Глава 5. Оттепель

“Со смертью Сталина прекратились массовые аресты и крова­вые чистки, исчезла атмосфера смертельного террора. Заключен­ные возвращались домой. Начались детант с Западом и с Китаем, примирение с Тито, возобновились культурные обмены. Совет­ский режим приобретал некоторые гуманные черты. Вскоре из общественной жизни исчезли и обожествляемый образ Сталина, и его имя, и его бесчисленные изображения. Выдача ежегодной Сталинской премии была прекращена. История партии и совет­ского государства были переписаны заново”.[1] Страна вздохнула свободнее. Дипломатические отношения с Израилем, прерванные 9 февраля 1953 года, в июне были восстановлены. С апреля 1953 года стала стихать антиизраильская риторика.

Через четыре месяца после смерти Сталина пал жертвой борь­бы за власть Л.Берия. На заседании Президиума ЦК КПСС 26 июня 1953 он был арестован группой военных во главе с маршалом Г.К.Жуковым. Берию объявили агентом британской разведки, вывели из состава ЦК, исключили из партии и 23 декабря 1953 года расстреляли.

Недолго удержался у власти и его старый друг Г.Маленков, немало потрудившийся на ниве чисток и антиеврейских кампа­ний. В 1955 году его сняли с поста главы правительства. В ка­честве лидера государства утвердился Никита Хрущев, которому в первые годы удалось представить себя в качестве эффективного и мощного лидера, культивировавшего коллективное руковод­ство. С этими годами связан период в советской истории, полу­чивший по меткому выражению И. Эренбурга название “Отте­пель”. Хрущев начал постепенный, аккуратно дозированный и контролируемый процесс “десталинизации” советского общества.

Вместе с “оттепелью” из лагерей возвращаются тысячи и ты­сячи репрессированных, в том числе старые сионисты. В обще­стве начинает формироваться молодое поколение без удушаю­щего страха перед властью, характерного для сталинской эпохи. Некоторые осмелели настолько, что возобновили переписку со своими родственниками в Израиле и в других странах, стали получать от них посылки.

Евреи по-разному реагировали на изменение условий. Бó­льшая часть все еще надеялась, что с прекращением антисе­митской кампании она сможет интегрироваться в окружающем обществе. Другие более не видели своего будущего в Совет­ском Союзе. Они усвоили уроки войны и сталинских репрессий и думали о репатриации. В их среде “стали образовываться не­большие неформальные группы в Москве, Ленинграде, Киеве, Одессе, Риге, Вильнюсе, Львове и других городах… Некоторые из групп возникали под впечатлением эйфории постсталинской эры, другие – под влиянием… старых дореволюционных сио­нистов или людей, выросших в западных районах страны и учившихся до присоединения этих территорий к СССР в еврей­ских школах… В особенности это касалось прибалтийских ев­реев, которым не нужны были внешние факторы или антисеми­тизм, чтобы напоминать им об их еврействе… Они никогда не отрывались от своих национальных корней”.[2]

Основной темой в национально мыслящих группах был Из­раиль и все что с ним связано. Знавшие идиш, иврит или англи­йский могли слушать израильское радио и были источниками информации для других. Передачи на идише начали глушить уже в 1954 году, но на иврите и английском они были вполне доступны на коротких волнах практически на всей территории Советского Союза, а на средних волнах – на Кавказе и на Чер­номорском побережье. Через радиостанцию “Коль Цион Лаго­ла” (“Голос Сиона для диаспоры”) советские евреи узнавали о различных спортивных состязаниях, в которых принимали уча­стие израильские спортсмены. Размеры еврейского присут­ствия на этих состязаниях, толпы, ожидавшие израильских спортсменов на промежуточных остановках по пути в Москву, говорили о том, что израильское радио слушает значительная часть еврейского населения.[3]

Некоторые контактировали с представителями израильского посольства, несмотря на то, что это было рискованно: израиль­ская делегация находилась под постоянным наблюдением. На встречах работники посольства давали печатные материалы культурного и исторического содержания, учебники иврита, местные евреи были лишены их протяжении многих лет. Мест­ные могли передать просьбы и пожелания, например, “вести передачи израильского радио на более простом иврите, чтобы большее число людей могло их понимать”.[4]

Члены израильской делегации получили от своего прави­тельства указание поддерживать контакты с еврейским населе­нием. Если до февраля 1953 года (до разрыва дипломатических отношений) израильтяне посещали синагогу только по боль­шим праздникам, то теперь они ходили туда каждую субботу. Кроме того, появилась возможность посещения различных го­родов, иногда на собственных машинах с израильским флагом на капоте, что неизменно привлекало местных евреев. Где бы израильтяне ни появлялись, они старались посетить местную синагогу.[5] Чаще это происходило в Одессе, куда прибывали из­раильские корабли, груженые цитрусовыми, но дипломаты по­сещали также Киев, Харьков и многие другие города.

