Глава 25 Перекрестки детанта

В пятидесятых-шестидесятых годах прошлого века на ев­ропейском континенте усиливаются тенденции к разрядке на­пряженности. Состоялась встреча представителей великих де­ржав в Женеве (1954), и “Дух Женевы” воцарился на короткое время в международных отношениях (1954-1956).⁷⁸ Советские лидеры Хрущев и Булганин стали выезжать за рубеж (Сталин, как известно, никуда, кроме Тегерана, не выезжал).

Канцлер Германии Вилли Брандт инициировал “новую во­сточную политику”, завершившуюся подписанием договоров с СССР[1] и с Польшей.[2] По этим договорам стороны обяза­лись соблюдать территориальную целостность всех госу­дарств в Европе и нерушимость послевоенных границ. В 1971 году между великими державами был подписан четырехсто­ронний договор по Западному Берлину.

На серьезное сближение с СССР пошла Франция. Начатый еще президентом Де Голлем процесс завершился подписани­ем в октябре 1971 года в Париже совместной советско-фран­цузской декларации.

Дорога к реальной разрядке напряженности была подго­товлена для основных участников драмы – США и СССР. Ле­том 1971 года было объявлено о предстоящей в мае 1972 года встрече в верхах между Ричардом Никсоном и Леонидом Бре­жневым.

Чтó было важно понять силам, боровшимся за выезд евре­ев из Советского Союза, в контексте начинающегося детанта? Во-первых, насколько глубоко стремление к разрядке между общественно-политическими системами, одна из которых – восточная – открыто заявляла о намерении уничтожить запад­ную, капиталистическую, и предъявляла претензии на миро­вое господство. И, во-вторых, каким образом процесс разряд­ки мог отразиться на соблюдении прав человека и на перспек­тивах еврейской эмиграции.

С советской стороны стремление к разрядке было вызвано рядом военных, политических и экономических причин, носи­вших стратегический характер. Советский Союз испытывал сложности в контроле над государствами Восточной Европы, захваченными в ходе Второй мировой войны. Восстания в Во­сточной Германии и Венгрии, волнения в Польше и Чехосло­вакии сотрясали советский блок. Непризнание Западом после­военных границ серьезно беспокоило советское руководство.

Идеологический разброд, вызванный развенчанием культа личности Сталина, и кубинский ракетный кризис 1962 года, в котором Советский Союз был публично унижен и вынужден отступить, вызвали резкое охлаждение отношений между СССР и его главным союзником – коммунистическим Кита­ем. Отношения скатились до откровенной вражды и террито­риальных претензий. В марте 1969 года произошли военные столкновения в районе острова Даманский. Советский Союз беспокоила возможность возникновения союза между США и Китаем.

Нестабильность в Восточной Европе и на границе с Кита­ем вынуждали Советский Союз держать в этих разделенных огромными расстояниями регионах крупные контингенты во­оруженных сил.

С середины пятидесятых годов Советский Союз также все больше увязал и в своих военно-политических обязательствах на Ближнем Востоке.

Гонка вооружений, в особенности в ракетно-ядерной обла­сти, требовавшая больших человеческих ресурсов и материа­льных затрат, оказывала разрушительное воздействие на сове­тскую экономику.

В военном отношении Советскому Союзу удалось достичь паритета с Америкой, но за это было заплачено нищетой по­давляющей части населения и разрушенной, полностью ори­ентированной на военно-промышленный комплекс экономи­кой. Советский Союз отчаянно нуждался в разрядке.

С другой стороны, американцы прочно увязли во Вьетна­ме. Конца войне не было видно, страна несла людские и мате­риальные потери, ее сотрясало мощное антивоенное движе­ние. Кроме того, у американцев были серьезные военно-поли­тические обязательства в Корее, Европе и других частях мира. На европейском континенте росло напряжение в отношениях с деголлевской Францией. Бесконечная гонка вооружений и балансирование на грани большой войны не создавали ника­кой позитивной перспективы.

Соединенные Штаты и Советский Союз были перегруже­ны обязательствами и стремились снять с себя хотя бы часть бремени.

Запад и Восток, однако, воспринимали разрядку по-разно­му. Никсон считал, что суть детанта состоит в юридическом признании реально сложившейся в Европе территориальной ситуации и устранении опасности ядерной войны. Западу бы­ла важна также бóльшая прозрачность и предсказуемость со­ветского режима, столько раз поступавшего вопреки собст­венным предложениям. В этом контексте, особенно вначале, рассматривались вопросы о расширении человеческих кон­тактов и более свободном обмене информацией.

