Глава 30. Религиозное возрождение

Религиозные институции в России подверглись после Ок­тябрьской революции тотальному разрушению. Слабые, тле­ющие угольки, которым тоталитарная власть позволила ос­таться в качестве показной карты режима, подвергались по­стоянному давлению атеистической пропаганды (без права на ответ) и находились под бдительным контролем спецслужб. То, что “религия – опиум для народа”, каждый ребенок знал еще до того, как понимал, что такое опиум.

Разделил общую судьбу и иудаизм. Ушел в изгнание или в небытие волшебный мир хасидизма, погасла ученость литов­ских центров. Еврейское вероучение подвергалось двойному давлению. Помимо общей антирелигиозной направленности, критика иудаизма составляла важную составляющую госу­дарственного антисемитизма. Для тех, кто искал путь к еврей­ской религии, препятствия выглядели почти непреодолимы­ми: катастрофически не хватало раввинов, моэлов (специали­стов по ритуальному обрезанию) и шойхетов (специалистов по ритуальному забою скота и птицы), негде было изучать ив­рит.

Неудивительно поэтому, что религиозное возрождение по­следовало за возрождением сионистским, стимулировавшим поиск корней, возврат к национальным ценностям и изучение иврита. Поначалу посещение синагоги, ношение кипы, празд­нование религиозных праздников было для подавляющего большинства скорее элементом национальной самоидентифи­кации, а не веры, но постепенно выделился круг людей, для которых изучение и преподавание религиозных знаний стало главным. Так возникла религиозная составляющая отказного сообщества.

Тяга ассимилированных евреев к корням и готовность не­которых религиозных деятелей с риском для себя приобщать их к религии и традиции началась еще до того, как отказное сообщество начало формироваться. Воспоминаниями делится известный израильский издатель, доктор исторических наук Михаил Гринберг:[1]

– Я помню, в шестьдесят девятом году меня, восемнад­цатилетнего парня, впервые пригласили в сукý (ивр., риту­альный шалаш), в которой сидело около десяти стариков и человек восемьдесят молодых парней и девчат. Это было в Салтыковке под Москвой. Солик Пинский, тогдашний каз­начей Хаббада, привез меня туда из Малаховки под боль­шим секретом.

– Где находится Салтыковка?

– Это как Малаховка, только по Горьковской дороге, в десяти километрах от кольцевой дороги. Перловка, Салты­ковка и Малаховка – три крупнейших подмосковных цент­ра. На Суккот я впервые увидел молодых, здоровых, сио­нистски настроенных ребят. Не думаю, что большинство тогда так уж интересовалось религией, но они осознавали простую, в общем, истину, что традиция является объеди­няющим элементом еврейской жизни. Я сидел, глазел по сторонам, слушал и не вступал ни в какие разговоры. Гово­рят, что в религию впадают от несчастья, а у меня все бы­ло хорошо: я с блеском закончил первый курс, все было здóрово, но… чего-то не хватало.

– Говорят, что есть люди, на которых это хорошо ло­жится, а есть – нет. Кто вел встречу?

– Хаббадник, отец Солика Пинского. Он из тех, кто в двадцатые годы учились в подпольных хаббадных ешивах, то есть преемственность, безусловно, была.

– Я слышал, что многие из них прошли лагеря и тюрь­мы.

– В двадцатые-тридцатые годы были посадки. Многие сели в сороковые годы или уехали из Советского Союза с фальшивыми польскими паспортами.

– Они ехали в Израиль?

– Кто-то в Израиль, а кто-то в Америку. Я встречал и тех, и других.

– Религиозные убеждения влияют на выбор места жи­тельства или у них такое же распределение, как у свет­ских?

– Нужно понимать, что различные направления хасидов группируются вокруг адмора (аббревиатура ивритских слов “адонену морену ве-раббену” — “наш господин, учитель и раввин” – Ю.К.), цадика, являвшегося главой их движения. Ребе был в Нью-Йорке, поэтому многие ехали туда. Но ча­ще всего они его спрашивали по телефону, телеграммой или письмом, и он многих направлял в Израиль.

– Ты спрашивал?

– Нет, я поехал сразу в Израиль. Но я же не хаббадник, скорее “прихаббаденный”. То есть я молюсь, как хаббад­ник, нусах (ивр., принятый порядок и формула молитвы) у меня хаббадный, нюансы хаббадные, но я, скажем так, – не солдат.

– Твои дети учатся в хаббадной ешиве?

– Нет, они не пошли по пути Хаббада, но и навешивать на них наклейки я не стал бы.

– Это говорит о некоторой свободе выбора, об отсут­ствии жестких границ между некоторыми направления­ми, о том, что они проницаемы…

– Да, вот младший у меня – сионист, оба сына прошли “ешиват эсдер”,[2] армию, старший служил в десантных войсках, младший тоже в боевых частях.

– Вернемся на время в Союз. Ты приобщился к религии, будучи еще студентом. Как тебе удавалось совмещать жизнь в разных мирах – институте и синагоге?