Вокруг молодых привлекательных лидеров возникали само­деятельные группы в местах, где о еврейском образовании не помнили со времен революции. Одну из таких групп организовал в Москве Давид Хавкин, выросший в традиционной еврейской семье. Его отец дома и на улице разговаривал на идише, по пра­здникам посещал синагогу и иногда брал с собой маленького сына. Он пострадал во время НЭПа, долгие годы скрывался от преследований и откровенно ненавидел советскую власть.

“Как-то, – вспоминает Давид,[6] – я обратил внимание на то, что на праздники, особенно на “Симхат Тора” (“Радость То­ры”), к синагоге приходят какие-то молодые евреи, что-то ищут… На следующий год приходят другие, тоже что-то ищут… Я собрал несколько ребят и предложил встречаться каждую субботу вечером, на “моцаэй шабат” (“исход суббо­ты”)… песни, танцы. Мы договорились, что каждый приведет кого-нибудь еще, и наша группа быстро росла. Мы собира­лись, естественно, возле синагоги – а где еще евреям соби­раться? КГБ решил надавить на нас через синагогальное начальство. Главный раввин заявил, что из-за нас могут закрыть синагогу, а это будет катастрофой для евреев. Я его успокоил. Я сказал, что это единственная синагога на 600 тысяч евреев Москвы, она нужна властям для показухи, и ее не закроют. Но потом мы все же решили с ним не ругаться и передвинули наши встречи на площадь Ногина, к памятнику героям Плевны. Так у нас сбилась хорошая компания”.

В Уральском политехническом институте (Свердловск) груп­па собралась вокруг Ильи Войтовецкого (1954). Он вырос на Урале, куда его родители приехали с Украины в 1941 году в эва­куацию, но отца через несколько дней мобилизовали. Разговор­ным языком в семье был идиш, все письма с фронта отец писал на идише, он вообще не знал русского языка. По этим письмам Илья научился читать. Мать, кроме того, владела ивритом и соблюдала традиции (ее отец в свое время был габаем в синаго­ге). Часть родственников пострадала во время чисток. Один из них, дядя Ильи по матери, Фроим Альперин, был расстрелян в 1938 году за сионизм (буржуазный национализм).

– У нас было много евреев с Украины, – вспоминает Илья.[7] – Они приехали в Свердловск, потому что на Украине у них не было никаких шансов получить высшее образование. Эти ребята были ближе к традиции, чем в российских городах. Они знали, что такое “брис” (брит мила, обрезание), Сúмхэс-Тóйра (Симхат-Тора), Йóм-Кúпэр (Йом Кипур, Судный день), многие разговаривали с родителями на идише… Вот читать и писать они не умели. А я умел.

– Вы учились читать и писать?

– Мы читали книжки на идише, которые мне удавалось доста­вать. Постепенно это превратилось в уроки.

– Что давали им эти уроки?

– Они… они прикасались к родной культуре, живой, образной, с еврейскими интонациями… гордились успехами… Парень пишет письмо домой, а в нём несколько слов на идише – для бабушки, душу греет…

– Израиль как-то присутствовал?

– У нас был хороший приемник рижского производства с ко­ротковолновыми диапазонами – ВЭФ. Бухарест передавал получасовые культурные программы на идише. Мы их слуша­ли, а потом обнаружили, что на соседней волне вещает Изра­иль… Так начался наш сионизм… Мы с интересом обсуждали все, что касалось Израиля. Группа просуществовала около двух лет. За это время я обучил идишу человек восемьде­сят… мы познакомились с массой интересных материалов… “Психология еврейского духа”, “Старая новая родина” Гер­цля, книги Шолом-Алейхема… Разгром пришел в то самое время, когда мы поверили, что с Двадцатым съездом (1956) пришла свобода… Против меня открыли персональное дело. “Он говорил, что Карл Маркс еврей!” – обвиняли меня при ис­ключении из комсомола. Мне пришлось уйти в академический отпуск “по состоянию здоровья”, и это меня спасло. Через не­которое время начались исключения сотен студентов по иде­ологическим мотивам. В эту кампанию попали многие ребята и из моей группы.

