Глава 14. Активизм, руководство, ВКК

Еврейский и сионистский активизм начался, как мы видели, задолго до Шестидневной войны, но после нее он многократно усилился. Война повлияла и на тех, кто многие годы шел путем сионистского возрождения, придав им свежие силы, и на тех, для кого эта война стала рубежом, с которого они начали возвраще­ние к своему народу.

Возможно, воздействие Шестидневной войны было бы не столь сильным, если бы она не раскрыла истинного отношения советских властей к Израилю и к евреям, проявлявшегося, в час­тности, в ядовито-крикливой антиизраильской пропаганде. Слы­шать это каждый день, осознавать враждебность властей и про­должать работать на страну Советов для многих стало морально невыносимо.

Нечто подобное произошло и со мной. Я был вполне совет­ским гражданином образца 1941 года: полностью ассимилиро­ванная семья, октябренок, пионер, комсомолец, только русский язык, только русская культура, неплохо учился и хорошо рабо­тал, был вполне патриотичен, гордился могучей страной, кото­рую уважали и боялись во всем мире. Черные годы пришлись на пору ранней юности, в семье не обсуждались и в памяти следа не оставили. Да, были несоответствия, антисемитизм, но хотелось верить, что это постепенно пройдет. Чтобы еврейские комплексы не очень давили, занимался боксом, спортивным туризмом. Рабо­тал на престижной и хорошо оплачиваемой работе в институте, разрабатывавшем системы управления стратегическими ядерны­ми ракетами.

Через месяц после Шестидневной войны я подал заявление об уходе.

Многие будущие активисты начинали свой путь, уходя с ре­жимных предприятий, – ведь они, как правило, получали много­летний отказ (в моем случае – 18 лет).

В Советском Союзе до Шестидневной войны уже существо­вали отдельные группы, занимавшиеся изготовлением и распро­странением самиздата. После войны число таких групп резко увеличивается и начинается процесс их кооперации. Ширится недоверие еврейского населения к официальным средствам мас­совой информации. Сотни тысяч предпочитают черпать ее из иностранных “голосов”. У движения еврейского национального возрождения начинает формироваться широкая социальная база.

В разных регионах в зависимости от местных условий и тра­диций процессы пробуждения и активизации протекали по-раз­ному. Где-то они ограничивались слушанием иностранных “го­лосов” и чтением самиздата. В Прибалтийских республиках ра­ботали активные группы, занимавшиеся изготовлением и рас­пространением самиздата и даже изданием собственных журна­лов и газет. На Кавказе и в республиках Средней Азии многие евреи были готовы бросить все и уехать в Израиль, видя в этом воплощение мессианского пророчества.

Нервным центом национального возрождения была Москва.

Москва

Столица Российской Федерации (а в описываемое время и всего Советского Союза) представляет собой мегаполис с насе­лением более 10 миллионов человек. Здесь расположены центры верховной власти, это центр промышленности, науки, высшего образования и культуры. Здесь расположены иностранные посо­льства, представительства мировых информационных агентств и прессы, здесь происходит большая часть международных встреч, сюда направляется основной поток иностранных туристов. Мос­ква – витрина страны, о которой с особым тщанием заботятся власти. Здесь все на виду и находится под пристальным внима­нием иностранных государств.

Активисты протеста стремились в Москву со всех концов страны. Власти проявляли к их активности повышенную чувст­вительность, но были ограничены в спектре применяемых реп­рессивных мер.

Москва – средоточие высокообразованных людей и интеллек­туалов, что было особенно заметно среди еврейского населения. Она – центр инакомыслия. “Здесь в феврале 1966 года прошли процессы писателей Синявского и Даниэля, а в последующие месяцы демократическое движение приобрело ясные очертания. Евреи принимали участие в этом движении сверх всякой пропор­ции к их доле в общем населении”.[1]

По переписи 1970 года в Москве проживало двести пятьдесят тысяч евреев. Они были расселены по городу случайным обра­зом, не образуя еврейских кварталов или улиц, хотя остатки бы­лого компактного заселения в некоторых местах сохранились. “В школе, – вспоминает Михаил Членов[2], – мой класс состоял из трех национально-этнических групп: треть русских, треть евреев и треть татар. Раньше это был район сплошного заселения еврея­ми: Тверская, Арбат, Бульварное кольцо до Сретенки, Кировс­кой. Выглядело это обычно следующим образом: в подвалах жи­ли татары, на первых этажах евреи, а выше русские”.

На всю Москву было две действующие синагоги: хоральная в центре города на улице Архипова и небольшая “хабадная” в рай­оне Марьиной Рощи.

“В Москве, – пишет историк Биньямин Пинкус, – сложилась сильная группа активистов с богатым опытом борьбы и герои­ческим прошлым… Среди них выделялись Виталий Свечинский и Меир Гельфонд… Вместе с ними к ядру основателей развет­вленной сионистской деятельности в 1967-1972 годах относились Давид Хавкин, Тина Бродецкая и Израиль Минц”[3]. Все это ядро имело опыт тюремного заключения в советских исправительно-трудовых лагерях.

Душой этой группы был Давид Хавкин. “Хавкина мы считаем московским Моисеем, – вспоминает Виталий Свечинский.[4] – Он… освобождал евреев от страха… и делал это хорошо. Сам му­жик крепкий, брутальный… к своим он был нежен потрясающе”. “Давид Хавкин, – добавляет Эйтан Финкельштейн,[5] – человек безусловно великий, хотя и непростого характера… У него соби­рались на все праздники… Он положил начало традиции собира­ться у синагоги… Раньше молодежь с песнями и плясками туда не ходила. А он приходил с гитарой, с аккордеоном, с магнито­фоном…”

В 1958 году Хавкин был арестован и осужден на пять лет. По­сле возвращения из Мордовских лагерей он возобновил сионист­скую деятельность. Начались встречи у синагоги, копирование и распространение еврейских песен, информации об Израиле, изу­чение еврейских танцев, организация преподавания иврита. Чело­век уникальной энергии и физической силы, он обладал спосо­бностью притягивать к себе людей, давать им ощущение гордо­сти за свой народ. В заключении Хавкин обзавелся новыми дру­зьями, с которыми продолжал поддерживать тесные отношения на свободе. Его известность распространилась далеко за пределы Москвы. “К нему за советом и рекомендациями привела Рут Але­ксандрович молодых рижских активистов, к нему приезжали про­консультироваться и поделиться своими идеями ленинградцы Могилевер, Дрезнер и Бутман. Убежденный легалист, он стре­мился к открытым действиям, к осуществлению права на эмигра­цию в соответствии с советской конституцией и международным законодательством. Хавкин знал, что КГБ ни на минуту не упус­кает его из виду, и при всей своей бурлящей активности внима­тельно следил за тем, чтобы оставаться в рамках формального за­кона и не переступать черту, за которой движению могли угро­жать слишком большие опасности”.[6]

Давид Хавкин (1930) родился в Москве в традиционной евре­йской семье.

– Мой отец, – вспоминает он,[7] – хоть и не был особенно религиозным, в синагогу на все праздники ходил, старался не есть трефного, дома и на улице говорил только на идише, не стеснялся… только приговаривал: “Пусть они горят огнем”. В нэповский период у него был магазин, но потом, как и все ос­тальные, он прогорел, и ему приходилось скрываться, нэпов­цев преследовали. Он уехал с семьей в Уфу, чтобы замести следы своего нэповского прошлого. С маминой стороны это обычная семья. Ее отец, мелкий бизнесмен, владел макарон­ной фабрикой; у него, естественно, ее конфисковали. Жил он в достатке, но был не у дел.

– С антисемитизмом тебе много приходилось сталки­ваться? – спросил я.

– Я не относился к категории евреев, которые страдали от ан­тисемитизма, хотя и по имени и по внешности был типичным ев­реем. Я был здоровым парнем, и обо мне сложилось такое мне­ние, что я какой-то сверхсильный… Меня не трогали. В армию я решил не идти…

– Это обсуждалось в семье или вы сами?

– И в семье, и сам. Мой дед со стороны матери ИХ ненавидел, а отец ненавидел ИХ еще больше… Нежелание идти в армию подстегнуло меня поступить в институт. Московский полиграфи­ческий, в котором я учился, был настоящей синагогой. В другие учебные заведения в то время не брали, а в полиграфический брали. Так что я учился вместе с евреями, детьми ссыльных и заключенных, китайцами, малайцами и прочими и окончил его в 1955-м году.

– Как вам удавалось давать евреям ощущение гордости и надежды?

– До Шестидневной войны власти начали выпускать прибал­тийских евреев. Их выпускали семьями, с советскими паспорта­ми, давали на подготовку полгода… Все прибалты ехали через Москву. Я с помпой устраивал им проводы. Мы делали это на разных квартирах, каждый считал за честь устроить такие про­воды. Туда я приглашал самый разный народ. И когда москов­ские евреи видели их и понимали, что через несколько дней они будут в Израиле, это вселяло в них надежду.

– А где вы разучивали песни и танцы?

– Тоже на разных квартирах…

– Тогда объясните мне, Давид, почему ваша коммунальная квартира, в которой у вас была одна комната, считалась центром еврейской общественной жизни?

– Это получалось естественным образом. Со всех концов Со­юза приезжали, звонили, москвичи тоже все время у меня толпи­лись…

– И вы все это время также работали?

– Да, по специальности, инженером-механиком в конструктор­ском бюро.

– ГБ продолжала за вами следить?

– Она следила, она устраивала провокации… Но у меня уже были связи с демократами, которые очень оперативно передава­ли нашу информацию… Если что-то происходило, то на следую­щий день об этом говорил весь мир.

– Вы видели вокруг себя других лидеров?

– Я не могу оценивать деятельность других людей. Каждый де­лал в силу своих способностей и возможностей.

– Соперничества не было?

– В наше время не было…

– И не было единоличного лидера?

– Меня в этом упрекали ленинградцы… Вот у нас все не органи­зовано, а у них в Ленинграде организовано. Я им говорил: “У нас не было организовано и не будет организовано. Это должно выг­лядеть как совершенно спонтанное движение, где каждый дейс­твует в соответствии со своими возможностями. Движение делит­ся, как клетки, самопроизвольно и бесконечно… Органы всегда ищут зачинщиков…”

– Какие отношения сложились у вас с Виталием Свечинс­ким?

– Один из самых надежных и верных моих друзей. Малкин, Свечинский…

– А с преподавателями иврита вы поддерживали отноше­ния?

– Не только поддерживал, но и помогал некоторым из них.

– Например?

– Например, Моше Палхану. Я отправил к нему учиться своих однокашников по институту. К Лене Иоффе покойному я очень нежно относился, к Либковскому… он перевел на русский язык “Отпусти народ мой”

Эту песню – “Фараону говорю: “Отпусти народ мой!” – пели евреи по всему Советскому Союзу. История исхода из Египта хорошо ложилась на советскую действительность. Оба фараона – и египетский, и красный – не хотели отпускать евреев. Но оба, в конце концов, вынуждены были согласиться…

Когда в сентябре 1969 года Хавкин уезжал в Израиль, в аэро­порту его провожало более 500 человек. После его отъезда естес­твенным местом сбора и центром еврейской активности стала квартира Виталия Свечинского.

Свечинский (1931) родился на Украине в городе Каменец-По­дольском (в пределах бывшей черты оседлости). Когда ему было два года, родители переехали в Москву, где он вырос.

– Вы знаете, –со смехом рассказывал Виталий[8], – существу­ет заблуждение, что евреи вышли из Египта. На самом деле они вышли с Украины. Ассимилированная семья. Мама была пианис­ткой, играла в городском оркестре. Отец был ярым комсомоль­цем еще на Украине. В Москве он поступил в Институт Востоко­ведения на китайское отделение. На третьем курсе его мобили­зовали в ГБ. Сказали: “Или пойдешь, или партийный билет на стол”. В это время началась Великая Отечественная, и он ушел добровольцем на фронт, причем, его взяли не сразу, он долго этого добивался… На фронте он попал в кавалерийскую армию Доватора, он был хороший конник. Они заходили в тыл к немцам и создавали видимость партизанского движения. Когда закончи­лась война, он был уже в звании майора КГБ.

– Послевоенные антиеврейские кампании 49-52 годов его как-то затронули?

– Его к тому времени уже вышибли из ГБ. Ему, если так можно сказать в данном случае, повезло, потому что меня арестовали в 50-м году, и он был автоматически освобожден по служебному несоответствию.

– С чего вы начинаете после возвращения в Москву?

