Глава 33. “Горка” и “Овражки”

У московского отказного сообщества, за неимением других возможностей, сложилось два “клуба” под открытым небом.

Один располагался возле центральной синагоги на шедшей под уклон улице Архипова (ныне Большой Староглинищев­ский переулок) – на “горке”. Синагога – легитимное место встреч, и это позволяло довольно большому числу евреев со­бираться возле нее.

Молодежь пользовалась возможностью пообщаться и поз­накомиться с новыми друзьями – где еще они могли собрать­ся вместе? Многие пары начинали здесь свой путь.

Отказники приходили на “горку” каждую субботу. Здесь подписывали письма, обменивались мнениями, встречались с иногородними и иностранцами. Если у приезжего в Москве не было знакомых, он мог пойти на “горку”, познакомиться с активистами, узнать, где можно начать изучать иврит, найти ночлег. Это был наш “отказной клуб” в центре Москвы.

Многие иностранные туристы и высокопоставленные гос­ти столицы считали своим долгом посетить “горку” в субботу и воочию убедиться в существовании этого удивительного яв­ления: в самом сердце тоталитарной страны сотни евреев со­бираются и обсуждают вопрос о том, как выехать из “комму­нистического рая”.

Этим местом также интересовались иностранные коррес­понденты, бывавшие здесь частыми гостями.

Властям это, естественно, не нравилось, но и запретить ев­реям приходить к яцентральной синагоге, служившей важной демонстрацией религиозной терпимости режима, они не могли.

Мы вели себя пристойно, демонстраций и митингов возле святого места не устраивали, порядка не нарушали. Власти пытались оказывать давление на руководство синагоги, несу­щее ответственность перед режимом за “правильное” отправ­ление религиозного культа, но сионисты собирались на улице, так что аргументов повлиять на них у членов “двадцатки” было мало.

В те периоды, когда функционирование “клуба” было для властей особенно нежелательным или они хотели выразить свое неудовольствие в связи с какой-то акцией активистов движения, на подходах к улице Архипова выставлялись мили­цейские кордоны, а по улице направлялся мощный поток ма­шин. В этих условиях пребывание на “горке” становилось крайне неудобным.

На праздники, в особенности на Симхат Тора, Рош Ашана и Хануку здесь собирались толпы. Все пространство от Маро­сейки до Солянки – несколько сот метров – заполнялось наро­дом: десятки тысяч людей разных возрастов и профессий, много молодежи. Несколько групп с гитарами и магнитофона­ми пели песни по-русски и на иврите, заводили “Хору”. Энер­гетика была потрясающей. Людское море лучше всяких слов говорило о вновь обретенной национальной гордости, о жела­нии быть вместе и сохранить свою национальную идентич­ность.

Люди приходили не только и даже не столько из религиоз­ных или сионистских убеждений, сколько из чувства нацио­нальной солидарности. Трудно найти более наглядный аргу­мент провала антисионистской и антиизраильской пропаган­ды властей, направленной на отрыв евреев от всего еврейско­го и на их полную ассимиляцию.

Пытаясь сдержать наплыв людей, сотрудники КГБ демон­стративно фотографировали людей из толпы. Иногда власти перегораживали улицу автобусами или грузовиками, выстав­ляли милицейские заграждения. Ничего не помогало. Евреи шли на “горку”, невзирая на кордоны и игнорируя “топту­нов”, которые были повсюду.

Одним из главных организаторов еврейского веселья во время празднеств стал Леонид Вольвовский (1942). Выпуск­ник Горьковского физико-технического института (1964), он переехал в Москву и работал над диссертацией в московском Институте автоматики и телемеханики. Мы познакомились на “горке” зимой 1973 года. Наши судьбы переплелись необыч­ным образом.