– Без проблем. Я был достаточно цельной натурой, мог усвоить и то, и другое и сохранить то, что мне близко.

– После института ты пошел в армию, хотя у тебя уже был ребенок. Почему?

– У нас не было военной кафедры. После таких институ­тов служили год. Мне выпало служить рядовым в ракетных войсках. Папа, сам военный, сказал – служить, и я пошел, не косил.

– Твое первое празднование Суккот организовал Хаб­бад?

– На том празднике был Хаббад, а в Малаховской сина­гоге были представители разных направлений. Но если ос­тальные ждали, когда к ним придут, и не выходили наружу, то Хаббад проявлял активность. Это и сегодня так. Когда Черкизовскую синагогу сломали и молящиеся перешли в Марьину Рощу, так там были махновские хасиды, рахми­стровские хасиды. Ты о таких, поди, и не слышал?

– Не слышал. Я больше с любавическими встречался. Они тоже хаббадники?

– Хм… давай так: Хаббад – это одно из направлений ха­сидизма. Не наоборот. Есть слонимские хасиды, рахмист­ровские хасиды, бовинские, садигорские, белзовские, гур­ские, бельские… Самые крупные общины в Израиле это как раз гурские и бельские хасиды, хаббадники здесь не самые большие.

– Общины названы по именам цадиков?

– В основном по названию местечка.

– Просвети меня, пожалуйста, в чем разница между любавическими и, скажем, белзовскими хасидами?

– В одежде, в отношении к цадику, к “Гемарре”, “Тана­ху”, “Тэхилим”. Только в брацлавском и хаббадском хаси­дизме, например, есть собственное учение, своя филосо­фия. Хаббадский хасидизм интеллектуально ближе к ли­товскому направлению, но хаббадники изучают также тру­ды Ребе (Шнеер Залман из Ляды или Альтер Ребе, основа­тель Хаббада): философскую книгу “Тания”, “Шулхан Арух Арав”. У большинства хасидов этих специальных трудов нет. У них есть толкование недельных глав Торы или май­сы (истории), связанные с тем или иным ребе. Но и то, и другое – хасидизм, т.е. большая роль отводится цадику, велико влияние каббалы, важна экзальтация, важно испол­нение заповеди воспринимать Тору с радостью. Разница между литовским направлением (митнагдим) и хасидизмом в двух словах состоит в том, что литовские раввины гово­рят “плохо делать плохо”, а хасиды говорят “хорошо де­лать хорошо”.

– Такая атомизация религиозного движения приводит, вероятно, к конкуренции и не способствует созданию объ­единенного голоса. Верно?

– Что значит “единый голос”?

– Всякое религиозное направление тяготеет к провоз­глашению единственно верных сакральных истин, и если они отличаются друг от друга, то это плохо для них всех: они подрывают авторитет друг друга, не создавая общего поля ве­ры и доверия.

– Каждый человек индивидуа­лен, каждая община имеет свои особенности, свои исторические корни, испытывает влияние того или иного человека. Цель одна, и истины одни, а пути к ним – раз­ные. Солнце вот одно, а лучей у него сколько! Поэтому у одного кипá островерхая, а у другого пло­ская, у одного шляпа такая, у другого сякая…

Прекрасный образ. Элементарная логика долгое время не позволяла мне понять, почему три монотеистические религии так нетерпимы одна к другой. Все они утверждают, что Б-г один и в то же время непознаваем, т.е. все молятся одному и тому же Б-гу, но каждая под влиянием исторических обстоя­тельств и лидеров понимает Его несколько иначе, и это есте­ственно. Но цель-то у всех одна, только пути разные, а сколь­ко невинно пролитой крови!

– Миша, но тогда что плохого в христианстве и исла­ме?

– А кто говорит, что это что-то плохое?

– Ты признаешь, что они молятся тому же Б-гу?

– Да, признаю, только, скажем, “един в трех лицах” – это мне сложно…

– Со временем и кипа канонизируется, становится са­кральным элементом.

– Да, есть такое, и это неизбежно, но тут другой уро­вень. На серьезном, фундаментальном уровне у нас все, безусловно, общее. Православные и католики, например, вместе молиться не могут, а бельские хасиды и хаббадни­ки – могут, и друг к другу в гости ходят.

– А бельские и, скажем, литовские митнагдим?

– Объединились в единую партию под названием “Агу­дат Исраэль”, в которой состоят и митнагеды, и бельские хасиды, и гурские хасиды. Так что утрировать не надо.

– Миша, у тебя светское гуманитарное образование. Столкновений между интеллектом и тем, как записаны некоторые древние религиозные тексты, никогда не воз­никало?

