Глава 4. Черные годы советского еврейства − 1948-1953

Осенью 1948 года произошел поворот, после которого для со­ветских евреев наступили черные годы, продолжавшиеся вплоть до смерти Сталина. Тому было много причин.

Это было время жесткого противостояния между Востоком и Западом. 26 июня 1948 года Сталин начал блокаду Западного Берлина, ставившую отношения между Советским Союзом и за­падными державами на грань военной конфронтации. Требова­лась очередная чистка для приведения населения в полное и без­думное повиновение режиму. Понадобился также жесткий окрик в социалистическом лагере: 28 июня самый популярный в СССР лидер народных демократий Тито был объявлен предателем и фашистом, и отношения между компартией СССР и Союзом ком­мунистов Югославии были разорваны. Сталин приступил к пере­становкам в высшем эшелоне власти. Август 1948 года – травля “буржуазной лженауки” генетики. Работу теряли тысячи ученых и преподавателей по всей стране. Июль-август – серьезные изме­нения в идеологии и внешней политике СССР; их можно охарак­теризовать как консервативный поворот.[1]

Сказались патологические изменения личности “вождя”, у ко­торого к концу жизни все больше развивалась параноидальная подозрительность. Он говорил своей дочери: “Сионизмом зара­жено все старшее поколение, а они и молодежь учат… сионисты подбросили тебе твоего муженька”. По настоянию Сталина его дочь Светлана развелась с Г.Морозовым (май 1947 года). В на­чале 1948 года по настоянию Сталина Г.Маленков добился раз­вода своей дочери с В.Шомбергом, внуком А.Лозовского… 10 мая 1948 года была снята с правительственного поста Полина Жемчужина, жена В.Молотова.[2] Многие из ближайших сатрапов Сталина, старавшихся во имя собственного спасения угадывать его желания, были сами в немалой степени заражены антисеми­тизмом и с удвоенной энергией старались соответствовать…

Особое раздражение руководства страны вызывало нацио­нальное пробуждение советских евреев, видевших в Израиле свою новую Родину и стремившихся к репатриации. В то время они все еще составляли значительная часть (в некоторых облас­тях до трети) государственных служащих, инженеров и научных работников.

Контакты между советскими гражданами и израильской деле­гацией запретили даже в синагоге. Отныне членов посольской миссии повсюду сопровождали представители службы безопа­сности, не позволявшие никому к ним приблизиться. И хотя во внешней политике немедленных изменений не последовало, ста­ло ясно, что между Израилем и советскими евреями, между вне­шней и внутренней “еврейской” политикой Советского Союза также опустился “железный занавес”.

Период с января 1948 года до смерти Сталина 5 марта 1953 года можно условно разделить на четыре этапа, каждый из кото­рых представляет собой новую ступень в эскалации антиеврей­ской политики советского руководства.

Первый этап, продолжавшийся в течение 1948 года, харак­теризуется кампанией против еврейского национализма и нача­лом уничтожения еврейской культу­ры одновременно с дружественной политикой по отношению к Израи­лю.

Второй этап – с января по май 1949 года – первая волна аре­стов крупнейших деятелей еврейской культуры и интенсивная кампания против космополитизма одновре­менно с открытым охлаждением советско-израильских отношений.

Третий этап – с июля 1949 года до конца 1952 года – менее шумная, однако более резко выраженная кам­пания против “еврейского национализма, космополитизма и сио­низма”.

Четвертый этап – с января по март 1953 года – разнузданная кампания против еврейской интеллигенции, сионизма, госуда­рства Израиль и различных еврейских организаций.

Лишь после смерти Сталина, с апреля 1953 года, намечается некоторое улучшение положения.[3]

“В конце 1948 года начались аресты членов группы “Эйни­кайт” в Жмеринке, Киеве, Ленинграде и других городах… было арестовано 12 человек, из них лишь девять были настоящими членами группы. После следствия, продолжавшегося более 5 месяцев, члены группы были сприговорены особым совещанием к длительным срокам заключения – 8-25 лет”.[4] Среди осужденных был Меир Гельфонд, один из руководителей “Эйникайт”. После смерти Сталина, осенью 1954 года, члены группы были освобо­ждены.

Группа Р.Брахтмана, М.Маргулиса, В.Свечинского была аре­стована в 1950 году и каждый из них был приговорен к 10 годам заключения. Они были освобождены в 1955 году. В лагерях сионисты воз­рождения Израиля встретились с ве­теранами сионистского движения времен революции.

“Сионизм советского периода, – писал Виталий Свечинский в статье “Как заго­ворили евреи молчания”, – реализовался людьми 20-х годов, нравственная зрело­сть которых удержала их от участия в российских революционных ристалищах. Вся их энергия была направлена на Ис­ход. Часть из них осталась в России, вы­полняя долг перед своими политичес­кими партиями, лидеры которых эмигри­ровали в Палестину. Постепенно, подо­греваемое идеологическими соцсимпа­тиями, испарилось из жизни всякое упо­минание об этих безвестных солдатах сопротивления.

Они, эти бойцы сионизма, занимались “антисоветской агитацией и пропагандой”, пытаясь сохранить своих братьев для еврейского народа. Почти все они ушли в тюрьмы и лагеря и погибли там.

Склоним головы перед этими волонтерами отборной гвардии Си­она за их поход в кромешной тьме, за их бескомпромиссную стой­кость.

Лишь в конце сороковых годов, подобно птице Феникс, возник из пепла постклассический сионизм, не зная о своем прошлом бытие…

В полном соответствии с условиями тоталитарного полицейского государства часть сионистов конца 40-х и начала 50-х годов обна­ружила себя в тех же тюрьмах и лагерях. И там, в советских засте­нках, произошла эта встреча новых “еврейских буржуазных нацио­налистов” с некоторыми уцелевшими ветеранами классического си­онизма. Так появилась тонкая нить, которая восстановила разру­шенную связь времен…

Идея Исхода не погибла. Ее слабое пламя, как пламя свечи, не давало угаснуть надежде. Жизненным импульсом Узников Сиона было существование Израиля. Этот мощный импульс хранил их, а они хранили его. И выдержали эти доспехи”.[5]

– За что вас посадили? – спросил я Виталия Свечинского.[6]

– Мы хотели бежать в Израиль. Там была война за независи­мость, нам было по 19 лет… Мы задумали побег на Юге, через речку Чарох, это целая история…

– Как вы к этому пришли?

