У московского отказного сообщества, за неимением других возможностей, сложилось два “клуба” под открытым небом.
Один располагался возле центральной синагоги на шедшей под уклон улице Архипова (ныне Большой Староглинищевский переулок) – на “горке”. Синагога – легитимное место встреч, и это позволяло довольно большому числу евреев собираться возле нее.
Молодежь пользовалась возможностью пообщаться и познакомиться с новыми друзьями – где еще они могли собраться вместе? Многие пары начинали здесь свой путь.
Отказники приходили на “горку” каждую субботу. Здесь подписывали письма, обменивались мнениями, встречались с иногородними и иностранцами. Если у приезжего в Москве не было знакомых, он мог пойти на “горку”, познакомиться с активистами, узнать, где можно начать изучать иврит, найти ночлег. Это был наш “отказной клуб” в центре Москвы.
Многие иностранные туристы и высокопоставленные гости столицы считали своим долгом посетить “горку” в субботу и воочию убедиться в существовании этого удивительного явления: в самом сердце тоталитарной страны сотни евреев собираются и обсуждают вопрос о том, как выехать из “коммунистического рая”.
Этим местом также интересовались иностранные корреспонденты, бывавшие здесь частыми гостями.
Властям это, естественно, не нравилось, но и запретить евреям приходить к центральной синагоге, служившей важной демонстрацией религиозной терпимости режима, они не могли.
Мы вели себя пристойно, демонстраций и митингов возле святого места не устраивали, порядка не нарушали. Власти пытались оказывать давление на руководство синагоги, несущее ответственность перед режимом за “правильное” отправление религиозного культа, но сионисты собирались на улице, так что аргументов повлиять на них у членов “двадцатки” было мало.
В те периоды, когда функционирование “клуба” было для властей особенно нежелательным или они хотели выразить свое неудовольствие в связи с какой-то акцией активистов движения, на подходах к улице Архипова выставлялись милицейские кордоны, а по улице направлялся мощный поток машин. В этих условиях пребывание на “горке” становилось крайне неудобным.
На праздники, в особенности на Симхат Тора, Рош Ашана и Хануку здесь собирались толпы. Все пространство от Маросейки до Солянки – несколько сот метров – заполнялось народом: десятки тысяч людей разных возрастов и профессий, много молодежи. Несколько групп с гитарами и магнитофонами пели песни по-русски и на иврите, заводили “Хору”. Энергетика была потрясающей. Людское море лучше всяких слов говорило о вновь обретенной национальной гордости, о желании быть вместе и сохранить свою национальную идентичность.
Люди приходили не только и даже не столько из религиозных или сионистских убеждений, сколько из чувства национальной солидарности. Трудно найти более наглядный аргумент провала антисионистской и антиизраильской пропаганды властей, направленной на отрыв евреев от всего еврейского и на их полную ассимиляцию.
Пытаясь сдержать наплыв людей, сотрудники КГБ демонстративно фотографировали людей из толпы. Иногда власти перегораживали улицу автобусами или грузовиками, выставляли милицейские заграждения. Ничего не помогало. Евреи шли на “горку”, невзирая на кордоны и игнорируя “топтунов”, которые были повсюду.
Одним из главных организаторов еврейского веселья во время празднеств стал Леонид Вольвовский (1942). Выпускник Горьковского физико-технического института (1964), он переехал в Москву и работал над диссертацией в московском Институте автоматики и телемеханики. Мы познакомились на “горке” зимой 1973 года. Наши судьбы переплелись необычным образом.
– Я до этого не знал никого, – вспоминает он.[1] – Пришел туда благодаря твоей будущей жене Инне, но, – тут он лукаво улыбнулся, – вы еще не были знакомы и не знали вашего будущего. Я познакомился с Инной благодаря ее мужу, Аркадию Макаревскому, прекрасному математику, помогавшему мне в работе над диссертацией. Они собирались уезжать, но в процессе подготовки к отъезду Аркадий, к сожалению, умер – сердце не выдержало. Ивритом я начал заниматься еще до подачи – в феврале семьдесят четвертого года. На “горке” Инна познакомила меня с отказниками Беллой и Димой Раммами, которые тут же спросили, хочу ли я изучать иврит. Они подвели меня к Паше Абрамовичу, а Паша – к популярному преподавателю Мише Гольдблату. В новую группу вместе со мной вошли моя жена Мила, Инна и еще несколько человек. Примерно через год Инна решила уезжать самостоятельно. В связи с этим у нее возникли некоторые вопросы, и я привел ее к тебе на консультацию. Это было летом семьдесят пятого, вы еще не были знакомы. Помнишь?
– Еще бы не помнить…
– Через месяц вы поженились! Потом Инна с Милой перешли к Фиме Крайтману, а ты вместе со мной начал заниматься у Миши Гольдблата. Гольдблат вскоре сказал, что пора начинать преподавать, и мы оба начали, практически одновременно, с осени семьдесят пятого.
– Что привело тебя к сионизму?
– Шестидневная война! Меня это переполняло, хотелось с кем-нибудь поделиться, а все друзья были неевреи… и я стал искать своих. Первый раз я попал к синагоге в шестьдесят восьмом году. Я тогда еще не имел никакого отношения к сионистским делам, приехал учиться в аспирантуре. Это было на Симхат Тора. Я был просто убит! Наповал! Там стояли люди с гитарами, пели песни и веселились. (Тогда это организовывал Давид Хавкин, он уехал в 1969 году, Ю.К.). Мне это близко, я же когда-то играл в студенческом театре, завоевывал почетные места, участвовал в горьковском КВНе. Когда переехал в Москву, даже у Розовского в театре играл.
– Леня, это при МГУ?