– Мне еще в детстве объясняли: то, что поддается разу­му, он объясняет, а дальше, за пределами человеческого разума, идет вера. Я думаю, что многие хасидские и неха­сидские раввины подпишутся под словами Тертуллиана: “Верую, потому что абсурд”. Это христианская точка зре­ния, но… вера – это другой уровень. То есть мы поверили в то, что иногда разумные истины не поддаются рацио­нальному осмыслению, и поэтому в них можно только ве­рить и этим указаниям следовать. Есть масса истин, к кото­рым рациональный разум только сейчас приходит, а о них много веков тому назад сказал какой-нибудь раввин.

– По мере того, как разум продвигается, граница не­познанного отодвигается…

– Отодвигается, но разум все равно имеет предел.

– Хасиды признают Израиль?

– Бельские и гурские участвуют в выборах, а хаббадни­ки и голосуют, и в армию, извините, ходят.

– Вернемся в шестдесят девятый год. Что было после той первой встречи?

– Я ходил в синагогу, общался с Соликом Пинским вплоть до его отъезда в Израиль в семьдесят шестом году. Он работал инженером-химиком и совмещал это с гизбару­том (ивр., управлением финансами) Хаббада. Потом это все возглавил Гейч. Там бывал человек-легенда того вре­мени Мотл Лифшиц, тоже хаббадник.

– Он тоже отсидел пятнадцать лет?

– По-моему десять, сел в году тридцать девятом.

– Сам ты играл какую-нибудь активную роль?

– Это уже в восьмидесятые годы. Я жил на окраине, у меня был свой дом. Мы любили устраивать там хаббадные посиделки, являвшиеся центральным моментом хасидской жизни. Это праздник, учеба, беседа. Кроме того, выполнял кое-какие поручения, читал лекции, потом от меня потребо­вали, чтобы я возглавил малаховскую общину. Я там ре­монт сделал в синагоге, возобновил уроки Торы. Много че­го было. Тогда там и Шахновский был. Начальниками были Розенштейн и Гейч, но я имел дело с Гейчем. Потом мне дали поручение восстанавливать могилы цадиков. В связи с этим я посетил двадцать пять мест, многое восстановил и, в результате, когда приехал в Израиль, стал героем ха­сидского народа.

– У тебя сохранились записи с тех времен?

– Записи не вел, но написал большую статью и книгу на эту тему. КГБ за мной следил, но не трогал. Опрашивал тех, с кем я общался.

– С сионистами ты тоже общался?

– Политикой не занимался, с сионистами старался не общаться, только с Эдельштейном, доставшимся мне по наследству. Иногда он куда-нибудь тащил.

– Помню, я у тебя дома несколько раз бывал…

– Конечно, да и свадьба Эдельштейна была у меня до­ма. Ты помнишь? Его взяли через несколько месяцев пос­ле свадьбы. Восемьдесят четвертый год.

– На этой свадьбе было столько сионистов!.. Когда ты приехал в Израиль?

– В восемьдесят восьмом году. Потом я читал лекции в Америке, ездил в Канаду. А сейчас вот книги издаю.

Одним из первых преподавать Тору в отказе начал учитель иврита Сергей Гурвиц.

– Гурвиц, старый друг Лени Иоффе, иврит освоил очень хорошо, – вспоминает Зеев Шахновский.[3] – Но он сразу увлекся религией. Большое впечатление произвели на него какие-то книги на русском языке, и он начал искать способ, как это исполнять. Были люди, соблюдавшие запо­веди всю жизнь. Отдельно шел, например, Давид Каждан, который потом на этой основе объединился с нами.

– Ты имеешь в виду известного профессора Каждана, который ходил в кипе в МГУ?

– Да. Он вышел на религиозных людей и изучал у них Тору.

Зеев, популярный преподаватель иврита, уже в начале се­мидесятых годов тоже перешел на преподавание Торы. Мно­гие учителя включали в уроки отрывки из “Танаха”. На этом материале можно было соприкоснуться с древнейшими пла­стами языка, услышать голос далеких предков. У Шахновско­го занятия Торой стали доминировать. Он освоил шрифт Ра­ши и стал включать в уроки его комментарии.

– Как у тебя это произошло, Зеев?[4]

– Во-первых, влияние Сережи Гурвица, а во-вторых – меня самого к этому тянуло. Были люди, помогали… Исро­эл Пинский, активный в этом плане человек. Так – посте­пенно…

– А как ты зашел на хаббадную улицу?

– Ну, это Пинский и есть.

– Ты не только сам углублялся в Тору, а начал обу­чать…

– Все первые учителя, не обязательно ставшие религи­озными, вводили Тору в уроки, считали, что надо бы почи­тать из нее.

– Да, они это дела­ли с точки зрения язы­ка, а у тебя это ста­ло образом жизни.

– Правильно. Но, по крайней мере, час­тью культуры тогда это было у всех, а сей­час это не совсем так. Тогда многим хоте­лось почитать Тору…

– Мы шли от пол­ного незнания, нащу­пывали свое национа­льное “Я”, пробовали все… На кого-то это легло, а на ко­го-то нет.