“В Риге в 1953-56 годах активную сионистскую деятельно­сть развивал И.Шнайдер. Ему удалось привлечь к возрожда­емому сионистскому движению многих молодых евреев… Борьбу за возрождение еврейской культурной и национальной жизни развернули Д.Гарбер и Ш.Цейтлин… В Киеве существо­вал сионистский кружок, группировавшийся вокруг Б.Вайсма­на и Ц.Ременника”.[8]

Сотни советских евреев из разных городов в той или иной форме принимали участие во встречах возрождающихся сио­нистских групп и кружков. Первая волна арестов 1955-56 годов коснулась около ста человек, большинство было позднее осво­бождено.[9] Шесть активистов: Элиягу Губерман и его жена Ра­хель, Гита Ландман и ее муж Моисей, Борис Ротенбург и Бася Шевелева – были обвинены по статьям “58-1 а” (измена роди­не), “58-10″ (хранение националистической литературы с це­лью ведения антисоветской пропаганды), “58-11″ (принадлеж­ность к антисоветской организации) и приговорены к лишению свободы от 3 до 10 лет.[10] В 1955-1957 годах были арестованы, судимы и приговорены к длительным срокам заключения (от 2 до 10 лет) члены группы Вайсмана и Ременника из Киева.[11] Од­новременно с началом арестов еврейских активистов из Совет­ского Союза были изгнаны три сотрудника израильского по­сольства. Не Сталин, конечно, но зубы тоталитарного режима кусались и во время “оттепели”.

Процесс десталинизации и возрождения “ленинских норм” до­стиг своего пика в секретном докладе Хрущева, зачитанном на Двадцатом съезде партии в ночь с 24 на 25 февраля 1956 года. Этот съезд был первым после смерти “вождя народов” и вошел в историю благодаря докладу “О культе личности И.В.Сталина”.

Ко времени съезда были освобождены миллионы политичес­ких заключенных. Подавляющее большинство было реабилити­ровано, и им было разрешено возвратиться в места прежнего проживания. Реабилитированные привезли с собой правду об огромных лагерях принудительного труда и чудовищных раз­мерах репрессий. С каждым днем тайные дела, творившиеся в сталинских застенках, становились все более явными.

Практически все послесталинское руководство было прича­стно к этим беззакониям и стремилось замалчивать реальные размеры содеянного, списывая “отдельные перегибы” на враж­дебное окружение и трудности социалистического строитель­ства. Иначе смотрел на это Хрущев. В первые годы после Ста­лина Никита Сергеевич с успехом использовал свое положение Генерального секретаря и успел основательно почистить архивы. Он готовился к новому броску в борьбе за единоличную власть. Другой власти в стране, при всех разговорах о коллективном руководстве, он себе не представлял.

Теперь у него было преимущество перед политическими со­перниками, в особенности из старой сталинской гвардии – Моло­товым, Кагановичем, Ворошиловым, замешанными в репрессиях тридцатых годов. Особой широтой мышления Никита Сергеевич не отличался и далеко вперед заглядывать не привык. Его отли­чала безудержная уверенность в себе и подход к решению проб­лем в стиле кавалерийских наскоков, которые, как правило, зака­нчивались провалом (поднятие целины, кукуруза, совнархозы, аг­рогорода). Речь на закрытом заседании Двадцатого съезда с осу­ждением сталинских репрессий и “Хрущевская оттепель” – это, пожалуй, единственное, за что одни будут всегда помнить его с чувством благодарности, а другие проклинать за развал страны и социалистического лагеря, за сокрушительный удар по вере в со­циалистические идеалы. Евреям не за что особенно благодарить Хрущева. Антиеврейские процессы и антисемитские кампании в его речи осуждены не были. Не проявил он себя в этом и впос­ледствии. Скорее наоборот, обогатил русский язык новыми анти­семитскими оборотами.