– Прежде всего, я начинаю искать по Москве прежних знако­мых… Благодаря моим старым лагерным связям я нашел много ребят евреев и неевреев – бывших зэ-ка – и увидел, что происхо­дят очень интересные процессы. Прежде всего меня поразило ко­личество появившегося самиздата. Перепечатывались целые книги – ночью, тайно… их передавали друг другу. Появилась ко­лоссальная литература, которая… стреляла прямо в сердце. Са­миздат сделал великое дело. Он действовал на людей, как осве­жающий эликсир. Люди очнулись от обморока, поняли, где они живут, как они живут, кем они стали и кто они такие.

– Из вещей того времени что-нибудь приходит на па­мять?

– На меня произвели впечатление “Истоки и смысл русского коммунизма” Бердяева. После этого я стал читать все, что попа­далось бердяевского. Потом возник Жаботинский… фельетоны Жаботинского. Когда я прочел эти фельетоны, я ошалел… Это для нас… это для меня стало молитвенником. Было в них столько правды, мудрости, силы, энергии, мужества, что мы захлебыва­лись. Это не фельетоны, это мощные эссе, которые и сегодня… читаешь, и это все работает. Я печатал их по ночам. Появились отрывки из “Автоэмансипации” Пинскера, появился перевод из­раильских изданий “Макора”, Гельфонд его переводил… Вначале я столкнулся с нееврейским движением. Я столкнулся с крымс­кими татарами, баптистами, демократами. Среди них были мои лагерные друзья – Витя Красин, Петя Якир. Я знал Григоренко, Габая, Амальрика, Пашу Литвинова… бывал у них дома.

– Как вы решили для себя вопрос взаимоотношений с де­мократами?

– Я спорил с ними. Я пытался доказать Якиру, что то, что они делают, это очень хорошо, но Якир там не должен быть. Сарра Лазаревна, мать Якира, на меня наступала: “Что ты делаешь! Те­бе недостаточно, что он связался с демократами, которые идут против советской власти, ты ему хочешь еще еврейство навя­зать, чтобы он шел в тюрьму сразу по двум статьям?” Знаешь, как в том анекдоте, когда негр читал в нью-йоркском метро газету на идише… Я хорошо знал Толю Якобсона и Надю Емелькину, которая вышла на защиту Володи Буковского. Я Володю хорошо знал. Я был поражен, как он вышел из тюрьмы и тут же, безо вся­кого перерыва, стал очень активным. Оказывается, он сделал до­кторат о психушках и передал его на Запад… и это стало гре­меть, и он снова попал в тюрьму… Я все это видел и очень не­плохо знал.

–Вы видели себя в большей степени евреем, чем диссиден­том?

– Когда начался процесс Гинзбурга, Галанского, Добровольс­кого и Лажковой, по рукам ходило письмо, и, как Леня Васильев говаривал, “как честный человек я его подписал”. Это письмо ста­ло известно как письмо ста семидесяти. Я подсчитал – среди подписавших было около семидесяти процентов евреев. Тогда я пошел к Литвинову: “Паша, – говорю, – что же ты делаешь, одни евреи… как так можно?”. Паша улыбнулся и ответил: “В борьбе за человеческое достоинство и честь не имеет значения еврей ты или нет. Имеет значение только – ты можешь платить или нет”. Я написал на эту тему статью.

– Как вы вышли на сионистские круги?

– Первым серьезным человеком, который действовал в ситуа­ции шестьдесят седьмого-шестьдесят восьмого годов, был Хав­кин. Наши отношения стали хорошо развиваться с моего первого визита к нему, когда я ему сообщил, что ОВИР начал прием доку­ментов не от прямых родственников. Это целая история… Летом 1968 года поехал я в Киев к моему духовному отцу Натану Заба­ре, который мне в лагере кашу приносил… Я его любил, он был для меня как отец. Забара сказал: “Вот тут ходят молодые евреи, я хочу тебя с ними познакомить, может быть, ты будешь им поле­зен”. “Что за молодые евреи?” “Ходят ко мне, я их ивриту учу, то… се…”

– Он обучал ивриту в Киеве в 1968 году?

– Да. Он идишский писатель. Иврит у него был слабее, чем у Друкера, но все же… Сейчас вышла его книга “Агалгаль ахозер”, мы ее издали. Натан познакомил меня с Геренротом, Женей Бу­хиной, Койфманом, Амиком Диамантом… всей этой компанией. Меня пригласили в лес, и там были израильские песни, и там бы­ли пляски, и там была музыка… Хора!.. Я чуть с ума не сошел. В Москве ничего такого не было. Среди них был один лагерник, Алик Фельдман – с ним у меня был общий язык. Я смотрю: что такое? – меня прямо зависть взяла… такой Киев! Я говорю Али­ку: “Я в Москве не вижу такого”. А он мне: “Я дам тебе телефон моего друга. Я с ним в лагере был. Его зовут Давид Хавкин”.

Я приехал, звоню, никто не отвечает. Звоню Алику, он мне дает адрес. Прихожу – там ремонт… что такое?… Потом звоню еще раз – поднимается трубка. И я пошел к нему… А прямо пе­ред этим произошло одно очень интересное событие. Из Харь­кова приехал Фимка Спиваковский и говорит: “Мы здесь сидим, а Рига едет в Израиль!” “Какой Израиль, – говорю, – ты что?.. При Сталине тоже старики ехали, ну и что… при чем здесь Рига?” “Нет, – говорит Фима, – рижский ОВИР начал принимать докумен­ты! Лида мне сказала”. С моей подругой Лидой Словиной они бы­ли друзьями, в школе вместе учились, в эвакуации еще. И мы с ним пошли в ОВИР.

Пришли туда, пусто… пустые залы… сидят двое каких-то, про­сятся в Болгарию. Я подхожу к окошку, там сидит женщина, как потом выяснилось, Акулова: “Ваши документы!” – спрашивает. “У меня нет документов, – говорю, – Я пришел спросить”. “Пожалуй­ста”.”Скажите, я могу подать документы на выезд в Израиль?” Она на меня посмотрела так… изучающе… сделала паузу, а по­том говорит: “Можете”… И тут я потерял дар речи… Между про­чим, с этой Акуловой я два раза лишался дара речи: один раз, когда я первый раз к ней пришел, а второй – через четыре года, когда я пришел за разрешением, и это был последний гэбист, ко­торого я видел, и она мне пожала руку… “Можете!”… прихожу в себя… “Что для этого нужно?” – спрашиваю. “Вызов из Израиля”. “От кого вызов?” “Ну-у, можно от знакомого, который у вас был, или от родственника, или от соседа… Слышишь, так она гово­рит!!! “Как, вызов не обязательно от матери или от отца или от прямого родственника?” Я думаю, не ослышался ли… “Нет, не обязательно” “Что еще нужно, кроме вызова?” “Нужно собрать много документов, – говорит она по-деловому. – Когда вы начне­те, мы вам подробно все расскажем. У вас примут документы, но это еще не значит, что вы получите разрешение на выезд. Вы ведь спрашиваете, можете ли вы подать документы на выезд. Я вам говорю – можете”. “Скажите, а как давно это случилось?.. Этого же раньше не было…” – я все еще не верю своим ушам. “Да, это недели две-три”, – говорит… Потрясающе! В общем, я ей низко поклонился, вышиб задницей дверь, вышел… там Фимка. Я его обнял, и мы стали танцевать на крыльце… Милиционер, кото­рый стоял у входа, испуганно отошел в сторону и смотрел на нас, как на сумасшедших. А крыльцо было скользкое, с наледью… это я помню… я боялся, что уроню Фиму…

Ну, все! На следующий день я прихожу к Хавкину. Темная ком­мунальная квартира. Там его жена Фира, Тина Бродецкая, Марик Эльбаум покойный, Володя Бариль, все в носках. Музыка играет – “Хора”! Оказывается, они разучивают танец, и Хавкин их учит. “Танцы учите?!”. “Да” “Ну, вот видите, – говорю, – люди уже едут, а вы тут танцы учите”. “Кто едет, куда едет?” “Вот мы вчера с другом были в ОВИРе…” – и рассказал им всю эту историю. “Этого не может быть!” – говорит Хавкин. “Это то, что я слышал. Ты можешь пойти и проверить”. Короче говоря, мы “обнюхались”, записали телефоны… Через пару дней я получаю от него звонок, и это было уже другим голосом… Со временем наши отношения стали достаточно тесными. У нас был небольшой круг людей, бы­вших Узников Сиона: Леня Рутштейн, Меир Гельфонд, Леня Ли­бковский, который был всегда с гитарой, и мы любили его песни, сам Хавкин. Была компания человек сорок, она росла… Собира­лись за городом… на День Независимости…

– А что вы делали в повседневной жизни?

– Мы занимались самиздатом, печатали учебники, очень нас заботила организация ульпанов…

– Как вы делали самиздат?

– Фотопечать и на электрических машинках на тонкой папи­росной бумаге: закладывали по двадцать страниц, и пробивало их хорошо. Для фотопечати брали ускоренный проявитель. Су­шили на газетах, это все быстро шло. Хавкин был специалист.

– А как вы решали проблемы с нашей еврейской подозри­тельностью? Ведь вы расширялись, приходили новые люди…

– Очень хороший вопрос. Отношения складывались так. В Мо­скве мы считали, что почти ничего скрывать не надо… В тот пери­од мы об этом особенно даже и не думали, работали открыто и стукачей не боялись. Это было ощущение нашего пути, нашей правоты, нашей неотменимости… ощущение было поразительное…

–Вы были в контакте с преподавателями иврита?

– Да, конечно.

– С Моше Палханом?

– В наше время был Моше Палхан, была Хава Михайловна.

– Минц?

– Израиль Борисович Минц… Он же жил в Израиле… потом оказался в России, поскольку был очень сильно… коммунисти­чески верующий человек… Потом он сел, естественно, и вышел уже нормальным человеком.

– Он любил Израиль…

– Да, да…

– А профессор Занд?

– Профессор Занд был тогда в подполье. Он ведь работал с Меиром Гельфондом как переводчик и составитель самиздатов­ских текстов…

– Какого рода текстов?

– Культура… Я помню, они выпускали перевод книги “Макор”. Это археология с сионизмом, очень хорошее издание. У Меира была сеть машинисток и интеллектуальных работников, которые трудились над текстами. Это был мощный самиздат.

– Говорят, он был очень отзывчивым человеком…

– Меир не только отзывчивый человек, это золотое сердце… Это также все, что касалось здоровья, больницы… Если у кого-нибудь, не дай Б-г, возникали проблемы со здоровьем, то… Это был человек очень любвеобильный, открытый, по-детски подвиж­ный… умница и очень острый политический комментатор.

– Вы довольно быстро стали центром сионистской ак­тивности в Москве, Виля…

– Это уже потом, потом… Четыре года у меня ушло на “борба борбуется с борбом”…

– Много суеты?

– … но это была жизнь колоссальной насыщенности…

– Да…

– И эта жизнь… она меня… просто высосала… совершенно. Я работал, не обращая внимания ни на что, а потом, в конце, почу­вствовал, что перетрудился… Это повлияло на всю мою даль­нейшую жизнь… Это помешало мне даже правильно сориентиро­ваться в Израиле… довольно сильно помешало.

– У вас не было страха?

– Страха не было. Наоборот… У меня же не было нормальной жизни: учиться, жениться, папа, мама, детский сад, школа, ВУЗ, политиздат… у меня этого не было… Жизнь шла по другой ко­лее… Я был в упряжке с тех пор, как они ночью пришли за мной, взяли с постели… с 1950 года… У меня, как и у Драбкина и Хав­кина, было ощущение, что я за все в ответе, что я должен… кто же будет делать, если не я?..

– Ощущение миссии?

– Ощущение миссии, ощущение призванности… Кроме того… я даже не знаю, стоит ли об этом рассказывать… у меня в Ма­гадане был один сон… вещий… мистический… Я потом его рас­сказывал ребятам, и люди, которые в этом разбираются, мне его объяснили… и это меня тоже очень подвинуло. Я считал, что я поцелованный, я обязан, я призван… вот такое ощущение.

– Вы должны были представить в ОВИР вызовы или вам предложили подать документы без них, как это сделали с не­которыми активистами в Прибалтике?

– Я получил вызов от Аси Павловны, матери Ромки Брахмана, моего однодельца. Она назвалась моей тетей… В Израиле иначе не оформляли, там обязательно проставляли степень родства. Но в ГБ хорошо знали, какая она мне тетя. Мы подали… были смешные эпизоды… На мою жену, которая работала в Институте Информатики… ходили смотреть, как на слона. Это был инсти­тут, где было много диссидентов. Мы все дружно подали и осе­нью так же дружно получили отказы… по телефону. Тогда была такая форма отказа – по телефону…

– Причины отказа?

– Почти у всех было “за нецелесообразностью”… Никто и не ждал всерьез никакого разрешения. С другой стороны, мы все за­светились на этом, и началась уже настоящая жизнь.