– Да, а почему легло, трудно сказать. Столько лет я это наблюдаю, но однозначного ответа не нахожу. У некото­рых, видимо, есть какая-то предрасположенность…

– Как начал формироваться хаббадный круг?

– Не знаю, почему так получается, но Хаббаду свойст­венен активизм распространения… Приедешь в Непал, и на девяносто процентов можешь быть уверен, что встре­тишь там хаббадника. Взять, к примеру, семидесятый-семьдесят второй годы. Тогда все религиозные люди были еще очень напуганы. Из наших хаббадников я знал только одного, не прошедшего тюрьму. Остальные все сидели. Помнишь Мотла-резника? Так вот, он четырнадцать лет от­сидел за то, что делал обрезания… Они все были крепко напуганы. И Ребе (Любавический Ребе – глава движения Хаббад., Ю.К.) по легенде сказал, чтобы они перестали бояться и вышли к людям. И они вышли… первые. Когда из-за рубежа приезжал какой-нибудь раввин, ему особенно некуда было направиться, а к хаббадникам уже тогда мож­но было прийти на квартиру. Некоторые не боялись при­глашать и молодых людей. Это делали Минский и Гейч. Я помню, мы с Городецким сидели у Гейча на каком-то праз­днике – не боялся позвать. Когда в январе семьдесят пято­го года нам с Леной сделали хупý (ивр., религиозное брако­сочетание), кроме стариков мне разрешили пригласить только Гольдблата.

– Разные были люди. Кто-то еще боялся, а кто-то бо­ролся за то, чтобы к ним приходили…

– Это попозже немного. Хаббадники были первыми, кто в этом смысле открылись. Если ты, к примеру, не просто потихонечку учишь Тору, а хочешь остаться свободным че­ловеком, да еще в Израиль собрался, ты мог прийти только к хаббаднику. Другие боялись.

– Я делал хупý с Инной в сентябре семьдесят шестого года. Ее проводил американский раввин, и было полно на­роду.

– Правильно, потому что уже в августе семьдесят пято­го хупý устраивали прямо в синагоге в Марьиной роще, и там было человек шестьдесят. А потом и другие старики стали открываться. В семьдесят пятом году сильно вошел Гриша Розенштейн. Он пришел к религии, иврит потихонь­ку изучал… Я административную деятельность не люблю, а он все организовывал, в том числе встречи с теми, кто приезжал. Он оставил заметный след в этих делах, силь­ный организатор.

– Зеев Куравский остался в России, потому что ему Ре­бе приказал?

– Ребе не то чтобы настаивал на том, чтобы кто-либо оставался. Он сам так решил. Он сначала учился у кого-то, потом у меня, стал активен, начал преподавать и быстро двигался к религии. Да, люди как-то вышли из подвалов. Примерно в это время начинал Эссас. Он хороший органи­затор, начал активно работать. У него вообще голова хо­рошая…

– Он ведь начинал как активист: письма подписывал, вошел в центральный круг активистов…

– …но не шел на баррикады. Он устроился к одному старику и изучал у него Талмуд, Тору… один на один – ти­хо ходил и учил. Это ему из Риги устроили. Он занимался у человека, который сидел за это десять лет.

Илья Эссас родился и вырос в Вильнюсе, столице Литвы, в сионистской семье. Его отец еще перед войной, до рождения Ильи, планировал уехать в подмандатную Палестину, но со­ветское вторжение помешало. “В семье не соблюдали еврей­ских традиций, – вспоминает Илья,[5] – но всегда помнили, что Израиль – это наша родина, а еврейский народ – это наш на­род. У меня никогда не было друзей неевреев, я общался только с евреями”.

В 1970 году Эссас женился на москвичке и перебрался в Москву. В 1973 году семья подала документы на выезд, и Илью сразу уволили с работы. Пошел учиться в ешиву при московской синагоге и продержался там почти год. Его ис­ключили за участие в демонстрации отказников. Мы считали Эссаса раввином-отказником, у него действительно была сми­хá (ивр., право на преподавание Торы), но он об этом никому не рассказывал. Он начал преподавать Тору в 1977 году после многих лет учебы.

“Я сам придумал методику преподавания, – вспоминал Илья,[6] – чтобы людям было тепло и хорошо, умно и радост­но, и чтобы люди стали жить по-еврейски. Что-то в этом пла­не удалось. Всё это было параллельно с борьбой за выезд. Бы­ли обыски, аресты, допросы по разным делам…”

– Я помню, у тебя было довольно много групп, – обра­тился я к Илье.[7]

– Да, в основном молодых людей.

– И при этом ты находил время для индивидуальных за­нятий. Помнишь, как ты со мной занимался индивидуально?

– С тобой – это другое… Ты все-таки друг и соратник, а в комнате, где проходили занятия, я был старше всех, кро­ме Семена Абрамовича Янтовского, бывшего в два раза старше меня.

– Он тоже преподавал?

– Нет-нет, он был учеником и очень усердно учился. Все осталь­ные были младше, а мне в семьде­сят восьмом году было тридцать два года.