На делегатов съезда доклад произвел ошеломляющее впеча­тление. Хрущев говорил о диктаторских методах управления, о режиме кровавых репрессий, о физическом уничтожении 70 про­центов личного состава партии в 1934-1938 годах, об использова­нии пыток для получения признательных показаний арестован­ных, об использовании методов массового террора. Он говорил о создании и постоянном продвижении Сталиным культа самовос­хваления, об ошибках во время Второй мировой войны, депор­тациях национальных меньшинств… И хотя Хрущев не упомянул ни о коллективизации, ни о показательных процессах, ни о гибе­ли миллионов обычных безвестных граждан, это были страшные обвинения преступлений коммунистического режима против собственного народа…

Эффект, произведенный докладом на делегатов съезда, вдо­хновил Хрущева на изменение первоначального замысла, пред­полагавшего сохранение доклада в тайне (делегатам даже запре­тили вести записи во время его выступления). Сразу же после съезда было принято решение ознакомить с ним партию и актив комсомола. Доклад стали зачитывать на закрытых партийных собраниях предприятий, институтов, колхозов. Краткое содер­жание было передано для ознакомления в университеты. Копии доклада были направлены коммунистическим партиям восточно­европейских стран. Там и произошла утечка. По одной из версий из польской компартии, не без участия “Мосада” (израильской разведки), эти копии попали к американцам и в июне 1956 года были опубликованы на Западе. В Советском Союзе доклад был опубликован в открытой печати только в 1989 году – на четвер­том году горбачевской перестройки, но страшная правда просо­чилась через партийные заслоны уже в конце пятидесятых годов и потрясла миллионы советских граждан.

Через нескольких месяцев после выступления Хрущева на Двадцатом съезде началось брожение внутри мирового комму­нистического движения. Это брожение подавляли в зависимости от местных условий уговорами и административным давлением (Польша), или танками (Венгрия).

Тем временем Хрущев с помощью своих сторонников в партийном аппарате и в руководстве МГБ накапливал материалы об участии в репрессиях Молотова, Кагановича и Ворошилова. На заседаниях Президиума ЦК все чаще стали оглашаться архив­ные документы с их санкциями на аресты и расстрелы. Судьба этой тройки была предрешена. Июльский пленум ЦК осудил по­ведение “антипартийной группы”, активно сопротивлявшейся дальнейшим разоблачениям сталинского режима и утверждав­шей, что они будут восприниматься как саморазоблачение. “Мы развенчали Сталина, – говорил Каганович[12], – и незаметно для себя развенчиваем тридцать лет нашей работы… перед всем миром…” Шепилов не был лично замаран в репрессиях, но он с таким же с беспокойством говорил о том, что означает, на самом деле, обнародование преступлений сталинской клики: “Вы пред­лагаете, чтобы мы сейчас перед коммунистическими партиями, перед нашим народом сказали, что во главе нашей партии столь­ко-то лет стояли и руководили люди, которые являются убий­цами, которых нужно посадить на скамью подсудимых. Скажут: какая же это марксистская партия? Я говорил и товарищу Жуко­ву: те факты, которые он приводит, – это факты, но зачем сейчас это делать, кому от этого польза?”[13]

Хрущев позже примет эту аргументацию, но не раньше, чем избавится от своих главных соперников. Их, правда, не судили, чтобы не давать “пищу врагу”, даже оставили в партии и дали третьестепенные должности. Хрущев не станет до конца разоб­лачать сталинские преступления. Нежелание доводить дело до пересмотра открытых процессов тридцатых годов Хрущев объя­снял нажимом со стороны руководителей “братских компартий”, присутствовавших на процессах и затем свидетельствовавших о справедливости приговоров. “Мы не захотели дискредитировать их заявления и отложили реабилитацию Бухарина, Зиновьева, Рыкова, других товарищей на неопределенный срок”.[14]

Несмотря на то, что разоблачению и осуждению подверглась только часть злодеяний тридцатилетнего режима Сталина, Хру­щев дал стране и миру документ колоссальной обличительной силы, потрясший до самого основания идеологические и мораль­ные устои коммунистического движения. Неудивительно поэто­му, что осуждение преступлений прошлого и признание тотали­тарного характера власти Сталина многими было воспринято как призыв к демократизации общества, к восстановлению свободы личности, к возможности высказывать свое мнение.

Партийная номенклатура мыслила иначе. Она стремились к сохранению монопольной власти компартии, ее диктатуры. Для поднятия пошатнувшегося авторитета партии ее руководство стало пропагандировать экономическую программу, призванную коренным образом улучшить материальное положение граждан страны (подъем сельского хозяйства, строительство жилья, уве­личение объема социальных благ). Программа выглядела красиво только на бумаге. Обремененная огромными расходами на ар­мию и военно-промышленный комплекс централизованная эко­номика, управляемая безграмотными партийными бонзами, не имела никакого шанса добиться реального успеха.

