Глава 12. Путь Бориса Кочубиевского

Борис Кочубиевский родился в ассимилированной еврейской семье, испытавшей на себе все превратности смутного времени. Один из его родственников служил в Еврейском министерстве при Центральной Раде, когда Украина была оккупирована немец­кими войсками, и был расстрелян красными как петлюровец. Дру­гой родственник был комиссаром и его расстреляли как троцкиста. Третий был расстрелян по одно­му из Сталинских процессов над военными будучи в звании адми­рала. Бабушка и дедушка были убиты украинскими националис­тами в начале Второй мировой войны. Отец, офицер Красной Армии, погиб в самом начале во­йны. “У меня сложная судьба, – вспоминает Кочубиевский,[1] – я бегу от своего прошлого, потому что его было слишком много… Родители развелись, отец ушел на фронт, я оказался в чужой семье­… детдом, бродяжничество… После войны мать меня нашла, но я… убегал из дому, снова бродяжничал… Меня исключали из школы, выгоняли из пионеров, из комсомола…”

Большевики, украинские националисты, немцы и русские – все убивали евреев. Борис не понимал, почему это происходит, и никто не мог ему этого объяснить. Никакого еврейского образо­вания он не получил, но суровая жизненная школа научила нахо­дить выход их сложных ситуаций. С таким детством он умудри­лся с медалью закончить вечернюю школу, записаться в паспорте русским (шел 1952 год, один из самых черных в истории советс­кого еврейства), поступить на вечернее отделение Киевского по­литехнического института (нужно было работать) и окончить его по специальности “радиотехника”. Позже он снова поменяет на­циональность и запишется евреем. Ему было двадцать пять, ког­да Евтушенко опубликовал свой “Бабий Яр”, где, полагал Борис, был расстрелян его отец. Попытки киевских евреев установить мемориал успехом не увенчались.

Во время Шестидневной войны ему было уже тридцать. Куль­биты советской пропаганды накануне и после этой войны задели за живое многих. Но далеко не ка­ждый на митинге осуждения “изра­ильской агрессии” мог встать и во весь голос заявить: “Я не согла­сен”.

Массовые собрания проводи­лись тогда практически на всех крупных предприятиях. Приезжал партийный лектор, излагал офици­альную точку зрения, на голосова­ние ставилась заранее заготовлен­ная резолюция, и ее единодушное принятие рапортовалось наверх как всенародное одобрение политики партии и правительства. Таков был ритуал. “Я не согласен, – заявил Борис, – и хочу, чтобы это было за­писано в протокол. Израиль не был агрессором. Эта война была его защитой от полного физического уничтожения”. Секретарь парторганизации потребовал немедленно прекратить “антисовет­ское выступление”, но Кочубиевский уже не мог остановится… Потом его осудили на профсоюзном комитете и предложили уй­ти с завода – “лучше добровольно”. Позднее, в мае 1968 года, он написал обращение “Почему я сионист”, получившее широкое хождение в самиздате. “Я наверное не говорю ничего нового, – писал он.[2] – Так было всегда и продолжается сегодня. Но так не должно быть! Решимость и вера в это отличает наше поколение. Мы убеждены, что не должно быть более места для еврейской покорности. Молчание равнозначно гибели. Ведь именно такая терпимость создала Гитлера и ему подобных… Все больше и больше евреев начинают понимать, что на бесконечном молча­нии и покорности строится дорога, ведущая в Аушвиц. Сегодня лидеры Советского Союза предают сионизм анафеме. Поэтому я сионист”.

“В июне 1968 г. Борис женился на студентке IV курса педин­ститута, а в августе подал заявление на выезд в Израиль. В сен­тябре такое же заявление подала его жена, русская по националь­ности. Ему отказали ввиду “отсутствия дипломатических отно­шений”, ей – из-за того, что у нее в Киеве “престарелые родите­ли”. После этого Ларису Кочубиевскую исключили из института и из комсомола за “сионизм”. Родители Ларисы: отец – работник КГБ, мать – заслуженная учительница – отреклись от нее”.[3]

В годовщину памяти нацистских расстрелов киевские евреи собирались небольшими группами в Бабьем Яре. В 1968 году власти решили перехватить инициативу и организовали официа­льный митинг памяти. Ораторы осуждали “израильскую агрес­сию” и в самых общих чертах говорили о фашистах, убивавших в Бабьем Яре советских людей. О евреях там не говорили…

К Борису подошел знакомый и рассказал о разговоре между двумя участниками митинга, свидетелем которого он стал. “Что здесь происходит?” – спросил один. “Здесь немцы убили сто ты­сяч евреев”, – ответил другой. “Мало”, – отреагировал первый. Борис бросил на это: “Они говорят так потому, что в этот день и в этом месте осуждают “израильскую агрессию” и ни слова не го­ворят о том, что здесь убивали евреев”. К нему тотчас подошел человек, как оказалось позднее – провокатор. “Здесь были убиты не только евреи”, – заявил провокатор. “Но только евреи были убиты за то, что они – евреи”, – возразил Борис. Завязался разго­вор, который затем в подробностях был воспроизведен в обвини­тельном заключении.[4] Высокий, подтянутый, с горящими глаза­ми, Борис был убедителен в этом разговоре…

В ноябре 1968 года Кочубиевским сообщили, что им предос­тавлено разрешение на выезд и что 28 ноября они должны прий­ти в ОВИР для оформления документов. В это утро к ним приш­ли с обыском, после чего взяли подписку о невыезде. В тот же день Кочубиевский отправил открытое письмо Генеральному се­кретарю ЦК КПСС Брежневу и секретарю компартии Украины Шелесту. Письмо также циркулировало в самиздате.