Советский Союз прежде всего интересовало признание “de jure” (лат., юридически) послевоенных границ и возможность доступа к западным технологиям. Мирное сосуществование и в условиях детанта не исключало, с его точки зрения, эконо­мической, идеологической и политической борьбы между двумя общественно-политическими системами. Советский Союз всячески поддерживал “классовую борьбу” в западных странах и не собирался полностью отказываться от военной конфронтации. Войны, определявшиеся как “освободитель­ные”, были, с его точки зрения, вполне совместимы с детан­том. В эту категорию включались и ближневосточные войны арабских клиентов Советского Союза.

К гуманитарной области в СССР относились с большой подозрительностью, демонтировать “железный занавес” не со­бирались и к открытому идеологическому соревнованию двух систем готовы не были. Западные ценности определялись здесь не иначе как подрывные, а “голоса” западных радио­станций подвергались глушению. Очень опасной считалась сионистская идеология, поскольку она, по мнению советских властей, оказывала влияние на значительную прослойку со­ветских граждан.

Массовость сионистского движения и его широкая поддер­жка на Западе застала советское руководство врасплох. Учи­тывая стратегическую заинтересованность в разрядке напря­женности и поддержке атмосферы детанта, оно, тем не менее, было вынуждено не превышать определенного уровня пресле­дований.

Еврейское движение за выезд было сложнее преследовать в судебном порядке, чем диссидентское. Желающие выехать из страны, как правило, объясняли свое желание националь­ными мотивами, не имеющими ничего общего с так называе­мой “антисоветской деятельностью” и желанием реформиро­вать советский государственный строй. Поэтому власти либо применяли против них откровенно нелегитимные методы по­давления, представляя их уголовными элементами, либо из­бавлялись от наиболее одиозных активистов, выдавая им раз­решения на выезд в Израиль. Зачастую власти избавлялись та­ким образом и от диссидентов, среди которых был высок про­цент евреев.

Под сенью московской встречи в верхах

В октябре 1971 года было объявлено, что на май 1972 года запланирован официальный визит президента Ричарда Никсо­на в Москву. Американские президенты на территорию Сове­тского Союза не ступали со времен Ялтинской конференции 1945 года, а Москву не посещали ни разу за всю историю рос­сийско-американских и советско-американских отношений. Обе стороны придавали визиту чрезвычайно важное значение.

В качестве первого реального шага, способствовавшего по­вышению взаимного доверия, в ноябре 1971 года было подпи­сано соглашение о продаже Советскому Союзу американской пшеницы и бурового оборудования на сумму в несколько сот миллионов долларов.

Затем Никсон совершил довольно неожиданный визит в Китай, сопровождавшийся нормализацией отношений между двумя странами, а в конце мая 1972 года состоялась встреча в верхах в Москве.

Лидеры еврейского мира и лидеры отказников хорошо по­нимали открывавшиеся перед ними возможности. Понимали это и советские власти. 18 января 1972 года в Иерусалиме до­лжен был открыться двадцать восьмой Конгресс Всемирной сионистской организации. Советы начали заблаговременно готовить идеологическую контратаку.

В декабре 1971 года в Москве прошла конференция на те­му “Расизм – идеология империализма, врага социального прогресса”.

Через несколько дней после ее окончания, 18 декабря 1971 года, в “Правде” была напечатана статья “Сионизм – разно­видность шовинизма и расизма”. Её автором был академик Марк Митин – тот самый Митин, который во время подготов­ки процесса над “врачами-отравителями” вместе с академи­ком Минцем собирал подписи под письмом в адрес советско­го правительства, требовавшим высылки евреев на восток страны. Он памятен также авторством ряда антиеврейских пу­бликаций в период кампании против “безродных космополи­тов”.

5 января 1972 года “Известия” публикуют статью Григория Деборина “Социальное лицо сионизма”.

Отказники отреагировали письмами протеста. Они напом­нили академику Митину его роль в период сталинских ре­прессий и указали на неприглядность положения, в котором оказались “государственные евреи”. Среди писем протеста выделялось одно, получившее название “Письмо историка”. Оно содержало анализ предшествующей деятельности Мити­на. Автором письма был историк Борис Орлов.