Ни в секретном докладе, ни позже, еврейская тема никак не выделялась. Не было признано уничтожение Сталиным еврей­ских интеллектуалов, уничтожение писателей и поэтов, еврей­ской культуры, нигде не отмечалось сознательное вытеснение евреев с руководящих должностей и определенных сфер дея­тельности (политика, военная промышленность, партийная номе­нклатура). Даже “дело врачей” рассматривалось как обычное зло­употребление властей, без антисемитского подтекста. “Да там же большинство было русских и украинцев, таких как Виноградов, Василенко, Егоров, честные люди, которые в дальнейшем были реабилитированы. Всему этому делу (на Западе) был придан сио­нистский, еврейский характер”, – не моргнув глазом, скажет Хру­щев в разговоре с иностранной делегацией. Делалось это вполне сознательно – коли не было специальных злоупотреблений про­тив евреев, то нет необходимости и в специальных мерах по ис­правлению содеянного, не надо восстанавливать расстрелянную культуру, закрытые театры, институты, общества и организации. “У нас нет никакого намерения возрождать мертвую культуру”, – скажет по этому поводу М.Суслов в 1956 году, отражая общие воззрения руководства.[15] Коли не признается дискриминация при приеме на работу и в высшие учебные заведения, значит, и там ничего менять не нужно. Политика руководства в отношении ев­реев осталась прежней: они были обречены на полную и насиль­ственную ассимиляцию в условиях дискриминации, преследо­ваний и антисемитизма.

Сам Хрущев, не обладавший большой способностью скрывать мысли и чувства, не раз демонстрировал свои антисемитские нак­лонности, хотя не готов был в этом признаться. Когда его дони­мали такого рода вопросами, он ссылался на то, что его сын же­нат на еврейке и что у него есть друзья евреи (известно, что дли­тельное время ему покровительствовал Каганович). Вот несколь­ко перлов из его изречений: “В Советском Союзе нет антисеми­тизма. Самим же евреям лучше не занимать высоких государст­венных постов”; “Беспорядки в Польше и Венгрии в 1956 году произошли потому, что на правительственных должностях там было много евреев”; “Крым не должен был превращаться в центр еврейской колонизации, потому что в случае войны он преврати­лся бы в военный лагерь против Советского Союза”.[16]

И все же при Хрущеве условия изменились значительно: пре­кратились массовые репрессии и люди почувствовали себя не­много увереннее; в очередной раз перетряхнули и впервые пуб­лично осудили карательные органы – они теперь вынуждены бы­ли вести себя осторожнее; получила серьезные пробоины “един­ственно верная” линия партии, и у людей появилось больше ске­псиса; в книжных магазинах и “толстых” журналах появилась “вольная” литература, возник новый театр, свободолюбивая поэ­зия выплеснулась на площади… При Хрущеве росло иное по­коление людей. Вскоре он начнет создавать свой собственный культ личности, “закручивать гайки”, но никогда уже не будет такого животного страха перед властью и слепого повиновения ей, как при Сталине. “Оттепель” и секретная речь Хрущева про­чертили границу между прошлым и будущим.

Синайская кампания

1956 год был богат событиями и на Ближнем Востоке. В ок­тябре, после того как Египет блокировал израильский порт Эй­лат, Израиль начал боевые действие в районе полуострова Синай. В это же время, в ответ на национализацию Египтом Суэцкого канала, Британия и Франция также присоединились к боевым действиям. Советский Союз к этому времени уже полностью принял сторону так называемых “народных” арабских режимов, хотя иногда все еще пытался создать впечатление, что проводит сбалансированную ближневосточную политику.

На самом деле именно Советский Союз подтолкнул Египет к войне, продав ему с помощью Чехословакии большую партию оружия. Оружейная сделка привела к нарушению стратегичес­кого баланса в регионе и, в конечном счете, вдохновила Египет на действия, приведшие к войне. Во время Синайской кампании поддержка арабов со стороны Советского Союза приобрела от­крытый и официальный характер.