– Да. Хазанов и Филиппенко пришли в том же году… Я, конечно, не был таким великим, как они, но играл в том же самом театре. Начав преподавать иврит, я любил включать в преподавание песни, через них язык легче усваивается. С первых уроков ученики распевали у меня “Эвейну шалом алейхем”, “Ине ма тов ума наим”… Тогда появилась идея о том, что и на праздники это неплохо делать. Еще в самом начале я и Паша Абрамович начали заниматься с молодежью. Уроками иврита их же так не увлечь. Им уже кто-то начал что-то рассказывать, а меня больше интересовали песни, художественная часть.
– Абрамович организовал молодежные встречи?
– Я не помню точно, кто организовал, но молодежь собиралась у кого-то на квартире. Лена Дубянская, помню, тогда была еще среди молодежи. Потом мы организовали празднование Хануки на квартире. А потом я подумал, что лучше делать это на “горке”. Через год-два это стало частью “горки”. Среди туристов, приезжавших, скажем, на Симхат Тора, были такие, кто умел петь или играть на чем-нибудь, их специально присылали. Они говорили, что им было сказано найти меня и спросить, что делать. Ты не поверишь, там были сцены… Подходит ко мне, скажем, человек. Я его ставлю на определенное место и говорю: “Стой здесь и играй”. Таких мест было несколько. Часа три человек играл и не отходил от этого места. Там была и наша группа: Лева Каневский , Женя Финкельберг, Миша Тигай, Игорь Гурвич, какие-то девочки. Они были наверху, там где колоннада. Глотки наши после этих представлений отключались напрочь.
– Больше всего людей приходило на Симхат Тора…
– Много народу приходило на Новый год, через двадцать один день. На Симхат Тора можно было петь и плясать. На Новый год это было делать неудобно. Милиция могла подойти и сказать, что нарушаем.
Женя Финкельберг (1955), неизменный участник песенных программ и пуримшпилей, вырос в совершенно ассимилированной семье.
– На идише не говорили, свечек не зажигали, но родственники за границей были, и я знал, что я еврей. Брат моей бабушки в двадцать четвертом году “сделал алию”, а дед сидел за сионизм.[2]
– Женя, где ты научился так хорошо играть на гитаре?
– Во дворе.
– Во дворе на такой уровень не поднимаются. У тебя есть музыкальное образование?
– Пять лет скрипки я, конечно, прошел, еврейский все же ребенок, но в какой-то момент футбол победил, и скрипку пришлось поменять на гитару.
– А как ты попал к синагоге?
– Я всегда был такой комсомолец, нормальный еврейский ребенок из провинции, я же из Кирова – надо лучше всех учиться, быть всегда впереди. В Москве тоже надо было чем-то заниматься, и я пошел в народную дружину. Однжды мы патрулировали на улице Архирова, мне стало интересно. Друзья были, в основном, евреи, и мы начали туда ходить. У синагоги сложилась теплая компания с девочками, мальчиками… – обычные вещи. После синагоги мы часто заходили в гостиницу “Россия” или “Москва” – выпить кофе… Я всегда любил проводить время в еврейской компании, но сионизм начался с ансамбля, когда я полностью ощутил себя евреем. Леня Вольвовский привел меня к Бэлле Книжник. Там мы с тобой познакомились. Там же я познакомился с Левой Каневским, Игорем Гурвичем. После этого я стал что-то понимать – конец семьдесят четвертого года. У Беллы муж играл на скрипке, она сама – музыковед. В общем, это сразу вышло на другой уровень. В семьдесят пятом Вольвовский сочинил капустник… это же человек, который постоянно фонтанирует. Помнишь, там было: “У меня чего-то разболелась голова, начинаю справа я читать слова…” На Пурим мы устроили представление на квартире у Гриши Розенштейна. Собралась достаточно большая компания. А на следующий год был уже настоящий пуримшпиль, где Леня тоже играл.
––––––
– Как ты попал в Москву? – спросил я Игоря Гурвича (1938), другого участника отказного ансамбля и неизменного Мордехая в наших пуримшпилях.[3]
– Я приехал из Баку, поступил на “физтех”, окончил его и работал у Королева…
– До этого ты где-нибудь пел?
– Только в подвыпившей компании.
– Что привлекло тебя на отказную сцену?
– В семьдесят третьем году я в первый раз пришел на “горку” и услышал, как поют. Это был Суккот.
– В семьдесят третьем ты, по-моему, еще и женат не был.
– Да, мы, собственно, на “горке” с Ирой и познакомились и в семьдеят шестом поженились.
Вторым отказным клубом стал лес. Среди лидеров движения было много заядлых туристов, и отказники чувствовали себя в лесу, как дома. В 1973 году Александр Лернер, квартира которого уже давно не вмещала всех желающих праздновать вместе с ним еврейские праздники, предложил на День Независимости Израиля выехать в лес. “Людей было много, – вспоминает Дина Бейлина.[4] – Юдифь Абрамовна (жена Лернера, Ю.К.), заготовила на всех мясо для шашлыков. Картинка получилась сюрреалистическая. Мы ели шашлыки, пели и плясали, а вокруг стояли голодные гэбэшники”.
Это место на Красной пахре предложил Александр Лунц, оно стало постоянным на несколько лет и получило в отказной среде название “Поляна Лунца”.
– Как родилась идея вывезти отказников за город? – обратился я к Лунцу.[5]
– Идея была общая. Место действительно предложили мы, а почему ее назвали “Поляной Лунца”, мне неизвестно.
– Собирались часто?
– Когда для этого был соответствующий повод. В августе семьдесят пятого, когда в Москве проходил чемпионат по тяжелой атлетике, мы вывезли туда израильских штангистов (фотографию с этой встречи можно посмотреть на титульном листе первого тома книги, Ю.К.). Там собирались обычно на День Независимости Израиля, на другие праздники.