– Я думаю, антисемитизм, который я испытал и в эвакуации, и в Москве: Гитлер преуспел в этом деле. Мы пришли к такой про­стой и ясной мысли, как сионистское решение “еврейского воп­роса”. Мы заново изобрели для себя сионизм.

– С кем вы намеревались бежать?

– Нас было трое, мы были школьными друзьями, в институте тоже связи не теряли. Мы все обсуждали между собой, гово­рили… Это Рома Брахтман, он сейчас в Нью-Йорке, и Миша Маргулис – живет в Иерусалиме.

– Они тоже сидели?

– Конечно.

– По какой статье?

– “58-1а” – это измена Родине… до расстрела. Кроме того, были статьи “58-10″ – антисоветская агитация, направленная на подрыв советской власти, и “58-11″ – “групповщина”, пос­кольку нас было трое. Но им троих было мало, они хотели расширить круг, чтобы получилось серьезное молодежное дело. Это было модно тогда – мы же попали в период борьбы с “безродными космополитами” и “беспаспортными бродягами”. Вся Лубянка была забита евреями. Все этажи.

– Сколько времени продолжалось следствие?

– Около полугода.

– Вы признали свою вину?

– Нас троих арестовали, и мы трое признали свою вину. Но они же хотели расширить круг… им надо было посадить человек десять-двенадцать. Вот здесь они наткнулись на стену. Нача­лись угрозы, мелкие физиологические ущемления, потом стали пугать пыточной тюрьмой в Суханово. Пыточная тюрьма – это действительно страшно.

– Настоящие пытки?

– Да. Я встречал людей оттуда. Однажды ночью дверь нашей камеры отворилась, и вошел старик… Сильверсван, худой, как доска. Он рассказывал, что это такое. Его пытали. Что значит пытали? Его ставили в каменный мешок. Каменный мешок – это ниша в стене 50х50. Открывают металлическую дверь, за­талкивают человека в эту нишу, захлопывают дверь. Перед лицом окно с решеткой, закрытое снаружи стеклом. Его ста­вили в этот мешок и несколько раз включали над головой мо­щную лампу. Человек так долго стоять не может. У него начи­нают распухать ноги… “слоно­вьи ноги”… пошевелиться не­возможно, упасть невозможно, потому что колени упираются в эту дверь. Если человек теряет сознание, то открывается око­шко, и на него выплескивают холодную воду, чтобы пришел в себя, чтобы пытка продолжа­лась. Этот старик считает, что он пробыл в этом мешке около двух суток. Когда его оттуда выволокли, он был без сознания. Это один из методов наказания. Другой метод – тебя привя­зывают голого к шведской стенке и бьют по спине чулками, наполненными песком. Отбивают почки, печень… человек ста­новиться полным инвалидом – это на всю жизнь. А следов на теле не остается… – “великий патент КГБ”. Если бы они пороли ремнями или резиновыми жгутами, то были бы следы, а песок в чулке мягко ложится на тело, и никаких следов…

– Кого они подвергали таким пыткам?

– По серьезным делам… по “делу врачей”, например. Потом я встретил одного парня, который был связан с делом Масарика. Он тоже через это прошел. Это был советский асс, награжден­ный тремя орденами Красного Знамени… Нам было по 19 лет, уже в тюрьме мне исполнилось 20. Нам угрожали такой судь­бой, но мы не готовы были говорить о наших друзьях, называть фамилии.

– Сколько вам дали?

– Нам дали немного, “червонец”. Повезло… По статье “58 -1а” нас должен был судить военный трибунал, и тогда бы нам дали по двадцать пять, но военный трибунал был просто забит дела­ми, переполнен. Нас направили на особое совещание, так на­зываемую “тройку”. А особое совещание в то время не имело права давать 25 лет. Они могли дать “только” до 10. Я даже встретил человека, парикмахера, которому дали всего 5 лет: он в пьяной драке бросил бутылку и попал в портрет Сталина… Нам дали по 10 лет особых лагерей и разослали в разные ме­ста. Мишка попал в “Дубравлаг”, Мордва, Ромка попал в “Гор­лаг”, Норильск, а я попал в “Берлаг”, Колыма. Это были спец­лагеря, они были введены в 1950 году, и их было всего восемь на весь Советский Союз.

– Как сиделось?

– Сиделось по-разному. Вначале очень тяжело. Зима 1951-52 была суровая, режим ужасный и, главное, не было жратвы. Я был на общих землеройных работах. Это тяжелая работа. “До­ходили” там, в первую очередь, люди с хорошим физическим здоровьем. Я был гимнастом, третьеразрядником, на здоровье не жаловался. Я очень быстро “дошел”. Организм требовал пи­тания, а его не было. Была изнурительная 10-часовая работа на морозе, укрыться негде. Я очень быстро “дошел”, стал “до­ходягой” и все такое… Спасли евреи. У меня был лагерный отец, Натан Забара, идишский писатель. И еще был Ирма Друкер, благослови, Боже, память его… Они выходили не на общие работы, а в конвойный гарнизон – обслуживали кухню, кололи дрова, мостили, делали работы по благоустройству, в общем, делали легкие работы. Повар с кухни выносил им что-нибудь поесть. Натан стал собирать в банку кашу и приносить ее в зону. Это было очень опасно, потому что перед входом в зону обыскивали, но он это делал так артистично, что у него не находили. Так что я потом каждый вечер мог получить порцию каши, и это меня спасло…

– Второй год был легче?

– Легче… научились немножко жить в лагере, обтерлись, “обню­хались”, как в лагере говорят. Научились осознанно переносить и голод, и холод… Это уже очень много. Потом мы с Фимкой Спиваковским пошли на прием к начальнику лагеря – такие при­

емы были раз в неделю – и сказали ему, что Фимка окончил экономический факультет Харьковского университета и что он может не только землю долбить, а я студент-архитектор тре­тьего курса и могу работать в этой области. У них в лагере как раз была проектная “шарашка”. Через две или три недели меня вызвали и сказали, что переводят туда. Сначала я работал в ночную смену. Было трудно, потому что пальцы не держали карандаш, не гнулись, но со временем чертить наловчился. Я проектировал разные офицерские дома, жилой поселок, и это было, конечно, намного легче…

– Вас пытались как-то вербовать?