“Председатель Совета Министров СССР Н.Булганин направил Давиду Бен-Гуриону ноту, в которой говорилось, что наступле­ние израильской армии в Синае ставит под вопрос само сущес­твование Израиля как государства. Советское руководство выс­тупило также с угрозой разрешить выезд добровольцев в Египет (т.е. фактически послать регулярные воинские части) для оказа­ния помощи в “отражении агрессии”.[17]

Была подключена и советская пропагандистская машина – “тройственную агрессию” клеймили по радио, в печати и на соб­раниях. “Израиль идёт к самоубийству” – грозно писала совет­ская печать.

“С середины 50-х годов, – писал А.Солженицын[18], – решение заручиться арабской дружбой толкало советских правителей ве­сти травлю сионизма. Однако, сионизм был для советских масс далёким, незнакомым и абстрактным явлением. И чтоб эту борь­бу овеществить, воплотить, сионизм преподносился как сгусток извечного иудейского образа, облика. В книгах и брошюрах про­тив якобы сионизма вплеталась и борьба с иудаизмом, и откры­тые антиеврейские мотивы”. Как водится, власти вынуждали многих известных евреев принимать участие в этой пропаганде. Их заставляли выступать на собраниях, подписывать гневные пе­тиции, клеймящие тройственную агрессию, нести на демонстра­циях антиизраильские лозунги.

На самом деле Синайская кампания стала для советских ев­реев дополнительным толчком к пробуждению национального сознания и солидарности с государством Израиль. “На протяже­нии 1956 года, – писал профессор Я.Рои[19], – по мере того, как арабо-израильские отношения ухудшались, евреи многократно высказывали израильским дипломатам растущую обеспокоен­ность за безопасность Израиля. Некоторые заявляли, что в слу­чае, если разразится война, начнется поток евреев в израильское посольство для регистрации в качестве добровольцев”.

После многих лет травли, антисемитских кампаний и чисток, евреям было трудно поверить в правдивость советской пропа­ганды. Она была ядовитой, оскорбительной, она ранила, но не выглядела убедительной. Эта пропаганда демонстрировала ан­тиизраильскую позицию советского правительства, не более то­го. Гораздо большим доверием пользовалось радио Израиля и другие иностранные “голоса”. “В Синайскую кампанию, – вспо­минает Михаил Членов[20], – мы были уже большими патриотами, сидели дома около приемников и гордились израильскими успе­хами”. (Членову было тогда 15 лет). Израиль победил, это льсти­ло национальному чувству. Сотни тысяч прильнули к радиопри­емникам, вслушиваясь в далекие голоса той войны

В это время возникает много новых сионистских кружков, в которых участвуют молодые люди, ранее не проявлявшие осо­бого интереса к еврейским национальным проблемам и сиониз­му. Значительно выросло, особенно среди молодежи, число тех, кто начал идентифицировать себя с Израилем, не видя возмож­ности продолжения своего национального существования в Со­ветском Союзе. Многие из этих молодых людей приняли реше­ние при первой же возможности репатриироваться.

Польская репатриация

После восстановления советско-израильских отношений в декабре 1953 года начался тонкий ручеек еврейской эми­грации в Израиль. В 1953 году было выдано 54 выездные визы, в 1955 – 106, в 1956 – 753… Эмиграция, коснувшаяся также немцев и испанцев, проводилась по двум категори­ям: репатриации и воссоединения семей… Это означало, что советское руководство ни в коей мере не готово было признать свободную эмиграцию. Оно было готово лишь на возвращение иностранных подданных, оказавшихся на со­ветской территории в результате войн и социальных потря­сений, и на воссоединение разделенных семей. В отноше­нии евреев каждый случай рассматривался в индивидуаль­ном порядке с нагромождением серьезных препятствий и сопровождался произвольными решениями и крайне нео­пределенным исходом. Практически все эмигрировавшие в тот период были пенсионерами, воссоединявшимися со своими детьми в Израиле.[21] Эмиграционный ручеек был полностью прекращен в октябре 1956 года в качестве “на­казания” Израиля за “агрессию” против Египта. Но буква­льно через месяц появилась новая, намного более широкая возможность.

Секретная речь Хрущева на Двадцатом съезде партии в феврале 1956 года, как известно, вызвала серьезное броже­ние в восточноевропейских странах. Для подавления вос­стания в Венгрии была брошена армия. Октябрьский кри­зис в Польше преодолевали путем переговоров, в резуль­тате которых, в частности, было подписано новое согла­шение о репатриации (старое, менее либеральное, действо­вало сразу по окончании войны).