                  

Давид Драбкин (его, к сожалению, уже нет с нами) старше Хавкина и Свечинского на 6-7 лет, что было существенно в те годы. Когда я брал у него интервью (сентябрь 2004), ему шел восемьдесят второй год. Семейные обстоятельства были небла­гоприятные, серьезно болела жена, но меня поразил молодой, почти юношеский задор в его глазах, быстрые, резкие движения, способ излагать мысли. Драбкин относился к довольно редкой категории ранних сионистских лидеров, никогда не сидевших в тюрьме. Он происходил из высокообразованной семьи, успешно занимался наукой и изобретательством, сочетая это со своей ес­тественной и открытой еврейской сущностью.

– Мои родители получили образование в Германии и Швейца­рии до революции, – рассказывал он.[9] – В России тогда была процентная норма, и многие уезжали учиться за границу. Они стали докторами права, несколько лет работали за рубежом, а перед революцией вернулись в Россию.

– Из каких мест они в России?

– Мама из Латвии, а отец с Украины… черта оседлости.

– Как они попали в Москву?

– Была гражданская война, отец сотрудничал с советской властью… он был главным юрисконсультом министерства тяже­лого машиностроения. Мать преподавала в институте иностран­ных языков.

– В семье сохранялось что-то еврейское?

– Моя мать из древнего раввинского рода, ее девичья фами­лия Лихтенштейн. В истории евреев Латвии истоки этой семьи относят к 16 веку. Мой дядя был известный еврейский актер, премьер Биробиджанского театра… Мы – дальние родственники Михоэлса. Я был знаком с еврейскими артистами, мы общались с Зускиным, Кларой Юнг… Родители иногда говорили на идише… Поскольку образование они получали в Германии, то русской ли­тературы дома почти не было. Были книжки Шиллера, Гете, Гей­не. Моя мать из Латвии, и она была человеком немецкой культу­ры. Иногда мать брала меня в еврейский театр на идише.

– Т.е. вы вполне комфортно ощущали себя евреем?

– Да, никаких проблем. Основные знакомые были евреи, рус­ских в доме почти не было.

– Известно, что у вас был хороший канал связи с Прибал­тикой.

– Моя жена из Прибалтики. Она закончила биологический фа­культет Московского Университета, а я в 1948 году окончил Энер­гетический Институт.

– Вы окончили институт в проблемное время…

– Да, в Москве меня не хотели оставить, но, в конце концов, удалось устроиться на Московский Электроламповый Завод. Это был особенный завод – там подавляющее число разработчиков и генеральных директоров проектов были евреи.

– В 1952 году вокруг происходили странные вещи…

– Мы тоже ждали увольнений, а в 1953 году мы ждали депор­тации. Но наш директор не хотел увольнять евреев. Он сказался больным и лег в больницу в надежде, что эта антиеврейская вол­на схлынет. И он таки пересидел Сталина, и благодаря этому на заводе евреев не уволили. Когда объявили, что врачи не винов­ны, начальник снабжения завода, еврей, собрал нас всех, евре­ев, обнимал и целовал…

– Когда вас начал привлекать Израиль?

– Когда мне было 4 года. Мы жили на даче, и под нами, на первом этаже, жила семья, которая вдруг куда-то пропала. Я спросил маму, куда они подевались, и она сказала, что они уе­хали в Палестину и что Палестина это еврейская земля. Это было в 1927 году. Что я еврей, я уже знал. И у меня отложилось, что раз я еврей, то я тоже буду жить в Палестине.

– А в более осознанном возрасте?

– Я никогда этого не скрывал. Мои сотрудники были убежде­ны, что когда будет можно уехать, я уеду. Все русские это знали, и это никого не удивляло. Они считали это естественным. Они говорили: “Ты-то уедешь в Израиль, но остальные евреи остану­тся, им хорошо в России”.

– Когда вы начали делать первые практические шаги?

– Когда я посчитал, что есть реальный шанс на выезд. Это произошло, по существу, после Шестидневной войны, когда мне кто-то рассказал, что ОВИР начал принимать документы. У жены были родственники в Израиле, мы попросили у них вызов, и как только мы его получили, я пошел с ним в ОВИР. Но документы у меня не приняли, а стали со мной разговаривать… Потом мне позвонили Давид и Мирьям Граберы, которые были активными сионистами в Риге, и сказали, что в Риге начали принимать доку­менты. Тогда я снова пошел, и на этот раз документы приняли.

– Как вы вышли на московские сионистские круги?

– Кто-то на работе мне сказал, что на праздник Торы надо пойти к синагоге. Я не религиозный человек, но я пошел… Я увидел там людей, которые вели себя так, как в моем пред­ставлении должны были вести себя сионисты. Они пели, тан­цевали еврейские танцы… Там я встретил Давида Хавкина. Он принес с собой магнитофон и включил на весь голос еврейские записи. Это было в 3-4 метрах от входной двери. Служитель си­нагоги пытался его прогнать. Я стоял рядом с ними и с силой на­ступил этому служке на ногу. Он скривился от боли и ушел. Так я познакомился с Хавкиным. Хавкин человек простой и искренний, и он настоящий сионист. Он уже отсидел за это в тюрьме, обла­дал опытом общения с милицией и КГБ, и он их не боялся, хотя за ним постоянно ходили… Он обучал евреев, как вести себя с милицией, с КГБ, как вести себя на обыске. Он учил евреев быть гордыми и ничего не бояться. Через него я познакомился с дру­гими сионистами, которые сидели еще до него, со Свечинским и с его приятелями… Но там было много демократов… Общение с демократами меня пугало, потому что это вмешательство во вну­тренние советские дела. За демократию сажали. Кроме того, я познакомился с евреями, которые сидели по экономическим де­лам – цеховики, бухгалтера… они тоже по настрою были сионис­тами.

– На вашем заводе собралась интересная публика. Там бы­ли Слепак, Польский, жена Престина… Я много слышал о ва­ших турпоходах…

– Эту группу организовал я… Ко мне приходили, потому что знали, что я тот человек, который едет в Израиль, это было ши­роко известно, в том числе и в русской среде. Русские считали, что хоть я и чудак, но для еврея естественно стремиться в Изра­иль… а те евреи, которые не показывали этого, скрывали, они как раз плохие, хитрые, корыстолюбивые и делали это потому, что им так выгодно.

– Вы хотите сказать, что для русского патриота еврей­ский патриотизм является естественным?

– Я думаю, что это вполне возможно… что патриотизму к сво­ему народу и к своей стране я научился у русских.

– Чем вы занимались в группе?

– Я читал им ТАНАХ. Мой подход как бы основан на ТАНАХе. “Отпусти народ мой!” – это Моисей. Он не требовал изменить, “демократизировать” Египет, он не хотел ничего от Египта… “Отпусти народ мой”, больше ничего. Я тоже ничего другого не хотел. Но я им этого прямо не говорил… они бы не поняли. Вто­рая параллель между Египтом и Москвой – это седер Песах. Я организовал у себя дома седер Песах, и потом это стало тради­цией. Мы читали Агаду, пили бокалы вина… Масса людей прихо­дила к нам, дом был полный.

– Кто входил в вашу компанию?

– Слепак, Либковский, Лена Престина, Польский… с семьями. Мы ездили вместе отдыхать… Разговоры были еврейскими и си­онистскими.

– Вы знали иврит?

– Нет, но я старательно его учил. ТАНАХ мы читали по-русски. Некоторые вопросы я выяснял со стариками, которые учились в хедере… Потом я достал учебник “Элеф Милим”…

– Я слышал, вы писали стихи.

– Да, было: “Чужая здесь компания, я на троих не пью, и сала мне не надо, и щей я не хочу”… или: “Шумит Средиземное море, и берег ласкает волна, гуляет по берегу тетя и ждет с нетерпень­ем меня”… Эти стихи положили на музыку, и появилась популя­рная в нашей среде песня про тель-авивскую тетю… Возле сина­гоги я как-то услышал хит года в исполнении Армстронга: “Let my people go” – “Отпусти народ мой”. Я убедил Либковского и Польс­кого спеть эту песню под гитару… На английском это работало плохо, потому что наши евреи не знали английского. Тогда Либ­ковский написал слова, а музыкант Петр Дубров с моим другом Толей Дукором написали музыку. Либковский спел ее по-русски под аккомпанемент гитары. Это работало прекрасно. Дубров по­том был жесточайшим образом избит гэбэшниками, которые при­говаривали: “Это тебе за фараона”. Он очень боялся, что они его убьют, но я убедил его, что если история попадет на Запад, это станет его защитой. Петя согласился. Я позвонил Давиду Флой­ду, редактору еврейского издания в Лондоне, его телефон оста­вила мне Леа Словина, когда уезжала. И это действительно по­могло. Дубров написал потом еще одну песню – о Иерусалиме.

– Где вы доставали печатные материалы?

– До разрыва дипломатических отношений мы обычно брали у работников посольства… в синагоге. Потом была выставка книг. Там мы эти книги просто брали… можно сказать, крали… Изра­ильтяне знали об этом, но не возражали. С моей группой мне удалось перевести “Экзодус”… Мы переводили его вместе с По­льским, Престиным…

– Вы были знакомы с Меиром Гельфондом?

– Конечно… Он был очень осторожен. Там была группа, кото­рая была связана с Израилем и с “Нативом”…

– У вас появились связи с другими городами?

– Я многих знал из Риги… Семья Зандов, семья Гарберов. Гарберы, бывая в Москве, останавливались у меня. Была связь с грузинскими евреями. Там выделялся Яков Якобашвили. У них были возможности подписывать большое количество людей. Один раз я ему пожаловался, что мы по Москве не можем соб­рать больше нескольких десятков подписей. Он мне сказал: “Да я пришлю тебе хоть пятьсот…” – и прислал. Я был знаком и с дру­гими грузинскими евреями… Папатишвили, Менашеров… Они приезжали, останавливались у меня. Была связь с Давидам Чер­ноглазом в Ленинграде, сегодня он Мааян, с Рут Александрович в Риге. Они тоже передавали мне письма…

– А как ваши письма попадали за границу?

– Через иностранных корреспондентов. Корреспонденты об­щались с отцом Яши Казакова, он был им интересен. Я спраши­вал его, когда у него будет следующая встреча, подходил и пере­давал. Кроме того, я пользовался швейцарским посольством. Мне помогало то, что моя жена прекрасно знала немецкий. Прие­хал один еврей, переводчик ООН в Европе, его звали Йона Этин­гер. Он пришел ко мне домой, взял ряд писем и дал телефон Швейцарского посольства на случай, если нужно будет передать какие то бумаги. И когда накопилось много писем, я туда пошел. Потом я пользовался каналом еще и еще… был знаком с послом Де Штуцем. Это то, что я делал без Свечинского.

– Вы, конечно, помните знаменитое письмо тридцати де­вяти  по поводу пресс-конференции официальных евреев в 1970 году. Во время подписания этого письма шли горячие споры…

– Письмо тридцати девяти подписывалось у меня дома. Меня поставили первым… после меня другие подписывали письма зна­чительно легче, потому что мне доверяли. Написал это письмо Чалидзе. Я был против смешения демократов и сионистов. Мой подход ведь был – “отпусти народ мой”. На личном уровне у меня никаких претензий к Свечинскому нет, но у нас был разный под­ход. Он был завязан на демократов, он был дружен с Якиром… Конечно, тот давал ему связи, но Якир был лично обижен на со­ветскую власть, они расстреляли его отца… Перед этим я рабо­тал в Иркутске и сам не мог написать это письмо, но… в еврейс­ком национальном движении все же должны быть евреи. Так это было в Риге, так это было в Ленинграде. Почему здесь это дол­жно быть иначе?

– Вам ведь не долго пришлось жить в отказе…

– Но я успел его почувствовать… Когда человек подавал доку­менты, близкие родственники зачастую переставали с ним обща­ться, и он оказывался только в обществе людей, которые думали, как он. Весь процесс подачи сопровождался потерей знакомых и родственников. Они переставали существовать, не приглашали больше на дни рождения и праздники…

27 марта 1971 года Давид Драбкин получил разрешение.

Прибалтика

Во всех прибалтийских республиках по переписи 1970 года проживало 65 тысяч евреев, в пять раз меньше, чем в Москве. По значимости же того, что делали прибалтийские активисты, по их вкладу в сионистское движение они не только не уступали мос­квичам, но в чем-то их превосходили. В значительной степени это объяснялось тем, что республики Прибалтики традиционно были центром культурной и сионистской активности, попали под советское влияние только в 1940 году, и в них в большей степени сохранились остатки еврейской национальной жизни. Кроме то­го, положение евреев в этих республиках значительно отличалось от такового в центральной России: оно было более органичным и положительно окрашенным, несмотря на страшную трагедию, которая постигла прибалтийских евреев во время Второй миро­вой войны.