– О, да… Когда я работал в “шарашке”, которая была филиа­лом Дальстройпроекта. Там работали одни заключенные. В основном латыши, литовцы. Они прекрасные архитекторы, ин­женеры и проектировщики. Руководил этим делом некто Яков­лев, классный инженер, знал все европейские языки… Это бы­ло славное время, я многому у них научился… они же запад­ные люди. Они смеялись надо мной, когда я рисовал всю эту “барóчную” фигню, но это был добрый смех… И тогда меня вы­звал “кум”, оперативник по-лагерному… Он начал со мной лас­ково так… что я, мол, отличаюсь от всех остальных, потому что я все-таки свой человек, а эти же все враги… Они и с немцами были, и среди них есть натуральные антисоветчики, которые с оружием в руках воевали против советской власти… я все же бывший комсомолец, ну, поскользнулся… Мне они могут дове­рять, и… я могу сократить свой срок, но для этого надо иметь понимание, сотрудничать с ними, дальше от меня зависит… Откровенно так. А я тогда был уже отъетый, отпитый и… обнаг­лел, забылся, где нахожусь. Кроме того, у нас там компания была… я уже читал стихи Гумилева (за Гумилева срок давали, но были люди, которые помнили его наизусть), уже был и рома­нтик, и гордый… Я его слушал, слушал, а когда он закончил, го­ворю: “Вот видите у меня на спине номер, – показываю ему, – и на коленях номер, – опять показываю ему, – это сегодня номер моего комсомольского билета. Почему вы ко мне обращае­тесь?” “Ах, вот ты какой!” – говорит. “Какой? Я – простой”, – от­вечаю. “Ну, все. По весне поедешь на трассу камушки воро­чать”. “А вот это вы можете мне не говорить. Меня ваши планы не интересуют. Я и так знаю, что моя жизнь мне не принадле­жит”, – говорю. На этом мы и расстались. Весной прибегает наш нарядчик, Иван Лазаревич, и говорит: “Вилька, ты в списке на этап”. “Куда этап?” – спрашиваю. “На страшное место – Ка­сетеритовый рудник. Там добывают металл, из которого де­лают олово…” Я ушел от этого этапа. Я спрятался, и они меня не нашли. В этом был риск пойти на второй срок, но так было лучше, чем идти на этот этап. Там продолжительность жизни была три месяца. Человек заболевал силикозом легких, его ак­тировали, и он уходил умирать. Меня не нашли… потом нача­лись какие-то события в зоне, и они даже забыли об этом. Они меня забыли, и я остался в той же бригаде, на том же месте… до следующего этапа.

– Вы от звонка до зво­нка?

– Не-ет, что вы. Иосиф Виссарионович умер 5 марта 1953 го­да… А по­том начался период так называемого “позднего реабилитанса”, и пер­выми ласточками из на­шего лагеря были мы – я и Витька Красин.

–С воли помогли?

– Да, с воли. Это мой отец пошел в ЦК и обна­ружил там какого-то своего старого приятеля, который работал дежурным по приему. Тот знал моего отца, его историю, они на фронте были вместе. Отец ему говорит: “Знаешь что, если ты не боишься рискнуть, дай это письмо “хозяину”. Они между со­бой называли и Сталина, и руководителей после него – “хо­зяином”. Тот говорит: “Знаешь, Лазарь, не боюсь, дам”. И дал на подносе то письмо с малой почтой, так чтобы Никита мог прочесть. Никита развернул, прочел – я видел это письмо, оно фигурировало потом на переследтсвии – и в левом верхнем углу написал: “Разобраться. Хрущев”. Нас снова вызвали на этап. Меня с Колымы везли четыре месяца в вагонзаках (вагон для заключенных), теплушках и пароходных трюмах – я же ехал от самой Америки. Ромка с Мишкой были уже в Москве. На меня следователь накинулся: “Где ты был, почему мы так долго должны тебя ждать?” Я ему говорю: “Вы что, с ума сош­ли? Это ко мне вопрос – где я был? Я что, к вам приехал что ли? Меня привезли!” Я уже был другой, и они уже были другие, и разговор на переследтсвии тоже был другой… В результате они оставили наказание, но дали не десять лет, а пять, и в со­ответствии с амнистией для тех, кто получил до пяти лет, нас освободили прямо из зала суда. Мы вышли на Арбат в тело­грейках. С нас только сняли номера – такие белые заплаты, на которых был номер, фамилий же у нас не было – со спины, правого колена и с шапки. У меня был номер “И2-144″. Белые заплаты с номерами сняли, но наши выгоревшие бушлаты и наши телогрейки несли четкие следы номера, который не вы­горел. Это было смешно. И вот мы втроем на Арбате: какие-то троллейбусы, люди, женщины… мы же их не видели все эти годы, какие-то шубы… падал снег. Я четыре месяца перед этим сидел в одиночке… Было странно после Колымы очутиться на улице в Москве…

– Как начиналась ваша жизнь после освобождения?

– Вначале у нас был… шок. У Романа полегче, поскольку он на­тура витальная, а у Мишки потяжелее – его мать умерла… это пережить трудно. Мишка узнал об этом перед самым освобож­дением, на переследствии. Ему очень трудно было это пере­жить… У меня шок был другого свойства. Я стремился к одино­честву, никого не хотел видеть. Родители нашли место в ста­реньком санатории за городом, где отец был заместителем ди­ректора по хозяйственной части, и я там ходил по лесам, рисо­вал… Природа меня как-то восстановила, и я вернулся в жизнь.

Списки Голды

Ходили упорные слухи, разделявшиеся некоторыми акти­вистами сеидесятых, что Голда Меир, уверенная в дружелюбии советских властей и лично товарища Сталина, передала Моло­тову списки тех, кто обратился к израильской делегации с прось­бой помочь им эмигрировать в Израиль. Это было время, когда с фронта вернулось много евреев, имевших боевой опыт, и они “в рамках интернациональной помощи, во имя торжества социа­лизма” горели желанием воевать на стороне Израиля. Ходили слухи, что Сталин лично предложил послу подготовить и пере­дать ему списки желающих воевать на стороне Израиля.