В адрес Сионистского конгресса поступали приветствен­ные письма и телеграммы от узников Сиона и активистов. “Братья! – писали Волошин, Каминский, Коренблит, Меше­нер, Хнох, Шпильберг. – …даже здесь, за колючей проволо­кой, среди воя сторожевых собак, под прицелом пулеметов на сторожевых вышках, мы вместе с вами в стремлении к нашей общей цели”.[3] Десятки московских активистов направили в Конгресс обращение, в котором среди прочего были такие строки: “Мы из числа тех евреев, которых не приглашают на пресс-конференции… Мы из тех, …для кого участие в строи­тельстве свободного, независимого и демократического Изра­иля – жизненная потребность и национальный долг…” По по­дписям под этим письмом можно судить о составе актива московского отказа на январь 1972 года: Польские, Слепаки, Престины, Айнбиндер, Орлов, Рогинский, Рутман, Абрамо­вич, Балашинская, Коренфельды, Бегун, Либов, Клячкин, Ко­шевой, Лернеры, Бельфор, Дымшицы, Глейзер, Смелянские, Григорий Свечинский, Махлис, Гершовичи, Маркиши, Лю­барский (Ростов-на-Дону), Гальперины, Яхот, Писаревский, Гольдберг Григорий, Новиковы, Галанин, Гольдберг Стелла, Цирюльникова, Корнблюм, Кошаровский…

Стремясь минимизировать влияние еврейских эмиграцион­ных проблем на подготовку и проведение московского самми­та, власти подкорректировали эмиграционную политику. С одной стороны, на время (с октября 1971 года до конца мая 1972 года) прекратилось проведение антисионистских процес­сов, неизменно привлекавших большое внимание западной прессы. При этом аресты отдельных активистов (Илья Глей­зер в Москве, Юлий Бринд в Харькове, Владимир Маркман в Свердловске и другие) продолжались. С другой стороны, рез­ко увеличив количество выдаваемых разрешений (с 999 чело­век в 1970 году до 12,839 человек в 1971 году и до 31,900 че­ловек в 1972 году), власти значительно ограничили выезд мо­лодежи и определенных категорий специалистов.

Непосредственно перед встречей в верхах власти изолиро­вали наиболее активных сионистов, используя администра­тивные аресты и призывы на армейские сборы. Усилились ан­тисионистская пропаганда и внесудебные преследования в ви­де увольнений с работы с последующими предупреждениями о наказании за так называемый “паразитический образ жизни”.

Листая хроники тех дней, нетрудно убедиться в том, что этот внешне относительно спокойный период был полон вну­треннего драматизма.

В январе прошли обыски в домах харьковских активистов Соломона Гринберга и Константина Скоблинского.[4]

21 января при попытке пройти в голландское посольство был избит Михаил Розик.

27 января возле своего дома серьезно пострадал от нападе­ния “хулиганов” Юрий Аронóвич, дирижер оркестра Всесоюз­ного радио и телевидения. После подачи документов на выезд в Израиль его уволили с работы.

7 февраля был арестован молодой московский ученый-био­лог Илья Глейзер, за месяц перед тем подавший документы на выезд в Израиль.[5]

В Киеве возле синагоги милиция задержала активистов, де­вятерых отпустили, а четверых – Когана, Уманскую, Фельд­мана и Ванетиса – посадили на 15 суток.[6]

В Москве Владимира Слепака предупредили о возможно­сти возбуждения уголовного дела “за ведение паразитическо­го образа жизни”. Угрожали арестовать за “тунеядство” и дру­гих активистов, в том числе Владимира Махлиса, Бориса Ор­лова и Сергея Гурвица в Москве, Соломона Розена в Ленин­граде, Эрнста Левина в Минске.[7]

По мере приближения даты встречи в верхах давление рас­ширялось и усиливалось. 27 марта в КГБ Москвы были вызва­ны пять евреев: Гарик Шапиро, Виктор Яхот, Борис Орлов, Иосиф Бегун и Сергей Гурвиц. Их предупредили о недопусти­мости проведения каких бы то ни было праздневств возле си­нагоги в ближайший Песах. Вечером 29 марта, в канун празд­ника Песах, отряды милиции стали разгонять толпу. Тогда молодежь собралась в другом месте, на площади Ногина, и продолжала петь и танцевать. Вскоре вновь появилась мили­ция, на этот раз в сопровождении антисемитски настроенных молодчиков. Евреев сбивали с ног, били ногами, тащили к ми­лицейским машинам за ноги, за волосы. Было задержано око­ло тридцати человек.