– Я до этого не знал никого, – вспоминает он.[1] – При­шел туда благодаря твоей будущей жене Инне, но, – тут он лукаво улыбнулся, – вы еще не были знакомы и не знали вашего будущего. Я познакомился с Инной благодаря ее мужу, Аркадию Макаревскому, прекрасному математику, помогавшему мне в работе над диссертацией. Они собира­лись уезжать, но в процессе подготовки к отъезду Аркадий, к сожалению, умер – сердце не выдержало. Ивритом я на­чал заниматься еще до подачи – в феврале семьдесят че­твертого года. На “горке” Инна познакомила меня с отказ­никами Беллой и Димой Раммами, которые тут же спроси­ли, хочу ли я изучать иврит. Они подвели меня к Паше Аб­рамовичу, а Паша – к популярному преподавате­лю Мише Гольдблату. В новую группу вместе со мной вошли моя же­на Мила, Инна и еще несколько человек. Примерно через год Инна решила уезжать самостоятельно. В связи с этим у нее возникли некоторые вопросы, и я привел ее к тебе на консультацию. Это было летом семьдесят пятого, вы еще не были знакомы. Помнишь?

– Еще бы не помнить…

– Через месяц вы поженились! Потом Инна с Милой пе­решли к Фиме Крайтману, а ты вместе со мной начал зани­маться у Миши Гольдблата. Гольдблат вскоре сказал, что пора начинать преподавать, и мы оба начали, практически одновременно, с осени семьдесят пятого.

– Что привело тебя к сионизму?

– Шестидневная война! Меня это переполняло, хоте­лось с кем-нибудь поделиться, а все друзья были неев­реи… и я стал искать своих. Первый раз я попал к синагоге в шестьдесят восьмом году. Я тогда еще не имел никакого отношения к сионистским делам, приехал учиться в аспи­рантуре. Это было на Симхат Тора. Я был просто убит! На­повал! Там стояли люди с гитарами, пели песни и весели­лись. (Тогда это организовывал Давид Хавкин, он уехал в 1969 году, Ю.К.). Мне это близко, я же когда-то играл в студенческом театре, завоевывал почетные места, участ­вовал в горьковском КВНе. Когда переехал в Москву, даже у Розовского в театре играл.

– Леня, это при МГУ?

– Да. Хазанов и Филиппенко пришли в том же году… Я, конечно, не был таким великим, как они, но играл в том же самом театре. Начав преподавать иврит, я любил вклю­чать в преподавание песни, через них язык легче усваива­ется. С первых уроков ученики распевали у меня “Эвейну шалом алейхем”, “Ине ма тов ума наим”… Тогда появилась идея о том, что и на праздники это неплохо делать. Еще в самом начале я и Паша Абрамович начали заниматься с молодежью. Уроками иврита их же так не увлечь. Им уже кто-то начал что-то рассказывать, а меня больше интере­совали песни, художественная часть.

– Абрамович организовал молодежные встречи?

– Я не помню точно, кто организовал, но молодежь со­биралась у кого-то на квартире. Лена Дубянская, помню, тогда была еще среди молодежи. Потом мы организовали празднование Хануки на квартире. А потом я подумал, что лучше делать это на “горке”. Через год-два это стало час­тью  “горки”. Среди туристов, приезжавших, скажем, на Си­мхат Тора, были такие, кто умел петь или играть на чем-ни­будь, их специально присылали. Они говорили, что им бы­ло сказано найти меня и спросить, что делать. Ты не пове­ришь, там были сцены… Подходит ко мне, скажем, чело­век. Я его ставлю на определенное место и говорю: “Стой здесь и играй”. Таких мест было несколько. Часа три чело­век играл и не отходил от этого места. Там была и наша группа: Лева Каневский , Женя Финкельберг, Миша Тигай, Игорь Гурвич, какие-то девочки. Они были наверху, там где колоннада. Глотки наши после этих представлений отклю­чались напрочь.

– Больше всего людей приходило на Симхат Тора…

– Много народу приходило на Новый год, через двад­цать один день. На Симхат Тора можно было петь и пля­сать. На Новый год это было делать неудобно. Милиция могла подойти и сказать, что нарушаем.