Позднее, в августе 74 года, эти слухи были опубликованы в статье Льва Наврозова “Заметки об американской наивности” (“Notes on American Innocence”) в престижном еврейском Жур­нале “Commentary” (“Комментарии”). Автор материала, ученый, эмигрировавший в Соединенные Штаты из Советского Союза в 1972 году, хотел показать, насколько наивным было представ­ление западных демократий о “внутренней социальной анато­мии” и политике закрытого общества в Советском Союзе. В ка­честве одного из подтверждений своего тезиса он привел сле­дующий отрывок:

“В 1948-49 годах Сталин предложил госпоже Меир, в то время по­слу Израиля в Советском Союзе, подготовить список желающих участвовать в войне за независимость. Советско-еврейская добро­вольческая армия, так сказать. Госпожа Меир сделала это, и Сталин в должное время передал эти списки своей секретной полиции, ко­торая арестовала предполагаемую добровольческую армию и от­правила ее в концентрационные лагеря на уничтожение голодом, работой и морозом”.[7]

В феврале 1975 года Голда Меир обвинила “Комментарии” в публикации порочащей ее ложной информации и потребовала публичных извинений. Госпожа Меир утверждала в своем письме:

“В этой истории нет ни единого зерна правды. В течение моей слу­жбы в России я ни разу не попадала в ситуацию, в которой моя наи­вность подвергалась бы испытанию. Ко мне не обращались с подо­бным предложением ни Сталин, ни кто бы то ни было другой. Поэ­тому, естественно, я не передавала никому подобного списка. Это обвинение является столь серьезным и шокирующим, что я должна потребовать опубликовать по этому поводу извинение”.

Письмо было опубликовано в “Комментариях” в апреле 1975 года, и в том же месяце там появилась вторая статья Наврозова на эту тему:

“Я могу возразить госпоже Меир тем, что был очевидцем событий 1948 года и интервьюировал других, более близких к событиям лю­дей, среди них узников, прошедших советские концентрационные лагеря. Я интервьюировал также прямых участников событий, нап­ример, сотрудника израильского посольства в Москве в 1948 году, а также израильского издателя, обсуждавшего указанные вопросы с госпожой Меир… Я настаиваю на правдивости истории в том виде, как она изложена в моей статье. На самом деле из неизбежно разли­чающихся сообщений очевидцев я представил наиболее осторож­ную версию, показывавшую госпожу Меир в качестве невольной жертвы обстоятельств, от нее не зависевших, каковой, я полагаю, она и была”.

Тогда Голда Меир подала судебный иск о клевете против из­дателя журнала “Американского еврейского Комитета”, его глав­ного редактора Норманна Подореца и автора статьи Льва Навро­зова. Это было шумное дело, проходившее в несколько этапов. Оно широко освещалось в израильской и американской прессе. Лев Наврозов повторил свои обвинения в изданной им книге “Образование Льва Наврозова: жизнь в закрытом мире, который когда-то назывался Россией”. Однако, в суде ни одной из сторон не удалось представить доказательства своей правоты сверх ра­зумных сомнений. Большинство исследователей склоняется к тому, что история в том контексте, как она подана Наврозовым, ложна.

Так же считаает профессор истории Тель-Авивского универ­ситета Яков Рои, специализирующийся на истории советского еврейства. Он считает, что у Голды Меир были просьбы род­ственников из Израиля помочь их близким выехать из Совет­ского Союза, и госпожа Меир могла этим заниматься, но неиз­вестно, чтобы кто-то из этих близких пострадал.

Виталий Свечинский, проведший пять лет в исправительно-трудовых лагерях строгого режима в первой половине пятидеся­тых годов, также считает, что этого не могло быть. “Мы, да и ос­тальные евреи, которые шли по Транссибирской трассе на Ко­лыму и на Север, не встречали ни одного человека, который бы сел по какому-то списку Голды”, – сказал он мне в интервью.

Некоторые исследователи не исключают того, что слухи о списках Голды распускал сам КГБ, чтобы создать в еврейской среде атмосферу страха, подозрительности и недоверия по отно­шению к членам израильской делегации и свести тем самым до минимума возможные контакты с ними.

Ликвидация Еврейского антифашистского комитета (ЕАК)

“Сразу после войны за еврейской общественной активностью и, прежде всего, за ЕАК был установлен тотальный контроль. Вводилась повальная слежка с помощью широко разветвленной агентуры информаторов”.[8] Членам ЕАК, несмотря на их много­численные просьбы, уже не разрешали выезд за границу. Однако, некоторым иностранцам из числа просоветски настроенных ев­рейских общественных деятелей в пропагандистских целях все же время от времени дозволялось приезжать в СССР.[9] Для мно­гих из них ЕАК являлся своего рода еврейским представитель­ским органом, с которым они считали должным поддерживать отношения и иногда обращались к нему с разного рода прось­бами. Все это фиксировалось госбезопасностью для дальнейшего использования.

Как мы уже видели, тучи над Антифашистским Комитетом сгустились давно. Министр ГБ Абакумов и его ближайшее ок­ружение, окрыленные похвалой Сталина (а также посыпавши­мися, как из рога изобилия, орденами, премиями, повышением в званиях и должностях ) за успешную операцию по физическому устранению Михоэлса, вошли, что называется, во вкус… На Лубянке была запущена машина поиска, сбора и фабрикации дискредитировавших ЕАК материалов…”^7[10]

Деятельность КГБ разворачивалась на фоне холодной войны. Советское руководство отсекало евреев, и на их пугающем при­мере всех остальных, от “тлетворного влияния буржуазного на­ционализма” – так на советском идеологическом жаргоне назы­вали сионизм и любое другое национальное движение. Тех, кто успел “засветиться” в своем стремлении эмигрировать, – арес­товывали. Началась шумная пропагандистская кампания, биче­вавшая оторванных от родной почвы антипатриотов.

Именно в это время было принято решение об уничтожении еврейской культурной элиты. Исходным пунктом этого решения стало имевшее высший партийный гриф секретности – “Особая папка” – постановление Политбюро “О Еврейском антифашист­ском комитете” от 20 ноября 1948 года:

“Утвердить следующее решение бюро Совета Министров СССР:

“Бюро Совета Министров СССР поручает Министерству государ­ственной безопасности СССР немедля распустить Еврейский анти­фашистский комитет, так как, как показывают факты, этот комитет является центром антисоветской пропаганды и регулярно постав­ляет антисоветскую информацию органам иностранной разведки. В соответствии с этим органы печати этого комитета закрыть, дела комитета забрать, пока никого не арестовывать”.

Секретарь ЦК И.Сталин”.[11]

“Исполнять постановление было поручено министру госбе­зопасности Абакумову… тот уже утром следующего дня, хотя это было и воскресенье, направил оперативную группу на Кропот­кинскую 10. Все документы Комитета были вывезены на Лубян­ку и превратились в улики по возбуждаемому там уголовному делу. То же самое произошло и в редакции газеты “Эйникайт”, последний номер которой вышел 20 ноября”.[12]

В декабре 1948 года Сталин дал санкцию на арест председателя ЕАК Ицика Фефера и нового директора Еврейского театра в Москве Вениамина Зускина. В начале 1949 года по делу ЕАК были арестованы уже десятки еврейских общественных и культурных деятелей. Не исключено, что вначале готовился от­крытый показательный процесс. Но мужество, с которым держа­лись арестованные, невозможность за три года следствия доби­ться от них доказательств шпионской или даже антисоветской деятельности, возможный негативный резонанс на междуна­родной арене вынудили Сталина отказаться от этой затеи.