По новому соглашению бывшие польские граждане (на день ввода советских войск в Польшу 17 сентября 1939 года), а вместе с ними также их дети, включая рожденных после означенной да­ты, жены/мужья и их родители, даже если они не были польски­ми гражданами в 1939 году, могли репатриироваться в Польшу. Желающие должны были обратиться в отделения милиции по месту жительства, заполнить декларацию и представить докумен­ты, подтверждавшие польское гражданство. В этом соглашении было оговорено, что польские евреи тоже будут иметь право ре­патриироваться (украинцы, белорусы, литовцы и русские – нет).

Нужно отметить, что по предыдущему соглашению евреи то­же могли репатриироваться, но тогда, в 1946 году, Израиль еще не был создан, и действовала английская квота на въезд в страну. Возвращаться же в Польшу, ставшую кладбищем их семей, стал­киваться с польским антисемитизмом далеко не все были готовы. Но теперь ситуация изменилась. Польские евреи успели понять, что как евреи, тем более польского происхождения, они не име­ют никакого будущего в Советском Союзе. Во-вторых, в согла­шении было оговорено, что те, кто сидел в тюрьме, в случае ре­патриации могли быть освобождены досрочно, а те, кто служил в армии, могли быть досрочно демобилизованы. Польша в это вре­мя не препятствовала эмиграции в Израиль, что для большинства являлось основным аргументом.[22]

Слухи о возможной репатриации быстро распространились, и евреи, в основном из западных областей, стали открыто готовить­ся к отъезду. Поляки знали, что большинство репатриирующихся евреев продолжит свой путь в Израиль. Знали об этом и Советы. В течение первых месяцев репатриации советские евреи получа­ли выездные визы, как только они прибывали в Варшаву. Потом поляки стали требовать, чтобы они обращались за разрешением на эмиграцию в Израиль нормальным образом, как возвратив­шиеся на родину польские граждане.[23]

Соглашение было сформулировано таким образом, что откры­валась возможность эмиграции через фиктивный брак с польски­ми евреями. Кроме того, в силу послевоенной неразберихи, мож­но было “выправить” необходимые документы в Польше.[24]

Согласно оценкам, около 15 процентов евреев, которым уда­лось репатриироваться в Польшу в соответствии с этим соглаше­нием, никогда не были польскими гражданами. Часть из них выехала легально, как члены польских семей, но были и фик­тивные браки, и “выправленные” документы.[25]

В 1957 году евреи составили 15 процентов всех репатрииро­вавшихся в Польшу. Тогда советская сторона усложнила проце­дуру выезда. Появился вопросник из 48 пунктов, с помощью ко­торого подробно выяснялось прошлое подавшего просьбу о ре­патриации. Помимо этого было оказано давление на Гомулку, и в 1958-1959 годах доля евреев в польской репатриации снизилась до 5 процентов.[26]

Шестой международный фестиваль молодежи и студентов

В июле-августе 1957 года под эгидой Всемирной федерации демократической молодежи в Москве проходил Шестой между­народный фестиваль молодежи и студентов. В фестивале прини­мала участие израильская делегация. Хрущев любил устраивать международные действа и всевозможные выставки. Фестиваль проводился торжественно и с размахом. “Израильская делегация включала большое число молодых израильтян, воспользовав­шихся относительно либеральной атмосферой фестиваля для контактов с соплеменниками. Местные евреи проявляли в этих контактах не меньшую инициативу, чем израильтяне, используя каждую возможность для того чтобы встретиться”.[27]

– Еще задолго до фестиваля, – рассказывал мне Давид Хав­кин,[28]– я с моими друзьями организовал целую кампанию, чтобы достойно встретить израильскую делегацию.

– С какими друзьями?

– У меня было много друзей, я уже кое-что организовал возле синагоги. Организаторы фестиваля отказывались сказать нам, когда приезжает израильская делегация. Тогда мы ус­троили дежурство. Там было две делегации – коммунистов и социалистов. Коммунисты приехали заранее, и их хорошо ра­зместили. Мы тогда еще не очень в этом разбирались, но коммунисты нас не интересовали. Социалистов привезли только в 4 часа утра, и сделано это было специально, чтобы мы не могли их встретить и чтобы они были усталые и изму­ченные на открытии фестиваля, которое состоялось в то же утро на открытом стадионе в Лужниках. Мне удалось сме­шаться с одной из иностранных делегаций, и я прошел с ни­ми на стадион. Там я подошел к израильтянам… После этого я две недели от них не отходил.