Женя Финкельберг (1955), неизменный участник песенных программ и пуримшпилей, вырос в совершенно ассимилиро­ванной семье.

– На идише не говорили, свечек не зажигали, но родст­венники за границей были, и я знал, что я еврей. Брат моей бабушки в двадцать четвертом году “сделал алию”, а дед сидел за сионизм.[2]

– Женя, где ты научился так хорошо играть на гита­ре?

– Во дворе.

– Во дворе на такой уровень не поднимаются. У тебя есть музыкальное образование?

– Пять лет скрипки я, конечно, прошел, еврейский все же ребенок, но в какой-то момент футбол победил, и скрип­ку пришлось поменять на гитару.

– А как ты попал к синагоге?

– Я всегда был такой комсомолец, нормальный еврей­ский ребенок из провинции, я же из Кирова – надо лучше всех учиться, быть всегда впереди. В Москве тоже надо было чем-то заниматься, и я пошел в народную дружину. Однжды мы патрулировали на улице Архирова, мне стало интересно. Друзья были, в основном, евреи, и мы начали туда ходить. У синагоги сложилась теплая компания с де­вочками, мальчиками… – обычные вещи. После синагоги мы часто заходили в гостиницу “Россия” или “Москва” – вы­пить кофе… Я всегда любил проводить время в еврейской компании, но сионизм начался с ансамбля, когда я полнос­тью ощутил себя евреем. Леня Вольвовский привел меня к Бэлле Книжник. Там мы с тобой познакомились. Там же я познакомился с Левой Каневским, Игорем Гурвичем. После этого я стал что-то понимать – конец семьдесят четвертого года. У Беллы муж играл на скрипке, она сама – музыко­вед. В общем, это сразу вышло на другой уровень. В семьдесят пятом Вольвовский сочинил капустник… это же человек, который постоянно фонтанирует. Помнишь, там было: “У меня чего-то разболелась голова, начинаю справа я читать слова…” На Пурим мы устроили представление на квартире у Гриши Розенштейна. Собралась достаточно большая компания. А на следующий год был уже настоя­щий пуримшпиль, где Леня тоже играл.

––––––

– Как ты попал в Москву? – спросил я Игоря Гурвича (1938), другого участника отказного ансамбля и неизмен­ного Мордехая в наших пуримшпилях.[3]

– Я приехал из Баку, поступил на “физтех”, окончил его и работал у Королева…

– До этого ты где-нибудь пел?

– Только в подвыпившей компании.

– Что привлекло тебя на отказную сцену?

– В семьдесят третьем году я в первый раз пришел на “горку” и услышал, как поют. Это был Суккот.

– В семьдесят третьем ты, по-моему, еще и женат не был.

– Да, мы, собственно, на “горке” с Ирой и познакоми­лись и в семьдеят шестом поженились.

Вторым отказным клубом стал лес. Среди лидеров движе­ния было много заядлых туристов, и отказники чувствовали себя в лесу, как дома. В 1973 году Александр Лернер, кварти­ра которого уже давно не вмещала всех желающих праз­дновать вместе с ним еврейские праздники, предложил на День Независимости Израиля выехать в лес. “Людей было много, – вспоминает Дина Бейлина.[4] – Юдифь Абрамовна (жена Лернера, Ю.К.), заготовила на всех мясо для шашлы­ков. Картинка получилась сюрреалистическая. Мы ели шаш­лыки, пели и плясали, а вокруг стояли голодные гэбэшники”.

Это место на Красной пахре предложил Александр Лунц, оно стало постоянным на несколько лет и получило в отказ­ной среде название “Поляна Лунца”.

– Как родилась идея вывезти отказников за город? – обратился я к Лунцу.[5]

– Идея была общая. Место действительно предложили мы, а почему ее назвали “Поляной Лунца”, мне неизвестно.

– Собирались часто?

– Когда для этого был соответствующий повод. В авгус­те семьдесят пятого, когда в Москве проходил чемпионат по тяжелой атлетике, мы вывезли туда израильских штан­гистов (фотографию с этой встречи можно посмотреть на титульном листе первого тома книги, Ю.К.). Там собира­лись обычно на День Независимости Израиля, на другие праздники.