Некоторые приговоры выносили заочно, через Особое Сове­щание. Закрытые судебные заседания Военной коллегии Вер­ховного Суда СССР проходили с 8 мая по 18 июля 1952 года. У обвиняемых не было права на защиту и апелляцию. “Главной для обвинения и суда… стала уже старая идея о “Крымской еврей­ской республике”, рассматривавшаяся теперь как междунаро­дный заговор. Председатель Военной коллегии генерал-лейте­нант юстиции Александр Чепцов понимал, что для вынесения смертного приговора, предусмотренного решением Политбюро еще в 1949 году, нет достаточных юридических оснований. Он пытался получить в партийных инстанциях разрешение на смягчение приговора, обратившись с ходатайством об этом к Маленкову…”[13] Вот как это выглядело в рассекреченной и опу­бликованной стенограмме июньского Пленума ЦК КПСС 1957 года, когда рассматривался вопрос об “антипартийной группе Молотова, Маленкова и Кагановича”:

“Генеральный прокурор СССР Роман Руденко обращается к Маленкову: “Председательствующий по этому делу тов. Чеп­цов… явился к вам, тов. Маленков, и доложил, что дело рухнуло, обвинение несостоятельное, оправдательный приговор нужен. Вы заявили: мы не будем становиться перед ними на колени, есть решение Политбюро – расстрелять. И 13 человек, в том числе Ло­зовский, их расстреляли”.[14]

Их расстреляли в ночь на 12 августа 1952 года: Соломона Ло­зовского, бывшего руководителя Совинформбюро, Исаака Фефе­ра (хотя он сотрудничал с МГБ и со следствием), историка Иоси­фа Юзефовича, директора Боткинской больницы в Москве Бори­са Шимелиовича, поэтов Лейба Квитко, Переца Маркиша, Дави­да Берельсона, Давида Гофштейна, актера Вениамина Зускина, журналиста Льва Тальми, редакторов Эмилию Теумин, Илью Ва­тенберга, переводчицу Хайке Ватенберг-Островскую.[15] Один из обвиняемых, Соломон Беркман, заболел и умер в больнице. В ночь на 12 августа 1952 года были расстреляны 24 еврейских пи­сателя, интеллектуала и артиста. В эту ночь обезглавили еврей­скую культуру в Советском Союзе.

ЕАК был единственной еврейской общественной организа­цией, имевшей широкие международные связи. Пока шло следствие, была арестована жена Молотова Полина Жемчужина, “были распущены объединения еврейских писателей в Москве, Киеве и Минске, закрыты еврейские печатные издания, арестованы многие еврейские писатели и журналисты… Ликвидация учреждений еврейской культуры, аресты еврейских писателей, работников культуры проходили по всей стране”.[16] 22 ноября 1955 года Военная коллегия Верховного Суда СССР пересмотрела дело о членах Еврейского антифашистского Комитета и отменила приговоры в отношении всех обвиняемых “за отсутствием состава преступления”.

Кампания против “безродных космополитов”

Официальный старт кампании положила статья “Об одной ан­типатриотической группе театраль­ных критиков”, напечатанная в па­ртийном официозе “Правда” 28 ян­варя 1949 года. В качестве соавто­ров выступили крупные партийные деятели – Г.Маленков, П.Поспелов и Д.Шепилов, а “пропагандистский масштаб, высокий обвинительный пафос и инквизиторский дух гово­рили читателю о незримом присут­ствии за ее строчками Сталина”.[17]Названных в этой статье театраль­ных критиков с еврейскими фами­лиями обвинили в том, что они “яв­ляются носителями глубоко отвра­тительного для советского челове­ка, враждебного ему безродного космополитизма”.[18]

“Синонимом еврейства стало понятие “безродный космопо­лит” – обвинение в принадлежности к этой категории идеологи­ческих пороков было достаточным для увольнения литераторов и журналистов из редакций и издательств. Статья в “Правде”, допо­лнявшая закрытое письмо ЦК ВКП(б) в партийные организации республик и областей… была воспринята как общая директива для разгрома еврейских культурных центров, закрытия еврейских театров, ликвидации еврейских издательств, клубов и творческих союзов, которая распространилась даже на Биробиджан.”[19] Ста­тью в “Правде” подхватили, как полагалось, другие газеты, и в стране быстро создалась атмосфера охоты на ведьм, сопровожда­емая большим количеством арестов.

Из идеологических областей антисемитская волна быстро рас­пространилась в научные и хозяйственные сферы. Крупный уче­ный и очевидец тех событий Александр Лернер, впоследствии ставший одним из лидеров сионистского движения семидесятых годов, писал:

“Для пронырливых карьеристов и антисемитов это была счастливая охотничья пора. Все, что от них требовалось, это разоблачить коллегу, и это “мужественное разоблачение” приносило ему продвижение по службе. Фальшивые патрио­ты ухватились за эту возможность, чтобы уничтожить успе­шных евреев и занять их места руководителей школ, отде­лов в исследовательских институтах или управляющих изда­тельств”.[20] “Изгнание евреев, – продолжал Лернер, – из всех сфер науки, включая точные, было безжалостным, без учета вреда, кото­рый наносился науке и престижу Советского Союза. Любой мог быть обвинен в космополитизме, если его цитировали зарубеж­ные ученые, упоминали в западной науке или если он недоста­точно заботился о том, чтобы продекларировать приоритет Ро­ссии и Советского Союза во всех культурных достижениях мира”.[21]

Те места, где медлили с изгнанием евреев, навещала комис­сия райкома, горкома или другой организации, после чего сле­довали оргвыводы – наказание или увольнение самого дирек­тора.

Кампания против “убийц в белых халатах”

Вершиной публичной антисемитской кампании стало “Дело врачей” – “убийц в белых халатах”, сфабрикованное как ответ­вление дела против ЕАК, а затем выделенное в большое само­стоятельное производство.

Негласное дело против Еврейского Антифашистского Коми­тета было призвано оборвать связь евреев Советского Союза с мировым еврейством и Западом в целом, а также обезглавить ев­рейскую культуру.