– Евреи держались на некотором расстоянии от других, – вспоминает активист сионистского движения Шмуэль Зиль­берг.[10] – Там были, конечно, и смешанные русско-еврейские семьи, но они там тоже были еврейскими. Смешанных семей с латышами было очень мало. У евреев Латвии после войны бы­ло несколько привилегированное положение. Они допускались во властные структуры, им доверяли больше, чем латышам… но потом их, конечно, отодвинули. При этом еврей-начальник – это было все еще нормально, и еврей-начальник мог брать других евреев на работу, не боялся… Русские и латыши легче контактировали с евреями, чем между собой, поэтому положе­ние евреев было там более комфортным. У прибалтийских ев­реев были родственники в Израиле и на Западе, они сохраняли еврейские имена. Там я первый раз увидел своего ровесника по имени Самуил, у меня был приятель, которого звали Аки­ва… моего возраста, и это было нормально.

– Эти люди бежали во время войны на Восток, а потом вернулись?

– Это трагическая история, потому что из рижских евреев вы­жили только те, кто были депортированы Сталиным в Сибирь или чудом успели эвакуироваться сами, а также те молодые люди, которых мобилизовали в армию в первые дни войны, и они прошли ее в составе Латышской дивизии. Дивизия состо­яла почти полностью из евреев.

– Латышей не брали?

– Брали, но их было очень мало. Литовская дивизия в сос­таве Красной Армии была тоже в основном еврейской. В Эс­тонии еврейская община была очень маленькая, и эстонцы ее уничтожили в самом начале войны.

– Многие сумели спастись?

– Очень мало… В Латвии было уничтожено больше ста ты­сяч. Во время войны там было что-то страшное. Не случайно латышские евреи сразу после войны пытались уехать… Там было бегство, и какое-то число смогло выехать. После войны в Латвии осталось порядка 40 тысяч евреев, среди них было уже довольно много приезжих. В сельской местности жили местные евреи, они говорили не на идише, а на немецком. В Риге в ла­тышское время существовала гимназия не только на иврите, но и на идише.

– И Советы эти школы закрыли?

– Конечно, они оставили только латышские и русские школы, а все остальные национальные школы закрыли.

– В Латвии много других национальностей?

– Смотри, Рига – это же не латышский город. Это был немец­кий город с большой частью русского и еврейского населения, город трех национальностей. Латыши – это крестьяне, жившие вокруг. Небольшая их часть стекалась в Ригу, когда требова­лись рабочие руки.

– А русские там давно живут?

– Да, причем они сильно отличаются от русских в России. Они гораздо более западные, и у евреев были сильные связи именно с этой частью населения. В латышское время сионис­тские газеты издавались по-русски, и это были газеты и рус­ского населения. Евреи Риги очень хорошо говорили по-русски.

 

Основные центры сионистской и культурной активности При­балтики были сосредоточены в Риге и Вильнюсе. Между этими двумя центрами сложилось определенное распределение ролей. В культурной еврейской активности доминировал Вильнюс, и многие интересные начинания распространялись оттуда в другие районы Прибалтики и за ее пределы. В сионистской активности доминировала Рига, и ее влияние ощущалось в десятках мест на территории Советского Союза.

В Риге по переписи 1970 года проживало 30,267 евреев, что составляло около пяти процентов городского населения, пример­но то же соотношение, что и в Москве, но рижские евреи прожи­вали более компактно, многие продолжали говорить дома на иди­ше. Латыши не принимали их в свою среду, и они, подобно латы­шам, не желали русифицироваться (кроме активных коммунис­тов, составлявших незначительное меньшинство). Рижская среда была естественной для сионистских идей. Шестидневная война стимулировала их дальнейшее развитие.

– Когда вы начали ощущать себя еврейкой? – спросил я известную рижскую активистку Лею Словину.[11]

– С тех пор, как начала что-то понимать… около пяти лет. У меня сионистское воспитание.

– А когда вы начали заниматься сионистской деятельностью?

– Я не совсем понимаю кто, когда, и что вкладывает в поня­тие сионистской деятельности. Когда мы были в эвакуации, я там училась в школе и в 13 лет рассказывала еврейским детям, что такое Эрец Исраэль, рассказывала о молодежных органи­зациях Латвии и так далее. Эти рассказы доставляли немалые неприятности моим родителям, их вызывали в местный КГБ, требовали, чтобы они закрыли мне рот… но смешно же говор­ить об этом, как о сионистской деятельности. Когда мы верну­лись в Ригу, мы вначале жили у одной молодой пары, и я узна­ла, что они через Польшу выезжают в Палестину. Мне было 16 лет, и я умоляла их, чтобы они взяли меня с собой. Но они ска­зали, что это невозможно… Когда я училась в латвийском уни­верситете, у нас была чисто еврейская компания… Примерно в 1956 году мы стали думать о том, чтó можно и нужно делать.

–В Риге была община или ее подобие?

– Нет, мы не были религиозными, это был вопрос солидар­ности. Мы уже с 1946 года ходили в синагогу на все религиоз­ные праздники.

– Это была общая норма, латыши тоже посещали свои костелы?

– Да, были такие, ходили, но они осторожничали… У синаго­ги мы танцевали и пели… на Йом Кипур мы постились. Мы пы­тались слушать Израиль… сквозь глушилки… Надо сказать, что израильские передачи в то время еще не были на высоком ур­овне… они несли на себе отпечаток галутности и провинциаль­ности… Мы говорили об этом на встречах с представителями израильского посольства, которые иногда к нам приезжали.

– Сколько у вас было сионистки настроенных ребят?

– Открытых – несколько десятков. У нас было много моло­дежи, приехавшей из других республик и не знавшей, что такое еврейство. Они считали, что у нас узкое и недостаточно интел­лектуальное национальное мышление. Некоторые из них счи­тали, что мы заражены опасными фантазиями, за которые мож­но запросто сесть, не принеся никакой пользы, ибо никогда не будет возможности выехать из Советского Союза… Мы пони­мали: единственное, что мы могли и обязаны были сделать в этих условиях, – это дать людям информацию. Речь шла толь­ко о письменной информации или об открытках с видами Из­раиля, в то время это еще было сложно и опасно. Мы начали такого рода деятельность еще в 1956-57 годах и стремились распространять эту информацию не только в Риге, но и в других городах.

Активисты разделились на две группы, и они не всегда ла­дили между собой. Одна группа считала, что нужно использо­вать только легальные пути. Создали хор, создали драматичес­кий театр, вложили огромные усилия в Румбуле, где во время войны были убиты евреи… Мы были настроены более реши­тельно и иногда входили с ними в столкновения. Постфактум я могу сказать, что была необходимость в обоих направлениях. Вначале я говорила: “Зачем нам нужен театр?” Позже я сама в нем участвовала и вылетела из-за этого из коллегии адвока­тов… Меня никто не обвинил тогда в нарушении законов, нет… но мне сказали, что я занимаюсь националистической деятель­ностью, несовместимой со статусом советского адвоката. Такая была формулировка. После этого я больше не могла занимать­ся адвокатурой…

Почему я пришла к выводу, что это тоже была важная деяте­льность? Потому что она привлекала к себе внимание гораздо более широких кругов и по характеру деятельности, и в связи с тем, что это было легально… Поэтому на самом деле хорошо, что эти два направления существовали параллельно. Нелега­льная деятельность – это литература… Когда мы занимались переводом, распечаткой и распространением “Экзодуса”, мы еще не знали, что такой перевод уже существует… Только по­том мы узнали, что был сделан перевод в Москве и был сделан перевод в лагере… После того, как тираж печатался на печат­ной машинке, эта машинка топилась в Даугаве и покупалась другая машинка, чтобы КГБ не мог найти…. С деньгами, прав­да, была проблема… Обращались к богатым евреям, которым доверяли… но некоторые не хотели с этим связываться, а дру­гие просто боялись. Из посольства мы ничего не получали… было трудно.

– Шестидневная война повлияла на вашу деятельность?

– Шестидневная война совершила революцию в сознании ев­реев в старых республиках, но не у нас и не в Молдавии. Для нас это не было открытием Израиля… Это был душевный подъем, да, но за нами хвосты ходили как до, так и после это­го… В широких кругах специалистов господствует мнение, что сионистское движение в старых республиках началось после Шестидневной войны. Я с этим не согласна. Шестидневная война привела в действие массы, но сионистское движение в России не умирало ни на один день… Благодаря тому, что мы не были под советским режимом первые десятки лет, мы пос­лужили мостом между старым и новым сионизмом и стали хо­рошей приправой для новой сионистской волны.

– Грузинские евреи сохранили свои традиции…

– В Прибалтике этого не было. Работала синагога, одна на всю Ригу, на тридцать тысяч человек. На Кавказе и в азиатских республиках де-факто, я не говорю де-юре, была община. В 1963 году я ездила в Среднюю Азию, чтобы познакомиться с тамошними евреями и посмотреть, что у них происходит. В ко­мнату набивалось по 30 человек – от подростков до стариков Я им пересказывала “Экзодус”, и они слушали с открытыми рта­ми… Трудно забыть, как меня там принимали.

– У вас была организация, признанные лидеры?

– Не было одного лидера, и не было никакой организации. Несколько человек были готовы что-то делать, и даже близким товарищам не рассказывали… не то, чтобы не доверяли, а по­тому что для них же лучше было, чтобы не знали… Когда я пе­реводила “Экзодус”, мой будущий муж Боря редактировал пе­ревод. Мы были уже знакомы, но я не знала, что делает он, а он не знал, что делаю я. Я была связана со Шперлингом. Он каждый день забирал у меня несколько страниц и отдавал это Боре, который был обязан переписать все своей рукой и разор­вать написанное мной ─ так Шперлинг меня берег. У нас были специальные дома, где мы хранили готовую продукцию. Мы ох­раняли эти дома как зеницу ока, старались не встречаться с хо­зяевами, опасаясь “хвостов”…

– Вы доставляли литературу в Москву?

– У-у-вва! Через Драбкина, Хавкина, Нуйбургера… Шпиль­берг, например, не знал о нашей деятельности, связанной с ли­тературой, ни к чему это было… В легальной деятельности всегда есть заинтересованность привлечь как можно больше людей, а в нелегальной ─ наоборот. Драбкин устроил мне про­верку. Я ему позвонила, а он говорит: “Я с дамами предпочи­таю встречаться не на деловой почве”, т.е. он женщинам не до­верял. Но потом он сменил гнев на милость… Он приехал на мотоцикле и сказал мне, чтобы я села сзади. Но я же не могу держаться за чужого мужчину, не так воспитана… Это было что-то страшное. Мы выехали за город, и он сказал с усмешкой: “Слезайте, вы выдержали экзамен”…

– У вас были связи с Минском?

– У-у-вва! Вы можете поговорить об этом с Анатолием Руби­нным, известным минским активистом, трижды сидевшим, и со Шмуэлем Шкляром. Я передавала литературу также через Эли Валка, когда он там учился… чтобы распространял среди сту­дентов… После того как меня выгнали из адвокатуры, мне са­мой удалось устроиться на работу в Минске. Я была помощни­ком режиссера на съемках одного… идиотского фильма… мне поручили подбирать актеров для проб, и я должна была выис­кивать их по всему Советскому Союзу. Это давало большие во­зможности для распространения литературы.

Леа Словина, несмотря на сравнительно молодой возраст (в 1968 году ей было около сорока), относилась к ветеранам сионис­тского движения в Риге, среди которых выделялись Давид Гар-бер, муж Леи Борис Словин, Иосиф Шнайдер, Дов Шперлинг, Иосиф Янкелевич, Иосиф Хорол, Геся Камайская и другие. “Ле­галисты” занимались открытыми, хотя и не поощряемыми, фор­мами деятельности: театр, увековечивание памяти погибших в войне и прочее. “Нелегалы” занимались самиздатом, его изготов­лением и распространением. Это была подпольная работа нес­кольких слабо связанных друг с другом ячеек, соблюдавших раз­личные формы конспирации. “Нелегалы” не стремились к форма­льному лидерству и к созданию организации. Они, особенно в первые годы, много спорили относительно стратегии борьбы, что не мешало им взаимодействовать друг с другом по ряду направ­лений.

В Риге имелась еще одна группа, которую отличал юный во­зраст и молодежный задор. Действия ветеранов представлялись им чересчур осторожными, медленными и неэффективными. Главной целью этой группы была алия в Израиль. Они сотрудни­чали с ветеранами, но искали при этом свои собственные самос­тоятельные пути.