–––––––––

– Помнишь, как мы ехали автобусами и пели песни на иврите, – вспоминает Вольвовский.¹²² – Мы пели свое, а русские – свое. Израильских спортсменов помнишь? Как менты израильский флаг вырывали. А спроси меня, кто туда этих спортсменов привез?

– Спрашиваю.

– Я! Они принимали участие в первенстве мира по шта­нге. Нужно отметить, что израильтяне были далеко не пер­выми в этих соревнованиях, но где бы они ни выступали, арабы были после них. Я пришел за ними в гостиницу, по­том мы с ними ехали на метро и дальше весь путь. Но ез­дить на Пахру было довольно трудно. Когда в отказе поя­вился Толя Шварцман, я ему сказал: “Давай попробуем по­искать, чтобы не было автобуса, а была только электрич­ка”. Мы объездили с ним несколько мест. Два или три мес­та, которые он предложил, мы зарубили, а третье приняли и стали туда ездить.

Анатолий (Натан) Шварцман (1929), заядлый турист, до 1973 года работал в режимном Институте приборной автома­тики. В нем в свое время работали и другие известные отказ­ники – Григорий Розенштейн и Александр Иоффе. Он присое­динился к сообществу отказников в январе 1975 года.

“Когда я познакомился с Пашей Абрамовичем, – вспоми­нает Натан[6], – он поинтересовался, где я работал. Я расска­зал, и он то ли в шутку, то ли всерьез сказал: “Ты не сможешь выехать пятнадцать лет”. И как в воду глядел. Я выехал точно через 15 лет. Он мне теперь об этом всегда напоминает”.

В 1975 году были подписаны Хельсинкские соглашения, в нашей среде начало активно развиваться культурническое на­правление, и атмосфера в отказе и вокруг него способство­вала расцвету “лесного клуба”.

– С первого раза, – рассказывал Шварцман¹²⁷ – я понял, насколько неудобно расположена “Поляна Лунца”. Это бы­ло в районе Юго-Запада Москвы, и туда можно было до­браться только автобусом. Автобусы в выходные дни шли переполненные и часто не останавливались на нашей ос­тановке. По мере того, как росло число участников, попасть на “Поляну” становилось все сложнее и сложнее. А когда КГБ пронюхал, что в определенные часы много евреев вы­саживается около этой поляны, он просто дал распоряже­ние водителям возле нее не останавливаться. Людям при­ходилось возвращаться к поляне с рюкзаками и детьми из­далека. Когда я посетовал на неудобства “поляны”, мне сказали: “Выбери лучше”. У нас с женой было несколько любимых мест для прогулок в районе Овражек. Мы исходи­ли эти места вдоль и поперек. Сосновый лес, прекрасный воздух. Одна поляна была особенно любимой, но жена сказала: “Только не ее. Повалит много народу, и мы ли­шимся этого места”. Тогда я обратился к Леве Каневскому, и мы объездили на его мотороллере много мест, однако, ничего подходящего не нашли. Ведь поляна должна быть достаточно удалена от населенных пунктов и в то же вре­мя располагаться близко от железнодорожной платформы: с детьми и вещами больше трех километров добираться трудновато. Она должна быть окружена лесом и быть дос­таточно просторной и светлой. Пришлось мне снова обра­титься к жене и попросить ее пожертвовать “нашу” люби­мую поляну. Потом мы поняли, что она понравилась мно­гим. Я тогда, конечно, не представлял себе, до каких масш­табов это вырастет, но это уже при взаимодействии с Ле­ней Вольвовским.

– Насколько я помню, на этой поляне мы собирались намного чаще, выезды за город стали регулярными. Вы со­ставляли продуманную программу?