–––––––––
– Помнишь, как мы ехали автобусами и пели песни на иврите, – вспоминает Вольвовский.122 – Мы пели свое, а русские – свое. Израильских спортсменов помнишь? Как менты израильский флаг вырывали. А спроси меня, кто туда этих спортсменов привез?
– Спрашиваю.
– Я! Они принимали участие в первенстве мира по штанге. Нужно отметить, что израильтяне были далеко не первыми в этих соревнованиях, но где бы они ни выступали, арабы были после них. Я пришел за ними в гостиницу, потом мы с ними ехали на метро и дальше весь путь. Но ездить на Пахру было довольно трудно. Когда в отказе появился Толя Шварцман, я ему сказал: “Давай попробуем поискать, чтобы не было автобуса, а была только электричка”. Мы объездили с ним несколько мест. Два или три места, которые он предложил, мы зарубили, а третье приняли и стали туда ездить.
Анатолий (Натан) Шварцман (1929), заядлый турист, до 1973 года работал в режимном Институте приборной автоматики. В нем в свое время работали и другие известные отказники – Григорий Розенштейн и Александр Иоффе. Он присоединился к сообществу отказников в январе 1975 года.
“Когда я познакомился с Пашей Абрамовичем, – вспоминает Натан[6], – он поинтересовался, где я работал. Я рассказал, и он то ли в шутку, то ли всерьез сказал: “Ты не сможешь выехать пятнадцать лет”. И как в воду глядел. Я выехал точно через 15 лет. Он мне теперь об этом всегда напоминает”.
В 1975 году были подписаны Хельсинкские соглашения, в нашей среде начало активно развиваться культурническое направление, и атмосфера в отказе и вокруг него способствовала расцвету “лесного клуба”.
– С первого раза, – рассказывал Шварцман127 – я понял, насколько неудобно расположена “Поляна Лунца”. Это было в районе Юго-Запада Москвы, и туда можно было добраться только автобусом. Автобусы в выходные дни шли переполненные и часто не останавливались на нашей остановке. По мере того, как росло число участников, попасть на “Поляну” становилось все сложнее и сложнее. А когда КГБ пронюхал, что в определенные часы много евреев высаживается около этой поляны, он просто дал распоряжение водителям возле нее не останавливаться. Людям приходилось возвращаться к поляне с рюкзаками и детьми издалека. Когда я посетовал на неудобства “поляны”, мне сказали: “Выбери лучше”. У нас с женой было несколько любимых мест для прогулок в районе Овражек. Мы исходили эти места вдоль и поперек. Сосновый лес, прекрасный воздух. Одна поляна была особенно любимой, но жена сказала: “Только не ее. Повалит много народу, и мы лишимся этого места”. Тогда я обратился к Леве Каневскому, и мы объездили на его мотороллере много мест, однако, ничего подходящего не нашли. Ведь поляна должна быть достаточно удалена от населенных пунктов и в то же время располагаться близко от железнодорожной платформы: с детьми и вещами больше трех километров добираться трудновато. Она должна быть окружена лесом и быть достаточно просторной и светлой. Пришлось мне снова обратиться к жене и попросить ее пожертвовать “нашу” любимую поляну. Потом мы поняли, что она понравилась многим. Я тогда, конечно, не представлял себе, до каких масштабов это вырастет, но это уже при взаимодействии с Леней Вольвовским.
– Насколько я помню, на этой поляне мы собирались намного чаще, выезды за город стали регулярными. Вы составляли продуманную программу?
– Нельзя сказать, что изначально был особый план. Идея развивалась в процессе. Вначале я очень тщательно готовил место. Мы с женой выезжали заранее, в субботу, а основной сбор назначался на воскресенье. Вся суббота уходила на подготовку. Мы отмечали бревна, которые годились для устройства сидений, и когда начинал собираться народ, мы их вместе перетаскивали в заранее намеченные места. В определенном, подходящем для этого месте делали подобие шалаша. Кроме того, мы использовали длинные рулоны бумаги, которую в изобилии выбрасывали на нашей новой работе, и делали из нее импровизированные столы на земле. Получалось очень уютно. Приходили с гитарами, пели, кто-нибудь что-то рассказывал…
Первая встреча состоялась девятого мая семьдесят шестого года. Потом собирались каждые две недели. Место становилось все более популярным, и оповещать такое число людей устно стало неудобно. Я отпечатал на узких полосках бумаги маршрут прибытия, расписание утренних электричек и время очередной встречи. Эти полоски раздавал на “горке” нескольким ребятам, распространявшим дальше. Не нужно было каждому в отдельности объяснять, дело шло быстро и гладко. Расписание электричек летом не менялось, поэтому добавлять к объявлениям приходилось очень мало. Скоро все знали, что мы едем такими-то электричками в первых вагонах – тропа в “Овражки” начиналась от головного вагона.
– В “Овражках” было немало всяких мероприятий.
– Народу собиралось много, и мы решили вкладывать больше энергии в содержательную часть этого действа. Лекциями и выступлениями занимался Леня Вольвовский.
––––––––
– Как формировалась программа встреч? – обратился я к Вольвовскому.[7]
– Как правило, все делилось на две части. Первая часть – содержательная. Она включала краткую лекцию по истории, культуре, традиции, рассказ о приближавшемся празднике или что-нибудь об Израиле, а вторая – еврейские песни. Рассказывал либо я сам, либо кого-нибудь просил. Миша Нудлер хорошо помогал. Иногда выступал Эссас или кто-нибудь еще. Потом были песни. Уже была хорошая группа, певшая на проводах или праздниках – Женя Финкельберг, Игорь Гурвич, Лева Каневский. Кроме того, была спортивная часть – футбол, волейбол и прочее. Я все время слушал по израильскому радио конкурсы песни и видел, что у нас есть довольно много людей, которые поют. Я подумал, что мы можем тоже организовать нечто подобное. И тогда мы с Мишей Нудлером и Женей Либерманом решили организовать конкурс еврейской песни. На Суккот всегда приезжало очень много народу – это время и выбрали. Первый раз конкурс состоялся в семьдесят седьмом году и потом уже проводился каждый год.