“По всей видимости, идею создания подпольной организации привез в Ригу ленинградец Аарон Шпильберг, участвовавший в создании ленинградской сионистской организации в 1966 году. Его идея понравилась молодым рижским сионистам Йосефу Ме­нделевичу, Эли Валку, Моше Друку, Борису Мафцеру, Рут Але­ксандрович, Мише Шепшеловичу и другим. Из ветеранов с ними полностью сотрудничал только Эзра Русинек”.[12]

– Наша семья никогда не оставляла своего желания пере­браться в Палестину, – делится воспоминаниями Эли Валк.[13] – В 1945-47 годах в нашем регионе работала “Бриха”, но тогда у нас не по­лучилось… Рассматривали мы также вариант пере­браться на лодках в Швецию с помощью латышей, но они от­казались из-за меня. Я был маленький и мог заплакать. В 1957 году моя мать поехала в Вильнюс, потому что в Вильнюсе от­пускали польских евреев. Ей там нашли фиктивного жениха, мы уже готовы были заплатить деньги, но они в последний момент передумали… Так мы остались в Советском Союзе на много лет… В нашей семье говорили на идише… Я и сегодня свободно говорю. Синагога посещалась. В Риге это было лучше, чем в других мес­тах. Нельзя сказать, что у нас была община в полном смысле этого слова, но евреи жили ком­пактно в трех районах города и между собой общались. Отец умер в 1951 году в возрасте 38 лет, и моя мать, будучи инва­лидом первой группы, с костылями (у нее были больные ноги), вырастила трех сыновей, которые всю жизнь знали, что их место в Израиле.

– Когда ты начал заниматься сионистской деятельнос­тью?

– В 1957 году вся семья подала документы на выезд в Изра­иль. В том же году был фестиваль молодежи и студентов в Мо­скве. Туда поехал мой дядя. Он встретился со старым знако­мым, Натаном Коэном, членом израильской делегации. Дядя привез оттуда все, что нужно… Потом, в 1958 году, в Москве было соревнование по стрельбе, в котором учувствовали изра­ильтяне. Туда поехал мой семнадцатилетний старший брат. Он набрал значков, брошюр, но после его возвращения к нам при­шел чекист и потребовал отдать ему все, что он привез… Пос­ле этого за нашей семьей стали плотно следить. В 1961 году из Израиля приехала женская волейбольная команда. Это было в Риге. Тогда я впервые встретился с человеком из “Натива”. Он попросил меня достать ему телефонную книгу. Я купил ее в ки­оске, тогда продавали…. Много лет спустя, когда я уже сам служил в “Нативе”, я эту книгу нашел…

– Откуда у вас были сионистские материалы?

– Из Израиля. С 1959 года там даже стал выходить журналь­чик на русском языке – “Вестник Израиля”…

– Этим занималась Лишка?

– Лишка финансировала и направляла, а делал Центр изуче­ния диаспоры. Еще в тридцатые годы из Латвии уехало доволь­но много людей, было кому привозить или присылать… У меня был учебник “Элеф Милим”, который братья отца привезли из Израиля в 1962 году, и я занимался ивритом.

– Ты где-нибудь учился?

– В 1962 году я поступал в институт в Риге, отлично сдал все экзамены, но кто-то настучал, что у нас поданы документы на выезд, и меня не приняли. После этого моего брата, уже учив­шегося, тоже исключили с журналистского факультета… Мы переподавали документы каждый год, так что дорога к высше­му образованию в Риге для меня оказалась закрытой. Тогда я уехал в Минск и поступил там на биологический факультет Ми­нского университета. Когда я туда приехал, у меня в чемодане было пять копий “Экзодуса”, которые я собирался распростра­нять среди студентов. А до этого, в апреле 1963 года, был наш первый выезд в Румбуле. Нас было человек 30-40…. Выезды на места массовых расстрелов, расчистка территории, увекове­чивание памяти − это было самое сильное сплачивающее на­чало для рижских евреев. Так вот Минск. Леа Словина познако­мила меня с минскими ребятами − Толей Рубинным, Шкляра­ми… Из института я ушел за 4 месяца до окончания − тогда с дипломом не выпускали. Друзья говорили мне – “дурак” (сме­ется), так оно и получилось…

– Ты возвращаешься в Ригу, и у тебя снова начинается бурная жизнь?

– В Риге было много чего: самодеятельный коллектив, дра­матический коллектив, хор, который пел еврейские песни. Вла­сти, правда, требовали, чтобы в репертуаре было не более по­ловины еврейских песен. Две песни по-русски, две по-латышс­ки и четыре по-еврейски, вот так… С 1967 года мы начали пе­реводить статьи из “Лемонд”, из “Кол Аам”…

– Коммунистические издания…

– А других не было. Эти можно было получать по почте. По­том стали присылать выдержки из “Маарива”. Мы печатали “Эк­зодус”, готовили петицию “Твой родной язык” под всесоюзную перепись населения – чтобы люди называли своим родным языком идиш вне зависимости от того, владели они им или нет.

– Когда у вас стали выходить еврейские журналы? Я по­мню, мы в Свердловске получили два номера “Итона”, ко­торые переслал нам Эйтан Финкельштейн.

– Имел честь быть в редколлегии этого журнала. Мы начали делать “Итон” в 1969 году. Редактором был Йосеф Менделе­вич. “Итона” было сделано три номера. Два тиража мы распро­странили, а третий КГБ забрал у Мафцера. Тогда его арес­товали… Мы разделились на две группы. Одна засвечивалась, другая – нет. Я был в той, которая не засвечивалась. Когда 50 человек поехали от нас на голодовку, состоявшуюся 10 марта 1971 года на московском телегра­фе, меня в этой группе не было. Я был за два дня до этого и готовил их приезд. Тогда же я познакомился с Меиром Гельфондом, с Буковским…

– С середины 1969 года уже существовал Всесоюзный ко­ординационный Комитет, ВКК, – и Рига в него входила. Как это получилось?

– Это не моя песня. Я могу сказать только о своем участии. На первую встречу ВКК я приехал в Москву в августе 1969 года. Я приехал туда вместе с Борей Мафцером – так решила наша сионистская группа в Риге… Тут я должен кое-что пояснить. В Риге было несколько групп. Бывшие сионисты и бывшие бейта­ристы, которым было уже по пятьдесят-шестьдесят лет, и мы, молодые двадцатилетние гаврики. Каждая компания выделила по одному человеку, в результате чего образовалась группа в 5 человек, и я был одним из них. Там были еще Боря Мафцер, Буби Цейтлин, Эзра Русинек и Аарон Шпилберг. Так мы объе­динились. Считалось, что эта группа решала все дела в Риге. Мы обсуждали, чтó делать, чтó публиковать, кáк распростра­нять самиздат, кáк собирать письма протеста, кáк бороться за выезд. Так вот, эта группа делегировала нас на ВКК. Сначала часть участников ВКК собралась на квартире у Меира Гельфо­нда, а затем мы поехали на встречу, которая состоялась в ле­су. Вторая сходка ВКК проходила в Риге в ноябре-декабре 1969 года. Я в ней не участвовал, только стоял на перроне и прове­рял, нет ли за приезжими “хвостов”.

– Вы были в подаче с 1957 года. По какой причине вам от­казывали?

– “Нет элемента воссоединения семей”, “нецелесообразно”, “они не готовят специалистов для Израиля”… Но вот в сентя­бре 1968 года несколько семей вызывают, и они получают раз­решения. Эти семьи были из самых оголтелых. Ты знаешь ста­тистику? В 1969 году из Советского Союза в Израиль приехало три тысячи с чем-то человек – в три раза больше, чем в 1970 году, когда алия составила 999 человек.

– Ваша семья тоже получила разрешение?

– Да. Мои братья и мама уехали за два месяца, а меня оста­вили заложником на процесс… В то время выпускали весь ак­тив, всех кто подписывали письма протеста… Десятки семей уехали. Лея Словина получила разрешение в конце 1968 года, в феврале 69 она уже приехала в Израиль.

– По какому процессу ты проходил?

– Меня таскали в основном по Рижскому, т.е. не по захвату самолета, а по изготовлению и распространению сионисткой пропаганды. Ленинградский процесс… Я знал, что люди соби­раются бежать, мне предложили в этом участвовать, но я на это не пошел. Я им сказал: “Как это я побегу и оставлю семью (у меня в то время уже была жена и ребенок). Если я сяду в ло­дку (вначале предполагался побег на лодке в Швецию) и выбе­русь из Союза, я решу свою проблему, но здесь останется мно­го людей, которых нужно готовить к отъезду и к борьбе… Я предпочитаю заниматься черной работой, а не бежать…”⁴²

                  

В столице Литвы Вильнюсе с 1956 года функционировал ев­рейский народный театр. Труппа этого театра выезжала на гаст­роли по городам Советского Союза и имела огромный успех у зрителей. Именно под влиянием этого театра возник еврейский театр в Риге. В 1971 году восемьдесят процентов труппы эмиг­рировали в Израиль и создали там известный ныне ансамбль “Анахну кан” (Мы здесь).

– Это была труппа, созданная с согласия властей? – обратился я к бывшему ее участнику Шмуэлю Бен Цви.[14]

– Да. При этом власти требовали, чтобы мы не исполняли песни на иврите, и нам приходилось идти на всяческие ухи­щрения… Мы брали, например, “Кинерет шели” (песня “Наш Кинерет” на иврите) и исполняли ее на идише.

– Как называлась ваша труппа?

– Сначала это называлось “Еврейский народный театр”, а позже труппу переименовали в “Еврейский народный фольк­лорный ансамбль”. В 1971 году восемьдесят процентов сос­тава ансамбля репатриировались в Израиль…

– С какого года ты начал выступать?

– С 1967-го. Мне было тогда 19 лет − это под влиянием Ше­стидневной войны.

– Я слышал, у тебя сионистские корни.

– О-о… Мой отец был личным охранником Жаботинского. Когда тот приезжал в Литву, отец обычно его сопровождал. Мои родители хорошо знали иврит, они учились в еврейской гимназии…

– А ты иврит знал?

– А я нет… я учился в русской школе и в начале очень це­нил русскую литературу.

– Как возникла ваша труппа?

– Ее создали в 1956 году три человека – Борис Цесаркас, Миша Пьянко и Марк Мойзес. В будущем году отмечаем пяти­десятилетие, и в Вильнюсе по этому поводу будет большое торжество с участием мэра города, министра культуры Литвы и еврейской общины.

– Ваш коллектив несколько раз менял название: народ­ный театр, фольклорный ансамбль. Что было на самом деле?

– Это были песни, танцы, драма и музыка. Мы выступали в Ленинграде, Риге, Кишиневе. В Москве так и не получилось… Иногда с нами пела Нехама Лифшиц, ее фамилия звучала то­гда Лифшицайте. Когда эта маленькая женщина выступала с ансамблем, у нас появлялось ощущение уверенности в себе, хотя мы и так не особенно боялись. Иногда казалось, что она до конца не осознавала опасности…

– Ей тогда было уже довольно много лет…

– В 1969 году ей было около сорока пяти…

– В Риге тоже функционировал еврейский театр…

– Все это было создано потом, позже − и в Риге, и в Кауна­се, и в Кишиневе.

– Это под влиянием вильнюсского начинания?

– Да, да…

– Ты участвовал только в культурной деятельности?

– Нет, не только… В 1970 году к нам переехал Эйтан Фин­кельштейн, и я сотрудничал с ним. Мы сотрудничали с ребя­тами из Кишинева, которые делали самиздат, и против них потом был процесс; мы изучали иврит… На “Тиша бэ-Ав” (первого августа) 1971 года мы, например, собрали пятьсот человек и пошли в Понары, на место массового расстрела евреев. Мы разложили там шестиконечную звезду, прочитали Кадиш, а потом пошли пешком в сторону Вильнюса. Там во­сьмерых из нас, и меня в том числе, задержали и дали нам по 9 суток.

– У вас были преподаватели иврита?

– Да, но мы мало к ним обращались… У нас больше препо­давали ребята из Кишинева и Ленинграда, они либо приезжа­ли давать нам уроки, либо перебирались к нам насовсем, же­нившись на наших девушках.

– Было разделение между теми, кто занимался легаль­ной культурой, и теми, кто занимался самиздатом?

– Да, но вот мы, пять молодых людей из труппы, насчиты­вавшей 150 человек, делали и то, и другое параллельно.

– ВКК у вас прижился или вы держались в стороне от такого рода начинаний?

– Немного в стороне, и я тебе скажу, почему. Так случи­лось, что когда нас посадили, первый секретарь ЦК КП Литвы Сничкус на заседании ЦК ударил кулаком по столу и заявил, что пока он жив, в Литве процессов над евреями не будет. И так оно и было. Обрати внимание, во многих городах Совет­ского Союза в конце шестидесятых и начале семидисятых го­дов людей забирали, шли процессы, а в Литве этого не было…

– Он был юдофил?