– Сколько раз в неделю были за­нятия?

– В моей системе каждый день. Я сам давал уроки три раза в неделю. В семьдесят седьмом у меня было пятнадцать учеников, в восьмидеся­том – пятьдесят, а когда я уезжал в восемьдесят шестом году, тех, кто так или иначе у меня учился, набралось около двухсот человек.

– Как ты снабжал их учебными пособиями?

– Один из моих учеников делал это фотоспособом. Уго­ловный кодекс, как ты знаешь, я чтил, поэтому ксерокс ис­ключался. Мы делали отрывки из “Сидуров” (сборников мо­литв, Ю.К.), “Хумаша” (“Хумаш” – “Пятикнижие”, Ю.К.). Потом, постепенно я познакомился со стариками, у кото­рых были книги. Иногда они были потомками религиозных евреев, которые отдавали или продавали нам эти книги. Им самим книги были уже не нужны, а сжечь или выкинуть они стеснялись.

– В чем состояла принципиальная разница между тем религиозным направлением, которого придерживался ты, и тем, которого придерживалась группа Влада Дашевско­го?

– Тут надо внести некоторую ясность в терминологию, тогда будет легче обсуждать. Начнем с того, что все они без исключения были моими учениками.

– И Дашевский?

– Дашевский по возрасту был старше меня, и он был моим приятелем с семьдесят второго года. У нас был об­щий друг, Натан Файнгольд, который нас и познакомил. Файнгольд начал глубоко интересоваться религией при­мерно в то же время, что и я, то есть мы двигались как бы параллельно. Я с ним подружился, а он был дружен с Вла­дом Дашевским. По просьбе Дашевского его дочка Ира и ее муж Михаил Кара-Иванов, а также друг Кара-Иванова Петя Полонский стали ходить ко мне на занятия. Дашев­ский хотел, чтобы я взял их под мое крыло, поскольку они в то время начали увлекаться религией и пошли… другими путями… Я не хочу сейчас об этом говорить.

– Ты имеешь в виду Александра Меня?

– Близко к этому. Человек был другой, но – близко. И Влад попросил меня просто взять их под крыло. Они при­шли в том же семьдесят седьмом году и были весьма спо­собными учениками. Когда Петя женился, мы начали про­водить занятия у него дома. Мы все дружили, а в восемь­десят первом году у нас произошел раскол, который не был связан ни с какой идеологией. Это потом кому-то ста­ло удобно объяснять все идеологией. Раскол был на фоне одного поступка, который я посчитал неправильным и предложил извиниться, исправить причиненный вред. Они сказали: “Нет, мы не будем ничего исправлять”. Тогда я сказал, что я не смогу с ними больше заниматься, и они оформились как отдельная группа. Это случилось в конце восемьдесят первого года. Во время моего последнего раз­говора с Петей, когда я еще не знал об этом поступке, он высказал мысль о том, что нам нужно найти флаг. У Хабба­да, мол, есть Ребе, и нам тоже нужно идти с флагом, что-то в этом роде. Я сказал: “Меня Сталин отучил от портретов и от флагов. Я не думаю, что может быть флаг лучше, чем Тора и Моше Рабейну”.

– Он кого-нибудь конкретно имел в виду?

– Да-да, он мне сразу сказал, кого имел в виду. Он ска­зал, что лучше всего для этого подойдет рав Соловейчик. Я ответил ему тогда: “Я редактировал переводы книг рава Соловейчика на русский язык, я отношусь с уважением ко всем раввинам и буду последним, кто будет против изуче­ния его трудов, но брать его в качестве флага и подписы­ваться под его идеологией я считаю неправильным”. Он сказал, что ему не кажется это правильным, что ему жаль, что я ошибаюсь. На этом мы и разошлись. Но он был моим учеником, он сам еще ничего не мог сделать…

На свободном мультикультурном Западе национальность определяется гражданством, а еврейская идентичность – рели­гиозной конфессией. Американские евреи – это американцы Моисеева закона, французские евреи, соответственно – фран­цузы Моисеева закона и т.д. В социальной ткани западных ев­реев синагога играет центральную роль вне зависимости от того, насколько глубоки собственно религиозные верования. Синагога на Западе – это понятный и привычный (на протяжении тысячелетий) центр, вокруг которого пульсирует еврейская жизнь. Израиль и все, что с ним связано, стали дополнительным элементом еврейской идентичности только в последнее время. Неудивительно поэтому, что западные евреи глубоко переживали разрушение еврейской национальной жи­зни в Советском Союзе и трогательно относились к первым росткам ее возрождения.

Но на Западе сосуществуют несколько еврейских конфес­сиональных направлений. Приветствуя религиозное возрож­дение в целом, каждое направление предпочитало при этом поддерживать именно свою ветвь.

– Илья, просвети меня, пожалуйста. Рав Соловейчик – это ведь религиозный сионизм?

