полу. Через некоторое время спортивный встал и пошел к параше. При этом он небрежно наступил мне на ногу, потом на студента, выругался и пошел дальше. Потом обернулся, как бы говоря: «Что, слабó?» Он явно провоцировал нас на драку. Я посмотрел на студента, но тот показал мне взглядом, что связываться не стоит. Я и сам чувствовал, что не стоит – их люди покажут что надо, и можно загреметь на длительный срок.

За ночь этот парень провоцировал меня и студента еще раз, но мы не ввязывались в конфликт. На следующее утро эта пара исчезла. КГБ, видимо, почувствовал, что предупредил меня достаточно серьезно, и последние три дня прошли без происшествий. Я вышел, меня ждали шесть друзей и жена, которая в связи с этим прилетела из Москвы. Семинар благополучно закончился до моего выхода, мы провели в Коктебеле еще два дня и вернулись в Москву.

Со времени моего отъезда в Коктебель прошло немногим более месяца, но это была уже другая Москва. В ней царила иная атмосфера: началось систематическое давление на семинары, «самиздат», на преподавателей иврита и другую организованную активность отказников. В остальных городах Союза было еще хуже. Я написал председателю КГБ Юрию Андропову жалобу на провокацию, устроенную мне его сотрудниками, и отправил это письмо также на Запад. Прекращать преподавание и руководство семинаром я не собирался, а жалоба могла сыграть роль хоть небольшой, но все же защиты против дальнейших провокаций, которые не заставили себя ждать.

15 октября 1981 года КГБ и милиция провели обыски в домах нескольких активистов, связанных с преподаванием и распространением языка иврит. В их число попали москвичи Павел Абрамович, Наталия и Геннадий Хасины, Леонид Тесменицкий и я. Печатные материалы, книги, печатные машинки, магнитофоны и магнитофонные записи, учебные пособия, а также все на иностранных языках конфисковывалось беспощадно. 16 октября аналогичные предупреждения получили также московские преподаватели Борис Терлицкий, Юлий Эдельштейн, Виктор Фульмахт и Владимир Куравский [22]. Меня, после 12-часового обыска, сотрудники КГБ увезли с собой, заявив жене, державшей на руках нашего грудного сына: «Попрощайтесь, ваш муж уже больше не вернется». Это, видимо, была «невинная шутка», потому что к середине следующего дня, предупредив о недопустимости дальнейшего преподавания иврита, меня отпустили. Я застал дома бледную и заплаканную жену. «Шутка» КГБ стоила ей потери молока.

Вначале я думал, что это очередная кампания. Пройдет несколько месяцев, и гэбисты, возможно, успокоятся. От некоторых преподавателей они действительно отступились на время, но на меня продолжали оказывать все возрастающее давление. Им, по-видимому, мешало то, что я продолжал вести семинар учителей иврита, принимал много иногородних и иностранных гостей и активно преподавал иврит. У меня также был телефонный канал связи с Израилем, и довольно часто звонили из других стран.

Через полтора года им все же удалось вынудить меня на время отказаться от ведения семинара и преподавания, но это отдельная история