– Подозревали, что у него была жена еврейка.

– Сколько евреев осталось в Вильнюсе после войны?

– Около 25 тысяч… из 240 тысяч до войны. Во время войны литовцы по жестокости опережали немцев…

– Известно, что Вильнюс являлся столицей еврейской культурной деятельности…

– Да, и в будущем году даже собираются заявить офици­ально о том, что Вильнюс являлся и продолжает являться столицей еврейской культурной деятельности, по крайней мере, в Европе.

Ленинград

До революции 1917 года столицей российской империи был Санкт-Петербург–Петроград. Он был заложен царем-реформато­ром Петром Первым в устье полноводной Невы в 1703 году “наз­ло надменному соседу” – шведам. Нельзя сказать, что местность хорошо подходила для строительства большого города – слиш­ком много воды и болот вокруг, топкая земля. Но царь был оча­рован Амстердамом, Венецией, мечтал о выходе в море, мощном российском флоте, и воля его была осуществлена на костях де­сятков тысяч загубленных крепостных и осужденных на каторж­ные работы. Одним из первых жителей города был еврей Петр Павлович Шафиров, министр Петра Великого…

Столица строилась пышно и величаво и с годами стала самым красивым городом Российской империи, “Северной Венецией”, средоточием российской военной, научной, культурной и дело­вой элиты. После пролетарской революции, в условиях голода и полной дезорганизации городских служб и социально-экономи­ческой деятельности, жители не были готовы расстаться со свои­ми революционными традициями – народные возмущения следо­вали одно за другим. В этих условиях руководители большевист­ского переворота сочли за благо перенести столицу в более безо­пасное место – Москву. С тех пор роль Петрограда–Ленинграда постепенно снижается, однако, он по-прежнему славен своей ста­рой, укорененной интеллигенцией.

В 1970 году в Ленинграде проживало немногим более 3,3 ми­ллиона человек, из которых 156 тысяч официально идентифици­ровали себя как евреи, что ставило Ленинград на второе после Москвы место по численности еврейского населения.⁴⁴ Отдель­ные семьи жили здесь на протяжении поколений, но подавляю­щее большинство обосновалось уже после революции 1917 года. Как и в Москве, еврейское население Ленинграда не было скон­центрировано в определенных местах. Как и в Москве, тысячи евреев собирались на еврейские праздники, и в особенности на “Симхат Тора”, возле Большой синагоги. Стали возникать небо­льшие группы, в которых молодые евреи могли более свободно выразить свои чувства и обменяться мнениями.

В Ленинграде были свои сионисты-ветераны и Узники Сиона. Гедалия Печерский, дантист по образованию, в 1953-56 годах был председателем центральной ленинградской синагоги. Он по­терял этот пост в 1956 году за то, что слишком энергично отста­ивал религиозные права евреев и возможность преподавания ив­рита в синагоге. Несмотря на увольнение, он продолжал бороть­ся, пока не был арестован в 1961 году и приговорен к двенадцати годам лишения свободы. Его освободили в 1968 году в возрасте 67 лет. Немедленно после освобождения он подал документы на выезд и в октябре 1970 года получил разрешение. Другой Узник Сиона, Натан Цирюльников (1910), был арестован и обвинен в том, что получал из-за границы книги на иврите. Он признал, что получал книги и настаивал на своем праве обучать своих детей ивриту. Цирюльников был освобожден в 1969 году.

Одним из организаторов молодых ленинградских евреев был Гилель Бутман (1932). Выпускник Ленинградского юридического института, он еще в 1960 году приступил к самостоятельному из­учению иврита. Через несколько лет он начал преподавать его другим. Помимо изучения иврита в его группах обсуждались во­просы еврейской культуры и истории. Бутман поддерживал ин­тенсивную переписку с израильтянами. В 1965 году члены его групп начали собирать деньги на размножение пленок с еврейс­кой музыкой и книг по еврейской истории. К этому времени Бутман пришел к выводу, что для успешной борьбы за свободу выезда и против насильственной ассимиляции необходима ор­ганизация.[15] И он создает такую организацию − с уставом, про­граммой, членскими взносами, структурой и дисциплиной.

“Когда же было начало? − писал он в своей книге “Москва-Ие­русалим с долгой пересадкой”.[16] − Формально 5 ноября 1966 года… Был серый, промозглый день поздней осени. Ветер пронизывал на­сквозь, и мы тесно прижались друг к другу. По одну сторону стола я, Соломон Дрейзнер и Рудик Бруд… По другую – Арон Шпильберг, Давид Черноглаз и Владик Могилевер. Арон – инженер, Давид – агро­ном, Владик – математик, аспирант университета. Все недавно за­кончили институты… Сегодня объединяются две ранее почти не­знакомые четверки и создают организацию…” Через несколько строк, словно отвечая на чей то упрек, Бутман продолжает: “Мно­гие диссиденты в СССР пришли к выводу, что нет необходимости в создании нелегальных организаций в СССР, что это прямая, корот­кая и гарантированная дорога в лагерь. Мне же сегодня представля­ется, что создание нашей организации было полностью оправдано, в первую очередь результатами ее деятельности. Если подходить к проблеме с точки зрения безопасности участников, то лучше не соз­давать организаций.… Если же главное – эффективность, то орга­низация, по-моему, это оркестр, который способен исполнять пар­титуру, непосильную для солиста. Что же касается ответственности, то практика показала, что если двое знакомы друг с другом и оба не нравятся КГБ, их обвинят в организационной деятельности, и их не спасет то, что они не приняли совместной программы, не разра­ботали устава, не платили взносов. Мне приходилось в лагерях встречать таких членов “организаций”, которые только на суде впе­рвые увидели друг друга в лицо”.

Программа организации была устной, и в ней было всего два, но весьма весомых пункта: борьба за свободную эмиграцию в Из­раиль и пробуждение еврейского национального самосознания, прежде всего среди молодежи. Программу приняли единогласно и договорились, что устав организации примут позже. Установи­ли членские взносы – три рубля с человека… Решили, что каждая четверка будет действовать самостоятельно, а координировать их деятельность будут два специально выбранных человека. Ими стали Соломон Дрезнер и Давид Черноглаз.

Организация занялась изготовлением и распространением “Экзодуса”. Затем, благодаря переезду Шпильберга в Ригу и его организационной деятельности на новом месте, литературу стали завозить и оттуда.

“Наверное, не меньше полугода, – писал Бутман,[17] – стучала на печатной машинке пенсионерка, с которой договорился Владик Могилевер, наш первый ответственный за “литературу”… А ре­зультат – двадцать один экземпляр… и минус 210 рублей из кассы организации. Членские взносы за полгода ушли за один раз… Но уже перед Шестидневной войной мы получили их (экземпляров) больше сотни. И не заплатили за это ничего, если не считать нер­вных клеток”. Книги пришли из Риги, целый чемодан. Инициато­ром их доставки был Аарон Шпильберг. В дальнейшем сотруд­ничество рижской и ленинградской организаций расширялось и углублялось благодаря сложившимся между ними доверитель­ным отношениям.

Количество ульпанов продолжало расти, вокруг них стали во­зникать мини-сообщества – завязывались дружеские связи, вме­сте справлялись еврейские праздники. Особенно отмечали уче­ники День Независимости Израиля. “Если в 1967 году мы начи­нали с двух ульпанов, то в 1969-1970 учебном году только гру­ппа, которую я представлял в комитете, организовала пять уль­панов”, – писал Бутман.[18]

Первые два года встречи устраивались в парках, на спортив­ных площадках или на квартирах дальних родственников. Рамки деятельности расширялись, КГБ не реагировал, и члены органи­зации стали собираться на квартирах друг у друга. “К сожале­нию, тот, кто долго не обжигался ни на молоке, ни на воде, пере­стает дуть и на то, и на другое… сперва мы, правда, закрывали те­лефоны подушками, потом перестали делать и это”, – писал Бут­ман.[19]

В 1970 году в ленинградской организации насчитывалось уже шесть групп, около 40 членов, и с ними была связана автономная группа в Кишиневе. Функционировала широкая сеть ульпанов. “В каждой группе – свой библиотекарь, ибо, кроме “Экзодуса”, стихов Бялика, фельетонов Жаботинского и стихов неизвестного поэта под псевдонимом М.Д. (Михаил Давыдович Байтальский, “Придет весна моя”,  Ю.К.), появилась масса литературы… Биб­ли­о­­текари следят за кругооборотом литературы, они выда­ют ее членам групп, а те – своим знакомым. Все, как в настоящей библиотеке… Часть литературы привозили, а часть издавали са­ми. Печатали на машинках, размножали фотоспособом…”[20] От­вечавший за литературу Могилевер стал задыхаться от объема работы. Тогда был создан редакционно-издательский совет – РИС. Редакционную часть взял на себя Лев Коренблит, техничес­кую – Виктор Богуславский.

Помимо изготовления самиздата организация уделяла вни­мание поиску путей его наиболее эффективного распростране­ния. Рассматривалась даже возможность разбрасывания листо­вок во время демонстраций на первое мая или седьмое ноября. Перебрав несколько вариантов – с пороховой ракетой, воздуш­ными шарами и прочее – последовательно отказались от всех, разумно решив, что это слишком рискованно. Наилучшим мес­том распространения самиздата были ульпаны, ставшие “той магистралью, по которой боль Бялика и ярость Жаботинского переливались в еврейские сердца”. Поскольку идеология орга­низации не ставила своей целью изменение существующего строя, ульпаны помогали удержать наиболее динамичную часть еврейской молодежи от участия в демократическом движении: потенциальные гинзбурги и даниэли, пройдя через них, решали: хватит, пора заняться собственными делами.[21]

После того, как на ВКК было принято решение издавать га­зету “Итон”, ленинградскому РИСу добавилось работы. “Итон” был, главным образом, рижско-ленинградским предприятием. Отбор статей происходил на РИСе, распечатка и размножение – в Риге, переплет – в Ленинграде. Редактором “Итона” стал рижа­нин Иосиф Менделевич, которому тогда едва исполнилось 22 года.

Осенью 1969 года Бутману рассказали о бывшем военном лет­чике, пытавшемся самостоятельно изучать иврит. Бутман пригла­сил его в один из своих ульпанов. Марк Дымшиц, а это был он, окончил летное училище в 1949 году, в пору особенно сильного антисемитизма. Эта пора полностью освободила его от иллюзий по отношению к стране Советов. Отслужив 11 лет военным лет­чиком, он ушел (или его “ушли”) из армии. Устроиться в Ленин­граде по специальности не смог, заочно окончил сельскохозяйст­венный институт и пошел работать инженером в один из инсти­тутов. Дымшиц уже давно пришел к выводу, что его место в Из­раиле. Он понимал, что его не отпустят и, будучи человеком во­левым и целеустремленным, строил фантастические планы по­бега.

Встреча Гилеля Бутмана и Марка Дымшица оказалась судьбо­носной. Однажды Марк заявил Гилелю: “Не фантазировать надо, а просто улетать”. “Как?” – удивился Гилель. “Захватить само­лет”, – спокойно сказал Марк, и было ясно, что все давно им об­думано”.[22]

Ленинградская организация успешно функционировала в те­чение четырех лет – вплоть до июньских арестов 1970 года по “самолетному делу”.

Свердловск

Основанный в 1723 году на восточных склонах Уральских гор город получил название Екатеринбург в честь царицы Екатери­ны. Затем он был переименован в Свердловск (1934) в честь вид­ного деятеля революции Якова Свердлова. После развала Советс­кого Союза городу вернули прежнее название. Мы будем назы­вать его Свердловском, как во время описываемых событий.

Свердловск – третий крупнейший после Москвы и Ленингра­да город Российской Федерации. Для меня лично он имеет осо­бое значение: студенческие годы, первая любовь, начало сионис­тской активности, первый и самый трудный арест прошли в этом городе. В нем до сих пор живут мои родственники и друзья.

Город был заложен в районе, богатом залежами природных руд, что определило его быстрое промышленное развитие. Насе­ление Свердловска в начале 70-х годов уже превышало миллион человек. Особенно интенсивное развитие город получил во время Второй мировой войны за счет большого количества эвакуирова­нных сюда промышленных предприятий. Многие из них оста­лись здесь после войны.

Город расположен в глубине российской территории – до бли­жайшей границы бывшего Советского Союза его отделяло свыше 2,000 километров (после распада страны это расстояние значи­тельно сократилось). Расположение в глубоком тылу во многом определило направление экономического развития региона – го­род и его окрестности буквально нашпигованы режимными инс­титутами и секретными военными производствами. Вся Сверд­ловская область являлась зоной, закрытой для въезда иностран­цев (въезд допускался только по особым разрешениям).