– Рав Соловейчик бывший глава религиозного универ­ситета в Нью-Йорке (“Ешива Юниверсити”, Ю.К.). Тогда он был еще жив, состоял в “Агудат Исраэль” (несионистская ашкеназская религиозная партия, Ю.К.), а в сороковые годы начал поддерживать сионистское движение и стал ду­ховным отцом и символом религиозного сионизма в Аме­рике. При этом он продолжал ходить в черной кипе, в шля­пе, не был членом “Мафдаля” (партии религиозных сионис­тов, Ю.К.), всегда старался не связываться с политикой. У меня нет никакого направления. Ни тогда, ни сегодня. Но я готов поддержать любые положительные начинания. Поэ­тому я дружу и с хасидами, и с литовцами, и с сефардами. Меня официально приглашают на съезды “Мизрахи” (дви­жение религиозного сионизма, Ю.К.), я у них в списках. Я дружу со всеми.

– Тебя определяют как лидера “Агуды” в отказе, Да­шевского – как лидера “Мизрахи”, а Розенштейна – как ли­дера “Хаббада”. Насколько верно определять тебя как че­ловека, придерживающегося мировоззрения “Агуды”?

– Поскольку ни одна из вышеупомянутых организаций не может сказать, что я являюсь приверженцем их полити­ческой идеи, то это просто неверно. Если посмотреть, ка­кие раввины приезжали в мою группу проводить уроки, то я бы сказал, что четверо из пяти были ассоциировавшиеся с “Агудой” и один из пяти – с “Мизрахи”. Но ты пойми, не я же приглашал из-за границы этих людей. Это были люди, ко­торых присылала Лишка, или друзья из Англии, или из Америки.

– Илья, ты ведь был серьезным активистом борьбы за выезд, и ты был сионистом.

– Точно.

– Для тебя Эрэц Исраэль – это очень серьезно.

– Да, я думаю – серьезней, чем для многих других.

– Но “Агуда”, насколько я понимаю, Государство Изра­иль пока не воспринимает. Помоги мне разрешить это противоречие. То, как я тебя помню, и то, как тебя опре­делили, у меня не совмещается.

– Еврейская жизнь сложна, Юлик. Я считаю, что евреи должны жить в Израиле, и своей жизнью это доказываю. Я уважаю раввинов и учителей Торы вне всякой связи с по­литикой. Если человек слаб в Торе, он может сколько угод­но клясться в верности Израилю, в моих глазах он слабый учитель и неграмотный человек. Люди “Агуды” живут в Из­раиле давно, задолго до того, как мы здесь появились. Они были частью правительства и частью Кнессета еще до то­го, как мы подали документы на выезд.

– Но официально они до сих пор Израиль не признают.

– Они признают. Они считают, что это “бэдиавад”, а не “лехатхила” (“реально существующее”, а не “изначальное”, Ю.К.). Уж я-то знаю их теорию. Если ты имеешь в виду общину “харедим”, то это другое дело, они считают, что да­же “бэдиавад” это неправильно. “Харедим” считают, что Израиль – это несчастье еврейского народа. Их не надо пу­тать с “Агудой”, которая считает, что Израиль – это то, что есть, и мы признаем Израиль так же, как мы признаем дру­гие государства. А раз государство есть, то надо стараться делать его более еврейским и принимать в нем участие, не нарушая при этом, конечно, “Галаху”. Из этого следует тя­желейшая для них проблема – в кавычках или без: быть или не быть министрами в правительстве. Они говорят, что они не хотят коллективной ответственности в правитель­стве, поэтому они только замминистры, но это ведь не зна­чит, что они отрицают государство.

– Ты лично признаешь Государство Израиль?

– А что значит признавать? Я гражданин этого государ­ства, у меня есть удостоверение личности этого государ­ства.

– Ты признаешь легитимность этого государства, не­смотря на то, что оно не создано Машиахом?

– Легитимность – в каком смысле? С точки зрения ООН?

– С твоей собственной точки зрения.

– Я рассматриваю это как процесс, который включал идеалы, устремления, еврейские тональности, созидатель­ные элементы, но этот процесс содержал также и глупости, подсознательные антисемитские взгляды и разрушитель­ные элементы. Наш народ – это ведь исключительный на­род, его нельзя сравнивать с другими народами, как нельзя сравнивать Израиль с другими странами. Я, например, на сегодня, чтобы тебе было понятно, даже не думаю празд­новать День Независимости. У меня это обычный рабочий день. Я только подумываю всерьез, не праздновать ли мне четвертое июля как мой день независимости.

– Что такое четвертое июля?

– Это День Независимости Соединенных Штатов. И не потому, что я ощущаю свою принадлежность к Соединен­ным Штатам, я очень критически к ним отношусь, а потому, что они хозяева нашей страны. Не бойся, я пока не празд­ную их День Независимости. Но если мне с пистолетом у виска скажут, что раз в году я обязан праздновать чью-то независимость, то я – точно! – выберу четвертое июля. В то же время я живу здесь, мне нравится здесь, и я думаю, что я делаю для нашей страны и для нашего государства, – слышишь мои слова? – для нашей страны и для нашего государства больше, чем многие другие.