– Насколько я помню, конкурс песни проводился четыре раза…
– В последний раз, в восьмидесятом году, он проводился уже без меня. В январе восьмидесятого меня выслали в Горький. Первый конкурс прошел просто, а на следующем возник вопрос техники. Ведь нужно, чтобы было хорошо слышно, а КГБ нам сильно пакостил. Мы выбрали площадку таким образом, чтобы можно было рассадить сотни людей и чтобы рядом было поле – поиграть в футбол. Как только мы выбрали площадку, это поле сразу засеяли и написали, что проход запрещен. Во время второго конкурса, а это было, как ты помнишь, в воскресенье, день нерабочий, они привезли трактор и заставили мужика пахать поле. Мужик ничего не понял, но его заставили, и он пахал. Но день-то выходной, он по-ударному все вспахал и хотел уехать. А гэбэшники ему – “Давай еще раз”. Мужик просто опешил! Он сам нам это рассказывал. Им нужно было, чтобы он создавал шум. Но он и по второму разу быстро сделал – домой хотел. Тогда они ему сказали, чтобы он оставил трактор включенным, а сам уходил. “Как же, – говорит мужик, – так и трактор повредить недолго”. А они ему – не твоя, мол, забота, если что – оплатим. За что Боря Чернобыльский пятнадцать суток тогда получил? За то, что подошел к трактору и заглушил мотор, а они написали, что он там напал на кого-то… Но удача была все же на нашей стороне. Ко второму фестивалю Эдик Нижников с сыном собрали из аккумуляторных батарей источник питания для усилителей. Это был целый чемодан. У нас появились динамики и микрофоны. И поскольку трактор находился все-таки относительно далеко, динамики перебивали его шум, и конкурс состоялся. Тут они уже ничего не могли сделать.
– Я помню, там были выставки детских рисунков, выставки фотографий.
– Да, но в этом я не участвовал.
– Там были длиннющие рулоны бумаги вместо столов и общие обеды.
– Да, я сразу сказал, что никаких мангалов устраивать не нужно, все приносить с собой. Мы всегда следили за тем, чтобы на земле ничего не оставалось, чтобы весь мусор забирали с собой в рюкзаках. Им же достаточно любого предлога, чтобы задержать. Они потом говорили мне, что такого чистого участка у них еще не бывало, что он был даже чище, чем до нашего прихода.
– Может быть, тебе заняться этим в Израиле?
– Хм…
Леню Вольвовского выслали из Москвы в январе 1980 года. Стрелка компаса международной политики снова показывала в сторону “холодной войны”, а Леня был слишком активен, заметен и смел. Кроме того, власти в том году “зачищали” Москву под Олимпиаду. Последний конкурс песни, на который собралось около двух тысяч человек – это было незабываемое зрелище! – проходил уже без него. Конкурс вели Женя Либерман и Марк Львовский.
Наши спортивные забавы постепенно привели к мысли об организации спортивных соревнований.
– Появилась идея, – вспоминает Толя Шварцман,[8] – на Лаг Баомер устраивать спортивные состязания – Маккабиаду, и с 1977 года мы ее регулярно проводили. Осталось много фотографий от этих Маккабиад. Там и тебя частенько видно. Маккабиада требовала спортивного оборудования, а денег особенно не было – зарплата моя после ухода с “почтового ящика” упала вдвое. Поэтому все оборудование я закупал в комиссионных магазинах по бросовым ценам. Это были волейбольные сетки, мячи, шахматные часы, шахматные доски, бадмингтонные сетки, а из веревок я делал границы площадок.
– Когда ты подал документы на выезд?
– В январе семьдесят пятого
– А разрешение когда получил?
– Я ступил на израильскую землю первого декабря восемьдесят восьмого года.
– То есть ты занимался “Овражками” двенадцать лет. Что происходит с ними после высылки Вольвовского?
– Вольвовский очень много вложил в “Овражки”. Мишу Нудлера вскоре отпустили, и он уехал. Тогда я сам стал обращаться к людям, чтобы подготовили лекцию на ту или иную тему. Доклады я не хотел делать сам, старался привлечь других людей.
“Я помню, – вспоминает Михаил Членов,[9] – как на конкурс песни в 1979 году в “Овражки” приехали представители московских театров. Они хотели послушать, может, обнаружатся хорошие голоса. Это было поразительно. В то время начинают закладываться некоторые практические основы того, что можно назвать еврейской общиной”. Членов имел в виду не отказное сообщество, а обычную еврейскую общину в диаспоре. К ее истокам он относит конкурсы песни, проходившие в “Овражках” в 1977-1980 годах, но это отдельная история.
“Овражки” оставили глубокие и положительно окрашенные воспоминания в семьях отказников, и они с радостью возродили их в Израиле. Каждый год в лесу Бен-Шемен проводится встреча отказников и их семей. В Израиле, как и в Москве, ключевую роль в этом сыграла семья Шварцманов. Они готовят выставки фотографий, программу выступлений, извещают отказников о дате. Все, как в старые времена.
[1] Леонид Вольвовский, интервью автору.
[2] Евгений Финкельберг, интервью автору.
[3] Игорь Гурвич, интервью автору.
[4] Дина Бейлина, интервью автору.
[5] Александр Лунц, интервью автору.
[6] Натан (Анатолий) Шварцман, интервью автору.
[7] Леонид Вольвовский, интервью автору.
[8] Натан (Анатолий) Шварцман, интервью автору.