Публичная кампания против “безродных космополитов” дела­ла следующий шаг – она объявляла практически все еврейское население Советского Союза пятой колонной сионистского и за­падного влияния (в контексте мирового противостояния двух сверхдержав послевоенного мира) и сопровождалась повальной кадровой перетряской и чисткой культурно-идеологической сфе­ры, науки и образования, промышленности и медицины от евреев.

Кампания против “убийц в белых халатах” была призвана создать в стране погромную обстановку, позволявшую Сталину решать еврейский вопрос в любой приемлемой для него форме, вплоть до полной очистки от еврейского присутствия центральных городов и их массового изгнания за Урал.

Это была “не только одна из преступных провокаций Сталина, но и символ саморазоблачающейся агонии созданного им дик­таторского режима; уже обреченный и стоящий на краю могилы, он предпринимает все менее адекватные политико-социальной реальности шаги, пускается во все более опасные авантюры, спо­собные взорвать общество изнутри”.[22] С ЕАК власти не реши­лись пойти на открытый процесс. Расстрел еврейских писателей и общественных деятелей был осуществлен тайно, а информация об этом расстреле попала на Запад только через несколько лет. Борьба с “безродными космополитами” проводилась открыто, с использованием всего арсенала пропагандистских средств тота­литарного государства. Выдвигаемые властями обвинения – пре­клонение перед Западом, буржуазный национализм и сионизм – не оставляли сомнения в том, против кого направлена кампания, и на чьем примере будут решаться задачи тоталитарного контро­ля и идеологической чистоты советского общества.

На кампанию против “безродных космополитов” через два года после ее запуска начинает реагировать израильская общес­твенность. 13 августа 1951 года в политическом отчете советской консульской группы в Израиле говорилось: “В Израиле наблюда­ется все больше антисоветской пропаганды, сфокусированной в основном на положении евреев Советского Союза… Израильское правительство не ограничивает себя антисоветской риторикой и начинает, пока на полуофициальном уровне, поднимать вопрос об эмиграции советских евреев в Израиль”.[23]

На этот раз Сталин не ограничил себя кровавой чисткой вну­три Советского Союза. Волна перехлестнула границы и начала разворачиваться в странах “народной демократии”. Ее целью была сталинизация режимов, очистка партийных и государст­венных аппаратов от евреев и других нежелательных элементов. Аргументация использовалась та же, что и в Советском Союзе: двойная лояльность, буржуазное происхождение, родственные связи на Западе.

Большой резонанс в Израиле и на Западе вызвал процесс над бывшим генеральным секретарем Чешской коммунистической партии Рудольфом Сланским, арестованным в декабре 1951 года и преданным показательному суду в ноябре 1952 года. Чехосло­вакию избрали для показательного процесса, поскольку у нее была репутация прозападной и либеральной страны. Антисемит­ский и антиизраильский характер этого процесса был очевиден. Из четырнадцати крупных партийных и государственных деяте­лей, проходивших по процессу, одиннадцать были еврейского происхождения. На Западе понимали, что процессы, наблюда­емые ими в странах “народной демократии” (находящихся под полным советским контролем), существуют также и внутри Со­ветского Союза.

“Дело врачей” вначале развивалось неспешно. Арестованный по делу ЕАК И.Фефер, давний сотрудник МГБ, дал показания о националистических взглядах профессора медицины Я.Г.Эт­тингера. В ноябре 1950 года Эттингера арестовали. Вначале ему инкриминировали исключительно “буржуазный национализм”. Эттингер отказался признаваться. Тогда к нему применили “фи­зические меры воздействия”, и он дал показания о “буржуазном национализме” целой группы известных медиков. Когда выяс­нилось, что Эттингер ранее консультировал Кремлевскую боль­ницу, старший следователь Рюмин по собственной инициативе выжал из него “признание” во вредительском лечении, способ­ствовавшем смерти секретаря ЦК Щербакова в 1945 году. Не выдержав двухмесячных пыток Эттингер скончался в тюрьме 2 марта 1951 года.

Версия об умерщвлении Щербакова выглядела настолько не­правдоподобной, что даже министр МГБ Абакумов отверг ее, “предчувствуя, какие непредсказуемые последствия она способна вызвать, если о ней будет доложено болезненно подозрительному Сталину. Из-за своей психологической примитивности он не уло­вил того нюанса, что Сталин, да и частично аппарат ЦК, давно уже зараженные антисемитизмом, объявили тайную войну не только носителям национальной идеи, но и связанной с ними уза­ми общего происхождения ассимилированной части еврейства.”[24]Рюмин этот нюанс уловил точно и написал Сталину письмо, в ко­тором обвинил своего босса Абакумова в сокрытии террористи­ческой составляющей деятельности “буржуазного националиста” Эттингера, а заодно и в умышленном доведении последнего до смерти тяжелыми условиями содержания. В параноидальной пси­хике Сталина начал вызревать сценарий очередного кровавого спектакля – грандиозного заговора западных спецслужб по фи­зическому устранению руководителей советского государства.

Абакумов был снят с поста министра МГБ и впоследствии арестован. Его место занял С.Игнатьев, посредственный и слабо­характерный чиновник, который “сразу же после смерти Сталина заявил, что тот при назначении его на должность министра пот­ребовал принятия решительных мер по вскрытию группы врачей-террористов, в существовании которой он давно убежден”.[25] Рю­мин был повышен до должности замминистра, получил прямой доступ к Сталину и с удвоенным рвением стал добывать необ­ходимые вождю доказательства деятельности группы “врачей-агентов иностранных спецслужб”.

Через год после начала следствия выяснилось, что некто Ли­дия Тимашук, кардиолог Кремлевской больницы, уже писала Сталину о неправильном диагнозе, поставленном Жданову, умер­шему в результате этого в августе 1948 года. Диагноз действите­льно был ошибочный: врачи безо всякого злого умысла просмо­трели инфаркт, который на кардиограмме увидела Тимашук. Но проблема была в том, что среди лечащих врачей Жданова не бы­ло евреев, а Сталину по сценарию нужен был международный заговор.

Рюмин к концу 1952 года несколько поумерил свой пыл. Он почувствовал, что некоторые важные деятели ЦК были в душе отнюдь не в восторге от безумной авантюры “хозяина” справе­дливо опасаясь, что следующими жертвами могут стать они сами (и для этого были вполне конкретные основания, связанные с ближайшими планами Сталина по реорганизации и расширению Политбюро). С другой стороны, он видел печальный опыт пред­шественников – Ягоды, Ежова и Абакумова, заплативших своими жизнями за чрезмерную преданность “хозяину” после того, как выполнили свою миссию.[26] Кроме того, Сталину было уже за семьдесят, он был болен, страдал от склероза и повышенного давления, и было не вполне ясно, сколько он протянет.