– Нельзя сказать, что изначально был особый план. Идея развивалась в процессе. Вначале я очень тщательно готовил место. Мы с женой выезжали заранее, в субботу, а основной сбор назначался на воскресенье. Вся суббота уходила на подготовку. Мы отмечали бревна, которые го­дились для устройства сидений, и когда начинал собирать­ся народ, мы их вместе перетаскивали в заранее намечен­ные места. В определенном, подходящем для этого месте делали подобие шалаша. Кроме того, мы использовали длинные рулоны бумаги, которую в изобилии выбрасывали на нашей новой работе, и делали из нее импровизирован­ные столы на земле. Получалось очень уютно. Приходили с гитарами, пели, кто-нибудь что-то рассказывал…

Первая встреча состоялась девятого мая семьдесят шестого года. Потом собирались каждые две недели. Место становилось все более популярным, и оповещать такое число людей устно стало неудобно. Я отпечатал на узких полосках бумаги маршрут прибытия, расписание ут­ренних электричек и время очередной встречи. Эти полос­ки раздавал на “горке” нескольким ребятам, распростра­нявшим дальше. Не нужно было каждому в отдельности объяснять, дело шло быстро и гладко. Расписание элек­тричек летом не менялось, поэтому добавлять к объяв­лениям приходилось очень мало. Скоро все знали, что мы едем такими-то электричками в первых вагонах – тропа в “Овражки” начиналась от головного вагона.

– В “Овражках” было немало всяких мероприятий.

– Народу собира­лось много, и мы ре­шили вкладывать бо­льше энергии в соде­ржательную часть эт­ого действа. Лекция­ми и выступлениями занимался Леня Во­львовский.

––––––––

– Как формирова­лась программа встреч? – обратился я к Вольвовскому.[7]

– Как правило, все делилось на две части. Первая часть – содержательная. Она включала краткую лекцию по исто­рии, культуре, традиции, рассказ о приближавшемся празд­нике или что-нибудь об Израиле, а вторая – еврейские пес­ни. Рассказывал либо я сам, либо кого-нибудь просил. Ми­ша Нудлер хорошо помогал. Иногда выступал Эссас или кто-нибудь еще. Потом были песни. Уже была хорошая гру­ппа, певшая на проводах или праздниках – Женя Финкель­берг, Игорь Гурвич, Лева Каневский. Кроме того, была спо­ртивная часть – футбол, волейбол и прочее. Я все время слушал по израильскому радио конкурсы песни и видел, что у нас есть довольно много людей, которые поют. Я по­думал, что мы можем тоже организовать нечто подобное. И тогда мы с Мишей Нудлером и Женей Либерманом ре­шили организовать конкурс еврейской песни. На Суккот всегда приезжало очень много народу – это время и вы­брали. Первый раз конкурс состоялся в семьдесят седь­мом году и потом уже проводился каждый год.

– Насколько я помню, конкурс песни проводился четыре раза…

– В последний раз, в восьмидесятом году, он проводил­ся уже без меня. В январе восьмидесятого меня выслали в Горький. Первый конкурс прошел просто, а на следующем возник вопрос техники. Ведь нужно, чтобы было хорошо слышно, а КГБ нам сильно пакостил. Мы выбрали площад­ку таким образом, чтобы можно было рассадить сотни людей и чтобы рядом было поле – поиграть в футбол. Как только мы выбрали площадку, это поле сразу засеяли и написали, что проход запрещен. Во время второго конкурса, а это было, как ты помнишь, в воскре­сенье, день нерабочий, они приве­зли трактор и заставили мужика пахать поле. Мужик ничего не по­нял, но его заставили, и он пахал. Но день-то выходной, он по-уда­рному все вспахал и хотел уехать. А гэбэшники ему – “Давай еще раз”. Мужик просто опешил! Он сам нам это рассказывал. Им нужно было, чтобы он со­здавал шум. Но он и по второму разу быстро сделал – до­мой хотел. Тогда они ему сказали, чтобы он оставил трак­тор включенным, а сам уходил. “Как же, – говорит мужик, – так и трактор повредить недолго”. А они ему – не твоя, мол, забота, если что – оплатим. За что Боря Чернобыль­ский пятнадцать суток тогда получил? За то, что подошел к трактору и заглушил мотор, а они написали, что он там напал на кого-то… Но удача была все же на нашей стороне. Ко второму фестивалю Эдик Нижников с сыном собрали из аккумуляторных батарей источник питания для усилителей. Это был целый чемодан. У нас появились ди­намики и микрофоны. И поскольку трактор находился все-таки относительно далеко, динамики перебивали его шум, и конкурс состоялся. Тут они уже ничего не могли сделать.