[9] Михаил Членов, интервью автору.У московского отказного сообщества, за неимением других возможностей, сложилось два “клуба” под открытым небом.
Один располагался возле центральной синагоги на шедшей под уклон улице Архипова (ныне Большой Староглинищевский переулок) – на “горке”. Синагога – легитимное место встреч, и это позволяло довольно большому числу евреев собираться возле нее.
Молодежь пользовалась возможностью пообщаться и познакомиться с новыми друзьями – где еще они могли собраться вместе? Многие пары начинали здесь свой путь.
Отказники приходили на “горку” каждую субботу. Здесь подписывали письма, обменивались мнениями, встречались с иногородними и иностранцами. Если у приезжего в Москве не было знакомых, он мог пойти на “горку”, познакомиться с активистами, узнать, где можно начать изучать иврит, найти ночлег. Это был наш “отказной клуб” в центре Москвы.
Многие иностранные туристы и высокопоставленные гости столицы считали своим долгом посетить “горку” в субботу и воочию убедиться в существовании этого удивительного явления: в самом сердце тоталитарной страны сотни евреев собираются и обсуждают вопрос о том, как выехать из “коммунистического рая”.
Этим местом также интересовались иностранные корреспонденты, бывавшие здесь частыми гостями.
Властям это, естественно, не нравилось, но и запретить евреям приходить к центральной синагоге, служившей важной демонстрацией религиозной терпимости режима, они не могли.
Мы вели себя пристойно, демонстраций и митингов возле святого места не устраивали, порядка не нарушали. Власти пытались оказывать давление на руководство синагоги, несущее ответственность перед режимом за “правильное” отправление религиозного культа, но сионисты собирались на улице, так что аргументов повлиять на них у членов “двадцатки” было мало.
В те периоды, когда функционирование “клуба” было для властей особенно нежелательным или они хотели выразить свое неудовольствие в связи с какой-то акцией активистов движения, на подходах к улице Архипова выставлялись милицейские кордоны, а по улице направлялся мощный поток машин. В этих условиях пребывание на “горке” становилось крайне неудобным.
На праздники, в особенности на Симхат Тора, Рош Ашана и Хануку здесь собирались толпы. Все пространство от Маросейки до Солянки – несколько сот метров – заполнялось народом: десятки тысяч людей разных возрастов и профессий, много молодежи. Несколько групп с гитарами и магнитофонами пели песни по-русски и на иврите, заводили “Хору”. Энергетика была потрясающей. Людское море лучше всяких слов говорило о вновь обретенной национальной гордости, о желании быть вместе и сохранить свою национальную идентичность.
Люди приходили не только и даже не столько из религиозных или сионистских убеждений, сколько из чувства национальной солидарности. Трудно найти более наглядный аргумент провала антисионистской и антиизраильской пропаганды властей, направленной на отрыв евреев от всего еврейского и на их полную ассимиляцию.
Пытаясь сдержать наплыв людей, сотрудники КГБ демонстративно фотографировали людей из толпы. Иногда власти перегораживали улицу автобусами или грузовиками, выставляли милицейские заграждения. Ничего не помогало. Евреи шли на “горку”, невзирая на кордоны и игнорируя “топтунов”, которые были повсюду.
Одним из главных организаторов еврейского веселья во время празднеств стал Леонид Вольвовский (1942). Выпускник Горьковского физико-технического института (1964), он переехал в Москву и работал над диссертацией в московском Институте автоматики и телемеханики. Мы познакомились на “горке” зимой 1973 года. Наши судьбы переплелись необычным образом.
– Я до этого не знал никого, – вспоминает он.[1] – Пришел туда благодаря твоей будущей жене Инне, но, – тут он лукаво улыбнулся, – вы еще не были знакомы и не знали вашего будущего. Я познакомился с Инной благодаря ее мужу, Аркадию Макаревскому, прекрасному математику, помогавшему мне в работе над диссертацией. Они собирались уезжать, но в процессе подготовки к отъезду Аркадий, к сожалению, умер – сердце не выдержало. Ивритом я начал заниматься еще до подачи – в феврале семьдесят четвертого года. На “горке” Инна познакомила меня с отказниками Беллой и Димой Раммами, которые тут же спросили, хочу ли я изучать иврит. Они подвели меня к Паше Абрамовичу, а Паша – к популярному преподавателю Мише Гольдблату. В новую группу вместе со мной вошли моя жена Мила, Инна и еще несколько человек. Примерно через год Инна решила уезжать самостоятельно. В связи с этим у нее возникли некоторые вопросы, и я привел ее к тебе на консультацию. Это было летом семьдесят пятого, вы еще не были знакомы. Помнишь?
– Еще бы не помнить…
– Через месяц вы поженились! Потом Инна с Милой перешли к Фиме Крайтману, а ты вместе со мной начал заниматься у Миши Гольдблата. Гольдблат вскоре сказал, что пора начинать преподавать, и мы оба начали, практически одновременно, с осени семьдесят пятого.
– Что привело тебя к сионизму?
– Шестидневная война! Меня это переполняло, хотелось с кем-нибудь поделиться, а все друзья были неевреи… и я стал искать своих. Первый раз я попал к синагоге в шестьдесят восьмом году. Я тогда еще не имел никакого отношения к сионистским делам, приехал учиться в аспирантуре. Это было на Симхат Тора. Я был просто убит! Наповал! Там стояли люди с гитарами, пели песни и веселились. (Тогда это организовывал Давид Хавкин, он уехал в 1969 году, Ю.К.). Мне это близко, я же когда-то играл в студенческом театре, завоевывал почетные места, участвовал в горьковском КВНе. Когда переехал в Москву, даже у Розовского в театре играл.
– Леня, это при МГУ?