Через три часа всех отпустили, но некоторым через день пришлось вместо работы идти в больницу.[8]

За месяц до визита американского президента началось ис­пользование армейской службы для усиления давления. Оди­ннадцать московских активистов – Виктор Яхот, Габриэль Шапиро, Сергей Гурвиц, Дан Рогинский, Миша Клячкин, Да­вид Маркиш, Владимир Лернер, Павел Абрамович, Борис Айнбиндер, Марк Нашпиц и Леонид Йоффе – получили пред­писания явиться на армейские сборы. Это были в основном преподаватели иврита, способные быстро мобилизовать боль­шое число людей через своих учеников. У некоторых из них (Бориса Айнбиндера и Дана Рогинского) была постоянная те­лефонная связь с Израилем, а трое – Клячкин, Яхот и Алек­сандр Слепак – обратились в Моссовет с просьбой разрешить проведение демонстрации протеста во время визита амери­канского президента.

Было ясно, что власти стремятся очистить Москву от ев­рейских активистов на время визита президента Никсона. Большинство активистов, кстати, не явилось по повесткам из опасения, что армейские сборы могут в дальнейшем быть ис­пользованы для обоснования отказа “по секретности”.

– Ты пошел на эти сборы? – обратился я к Боре Айн­биндеру.[9]

– Нет, я скрылся, провел это время в больнице. Они ис­кали, приходили домой. Когда вернулся, меня уже ждала повестка в суд “за уклонение от сборов”. Прихожу в проку­ратуру, говорят: “Вы подозреваетесь в уклонении”. Это следователь. Спрашиваю: “А кто это сидит рядом с вами?” Человек, сидевший рядом со следователем, показывает документы лейтенанта КГБ Громова. “Какое, – говорю, – отношение КГБ имеет к следствию? Я отказываюсь отве­чать”. Потом вызвали в военкомат. Я предъявил им доку­мент, что у меня язва. Отпустили, а потом вернули и с на­рочным отправили в госпиталь – проверить, есть ли у меня язва на самом деле. Подтвердилось.

_________

– Я слышал, тебя тоже на сборы вызывали – обратил­ся я к Дану Рогинскому.[10]

– Да, причем, не по почте. Пришел офицер из военкома­та и вручил повестку. Я все равно не пошел – сборы могли дать секретность. Они продолжали присылать повестки, уг­рожали, но я стоял на своем. Потом мы с Леней Йоффе по предложению Бори Альтшулера поселились на даче его родителей и там скрывались. Связь поддерживали по те­лефону. Власти не знали, где мы были. В моей истории с армией большую роль сыграл Грэвел Джаннер, член пар­ламента и председатель еврейской общины Англии. Но да­вай по порядку. Когда Никсон уехал, я подождал несколько дней и сам пошел в военкомат. Там выяснилось, что воз­буждено уголовное дело, меня тут же арестовали и поса­дили в КПЗ. На третий день вызывают и говорят: “Выби­рай: либо сядешь, либо поедешь на сборы”. “Как же я пое­ду, – говорю, – ведь там ваши тайны”. Военком заверил, что тайн не будет, и я поехал. Сборы были в городе Чер­касске. Там были одни солдаты, из офицеров – только я. Каждый день они звонили в КГБ и получали какие-то инст­рукции. Вначале мне поручили преподавать солдатам ра­диолокацию. Потом потребовали провести политбеседу о национальной политике в Советском Союзе. Я объяснил, что как раз по этому вопросу у меня есть разногласия с коммунистической партией, а они: “Так что, ты отказыва­ешься?” “Да, – говорю, – отказываюсь”. Они тут же возбу­дили уголовное дело за невыполнение прямого приказа, что грозило пятью годами тюрьмы. В это время ко мне при­ехала жена, и мне как офицеру выделили в гостинице ма­ленький номер, в котором был телефон. Мы сумели пере­дать в Москву все, что со мной происходит, а из Москвы информация ушла на Запад. И вот Грэвел Джаннер, член Британского парламента, звонит мне в эту дыру и долго со мной разговаривает по-английски. На КГБ это произвело должное впечатление, и во избежание шума они решили отменить уголовное преследование и ограничиться офи­церским “судом чести”. На “суде чести” офицеры, как попу­гаи, повторяли стандартные обвинения в национализме, в приверженности израильскому империализму и прочее. Потом они должны были принять решение о наказании. За­кон позволяет “суду чести” понизить офицерское звание на один уровень, а им очень хотелось разжаловать меня в солдаты. Они обратились с просьбой к министру обороны, чтобы он в порядке исключения дал разрешение разжало­вать меня в рядовые. Министр просьбу удовлетворил – ме­ня-таки разжаловали в рядовые. То есть год до отъезда я провел в Советском Союзе рядовым. (Смеется).