Сталину был нужен международный заговор. Он придавал делу врачей огромное политическое значение. В пропагандис­тской кампании с густым антисемитским душком замелькали старые клише: “враги народа”, “наши успехи ведут не к зату­ханию, а к обострению классовой борьбы” и прочее.[27] В ноябре 1952 года Сталин вызывает к себе министра МГБ Игнатьева, требует от него убрать из госбезопасности “этого шибздика” Рюмина, назначает нового начальника следственной части по особо важным делам генерал-полковника Гоглидзе и требует ускорить завершения дела. Сталин дает указание развить новое направление сценария – шпионско-террористический антиго­сударственный заговор, сколоченный западными спецслужбами, и требует “перестать работать в белых перчатках” с врагами народа (Игнатьев после “разговора” у Сталина слег с инфарктом). Гоглидзе выполнил возложенную на него высоким начальством задачу. Новые аресты, новые самооговоры, новые подробности очередного чудовищного сценария были готовы для публикации: националистически настроенные евреи, относящиеся к Израилю и Америке с бόльшей симпатией, чем к своей Родине, проникшие во все сферы советского общества и подчинившие своему влия­нию некоторых видных русских врачей, выходцев из буржуазных семей, завербованы международной разведкой для уничтожения советского руководства и все ближе подбираются к самому вождю.

“Вы слепцы, котята, что же будет без меня – погибнет страна, потому что вы не можете разоблачить врагов”, – бросил он своим соратникам на заседании президиума ЦК первого декабря 1952 года. 4 декабря было принято постановление ЦК: “О вредитель­стве в лечебном деле”… 9 января на расширенном заседании Бю­ро Президиума ЦК был утвержден проект сообщения ТАСС “Об аресте группы врачей-вредителей”.[28] 13 января было опублико­вано сообщение ТАСС: “…Большинство участников террорис­тической группы (Вовси М.С., Коган Б.Б., Фельдман А.И., Грин­штейн А.М., Эттингер Я.Г. и другие) были связаны с междуна­родной еврейской буржуазно-националистической организацией “Джойнт”, созданной американской разведкой якобы для оказа­ния материальной помощи евреям в других странах…” Были опу­бликованы передовые статьи в “Правде” и “Известиях”, тут же подхваченные другими газетами. Началась мощная кампания в прессе. По всей стране устраивались собрания, на которых выс­тупающие требовали ужесточить отношение властей по отноше­нию к евреям.

“Советская власть слишком мягка и гуманна, а это отродье прямо издевается и над властью и над идеалами трудового че­ловека… И ведь все они евреи… Этим предателям надо придумать самую страшную казнь” (из выступления в НИИ Киева)… Сту­денты и преподаватели Сталинградского механического инсти­тута по предложению секретаря парткома института приняли решение послать Сталину письмо с просьбой выселить всех ев­реев с европейской территории СССР”.[29] И так далее…

По “делу врачей” в Москве было арестовано тридцать семь человек, двадцать семь из них были евреи.

Под аккомпанемент пропагандисткой кампании прошла новая волна арестов. По всей стране началось преследование медицин­ских работников, в основном евреев. Чудовищная антисемитская кампания, взращенная на уже обильно удобренной почве, приве­ла к тому, что в воздухе запахло инспирированным сверху погро­мом. В общественных местах начались расправы с людьми ев­рейской внешности… Такое развитие событий опасно для самой тоталитарной власти, которая не может допустить, чтобы какие-то социальные процессы вышли из под контроля и начали разви­ваться стихийно.

В чем состоял полный сценарий Сталина, не установлено по сей день. Неожиданная смерть диктатора 5 марта 1953 года спу­тала все карты. Существует несколько версий. Попытаемся их рассмотреть.

Прежде всего, следует обратить внимание на то, что между открытой публикацией о процессе 13 января и смертью Сталина прошли всего месяц и три недели – слишком мало времени для резкой смены сценария. По характеру предшествующих событий и размаху антисемитской пропаганды можно сделать вывод о том, что Сталин готовил открытый процесс. Но чем должна была завершиться казнь “убийц в белых халатах”?

Одна из наиболее устойчивых версий состоит в том, что Ста­лин вынашивал планы массового переселения на Восток. В конце февраля по Москве поползли упорные слухи, что евреев будут выселять в Сибирь. Они появились не на пустом месте. Раздава­лись инициированные сверху призывы с мест, молва разносила заявления из кругов кремлевской элиты. “Основательность слу­хам придавало то, что с конца 1952 года из Москвы в Казахстан стали высылать семьи арестованных “еврейских националистов”, в том числе и тайно казненных к тому времени “еаковцев”.[30]

Некоторые конкретизировали этот сценарий территорией Би­робиджана (в качестве советского ответа сионистам и националь­но настроенным евреям), ссылаясь на ускоренное строительство концентрационных лагерей на его территории. Другие, и их было намного больше, излагали сценарий в духе “окончательного ре­шения еврейского вопроса” с массовой депортацией евреев в си­бирскую тайгу в товарных вагонах.

Необходимую истерию общественной поддержки должна бы­ла обеспечить публичная казнь врачей-вредителей на Лобном ме­сте Красной площади и массовые казни евреев в других городах страны.[31] Автор фундаментального труда “Тайная политика Ста­лина” Г.Костырченко приводит целый список авторов, придер­живающихся такой версии: Эттингер Я.Я., Айзенштат Я.И, Шейнис З.С., Раппопорт Л. и другие.[32]

Сам Костырченко эту версию не поддерживает, ссылаясь на то, что подготовка к массовой акции такого масштаба должна была оставить какие-то следы в архивах, а он их не обнаружил.

Советские власти имели богатый опыт массовых депортаций населения в периоды коллективизации, в ходе и после войны, и потенциальная угроза депортации евреев по его мнению суще­ствовала. Однако реализоваться в тех условиях она не могла даже по чисто техническим причинам – из-за большого количества депортируемых, их распыленности и укорененности в местном населении.[33]

Само по себе отсутствие документов не могло служить дос­таточным доказательством в СССР, учитывая перетряску архивов при каждом новом “хозяине”. В тоталитарном государстве более чем в других странах справедливо утверждение, что “история – это опрокинутая вспять политика”. Менялась политика, и вместе с ней ретроактивно менялась история, включая ее архивную часть, не говоря уже об изъятии компрометирующих новых “хо­зяев” документов.