В 1970 году в Свердловске проживало около 22,000 евреев. Большинство прибыло сюда вместе с эвакуируемыми предприя­тиями. Часть – в годы разгула послевоенных ограничений: во многих местах западной части СССР доступ к высшему образо­ванию стал для евреев практически невозможен и многие приез­жали сюда поступать в высшие учебные заведения. В массе своей технократы, врачи и гуманитарии, евреи Свердловска были прак­тически полностью ассимилированы, оторваны от еврейской тра­диции и незнакомы с еврейской культурой на идише. Но не все. Родоначальник сионистского движения в Свердловске, Эйтан Финкельштейн, к их числу не принадлежал.

Он родился в Свердловске (1942) в традиционной семье, сох­ранявшей бережное и положительное отношение к еврейству.

– Эйтан, как твои родители оказались в Свердловске?[23]

– Семья жила там с 1914 года. До этого дед жил в черте оседлости у западной границы, но его выселили в начале Первой мировой войны по указанию командующего русской армии великого князя Николая Николаевича Романова. Евре­ев выселяли из прифронтовой полосы. В Екатеринбурге у нас было много родственников. Там жили коренные и богатые ев­рейские семьи – Цауры, Качановы, Козаковы. С раннего детс­тва я слышал рассказы о том, как их раскулачивали и граби­ли, отбирали имущество… многие пропали. Оставшиеся ру­ководствовались простой, но эффективной философией – нас притесняют, так было всегда, а мы должны продолжать делать свое дело.

– Как в семьях относились к национальной традиции?

– Обе семьи – и со сторонни отца, и со стороны матери – были религиозными, соблюдали кашрут, отмечали все праз­дники. Отец учился вначале на скульптора. Но потом с этой профессией возникли какие-то сложности, ему чуть ли не за­претили этим заниматься, и он переключился на физику, око­нчил университет. Мама там же окончила химический факу­льтет. Они много работали и тихо ненавидели все, что про­исходило в этой стране, называли ее не иначе как “милуха” с добавлением всех подобающих эпитетов на идише. У нас бы­ло много родственников за границей – и в Израиле, и в Арген­тине. Мы поддерживали с ними переписку, получали от них посылки.

– Как возник старый свердловский ишув?

– Старый ишув возник в конце девятнадцатого века… Куп­цы первой гильдии имели там право на жительство… была община, прекрасное кладбище, заложенное в шестидесятые годы. Были там потомки кантонистов и кантонисты. Многие приезжали временно и оставались… А после революции ог­раничения полностью отменили.

 

– Ты, в отличие от многих из нас, родился в естест­венной еврейской среде…

– Да, в среде спокойного еврейства, без выкрутасов и де­монстраций. Я даже учился в хедере, один год… Меламед чи­тал и переводил на идиш Танах. Потом наш ребе умер, и с детьми больше некому было заниматься.

– В семье сохранилась еврейская литература?

– Довольно много на идише, какие-то старые газеты… была почти полная подшивка журнала “Восход”, издававшегося до революции… его отобрали на обыске. Была “История евреев” Дубнова…

– Ты, насколько я знаю, привозил довольно много из дру­гих мест…

– Да, это с начала шестидесятых годов. У меня были кон­такты с работниками израильского посольства, а после раз­рыва отношений я использовал связи в Москве и других го­родах…

– Ты не знаешь, на какой такой семинар ездила в 1970 году Люба Злотвер?

– Это было под Одессой, я ее туда отправил… В основном наши сборы происходили в Одессе и на Рижском взморье. Собирались как бы отдыхать и занимались своими делами. Организацию обеспечивали местные: на Рижском взморье – семейства Граберов и Александровичей, в Одессе – семей­ства Ладыженских и Шифриных.

Люба Злотвер, сегодня гражданка Израиля, была в 1970 году студенткой второго курса Уральского политехнического инсти­тута.

– Чем ты занималась на семинаре, Люба?[24]

– Там собрались ребята из Риги, Кишинева, Москвы, местные одесские… человек пятьдесят. Поставили палатки… сидели по ночам у костра, пели ивритские песни, кто-то играл на гитаре… Разговаривали… Израиль… как вести себя, если арестуют. По­стоянного состава не было, приезжали, уезжали… Я была там недели четыре, познакомилась с Рут Александрович и Саней Авербухом, у них уже был роман…

– Родители знали?

– Ничего не знали. Кроме Одессы я была несколько раз в Мо­скве, была в Вильнюсе, в Риге…

– Сколько энергии!

– Сегодня даже трудно в это поверить (смеется)… Двадцать лет – и никакой ответственности, никакого страха… и идея, что я должна уехать в Израиль. Ничто, кроме Израиля, меня боль­ше не интересовало, ничто… Люди, не связанные с сионизмом и Израилем, просто перестали существовать… исчезли из моей жизни.

– Откуда в тебе это?

– Израиль – от среды, в которой я начала общаться… но не меньше я хотела уехать из России, из Свердловска… от этого коммунизма, от всей этой серости. Одно на другое наложилось очень сильно.

                  

– Эйтан, – спросил я Финкельштейна, – а кто прислал в Свердловск самоучитель иврита Шломо Кодиша?

– Я прислал.

– Снимаю шляпу. Это был мой первый учебник иврита. Я слышал, ты довольно много занимался самиздатом.

– О, это великая вещь!.. В российской Еврейской Энцикло­педии я фигурирую в качестве отца еврейского самиздата, что, конечно, не совсем справедливо… Я издавал нерегуляр­ные вещи – “Экзодус”, например, еще в шестидесятых годах, Бубера мы печатали, Авторханова… переводили “Историю антисемитизма” Полякова, записывали передачи “Голоса Из­раиля”. Надо отдать должное Воронелю. Он поднял самиздат на качественно новую ступень. Его “Трепет забот иудейс­ких”… В журнале “Евреи в СССР” у каждого номера была своя редакция: один номер делал я, другой номер кто-то дру­гой, чтобы дело не погибло, если посадят… Я написал книжку “Как уехать из СССР в Израиль”. Ее много раз издавали и пе­реиздавали… Самиздат был очень важной частью нашей ра­боты, более важной, чем борьба за культуру… Наше поколе­ние было и без языка, и без культуры: о культуре можно гово­рить где-то в третьем поколении, раньше ее не бывает… Во­обще, культура и активизм – вещи несовместимые. Наш об­щий друг, не будем называть его фамилию, борец и активист, всю жизнь пишет: “Усилим борьбу за еврейскую культуру”. Он такой же представитель культуры, как преподаватель иврита. И он еще далеко не самый плохой, потому что он все делает искренне. Активизм как таковой – это выражение характера… Вот Троцкий почти в детские годы попал в кружок революцио­неров и стал революционером. Попади он в кружок сионис­тов, и из него вполне мог бы получиться этакий Бен-Гурион. Это человек с огнем внутри. Культура активизма не терпит. Это совсем другая область…

– Когда ты подал документы на выезд?

– В 1970 году, уже в Вильнюсе, а разрешение получил в де­кабре 1983 года, через 13 лет…

Ближайшим другом Эйтана Финкельштейна в Свердловске был Владимир Акс (1941). Володя не был коренным свердловча­нином, он родился в Харькове и попал в Свердловск в эвакуацию в младенческом возрасте. Семья Аксов жила по соседству с семь­ей Финкельштейнов, и Володя с детства дружил с Эдиком, как тогда звали Эйтана.

– Финкельштейну принадлежит серьезная роль в формиро­вании моего мировоззрения, – признает Акс.[25]

– Чем вы с ним занимались?

– Говорили…

– Он очень рано начал как сионист?

– Я думаю, что Финкельштейна можно смело назвать родо­начальником сионизма в Свердловске.

– Но были ведь люди и до Финкельштейна, Керцнусы, например…

– Керцнусы подали еще до 1967 года, но началась война, и рассмотрение документов было прекращено. Они уехали в 1971 году и продолжения после себя не оставили.

– Почему Эйтан уехал в Вильнюс?

– Мы тогда даже представить себе не могли, что нас отпус­тят из Свердловска. Закрытый город. Возможность выезда представлялась нам тогда через переезд в другие, более благоприятные места.

– Володя, у тебя была потрясающая фонотека израиль­ских песен…

– Это мы начали не с Эдиком, у меня была еврейская ком­пания помимо него. Нас было трое: Боря Рабинович, я и один мой друг, который потом погиб.

– Эйтан присылал вам из Вильнюса материалы?

– Не совсем… У нас же была своего рода конкуренция: кто больше сионист. Когда он нашел вас – тебя, Кукуя, Эдельма­на, – он уже больше с вами сотрудничал. Объединение прои­зошло, как ты помнишь, на подписании письма по Ленинград­скому процессу. Вначале к нам вообще отнеслись как к отще­пенцам и не хотели включать в группу подписантов, но потом ты пришел и сказал: “Мы их на этом проверим”, и мы вошли. Потом сложились нормальные отношения.

– С другими городами у вас были связи?

– Да, я ездил на Украину, на Кавказ…

– Как появились связи?

– По разному. У жены были знакомые в Киеве… Эйтан.

– А откуда появлялись первые еврейские материалы?

– Доставали в поездках, Эйтан привозил…

– Где ты работал до подачи?

– На кафедре физики в политехническом институте. Потом, как ты помнишь, меня “попросили”, и я довольно долго рабо­тал сварщиком.

Тонкий и рассудительный, Акс зачастую выступал арбитром в непростых вопросах наших взаимоотношений. Его отличали глу­бина и честность, он пользовался уважением и доверием всей на­шей группы. Его другом и коллегой по политехническому инсти­туту был Боря Рабинович (1942). Спортивный, подтянутый, смуг­лый, с горящими темными глазами, Рабинович привлекал к себе внимание. Обладая характерной еврейской внешностью и типич­но еврейской фамилией, он не страдал раздвоением личности и стремлением к мимикрии, свойственным некоторым евреям ней­тральной внешности. Всем своим видом он как бы говорил: “Я еврей, но не вздумайте наехать на меня за это”. Боря окончил школу в уральском городке Ирбите, куда ребенком попал в эва­куацию. Он много занимался спортом, был чемпионом города в беге на сто метров, имел первый разряд по самбо.

– Я был единственным евреем в школе, – вспоминает он,[26] – и это наложило отпечаток на всю мою жизнь. Более того, я был единственный “черный”, и это были бесконечные драки, и я… я благодарю судьбу, что это было так. Мама говорила мне: “Никогда не жди второго удара, бей, чем угодно, и, ты увидишь, в конце концов они от тебя отстанут…” Я вырос просто зверенышем. Они довели меня до такого состояния, что я мог ударить сапогом в лицо. В нашем дворе все, кроме меня и моего брата, прошли через тюрьму… Потом это ниве­лировалось, у меня было много хороших друзей… Как еврей я безусловно был сформирован моей мамой.

– Знаешь, Боря, со временем у меня стало складываться впечатление, что те, кто в душе остались евреями и вели себя соответственно, сохранились в России лучше. У тех же, кто начинал чувствовать себя русским, вести себя как русский, возникали душевные травмы, раздвоение лич­ности, и на них обрушивался град ударов…

– Способность к приспособлению у еврея много выше, чем у ассимилированного – она вырабатывалась веками…

– Ты знал о Холокосте?

– Знал, конечно… размеров не знал… Мама говорила мне, что когда русские поняли, что евреев можно безнаказанно убивать миллионами, они нами занялись…

– Что с тобой происходит после поступления в инсти­тут?

– Во-первых, такого числа евреев одновременно я никогда в жизни прежде не видел. В институте я нашел Володю Акса, с которым очень подружился.

– Когда вы начали заниматься сионистскими делами?

– Примерно на третьем курсе, 1962 год. Мы говорили меж­ду собой свободно и открыто… У нас появились книги. У меня было полное собрание сочинений Дубнова.

– На вашем горизонте присутствовал Эйтан Финкель­штейн?

– С первого курса. Он был приятелем Вовы. Мы занима­лись увлекательной игрой в российских диссидентов, сидели и просто болтали. Тогда у нас еще не было никакой связи с другими городами. У меня на Украине была куча родствен­ников. За год до окончание института я их объехал, погово­рил с ними…

– А с Эйтаном вы поддерживали отношения?

– Поддерживали, но у него все было покрыто завесой сек­ретности… Позже оказалось, что у него были серьезные свя­зи в Москве. Он познакомил меня с Хавкиным, который прои­звел на меня сильное впечатление: простой, открытый и очень укорененный… Когда я встретился с Давидом, я уже закончил первый год аспирантуры, это был 1966 год. Он из­менил мою жизнь… Я рассказал об этом Аксу. С той встречи с Хавкиным мы начали двигаться…

– Хавкин не так прост, как кажется…

– Его простота кажущаяся. Он очень логично и целеустрем­ленно мыслит. Из разговора с ним я понял, что нужно перес­тать разговаривать… и просто уехать. До встречи с ним я не понимал, что такой вариант вообще существует. Он расска­зал, что после польской алии выезд никогда не прекращался: он был точечным, но он был всегда… Мама моя в свое время уговаривала отца уехать, но он не соглашался, боялся за се­мью.