– А рядовых на сборы не призывают…

– Да, больше не призывали. (Смеется).

29 апреля в Свердловске был арестован Владимир Марк­ман. Его задержали на перроне вокзала в то время, когда он вместе с Марком Левиным собирался ехать в Казань, чтобы переждать там беспокойное время встречи в верхах. КГБ, ве­роятно, заподозрил Маркмана в попытке пробраться в Моск­ву. Его задержали под предлогом выяснения личности. Пять дней жена безуспешно пыталась выяснить в милиции, КГБ и прокуратуре, где он находится. На шестой день Маркману предъявили ордер на арест.

За десять дней до визита Никсона, 12 мая, ведущие мос­ковские активисты были вызваны в КГБ и получили преду­преждение не проявлять активности во время визита. Мили­ция начала регистрировать евреев, собиравшихся на частных квартирах.

12 мая милиционеры посетили квартиру Ильи Коренфель­да в Москве, провели опрос и записали фамилии всех присут­ствующих. Несколькими днями позже они сделали то­же са­мое с активистами, выходившими из квартиры Бориса Орло­ва.

14-15 мая тридцать восемь евреев Риги были вызваны в КГБ, где им предложили подписать обязательство не поки­дать столицу Латвии в течение следующих двух недель.

18 мая двадцать евреев Вильнюса были вызваны в Мини­стерство внутренних дел, где им было заявлено, что им не ре­комендуется выезжать из Вильнюса во время визита Никсона. Если кто-либо попытается это сделать, – предупредили их, – его снимут с любого вида транспорта на выезде из города. Аналогичные предупреждения получили евреи Харькова.[11]

Многие евреи обращались к Никсону с просьбой помочь им вырваться из Советского Союза. Двадцать пять евреев Ки­ева и двенадцать евреев Одессы просили президента о встре­че. Шесть евреев-ученых Москвы предложили предоставить Никсону информацию о положении ученых-отказников.

Письма в адрес американского президента, отправляемые евреями из разных городов Советского Союза, застревали, ко­нечно, в КГБ. Некоторые обращения удавалось передать по телефону активистам еврейских организаций, бравших на се­бя заботу об их дальнейшей доставке. Вот, например, пожел­тевшее письмо, написанное госпожой Шелдон Поллак, со­председателем “Проекта телефонной связи с евреями Совет­ского Союза”, в адрес американского президента:

 

“Уважаемый г-н Президент.

К моему письму прилагается обращение, которое было за­читано мне 15 марта по телефону госпожой Лидией Корен­фельд из Москвы… Письмо было написано по-английски, и я воспроизвожу его здесь без каких бы то ни было изменений с моей стороны. Пропуски в письме представляют те места, ко­торые невозможно было разобрать из-за сильных помех на линии. Оригинал был отправлен Вам по почте госпожой Ко­ренфельд и ее друзьями, но они по опыту знают, что совет­ская почта ненадежна, и попросили меня отправить Вам эту копию.

Я имела честь в течение нес­кольких месяцев регулярно зво­нить некоторым лицам, подпи­савшим это письмо. Смею Вас заверить: они смелые и благоро­дные люди, та часть евреев, кото­рым удалось пережить физиче­ское уничтожение фашистами то­лько затем, чтобы столкнуться с духовным уничтожением в нас­тоящее время.

В годы моего детства, когда шесть миллионов евреев Европы были превращены в пепел, аме­риканцы не сообщали о своей бо­ли президенту. Мое поколение не готово молчать. И у нас нет не­достатка уверенности в том, что Вы с симпатией относитесь к ус­тремлениям советских евреев.

Господин Президент, я умо­ляю Вас поддержать подписав­ших это письмо и других евреев, отчаянно нуждающихся в Вашей помощи. Я молюсь за успех Вашего визита в Советский Союз и за то, чтобы Ваше состра­дание сделало положение этих людей менее опасным”.