– Да. Хазанов и Филиппенко пришли в том же году… Я, конечно, не был таким великим, как они, но играл в том же самом театре. Начав преподавать иврит, я любил включать в преподавание песни, через них язык легче усваивается. С первых уроков ученики распевали у меня “Эвейну шалом алейхем”, “Ине ма тов ума наим”… Тогда появилась идея о том, что и на праздники это неплохо делать. Еще в самом начале я и Паша Абрамович начали заниматься с молодежью. Уроками иврита их же так не увлечь. Им уже кто-то начал что-то рассказывать, а меня больше интересовали песни, художественная часть.
– Абрамович организовал молодежные встречи?
– Я не помню точно, кто организовал, но молодежь собиралась у кого-то на квартире. Лена Дубянская, помню, тогда была еще среди молодежи. Потом мы организовали празднование Хануки на квартире. А потом я подумал, что лучше делать это на “горке”. Через год-два это стало частью “горки”. Среди туристов, приезжавших, скажем, на Симхат Тора, были такие, кто умел петь или играть на чем-нибудь, их специально присылали. Они говорили, что им было сказано найти меня и спросить, что делать. Ты не поверишь, там были сцены… Подходит ко мне, скажем, человек. Я его ставлю на определенное место и говорю: “Стой здесь и играй”. Таких мест было несколько. Часа три человек играл и не отходил от этого места. Там была и наша группа: Лева Каневский , Женя Финкельберг, Миша Тигай, Игорь Гурвич, какие-то девочки. Они были наверху, там где колоннада. Глотки наши после этих представлений отключались напрочь.
– Больше всего людей приходило на Симхат Тора…
– Много народу приходило на Новый год, через двадцать один день. На Симхат Тора можно было петь и плясать. На Новый год это было делать неудобно. Милиция могла подойти и сказать, что нарушаем.
Женя Финкельберг (1955), неизменный участник песенных программ и пуримшпилей, вырос в совершенно ассимилированной семье.
– На идише не говорили, свечек не зажигали, но родственники за границей были, и я знал, что я еврей. Брат моей бабушки в двадцать четвертом году “сделал алию”, а дед сидел за сионизм.[2]
– Женя, где ты научился так хорошо играть на гитаре?
– Во дворе.
– Во дворе на такой уровень не поднимаются. У тебя есть музыкальное образование?
– Пять лет скрипки я, конечно, прошел, еврейский все же ребенок, но в какой-то момент футбол победил, и скрипку пришлось поменять на гитару.
– А как ты попал к синагоге?
– Я всегда был такой комсомолец, нормальный еврейский ребенок из провинции, я же из Кирова – надо лучше всех учиться, быть всегда впереди. В Москве тоже надо было чем-то заниматься, и я пошел в народную дружину. Однжды мы патрулировали на улице Архирова, мне стало интересно. Друзья были, в основном, евреи, и мы начали туда ходить. У синагоги сложилась теплая компания с девочками, мальчиками… – обычные вещи. После синагоги мы часто заходили в гостиницу “Россия” или “Москва” – выпить кофе… Я всегда любил проводить время в еврейской компании, но сионизм начался с ансамбля, когда я полностью ощутил себя евреем. Леня Вольвовский привел меня к Бэлле Книжник. Там мы с тобой познакомились. Там же я познакомился с Левой Каневским, Игорем Гурвичем. После этого я стал что-то понимать – конец семьдесят четвертого года. У Беллы муж играл на скрипке, она сама – музыковед. В общем, это сразу вышло на другой уровень. В семьдесят пятом Вольвовский сочинил капустник… это же человек, который постоянно фонтанирует. Помнишь, там было: “У меня чего-то разболелась голова, начинаю справа я читать слова…” На Пурим мы устроили представление на квартире у Гриши Розенштейна. Собралась достаточно большая компания. А на следующий год был уже настоящий пуримшпиль, где Леня тоже играл.
––––––
– Как ты попал в Москву? – спросил я Игоря Гурвича (1938), другого участника отказного ансамбля и неизменного Мордехая в наших пуримшпилях.[3]
– Я приехал из Баку, поступил на “физтех”, окончил его и работал у Королева…
– До этого ты где-нибудь пел?
– Только в подвыпившей компании.
– Что привлекло тебя на отказную сцену?
– В семьдесят третьем году я в первый раз пришел на “горку” и услышал, как поют. Это был Суккот.
– В семьдесят третьем ты, по-моему, еще и женат не был.
– Да, мы, собственно, на “горке” с Ирой и познакомились и в семьдеят шестом поженились.
Вторым отказным клубом стал лес. Среди лидеров движения было много заядлых туристов, и отказники чувствовали себя в лесу, как дома. В 1973 году Александр Лернер, квартира которого уже давно не вмещала всех желающих праздновать вместе с ним еврейские праздники, предложил на День Независимости Израиля выехать в лес. “Людей было много, – вспоминает Дина Бейлина.[4] – Юдифь Абрамовна (жена Лернера, Ю.К.), заготовила на всех мясо для шашлыков. Картинка получилась сюрреалистическая. Мы ели шашлыки, пели и плясали, а вокруг стояли голодные гэбэшники”.
Это место на Красной пахре предложил Александр Лунц, оно стало постоянным на несколько лет и получило в отказной среде название “Поляна Лунца”.
– Как родилась идея вывезти отказников за город? – обратился я к Лунцу.[5]
– Идея была общая. Место действительно предложили мы, а почему ее назвали “Поляной Лунца”, мне неизвестно.
– Собирались часто?
– Когда для этого был соответствующий повод. В августе семьдесят пятого, когда в Москве проходил чемпионат по тяжелой атлетике, мы вывезли туда израильских штангистов (фотографию с этой встречи можно посмотреть на титульном листе первого тома книги, Ю.К.). Там собирались обычно на День Независимости Израиля, на другие праздники.