Краткая Еврейская Энциклопедия снабжает нас интересными подробностями:[34]

“Еще в начале 1950-х годов была создана особая, подчиняющаяся И.Сталину комиссия по подготовке депортации под председатель­ством начальника отдела агитации и пропаганды ЦК М.Суслова. По свидетельству секретаря комиссии Н.Полякова “в Биробиджане (в частности) форсированно строились барачные комплексы типа концлагерей, и соответствующие территории разбивались на закры­тые секретные зоны… По всей стране составлялись списки (отдела­ми кадров по месту работы, домоуправлениями по месту житель­ства) всех лиц еврейской национальности, чтобы никого не пропус­тить… Тогдашний министр обороны Н.Булганин рассказывал, что по приказу Сталина к столице и другим крупным городам было по­догнано несколько сот военных эшелонов. Причем, по свидетель­ству Н.Булганина, Сталин хотел, чтобы во время движения эшело­нов к местам назначения были организованы крушения и нападе­ния на эшелоны “отрядов народных мстителей”.

Между 20 и 23 января 1953 года известных людей еврейского происхождения стали приглашать в редакцию “Правды”. Им предлагали подписать некое коллективное письмо. Среди при­глашенных были писатели, поэты, композиторы, артисты, уче­ные, конструкторы, генералы, директора заводов, инженеры и простые рабочие, то есть представители всех слоев общества. Сбора подписей был поручен академикам Исааку Минцу и Мар­ку Митину, а также главному редактору журнала “Мировая эко­номика и международные отношения” Я. Хавинсон-Маринину. С письмом ознакомили более 50 человек, и около 40 из них его подписали. Естественно, что содержание письма в пересказах стало известно в “элитных” кругах Москвы почти сразу…[35]

Далее начинаются разночтения как относительно содержания письма, так и его назначения. Первый вариант письма, подготов­ленный руководителем Агитпрома и секретарем ЦК Михайло­вым, призывал самым суровым образом наказать преступников, но при этом не смешивать группу отщепенцев с еврейским насе­лением СССР, преданно любящим свою Родину. Письмо плани­ровали опубликовать 2 февраля, текст был уже набран, но его за­претили печатать. Все копии верстки и корректуры были изъяты из редакции, и в последующие годы этот вариант письма не вос­производился в работах по истории.[36] Другую версию письма по­ручили подготовить Шепилову, слывшему либералом. Этот вари­ант письма, по свидетельству Костырченко, значительно отлича­лся от первого, не требовал беспощадного наказания преступ­ников и был выдержан в гораздо более интеллигентном тоне. Под него, не ставя никого в известность, перенесли подписи из первого варианта. Новое письмо тоже не опубликовали. Однако из самого факта его подготовки Костырченко делает вывод, что Сталин отказался от намерения проводить публичный процесс.

В версии Костырченко не все складывается. Второй вариант письма, подготовленный 20-го февраля, также не был опубли­кован, хотя времени было достаточно. Кроме того, насторажи­вает факт отказа от подписи более 10 приглашенных. В приво­димом Костырченко письме Михайлова не содержалось ничего такого, что могло поставить в затруднительное положение потен­циальных подписантов (сурово наказать преступников и не сме­шивать их с остальной частью еврейского населения).

Другое дело, если им предложили некий иной текст, на кото­рый, например, ссылается Краткая еврейская энциклопедия. В этом тексте авторы “с сожалением констатировали, что многие евреи заражены буржуазным духом, арестованные врачи назы­вались “извергами рода человеческого”, и для них авторы тре­бовали самой суровой казни, но во избежание справедливого гнева русского народа “просили И.Сталина защитить евреев вы­сылкой их под охраной в отдаленные районы страны”.[37] В таком случае кто-то мог проявить мужество и не подписать письмо. Имеются свидетельства, что письмо не подписали Марк Рейзен, генерал армии Крайзер, ученый Ерусалимский, писатель Эрен­бург. Илья Эренбург даже отважился написать личное письмо Сталину, в котором призывал его отказаться от публикации, что было, безусловно, мужественным поступком с его стороны.

После того, как Сталина сразил инсульт, “Правда”, как по ко­манде, прекратила печатать материалы о “врагах народа”, выхо­дившие до этого как минимум через день. За “Правдой” посте­пенно последовали другие газеты. Следственные действия по инерции продолжались еще три недели и затем прекратились.

В качестве “козла отпущения” был выбран Рюмин, арестован­ный по приказу Берии семнадцатого марта 1953 года. Первого апреля Берия направил в Президиум ЦК докладную записку о необходимости реабилитации арестованных. Дело врачей объя­влялось “провокационным вымыслом” Рюмина, начавшим его “в карьеристских целях”. Вина за раздувание дела возлагалась на все руководство МГБ. Третьего апреля Президиум ЦК принял решение, объявлявшее “о полной реабилитации и освобождении из-под стражи врачей и членов их семей, арестованных по так на­зываемому делу о врачах вредителях в количестве 37 человек”… Сразу после этого в газетах было напечатано потрясшее всю страну сообщение министерства внутренних дел о полной реа­билитации.[38]

Смерть Сталина, возможно, спасла евреев от массовой депор­тации, но черные годы его антисемитской агонии оставили в ду­шах людей глубокую незаживающую рану. Многолетний стресс искалечил значительную часть евреев старшего поколения пато­логическим страхом перед всемогуществом тоталитарного госу­дарства и боязнью всего национально-еврейского. Те же собы­тия, однако, открыли глаза части молодежи, закалили их души и характеры, пробудили национальные чувства. Многие из их чис­ла пополнят впоследствии ряды сионистского движение в СССР.

После того как кампания в прессе прекратилась, большинство евреев смогло вернуться на прежние места работы, но ситуация уже никогда не была такой как прежде. Прекращение “Дела вра­чей” не остановило распространения антисемитизма в СССР. Со­ветская одержимость соображениями безопасности, паранои­дальный страх перед “врагами” и восприятие евреев в качестве вражеских агентов с опасными связями на Западе – все это в пол­ной мере сохранилось и после смерти Сталина, хотя и приняло более умеренные формы. Государственный антисемитизм сохра­нялся вплоть до развала Советского Союза. Менялась со време­нем лишь его форма и окраска.

---