А вот и само письмо, под которым среди более сорока под­писей я с удовольствием вижу мою:

“Уважаемый господин Президент! В последнее время все больше евреев обращается к Вам с просьбой помочь им в бо­рьбе за репатриацию в Израиль…

Мы… надеемся, что Вы используете Ваше влияние не то­лько для решения срочных международных проблем и улуч­шения советско-американских отношений, но и для решения гуманитарных проблем, для спасения людей, нуждающихся в Вашей помощи…

Ваш недавний ответ на обращение Рут Александрович прибавляет нам силы и уверенность в Вашей поддержке. На­ша проблема – это проблема свободы национального самовы­ражения, свободы выбора национального языка и культуры, свободы выбора страны проживания.

Мы знаем, что если в ходе визита Вы проявите интерес к этой проблеме, то Вам представят евреев, которые не разделя­ют наших национальных устремлений. Поэтому если Вы вы­разите желание встретиться с евреями, мы просим, чтобы Вам дали возможность встретиться с людьми, подписавшими это письмо”.[12]

За день до прибытия Никсона, 21 мая, сотрудники КГБ пришли на квартиры ведущих московских активистов Влади­мира Слепака, Виктора Польского, Романа Рутмана, Льва Ли­бова и Бориса Орлова и арестовали их.

Их продержали в тюрьме до окончания визита.

В тот же день были арестованы Иосиф Бегун и Валентин Пруссаков. На следующий день по пути на работу исчез Вла­димир Престин. Его взяли возле станции метро Курская, об­винили в приставании к женщине и осудили на 15 суток за “хулиганство”. Сладкая месть сотрудников КГБ – обвинить аристократичного Престина в грязном хулиганском поступке и провести суд со свидетелями, которых он никогда прежде не видел.

24 мая были арестованы Леонид Ципин и Александр Сле­пак, планировавшие провести демонстрацию протеста во вре­мя визита. 25 мая в Киеве, за день до намеченного одноднев­ного визита Никсона, на десять суток были посажены Алек­сандр Фельдман, Лазарь Слуцкий и Зиновий Меламед. В Све­рдловске на десять суток был арестован Леонид Забелышен­ский, в Ленинграде посадили на десять суток известного арти­ста балета Валерия Панова. Многих евреев в других городах отправили на военные сборы или спровоцировали и тоже по­садили на 10-15 суток.

Власти принимали Никсона и сопровождавшую его делега­цию широко и гостеприимно. Деловая часть встречи прошла успешно. Было подписано соглашение об ограничении стра­тегических вооружений (ОСВ – 1), создан совместный “Комитет по торговле”,[13] подписана “Декларация о принципах взаимоотно­шений”. “Наиболее привлекательной частью соглашения для советской стороны было обещание предоставить Советскому Союзу статус наибольшего благоприятствования в торговле и льготные кредиты со стороны американского экспортно-импортного банка для приобретения американских товаров”.Благодарный Брежнев, считавший встречу в верхах своим бо­льшим личным достижением, обещал Никсону подтолкнуть Вьетнам к переговорам с Соединенными Штатами об оконча­нии войны.

“Несмотря на то, что правительство президента Никсона демонстрировало понимание проблем советских евреев и сим­патию к их борьбе, оно отказывалось обсуждать эти пробле­мы в ходе официальных контактов с советским руководством из опасения, что это может подорвать дух детанта”.[14] Однако, неофициальным образом еврейская тема на саммите поднима­лась: Никсону и Киссинджеру было важно произвести хоро­шее впечатление на еврейскую общину Америки. Кроме того, сама по себе тема прав человека имела большой вес в амери­канском общественном мнении. Брежнев несколько раз заве­рял Никсона, что число евреев, получавших разрешения на выезд, будет возрастать. Брежнев даже назвал Никсону еже­годную квоту в 30 тысяч человек.[15] Брежнев, возможно, на­меревался выполнить свое обещание, но советскому руко­водству уже тогда было ясно, что квота в 30 тысяч не решит проблему, ибо желавших выехать было намного больше.

Карательные меры были восстановлены, едва успела осесть пыль от встречи в верхах. Первого июня в Харькове состоялся суд над Юлием Бриндом. Его приговорили к двум с половиной годам лишения свободы. В обвинительном заклю­чении в качестве основных улик фигурировали письмо 1967 года в газету “Правда”, выступление на собрании, обсуждав­шем международное положение и четыре магнитные записи передач израильского радио.