– Шестидневная война на тебя повлияла?

– Вначале мы не знали, что происходит. Мы думали – все, государство погибло… Это было страшное время… я начал курить тогда… На второй день войны Эйтан принес нам нас­тоящие новости, и мы успокоились. Я думаю, что я практи­чески не работал, день и ночь слушал все, что можно было… У нас на кафедре мы не чувствовали никакой неприязни, ни­какого презрения, наоборот – мы чувствовали восхищение. Русские знают, что такое война, сказки можно рассказывать на собраниях. Народ ненавидел арабов больше, чем евре­ев… Нельзя даже осуждать этот несчастный народ за то, что у него мораль изуродована. Он же все время жил на четырех правдах: одна – в семье, вторая – на радио, третья – на ра­боте, четвертая – на улице. Полностью деформированное представление о чести и бесчестии, правде и неправде, спра­ведливости и несправедливости… какие претензии можно се­годня предъявлять народу! Это отразилось и на нас, мы же не в вакууме жили. Нам помогло то, что у многих из нас сформировалась какая-то оболочка отторжения.

– Что происходило после Шестидневной войны?

– Я же занимался репетиторством, преподавал… мы все преподавали, жили с этого, а там были молодые люди… Лю­ба Злотвер, например, была моя ученица. Я ее готовил к по­ступлению в институт, а приготовил к отъезду в Израиль. Очень симпатичная семья… Потом мы перешли на студен­тов, потом нашли какого-то старого еврея, который знал ив­рит. Хорошо, что мы не стали учить у него язык… он знал аш­кеназскую версию иврита, но буквы мы у него все-таки выучи­ли… У нас была масса открыток, которые я привез из Риги от Рут Александрович, у нас была фонотека… Я поехал в Лени­нград делать диссертацию и разъезжал там по Прибалтике… У Акса все-таки прекрасная голова, мы очень поддерживали друг друга… Мы сказали друг другу – никакой связи с дисси­дентами. Благодаря этому мы выглядели как примерные строители посткоммунизма, нами никто не интересовался, и мы могли заниматься своими делами. В то время за нами ни­кто не следил и ОНИ ничего не знали… За нами начали сле­дить только после письма в защиту ленинградцев…

– А когда появился Илюша Войтовецкий?

– Он был близким приятелем моего старшего брата, они в УПИ (Уральский политехнический институт) вместе учились. Я знал Илюшу примерно с 1960 года, он личность загораю­щаяся, импульсивная… начал читать книги, писать сионист­ские песни… В общем, мы начали обрастать людьми: Марик и Аня Левины, Эдик и Лиза Хаеты, Аксы. С 1968 года практи­чески начался необратимый процесс. Не было бы самолет­ного дела, ускорившего все на несколько лет, было бы что-нибудь другое… Шестидневная война стала триггером, во­доразделом… многие евреи были заражены демократической игрой – поболтать на темы сионизма, а тут надо было реше­ние принимать…

Валерий Кукуй (1938) занимал в нашей компании несколько особое положение. Он обладал лидерскими качествами и был убежденным сионистом. Его также отличал непростой характер. Он родился в Москве в семье музыканта и в четырехлетнем возрасте попал в Свердловск в эвакуацию. Родители разошлись, и он рос без отца… Инженер-строитель по образованию, он увле­кался шахматами, музыкой и литературой, сам довольно много писал, в основном в стол… Мы были соседями, но познакоми­лись только в 1969 году, после чего довольно часто бывали друг у друга. Его, к сожалению, уже нет с нами… В 1964 году Вале­рий женился на Элле Беловой (в Израиле Ливне).

– Как вы встретились?– спросил я Эллу.[27]

– У меня есть двоюродная сестра, у нее был день рожде­ния, и там среди гостей был он…

– Он уже был сионистом?

– Да, он с 14 лет ненавидел советскую власть и ко времени нашего знакомства был уже большой сионист. Он много гово­рил на эти темы и любил, чтобы его внимательно слушали. На этой почве у него были проблемы с родителями, совето­вавшими ему вести себя потише. Валера был абсолютно убе­жден в своей правоте, и поэтому иногда был нетерпим к чу­жому мнению.

– Вы много общались…

– Да, мы бывали у Аксов, у Эдельманов, у тебя много раз бывали…

– Когда ты выехала?

– В 1971 году, после того как его посадили… Он так хотел.

У Кукуя был большой выбор самиздатовских материалов. У него я познакомился с журналом “Итон”, самоучителем иврита. Он щедро давал читать, следя лишь за тем, чтобы с материалами обращались подобающим образом. Его можно понять, он перепе­чатывал их по ночам… В то время ни я, ни другие члены группы не знали, что раньше он увлекался демократическими делами – это выяснилось только на суде. Он был единственным среди нас, у кого в 1968 году уже был обыск. “На том обыске было изъято 27 литературных печатных трудов, включая поэмы Пастернака на библейские темы, отпечатанные на машинке самиздатовские копии отчетов о судах над Бродским, Даниэлем и Синявским, Галансковым и Гинзбургом, Павлом Литвиновым и другие мате­риалы в поддержку осужденных”.[28] В 1968-ом он отделался пре­дупреждением, а в 1971 все это поднялось на процессе по сио­нистским делам.

                  

Душой нашей компании был Боря Эдельман. Это был сочный, шумный, теплый и гостеприимный румынский еврей, много пе­реживший и повидавший на своем веку, но удивительным обра­зом сохранивший неизбывную жизнерадостность. Годы скитаний и тюремных заключений, казалось, не оставили ни в его внешнем облике, ни в душе видимых следов. Он и сегодня, в свои семьде­сят пять такой же. Боря Эдельман (1931) родился в Бендерах (Бе­сарабия, в то время часть Румынии,  позже присоединенная к Советскому Союзу по пакту Молотова-Риббентропа). После ок­купации значительную часть евреев, включая семью Эдельманов, арестовали и отправили в Сибирь. Их освободили после смерти Сталина “с правом проживания в пределах Тюменской области”. Борю это не остановило, он приехал поступать в Свердловский медицинский институт.

– Они меня спрашивают, – смеется Борис,[29] – почему в паспорте написано, что я не имею права покидать Тюмен­скую область, а я говорю, что была эпидемия, и тогда всем записали в паспорта, а убрать после окончания эпи­демии забыли. Так в 1956 году я поступил в медицинский институт. Каждый вечер я слушал Израиль и постепенно стал собирать молодежь и рассказывать им об этой стра­не. В один прекрасный день меня вызвали в КГБ и сказа­ли: “Или ты немедленно прекратишь это дело, или мы те­бя снова отправим в ссылку…” На третий день Шести­дневной войны я проводил политинформацию в нашей больнице. Меня попросили рассказать, что я сам думаю о Шестидневной войне. Я рассказал… и в конце добавил, что евреи, как и русские, должны жить в своем государ­стве. Эта политинформация имела неожиданные после­дствия. Через некоторое время ко мне подошел парень, жена которого работала в нашей больнице. Он отдал должное моей смелости, а потом спросил: “Хочешь поз­накомиться с ребятами, которые думают так же, как ты?”. “Конечно, хочу”, – говорю. Назначили тайную встречу, и там был Валера Кукуй, и там был ты, дорогой, был Марк­ман… в общем меня приняли в компанию.

–Это было…

– В начале 1969 года. Дальше ты все знаешь… как мы встречались по субботам, отмечали праздники, занимались ивритом, обсуждали, брать ли Акса и Рабиновича в нашу группу…

 

Эдельман крепко стоял на ногах. Просторная и хорошо обста­вленная квартира с большой гостинной. Когда мы встречались по субботам, стол всякий раз ломился от снеди, а Боря… светился от радости встречи с нами и мы невольно заряжались этим доб­родушием и теплотой. Нам было хорошо вместе. У Бори было много открыток и писем из Израиля, где жила его мама. Кукуй приносил самиздат. Когда присоединились Акс и Рабинович, по­явилась израильская музыка. В субботу собиралось семей десять. В нашей компании было два человека, отличавшихся недюжин­ной физической силой – Боря Эдельман и Володя Маркман. Они любили иногда повозиться друг с другом или устроить “состяза­ния на руках”. Маркман был все же помоложе, покрепче, он по­беждал чаще.

                  

Выше среднего роста, с черными, как смоль волосами и чер­ными глазами, Володя Маркман (1938) отличался удивительным чувством юмора. Он родился в Харькове.

– В нашей семье не осталось ничего еврейского, – вспоми­нает Володя[30], – ни религии, ни еврейских традиций, только осознание принадлежности к еврейскому народу.

– Это из-за еврейской фамилии?

– Даже не поэтому. Мы знали, что мы евреи, ни от кого это­го не скрывали, и мы воспринимали это не только как факт, но и как факт для нас приятный.

– Ты не испытывал стыда, когда тебе приходилось го­ворить, что ты еврей?

– Это не было приятно, но стыдным оно, конечно, тоже не было… Было сожаление, что вот есть такое отвратительное отношение к евреям… Но когда я находился в кругу еврей­ских ребят или в кругу семьи, мы считали, что быть евреем это привилегия. Мои родители получили это от своих роди­телей, а я от них… Было много разговоров о том, насколько несправедлива судьба, насколько все эти обвинения, возво­димые на евреев, ложны и не имеют ничего общего с дейс­твительностью и насколько легко люди вокруг поддаются на любую ложь в отношении евреев… это да. Евреи первые от­казались от человеческих жертв и от употребления в пищу крови животных, а их обвиняли в ритуальных убийствах… Эти разговоры с отцом хорошо оседали в моей голове.

– Ты такой крепкий – в отца?

– Это у меня… от ненависти. В детстве я был довольно слабым физически, и здоровье было не очень… Хоть я и не боялся драться, били меня довольно часто, особенно во время кампании против “убийц в белых халатах”, мне было тогда лет двенадцать. Тогда я начал усиленно заниматься спортом и со временем стал сравнительно сильным парнем.

– После школы ты пошел в армию, а не стал учиться дальше. Почему?

– Родителям, видимо, было не до меня, я рос на улице, связался с шалопаями, стал плохо учиться…

После демобилизации Маркман окончил вечернее отделение Свердловского университета и стал экономистом. Это произошло за год до Шестидневной войны.

– Шестидневная война сломала представление русских о евреях – “они не умеют воевать, они трусы”… к этому при­мешивалось то, что все беды в России – “из-за евреев”, по­тому что они вот такие-сякие… Русским с детства внушали это, и вдруг все рухнуло. Многие русские изменили свое от­ношение к евреям. Мне одна женщина говорила: “Если они могут быть хорошими докторами и инженерами, кто сказал, что они не могут быть хорошими солдатами”!

– Когда ты вышел на сионистов в Свердловске?

– Я встречался с разными людьми, у которых эти идеи бро­дили, но первый, кто серьезно и не боясь последствий об этом говорил, был Валера Кукуй. Я понял, что с ним есть еще люди… Потом я поехал на Украину и встретился там с теми, кто собирался серьезно добиваться выезда…

– Ты уже искал эти контакты или это получилось само собой?

– Нет, я не искал, но я с детства мечтал уехать из Советс­кого Союза, строил фантастические планы, которые поблекли со временем… Советская власть была мне отвратительна, духовная атмосфера, которую она создавала, была удушаю­ще тяжелой. Тогда мы относили это за счет коммунизма, но сейчас, после того как я туда пару раз съездил, я начинаю ду­мать, что это страна такая… Она была такой и до коммунис­тов, она и сейчас такая. Особых сионистских идей у меня не было. Они зародились только под влиянием Шестидневной войны. Было чувство единения с Израилем. Как часть своего существования я принял их только после того, как встретился с Кукуем… Мы много говорили, он давал мне книги… У него была потрясающая потребность говорить… часто больше, чем я был в состоянии слушать. Разговоры с ним, при этом, были интересные, иногда зажигательные, мы часто обмени­вались взглядами на литературу, которую читали…

– У тебя не было колебаний, когда тебе предложили подписать наше первое письмо в защиту ленинградцев?

– Да, я подписывал все письма с самого начала и некото­рые из них, как ты знаешь, я писал сам…

К тому времени, когда мы впервые встретились, Володя Марк­ман был руководителем группы в проектном институте. Его уво­лили после подписания письма против приговоров по самолет­ному делу в декабре 1970 года.

---