“Я еврей и хочу жить в еврейском государстве, – писал Кочу­биевский. – Это мое неотъемлемое право, такое же, как право украинца жить на Украине, право русского жить в России, право грузина жить в Грузии. Я хочу жить в Израиле. Это моя мечта, это цель не только моей жизни, но и жизней сотен поколений моих предшественников… Я хочу, чтобы мои дети изучали ив­рит, я хочу читать ивритские газеты, я хочу ходить в еврейский театр. Что в этом плохого? В чем состоит моя вина?..

Пока я жив, я посвящу все мои усилия для получения разре­шения на выезд в Израиль. И если вы сочтете нужным посадить меня в тюрьму, для меня это ничего не изменит. И если я доживу до своего освобождения, я буду готов направиться на родину мо­их предков, даже если для этого мне понадобится идти пешком”.

Через неделю, 5 декабря 1968 года, Кочубиевский был арес­тован и обвинен по статье 187-1 украинского Уголовного Кодек­са в распространении в устной форме заведомо ложных измыш­лений, порочащих советский государственный и общественный строй.

Ему инкриминировали: выступления на собрании радиозавода и профкома; разговор с провокатором в Бабьем Яре; разговоры в ОВИРе. “Им очень не хотелось судить меня по “политической” статье, – рассказывал мне Борис.[5] – На следствии меня пытались уговорить: “Вот тебе несколько нестрашных уголовных дел. Во­зьми на себя любое из них, и ты выйдешь на свободу из зала су­да… Если бы я согласился, наверное никогда бы не вышел на свободу”. 20 января следствие завершилось, и дело передали в суд. Суд вернул дело на доследование ввиду недоказанности умысла на распространение.

13 мая 1969 года, в том же здании суда, в котором более пяти­десяти лет назад судили Менделя Бейлиса (1913 год), начался суд над Кочубиевским. Суд был заявлен открытым, но допускали на него, в основном, “представителей общественности”, призванных создать дополнительное психологическое давление на подсуди­мого, и персонал КГБ. Двенадцать друзей и родственников Кочу­биевского обратились к прокурору с жалобой на то, что их в зал заседаний не допустили. Не помогло.

Суд отклонил свидетельские показания защиты на том осно­вании, что защищать Кочубиевского могут только его друзья, разделяющие его сионистские взгляды. В течение трех дней су­дья атаковал подсудимого в более агрессивной манере, чем го­сударственный обвинитель, насмехался над ним и позволял ан­тисемитские выходки “представителей общественности” – в том числе и по отношению к его брату, после долгих препирательств допущенному в зал заседаний. “Защитник” Кочубиевского при­нял все доводы обвинения, заявив в оправдание подзащитного, что его действия не имели преднамеренного характера, а заблуж­дения были искренними. “На суде я им сказал, – рассказывал Ко­чубиевский, – что я не антисоветчик, нечего меня за это судить, что я от всей души желаю украинскому народу еще 500 лет со­ветской власти…”[6]

Кочубиевский был признан виновным и приговорен к трем го­дам исправительно-трудовых работ. Друзья тщательно фиксиро­вали все происходившее с ним и вокруг него, и материалы эти циркулировали в самиздате. Затем, вместе с обращением “Поче­му я сионист” и письмом Брежневу, собранные материалы были переправлены на Запад и сыграли большое значение в мобили­зации еврейских общин. “С арестом Кочубиевского у нас появи­лся собственный политический заключенный, “Узник Сиона”, – вспоминал руководитель “Студентов” Яков Бирнбаум⁴¹. – Вместо протестов против абстрактных нарушений прав человека, запре­тов на выпечку мацы или закрытия синагог у нас появился живой символ угнетения, проводимого Советами”. В 1970 году в Соеди­ненных Штатах была выпущена брошюра о Кочубиевском, кото­рая называлась: “Герой нашего времени”.

– Сиделось тяжело? – спросил я Бориса[7].

– Избивать не избивали, – ответил он, – уголовники меня да­же побаивались… но, конечно, не без издевательств. Мне уда­лось передать из заключения статью, и ее напечатали в “Нью Йорк Таймс”. После этого они перевели меня в дурдом и держали там в ожидании распоряжений высокого начальства… Когда меня возвратили из дурдома, это было в начале февраля, в камере было минус двадцать градусов. Окно было выбито, а водопрово­дная труба внутри стены, видимо, лопнула. Вода просачивалась из стены и тут же замерзала. Представляете: зима, на улице, как и в камере, минус двадцать, и стена изо льда… Но выдюжил, да­же насморка не прихватил… желудок вот только…”

Кочубиевский отбыл срок заключения, был освобожден 5 де­кабря 1971 года и получил разре­шение на выезд в Израиль. Он жи­вет сейчас в центре Иерусалима, пенсионер.

– Чем вы занимаетесь на пен­сии? – спросил я его

– Читаю.

Он провел меня в соседнюю ко­мнату, всю уставленную стеллажа­ми с книгами: “Видите, какая у ме­ня библиотека!”

– Дети есть?

– Моя русская жена в конце кон­цов осталась на Украине, а со вто­рой женой, которую я нашел уже в Израиле, у меня трое. На днях ста­рший женился, ему 31. Средний уже женат. Дочка вот готовится… По-русски они у меня не го­ворят… совсем.

– Вы стали религиозным?

– Скорее придерживаюсь традиции…

Разница в судьбе двух сионистских активистов подтвердила веру оппозиционных еврейских организаций Запада в силу об­щественного мнения. Руководители “Студентов” считали, что если бы дело Кочубиевского стало объектом внимания на Западе дό его ареста, он мог бы вместо тюрьмы отправиться в Израиль, как это было с Казаковым.