В деле Владимира Маркмана, арес­тованного 29 апреля в Свердловске, по­началу складывалось ощущение, что власти сами толком не знают, какой фо­рмальный повод использовать для суда. Говорили и о злостном хулиганстве во время телефонного разговора с Израи­лем, и о клевете на советский государ­ственный и общественный строй в мно­гочисленных письмах в советские и за­рубежные инстанции.

Разговор с Израилем состоялся 12 апреля. На другом конце провода был Илья Войтовецкий. Маркман передавал содержание очеред­ной статьи, напечатанной 3 апреля в газете “Вечерний Сверд­ловск”, и сопровождал его своими комментариями. В статье под названием “Мученики и маски” шельмовались междуна­родный сионизм, Израиль и его агенты в Свердловске – Ко­шаровский, Маркман и семья Левиных (я к этому времени уже несколько месяцев жил в Москве, Ю.К.). Через три дня после выхода в свет статьи (и за неделю до разговора с Изра­илем) на работе Маркмана состоялось собрание, предложив­шее возбудить против него уголовное дело.[16] Все шло по тому же сценарию, что и в расправе над Валерием Кукуем.

– Как ты думаешь, почему они арестовали тебя именно тогда? – спросил я Володю Маркмана.[17]

– Семьдесят второй год получился очень активным. Я много переписывался с Кукуем, получил массу материалов от его адвоката, бывших свидетелей, с которыми встречал­ся, переправлял все это в Израиль. У КГБ набралось много оперативных данных, ведь из Москвы это шло зачастую от­крытым текстом.

– В Свердловске “сгорали” быстро, по себе знаю. Что они тебе предъявили?

– Сначала распространение заведомо ложных измыш­лений, порочащих и т.д., потом добавили разжигание наци­ональной розни, а потом – злостное хулиганство. Говори­ли, что дадут по максимуму – 10 лет. Давили сильно. У ме­ня, ты же знаешь, семья, сын, которого я очень любил. Ре­шение нужно было принимать быстро, и это было не прос­то. Но я сказал следователю: “Десять так десять”. Это его сильно разочаровало. Потом из КГБ меня перевели в тюрь­му и долго не вызывали на допрос – чтобы поиграть на не­рвах. Но произошла странная метаморфоза: я все больше свыкался с тем, что свободы мне не видать десять лет, ну, и плевать на все. Поэтому, когда снова вызывали на допросы, психологически мне было даже легче. На меня, конечно, пытались давить и иначе, держали по полтора-два часа в “пеналах”, сделанных “под шубу”. Знаешь, что такое “под шубу”? Это расстояние между стенками – 70 сантиметров, и поверхность у каждой стенки ост­рая, невозможно облокотиться, и стоишь там.

– Это перед допросом?

– И перед допросом и после. Но я переносил это срав­нительно легко. Вот если бы сейчас меня в такой “пенал” загнать, я бы сошел с ума от клаустрофобии. Но там было достаточно места, чтобы курить. Я, как ты помнишь, был психически и физически здоров.

Суд над Владимиром Маркманом состоялся 9 августа 1972 года. За письма протеста, разговоры на еврейскую тематику и грубый разговор с телефонным оператором его приговорили к трем годам лагерей строгого режима. Мы, его друзья, написа­ли несколько писем в советские и международные инстанции. Грета, жена Володи Маркмана, объявила голодовку протеста в приемной ЦК в Москве. Оттуда ее этапировали назад, в Све­рдловск. Голодовку протеста подхватили московские и киши­невские активисты.

На время визита Никсона Габриэлю Шапиро удалось скры­ться от сотрудников военкомата и не пойти на сборы. Чтобы избежать последствий, он и Джуди Сильвер, активистка дви­жения в поддержку советских евреев из Цинцинатти (США), решили зарегистрировать брак. Джуди прибыла в Москву и 9 июня раввин Гарри Кранц из Вашингтона устроил им “хупу” (ивр., еврейский обряд бракосочетания).

12 июня Габриэль провожал в аэропорту свою жену. Через десять минут после того, как она скрылась в самолете, он был арестован. 16 июня арестовали Марка Нашпица. Обоих обви­нили в уклонении от воинской службы. Суд состоялся 26 ию­ля. Габриэль заявил на суде, что не считает себя виновным, поскольку он получил израильское гражданство и отказался от советского. Кроме того, будучи женат на американке, он обратился к министру иностранных дел Соединенных Штатов с просьбой предоставить ему американское гражданство. Ша­пиро осудили на год принудительных работ условно. Это оз­начало, что он остается на прежнем месте работы, и из его зарплаты будут удерживаться двадцать процентов в пользу государства. Победа была одержана в значительной степени благодаря усилиям Джуди Сильвер, вынесшей драматичес­кую историю своего мужа на первые страницы американских газет. Через неделю после Габриэля Шапиро аналогичное на­казание получил Марк Нашпиц.