– Ты готов послать своих детей служить в армию этого государства?

– А мне не надо быть готовым, друг мой. Два моих сына, а у меня их двое, протопали по три года в армии. Старший сын командир танка, служил в Ливане.

– Какое совпадение. Мой сын тоже танкист и тоже служил в Ливане.

– Младший сын тоже танкист, служил на Голанах. Но при этом я очень критичен к израильской армии. Эта армия разрушает души наших людей. Мои сыновья пошли сами, и я не возражал. Но я считаю, что в армии должны служить только религиозные люди. Только! Нерелигиозные люди не имеют права служить в израильской армии. Потому что они защищают ее не как идеал, а как непонятно что… Видишь, какая у меня ирбувия (ивр., путаница) в голове! А ты хо­чешь записать меня, дорогой, в какую-нибудь партию. Не­возможно, Юлик.

– Я так понимаю, что ты сам и есть твоя собствен­ная партия.

– Еще в восемьдесят первом году я написал статью, в которой есть размышления на эту тему. Не так давно я ее перечитал и был потрясен – с тех пор мало что измени­лось.[8]

Религиозный сионизм, как мы уже поняли, также был представлен в отказе. Его возглавлял Влад Дашевский.

– Влад, когда ты сам пришел к религии?[9]

– На этот вопрос трудно ответить числом. Я помню, что после третьего класса школы мы с другом как-то устроили семинар на тему “Есть ли Б-г?”. Наши доводы были наив­ны, но мы пришли к выводу, что Б-г есть… Это, конечно, не считается. Религиозным я не был совсем. Я заинтересо­вался нашими традициями, Торой в разгар Шестидневной войны. Подспудно – до нее, но осознанно именно в то вре­мя. После этого я все время пытался узнавать что-то, но момент, когда я заинтересовался серьезно, отстоял далеко – в семьдесят девятом году.

– А когда ты подал документы на выезд?

– В семьдесят седьмом.

– Влад, ты кандидат наук?

– Да.

– В какой области?

– Теоретическая физика.

– Как и когда возникла идея делать второй лагерь в Из­раиле, делать “Маханаим”?[10]

– Трудно назвать момент. Когда идея захватывает, ты делишься ею с окружением. С самого начала, с Шестидне­вной войны, я вел за собой небольшой кружок молодежи. А когда они подросли, они меня сильно потянули вперед. Мы развивались как связка.

– Тебе было просто интересно с ними, а им с тобой, или вы занимались чем-то конкретным?

– Нет-нет. Ведь мы отличались на целое поколение, так что интерес был направленный. Я им давал песни Карле­баха, рассказывал то немногое, что знал из истории Изра­иля, из идеологии, немножко делился знаниями иврита, когда они еще были позади меня. То есть это были чисто еврейские интересы.

– Кто был твоим учителем иврита?

– У меня, стыдно сказать, никогда не было учителя. Я изучал иврит самостоятельно, поэтому дыры сквозят ото­всюду. Моим первым учебником был Шломо Кодиш, пер­вые двести-триста слов – оттуда.

– Как же вы занимались Торой? Ведь для этого нужно хорошее знание иврита.

– Не только иврита. Когда мы начали изучать Талмуд, нужен был еще приличный арамит (ивр., арамейский язык), а откуда его взять? Я помню, первую страницу “Гемарры” читал в течение недели и плакал крупными слезами, я не мог понять, что там написано. Но когда очень надо…

– А учителем Торы у тебя был кто-нибудь?

– Тору я тоже многие годы изучал с палочкой вплоть до того, что шрифт Раши расшифровы­вал методом билингвы, методом сравнения с параллельным текстом. Я был счастлив до невозможности. Помню, я сказал тогда: “Еще сто ев­реев научатся читать Тору с комме­нтариями Раши, и “милуха” (идиш, – власть) с нами ничего не сделает”.

– Вы начали в семьдесят девятом-восьмидесятом годах?

– В семьдесят девятом только начинали, а в восьмидесятом струк­тура вполне сформировалась. Нас было десять человек, мы собирались раз в неделю часов на пять и обучали друг друга. У каждого на неделе был свой кружок, с которым он занимался раз или два раза в неделю. Мы занимались Торой. Талмуд я впервые решил­ся преподавать в восемьдесят четвертом году, когда сам был еще на достаточно слабом уровне. Нужно подчерк­нуть, что мы шли от ясно принятого решения ехать в Изра­иль, то есть от национальной мотивации, и пришли к рели­гии, а были группы, которые двигались в противоположном направлении. Кто-то дошел, кто-то не дошел. Из всех из­вестных мне людей нашей группы никто не начинал с рели­гии и двигался в сторону Израиля, все начинали с Израиля и двигались в сторону религии.

– У вашей группы было какое-нибудь имя?