–––––––––
– Помнишь, как мы ехали автобусами и пели песни на иврите, – вспоминает Вольвовский.122 – Мы пели свое, а русские – свое. Израильских спортсменов помнишь? Как менты израильский флаг вырывали. А спроси меня, кто туда этих спортсменов привез?
– Спрашиваю.
– Я! Они принимали участие в первенстве мира по штанге. Нужно отметить, что израильтяне были далеко не первыми в этих соревнованиях, но где бы они ни выступали, арабы были после них. Я пришел за ними в гостиницу, потом мы с ними ехали на метро и дальше весь путь. Но ездить на Пахру было довольно трудно. Когда в отказе появился Толя Шварцман, я ему сказал: “Давай попробуем поискать, чтобы не было автобуса, а была только электричка”. Мы объездили с ним несколько мест. Два или три места, которые он предложил, мы зарубили, а третье приняли и стали туда ездить.
Анатолий (Натан) Шварцман (1929), заядлый турист, до 1973 года работал в режимном Институте приборной автоматики. В нем в свое время работали и другие известные отказники – Григорий Розенштейн и Александр Иоффе. Он присоединился к сообществу отказников в январе 1975 года.
“Когда я познакомился с Пашей Абрамовичем, – вспоминает Натан[6], – он поинтересовался, где я работал. Я рассказал, и он то ли в шутку, то ли всерьез сказал: “Ты не сможешь выехать пятнадцать лет”. И как в воду глядел. Я выехал точно через 15 лет. Он мне теперь об этом всегда напоминает”.
В 1975 году были подписаны Хельсинкские соглашения, в нашей среде начало активно развиваться культурническое направление, и атмосфера в отказе и вокруг него способствовала расцвету “лесного клуба”.
– С первого раза, – рассказывал Шварцман127 – я понял, насколько неудобно расположена “Поляна Лунца”. Это было в районе Юго-Запада Москвы, и туда можно было добраться только автобусом. Автобусы в выходные дни шли переполненные и часто не останавливались на нашей остановке. По мере того, как росло число участников, попасть на “Поляну” становилось все сложнее и сложнее. А когда КГБ пронюхал, что в определенные часы много евреев высаживается около этой поляны, он просто дал распоряжение водителям возле нее не останавливаться. Людям приходилось возвращаться к поляне с рюкзаками и детьми издалека. Когда я посетовал на неудобства “поляны”, мне сказали: “Выбери лучше”. У нас с женой было несколько любимых мест для прогулок в районе Овражек. Мы исходили эти места вдоль и поперек. Сосновый лес, прекрасный воздух. Одна поляна была особенно любимой, но жена сказала: “Только не ее. Повалит много народу, и мы лишимся этого места”. Тогда я обратился к Леве Каневскому, и мы объездили на его мотороллере много мест, однако, ничего подходящего не нашли. Ведь поляна должна быть достаточно удалена от населенных пунктов и в то же время располагаться близко от железнодорожной платформы: с детьми и вещами больше трех километров добираться трудновато. Она должна быть окружена лесом и быть достаточно просторной и светлой. Пришлось мне снова обратиться к жене и попросить ее пожертвовать “нашу” любимую поляну. Потом мы поняли, что она понравилась многим. Я тогда, конечно, не представлял себе, до каких масштабов это вырастет, но это уже при взаимодействии с Леней Вольвовским.
– Насколько я помню, на этой поляне мы собирались намного чаще, выезды за город стали регулярными. Вы составляли продуманную программу?
– Нельзя сказать, что изначально был особый план. Идея развивалась в процессе. Вначале я очень тщательно готовил место. Мы с женой выезжали заранее, в субботу, а основной сбор назначался на воскресенье. Вся суббота уходила на подготовку. Мы отмечали бревна, которые годились для устройства сидений, и когда начинал собираться народ, мы их вместе перетаскивали в заранее намеченные места. В определенном, подходящем для этого месте делали подобие шалаша. Кроме того, мы использовали длинные рулоны бумаги, которую в изобилии выбрасывали на нашей новой работе, и делали из нее импровизированные столы на земле. Получалось очень уютно. Приходили с гитарами, пели, кто-нибудь что-то рассказывал…
Первая встреча состоялась девятого мая семьдесят шестого года. Потом собирались каждые две недели. Место становилось все более популярным, и оповещать такое число людей устно стало неудобно. Я отпечатал на узких полосках бумаги маршрут прибытия, расписание утренних электричек и время очередной встречи. Эти полоски раздавал на “горке” нескольким ребятам, распространявшим дальше. Не нужно было каждому в отдельности объяснять, дело шло быстро и гладко. Расписание электричек летом не менялось, поэтому добавлять к объявлениям приходилось очень мало. Скоро все знали, что мы едем такими-то электричками в первых вагонах – тропа в “Овражки” начиналась от головного вагона.
– В “Овражках” было немало всяких мероприятий.
– Народу собиралось много, и мы решили вкладывать больше энергии в содержательную часть этого действа. Лекциями и выступлениями занимался Леня Вольвовский.
––––––––
– Как формировалась программа встреч? – обратился я к Вольвовскому.[7]
– Как правило, все делилось на две части. Первая часть – содержательная. Она включала краткую лекцию по истории, культуре, традиции, рассказ о приближавшемся празднике или что-нибудь об Израиле, а вторая – еврейские песни. Рассказывал либо я сам, либо кого-нибудь просил. Миша Нудлер хорошо помогал. Иногда выступал Эссас или кто-нибудь еще. Потом были песни. Уже была хорошая группа, певшая на проводах или праздниках – Женя Финкельберг, Игорь Гурвич, Лева Каневский. Кроме того, была спортивная часть – футбол, волейбол и прочее. Я все время слушал по израильскому радио конкурсы песни и видел, что у нас есть довольно много людей, которые поют. Я подумал, что мы можем тоже организовать нечто подобное. И тогда мы с Мишей Нудлером и Женей Либерманом решили организовать конкурс еврейской песни. На Суккот всегда приезжало очень много народу – это время и выбрали. Первый раз конкурс состоялся в семьдесят седьмом году и потом уже проводился каждый год.