В Одессе за уклонение от воинской службы судили Юрия Поха и Григория Бермана. Оба были, к сожалению, неизвест­ны на Западе. 17 июня Юрия Поха приговорили к трем с по­ловиной годам, а Григория Бермана (10 августа) – к двум с половиной годам исправительно-трудовых лагерей. Для отбы­тия наказания обоих отправили в Бердянск.

7 сентября в Харькове судили братьев-близнецов Вайнма­нов. Накануне визита Никсона оба получили призывные пове­стки, но сочли за благо уехать к родственникам в Николаев и там переждать визит. На железнодорожной станции их спро­воцировали и арестовали, затем судили “за хулиганство при отягчающих вину обстоятельствах” и приговорили каждого к четырем годам заключения.

5 июля был арестован Исаак Школьник, 36-летний еврей-активист из Винницы. 25 мая его уже арестовывали на десять суток. На этот раз обвинения были намного серьезней – “ан­тисоветская пропаганда”. Когда 8 февраля 1973 года начнется суд, обвинение будет звучать совсем зловеще – шпионаж в пользу Великобритании (!).

17 июля после многочасового обыска был арестован Ла­зарь Любарский, активист из Ростова-на-Дону. В Ростове бы­ло немного активистов, но у Лазаря установились хорошие связи с евреями Москвы. Основой для обвинения власти из­брали письмо, написанное Лазарем Любарским в сентябре 1970 года в газету “Правда” в связи с пресс-конференцией “дрессированных” евреев. В свое время следователи пытались связать его “дело” с Первым и Вторым ленинградскими про­цессами, с процессами в Риге и Кишиневе, но после десятиме­сячного следствия отказались от своей затеи. Свидетельства, послужившие ранее основанием для оправдания Любарского, были на этот раз использованы для обоснования его ареста.[18]

22 августа в Москве состоялся суд над кандидатом наук Ильей Глейзером. Его приговорили к трем годам лагерей и трем годам ссылки. На следующий день газета “Московская правда” опубликовала статью “Отрава в конверте”.

Постыдные и отвратительные факты из жизни этого псевдо­интеллектуала и аморального типа, Глейзера, – писал автор ста­тьи, – были полностью раскрыты в вердикте суда… В процессе следствия на поверхность вышли другие фигуранты из окруже­ния Глейзера, его друзья, такие как Слепак и другие привержен­цы израильского рая.

Это был не единственный суд, к которому пытались привя­зать других московских активистов. То же происходило на процессах Любарского и Маркмана, имевших хорошие связи в столичных отказных кругах.

Встреча в верхах не сделала еврейскую эмиграцию свобод­ной, несмотря на ее численный рост. Сохранились все преж­ние препятствия и трудности сбора и подачи документов на выезд, длительное ожидание ответа и полный произвол в вы­даче разрешений. Жизнь отказников также не стала легче и безопаснее. Тем не менее желающих выехать из Советского Союза было намного больше обещанных Брежневым тридца­ти тысяч человек в год.

Эйфория от успешной встречи в верхах сыграла с советс­ким руководством злую шутку. Посчитав соображения, тол­кнувшие США к детанту, намного весомее еврейской эмиг­рации, стратеги из КГБ сочли момент подходящим для того, чтобы воздвигнуть на пути отъезда еще одну, практически не­преодолимую преграду – налог на образование.

Образование на Западе платное, по-видимому решили на­верху, возражать против этой меры будет трудно. Но чувство меры в который раз подвело советских стратегов: размеры на­лога были чудовищными, по сути запретительными. Налог на образование вызвал бурное возмущение в среде американских законодателей. В ответ на введение налога они инициировали исключительную по мощи и значению контрмеру – поправку Джексона-Ваника, установившую законодательную связь ме­жду свободой эмиграции из Советского Союза и экономичес­кими отношениями между двумя сверхдержавами. Эмиграция евреев из частного гуманитарного вопроса не самого популяр­ного народа на земле перешла в плоскость стратегических от­ношений между США и СССР.

---