– Она имела подпольное имя “фирма”. Мы все были безработными и зарабатывали подготовкой абитуриентов. У нас было даже фирменное объявление – “200 задач”. Поэтому между собой мы назывались “фирма”.

– Были ли у вас какие-либо принципиальные расхожде­ния с группой Ильи Эссаса?

– Смотри, мы ведь не в вакууме развивались. Было сильное влияние из Америки, из Израиля, значительная часть организационных структур была импортирована. По­этому в отказной среде довольно быстро сложились три направления: “Хаббад”, литовское направление и религи­озный сионизм.

– Литовское направление – это современная “Агуда”?

– Да.

– Но “Агуда” не признает Израиль…

– Не так однозначно. Не вся “Агуда” находится на пози­циях “Сатмара” (“сатмарские хасиды” – категорические противники Израиля – Ю.К). Т.е. они изначально считали, что не надо было создавать государство, что нужно было подождать, пока придет время. Но поскольку была Ката­строфа и поскольку нужен был какой-то приют, и раз уж оно возникло, то надо его признавать постфактум, как су­ществующую реальность.

– В интервью Эссаса Абе Таратуте приводятся такие слова: “Я могу вслух сказать, что на все национально-ре­лигиозные партии без исключения мне наплевать. Я за них голосовал один раз в жизни и больше не буду”.[11] Могли ли идеологические разногласия способствовать возникнове­нию противоречий между вами?

– Я к религиозным партиям тоже всегда относился с огорчением. Я не хотел бы видеть религию, представлен­ную как партия. Я предпочел бы, чтобы религия распро­страняла свои ценности всему народу неполитическими путями, но поскольку тут все политизировано, приходится с этим мириться. Мы всегда были далеки от партий, включая и национально-религиозные, так что сказать, что это могло быть противоречием, было бы недоразумением.

– Можно ли в таком случае сказать, что влияние, шед­шее из Израиля, было влиянием не партий, а неких общес­твенных организаций?

– Наш кружок складывался без непосредственного вли­яния каких бы то ни было израильских сил. Это было, пре­жде всего, влияние идей – идей Мартина Бубера, рава Ио­сифа Соловейчика. Контакты с Израилем возникли гораздо позже.

– А с американскими религиозными организациями?

– Раньше возникли контакты с книгами. Организацион­ные контакты были довольно слабы, поскольку Эссас был в силе и довольно эффективно нас блокировал, подавлял инакомыслие.

– Занимались ли вы организацией детского сада, шко­лы?

– Было. У нас учились Славик Успенский, Аня Черно­быльская и другие. Летом мы устраивали это на даче в По­варово, потом несколько лет в Ухтомке. Это была религи­озная школа. Кроме того, мы сотрудничали со школой Лю­сика Юзефовича, предоставляли им преподавателей. Дет­ские садики мы создавали вплоть до девяностого-девяно­сто первого годов.

– Влад, как ты оцениваешь масштабы религиозной дея­тельности в отказе и ее влияние на борьбу за выезд?

– Я думаю, что количественно преобладали, конечно, люди, далекие от религии, но в наши времена антирелиги­озных людей в отказе я почти не могу припомнить.

– Да, это было время поиска национальной идентифи­кации.

– Для людей нашего поколения отказа – как религиоз­ных, так и нерелигиозных – ощущение, что религия есть часть самоидентификации, является важнейшим фактором и сегодня. Я надеюсь, что никогда его не потеряю. Наличие религиозной части в отказе было абсолютно необходимо, потому что без этого мы были бы в чем-то похожи на дис­сидентов, оставшихся с крушением советской власти у раз­битого корыта – им больше нечего делать. Я имею в виду средний слой диссидентов, не людей типа Буковского.

– Когда появился “Маханаим” (ивр., дословно – “два лагеря”)?

– В восемьдесят седьмом году, когда мы решили от­крыть второй центр в Израиле. Туда к тому времени перее­хала заметная часть наших активистов.

Многочисленные связи с зарубежными религиозными об­щинами и помощь, которую те оказывали отказникам в виде доставки религиозной литературы, предметов культа и кошер­ной пищи, сделали религиозное возрождение возможным. Од­новременно с помощью приходило соответствующее идеоло­гическое влияние на начинающих “баалей тшува” (ивр., воз­вращающихся к религии). В результате в отказе сложилось три религиозных направления: “Хаббад”, “Агудат Исраэль” и религиозные сионисты.

Хаббадная активность в Москве концентрировалась вокруг Зеева Шахновского, Михаила Шнайдера и Григория Розен­штейна, а в Ленинграде – вокруг Ицхака Когана. Деятель­ность “Агуды” в Москве концентрировалась вокруг Михаила Нудлера и Элиягу Эссаса, а в Ленинграде вокруг Григория Вассермана. Лидерами религиозных сионистов в Москве бы­ли Влад Дашевский, Михаил Кара-Иванов, Пинхас Полон­ский и Александр Холмянский.

---