– Это было сложно?

– Нужно было правильно выбирать время, нужно было как-то проскользнуть вместе с членами делегации, нужно было выс­ледить момент, когда кто-то выходит и куда-то едет, чтобы как-то присоединиться… весь день был заполнен.

– Вы делали это командой или по одному?

– Каждый в одиночку пробивался. Во-первых, не все были та­кие уж герои, чтобы идти на открытый контакт. Я знаю, что даже Давид Сорек, киббуцник и руководитель израильской делегации (не коммунистической), к которому из Кишинева приехал на фестиваль его родной брат, боялся к нему по­дойти. Они стояли на некотором расстоянии и только смо­трели друг на друга, потом обменялись двумя-тремя словами на идише – и все.[29]

– Вы им говорили, что хотите уехать в Израиль?

– Я это от советской власти не скрывал, так что же, я от них скры­вать буду?

– Москва была зак­рыта на время фес­тиваля?

– Карантин, конечно.

– Следили?

– КГБ не дремал.

На фестивале можно бы­ло послушать западную му­зыку, поговорить о чудесах западной технологии, посмотреть вы­ступления танцевальных и музыкальных коллективов, обменять­ся значками и сувенирами. “В необычно дружелюбной атмосфере фестиваля, десятки тысяч евреев, включая много иногородних, приходили, чтобы посмотреть на израильскую делегацию… Сове­ты хотели продемонстрировать свой новый либерализм и сняли на время фестиваля многие ограничения, которым советские гра­ждане обычно подвергались”.[30]

“Каждое израильское представление проходило с огромным эмоциональным подъемом и со стороны зрителей, и со стороны гостей, превращаясь в своего рода демонстрацию солидарности с Израилем. Встречаемые громом аплодисментов и зная, чтó пред­ставляют их выступления для местной еврейской аудитории, из­раильтяне старались вовсю и выступали с полной отдачей”.[31] У еврейской молодежи присутствовал тот же эмоциональный на­кал, та же наэлектризованность, что и на встрече с Голдой Меир около десяти лет тому назад.

“Представления израильских художественных коллективов посетило около 60 тысяч советских евреев… около 20 тысяч при­шли на представление, которое давалось под открытым небом”.³⁴Помимо концертов с членами израильской делегации можно бы­ло встретиться у синагоги и по месту их проживания, в Тимиря­зевской сельскохозяйственной академии. Сотни евреев не побо­ялись воспользоваться этой возможностью. Некоторые, подобно Давиду Хавкину, даже приглашали их к себе домой.

Несмотря на специальный карантин во время фестиваля, мно­гие, в основном еврейская молодежь, приехали из Прибалтики, Сибири, Средней Азии, Кавказа, Урала, Молдавии.

Советы ревниво относились к очередному проявлению еврей­ской солидарности и устраивали всякого рода мелкие пакости для сокращения контактов. “То они забывали включить высту­пления израильтян в публикуемую программу концертов, то ме­няли расписание их выступления без предварительного опове­щения, потом отменили финальное выступление под тем пред­логом, что члены делегации нездоровы и не в состоянии высту­пать. После окончания фестиваля они на двенадцать часов уско­рили отбытие израильской делегации, чтобы сорвать массовые проводы”.[32]

Израильтяне произвели на советских евреев большое впечатление. “Если Голда Меир была символом, то эти мо­лодые люди были конкретной реальностью”.[33] Они разда­вали значки, сувениры, открытки и некоторые печатные материалы, хранившиеся потом, как самые дорогие реликвии.

Любовь и восхищение, продемонстрированные советс­кими евреями по отношению к израильской делегации, го­ворили о многом: представься молодым людям такая воз­можность, они предпочли бы жизнь в Израиле своему су­ществованию в Советском Союзе. Попытка советских вла­стей создать впечатление, что все национальные проблемы в Советском Союзе успешно разрешены, не увенчалась ус­пехом.

Демонстрация солидарности с Израилем не ускользнула от западных наблюдателей. Понять евреев было нетрудно: им не давали никакой возможности вести нормальную на­циональную жизнь, насильственно ассимилировали и в то же время постоянно дискриминировали и унижали именно как евреев.