– Я помню, там были выставки детских рисунков, вы­ставки фотографий.

– Да, но в этом я не участвовал.

– Там были длиннющие рулоны бумаги вместо столов и общие обеды.

– Да, я сразу сказал, что никаких мангалов устраивать не нужно, все приносить с собой. Мы всегда следили за тем, чтобы на земле ничего не оставалось, чтобы весь му­сор забирали с собой в рюкзаках. Им же достаточно любо­го предлога, чтобы задержать. Они потом говорили мне, что такого чистого участка у них еще не бывало, что он был даже чище, чем до нашего прихо­да.

– Может быть, тебе занять­ся этим в Израиле?

– Хм…

Леню Вольвовского выслали из Москвы в январе 1980 года. Стрелка компаса международной политики снова показывала в сторону “холод­ной войны”, а Леня был слишком ак­тивен, заметен и смел. Кроме того, власти в том году “зачищали” Моск­ву под Олимпиаду. Последний кон­курс песни, на который собралось около двух тысяч человек – это было незабываемое зрелище! – проходил уже без него. Конкурс вели Женя Либерман и Марк Львовский.

Наши спортивные забавы постепенно привели к мысли об организации спортивных соревнований.

– Появилась идея, – вспоминает Толя Шварцман,[8] – на Лаг Баомер устраивать спортивные состязания – Макка­биаду, и с 1977 года мы ее регулярно проводили. Осталось много фотографий от этих Маккабиад. Там и тебя частень­ко видно. Маккабиада требовала спортивного оборудова­ния, а денег особенно не было – зарплата моя после ухода с “почтового ящика” упала вдвое. Поэтому все оборудова­ние я закупал в комиссионных магазинах по бросовым це­нам. Это были волейбольные сетки, мячи, шахматные ча­сы, шахматные доски, бадмингтонные сетки, а из веревок я делал границы площадок.

– Когда ты подал документы на выезд?

– В январе семьдесят пятого

– А разрешение когда получил?

– Я ступил на израильскую землю первого декабря во­семьдесят восьмого года.

– То есть ты занимался “Овражками” двенадцать лет. Что происходит с ними  после высылки Вольвовского?

– Вольвовский очень много вложил в “Овражки”. Мишу Нудлера вскоре отпустили, и он уехал. Тогда я сам стал обращаться к людям, чтобы подготовили лекцию на ту или иную тему. Доклады я не хотел делать сам, старался прив­лечь других людей.

“Я помню, – вспоминает Михаил Членов,[9] – как на кон­курс песни в 1979 году в “Овражки” приехали представители московских театров. Они хотели послушать, может, обнару­жатся хорошие голоса. Это было поразительно. В то время на­чинают закладываться некоторые практические основы того, что можно назвать еврейской общиной”. Членов имел в виду не отказное сообщество, а обычную еврейскую общину в ди­аспоре. К ее истокам он относит конкурсы песни, проходив­шие в “Овражках” в 1977-1980 годах, но это отдельная исто­рия.

“Овражки” оставили глубокие и положительно окрашен­ные воспоминания в семьях отказников, и они с радостью воз­родили их в Израиле. Каждый год в лесу Бен-Шемен прово­дится встреча отказников и их семей. В Израиле, как и в Мос­кве, ключевую роль в этом сыграла семья Шварцманов. Они готовят выставки фотографий, программу выступлений, изве­щают отказников о дате. Все, как в старые времена.

---