– Насколько я помню, конкурс песни проводился четыре раза…
– В последний раз, в восьмидесятом году, он проводился уже без меня. В январе восьмидесятого меня выслали в Горький. Первый конкурс прошел просто, а на следующем возник вопрос техники. Ведь нужно, чтобы было хорошо слышно, а КГБ нам сильно пакостил. Мы выбрали площадку таким образом, чтобы можно было рассадить сотни людей и чтобы рядом было поле – поиграть в футбол. Как только мы выбрали площадку, это поле сразу засеяли и написали, что проход запрещен. Во время второго конкурса, а это было, как ты помнишь, в воскресенье, день нерабочий, они привезли трактор и заставили мужика пахать поле. Мужик ничего не понял, но его заставили, и он пахал. Но день-то выходной, он по-ударному все вспахал и хотел уехать. А гэбэшники ему – “Давай еще раз”. Мужик просто опешил! Он сам нам это рассказывал. Им нужно было, чтобы он создавал шум. Но он и по второму разу быстро сделал – домой хотел. Тогда они ему сказали, чтобы он оставил трактор включенным, а сам уходил. “Как же, – говорит мужик, – так и трактор повредить недолго”. А они ему – не твоя, мол, забота, если что – оплатим. За что Боря Чернобыльский пятнадцать суток тогда получил? За то, что подошел к трактору и заглушил мотор, а они написали, что он там напал на кого-то… Но удача была все же на нашей стороне. Ко второму фестивалю Эдик Нижников с сыном собрали из аккумуляторных батарей источник питания для усилителей. Это был целый чемодан. У нас появились динамики и микрофоны. И поскольку трактор находился все-таки относительно далеко, динамики перебивали его шум, и конкурс состоялся. Тут они уже ничего не могли сделать.
– Я помню, там были выставки детских рисунков, выставки фотографий.
– Да, но в этом я не участвовал.
– Там были длиннющие рулоны бумаги вместо столов и общие обеды.
– Да, я сразу сказал, что никаких мангалов устраивать не нужно, все приносить с собой. Мы всегда следили за тем, чтобы на земле ничего не оставалось, чтобы весь мусор забирали с собой в рюкзаках. Им же достаточно любого предлога, чтобы задержать. Они потом говорили мне, что такого чистого участка у них еще не бывало, что он был даже чище, чем до нашего прихода.
– Может быть, тебе заняться этим в Израиле?
– Хм…
Леню Вольвовского выслали из Москвы в январе 1980 года. Стрелка компаса международной политики снова показывала в сторону “холодной войны”, а Леня был слишком активен, заметен и смел. Кроме того, власти в том году “зачищали” Москву под Олимпиаду. Последний конкурс песни, на который собралось около двух тысяч человек – это было незабываемое зрелище! – проходил уже без него. Конкурс вели Женя Либерман и Марк Львовский.
Наши спортивные забавы постепенно привели к мысли об организации спортивных соревнований.
– Появилась идея, – вспоминает Толя Шварцман,[8] – на Лаг Баомер устраивать спортивные состязания – Маккабиаду, и с 1977 года мы ее регулярно проводили. Осталось много фотографий от этих Маккабиад. Там и тебя частенько видно. Маккабиада требовала спортивного оборудования, а денег особенно не было – зарплата моя после ухода с “почтового ящика” упала вдвое. Поэтому все оборудование я закупал в комиссионных магазинах по бросовым ценам. Это были волейбольные сетки, мячи, шахматные часы, шахматные доски, бадмингтонные сетки, а из веревок я делал границы площадок.
– Когда ты подал документы на выезд?
– В январе семьдесят пятого
– А разрешение когда получил?
– Я ступил на израильскую землю первого декабря восемьдесят восьмого года.
– То есть ты занимался “Овражками” двенадцать лет. Что происходит с ними после высылки Вольвовского?
– Вольвовский очень много вложил в “Овражки”. Мишу Нудлера вскоре отпустили, и он уехал. Тогда я сам стал обращаться к людям, чтобы подготовили лекцию на ту или иную тему. Доклады я не хотел делать сам, старался привлечь других людей.
“Я помню, – вспоминает Михаил Членов,[9] – как на конкурс песни в 1979 году в “Овражки” приехали представители московских театров. Они хотели послушать, может, обнаружатся хорошие голоса. Это было поразительно. В то время начинают закладываться некоторые практические основы того, что можно назвать еврейской общиной”. Членов имел в виду не отказное сообщество, а обычную еврейскую общину в диаспоре. К ее истокам он относит конкурсы песни, проходившие в “Овражках” в 1977-1980 годах, но это отдельная история.
“Овражки” оставили глубокие и положительно окрашенные воспоминания в семьях отказников, и они с радостью возродили их в Израиле. Каждый год в лесу Бен-Шемен проводится встреча отказников и их семей. В Израиле, как и в Москве, ключевую роль в этом сыграла семья Шварцманов. Они готовят выставки фотографий, программу выступлений, извещают отказников о дате. Все, как в старые времена.
[1] Леонид Вольвовский, интервью автору.
[2] Евгений Финкельберг, интервью автору.
[3] Игорь Гурвич, интервью автору.
[4] Дина Бейлина, интервью автору.
[5] Александр Лунц, интервью автору.
[6] Натан (Анатолий) Шварцман, интервью автору.
[7] Леонид Вольвовский, интервью автору.
[8] Натан (Анатолий) Шварцман, интервью автору.
[9] Михаил Членов, интервью автору.