Глава 34. Взаимопомощь в борьбе и отказе

Одним из важнейших институтов отказного сообщества стали взаимопомощь и поддержка. Забота о ближнем и по­мощь нуждающимся относятся к древнейшим и благословен­ным традициями нашего народа. В Советском Союзе мы, к сожалению, не были воспитаны на таких ценностях, однако генетическая память и помощь Запада помогли преодолеть этот пробел. “Отказники” в целом не голодали, были более или менее одеты и обуты и в экстренних случаях получали да­же западные лекарства. Узники Сиона и их родственники в большинстве своем также получали необходимую поддержку. Всякий раз, когда над кем-либо нависала опасность, делалось все возможное, чтобы защитить его от расправы.

Власти, со своей стороны, пускались на всевозможные ухищрения, чтобы сделать жизнь “отказников” горше и безра­достней и продемонстрировать на их примере участь тех, кто осмелится выступать против режима.

КГБ, помимо применения репрессивных мер, постоянно распространял в нашей среде слухи, сеявшие недоверие и по­дозрительность друг к другу.

Официальная пропаганда многократно утверждала, что ак­тивисты являются платными агентами международного сио­низма, империализма и даже западных разведслужб.

Власть активно пользовалась полной зависимостью совет­ских граждан от государства. Когда, например, учительница из Бендер осмелилась поинтересоваться, почему арестовали ее старого доброго знакомого Якова Сусленского, ее, украин­скую женщину, мать двоих детей, уволили с работы и не да­вали никуда устроиться. Она сняла с учебы старшего сына, чтобы он мог заработать на хлеб, но его тоже никуда не бра­ли. Через несколько месяцев доведенная до отчаяния женщи­на направила в КГБ заявление о том, что готова подписать любые показания против Сусленского, только пусть ее возь­мут обратно на работу. Это заявление, к великому удивлению Сусленского, было подшито к его делу.

Наша взаимопомощь преодолевала полную беззащитность советских граждан перед властью, но оставалась при этом очень непростым и опасным делом.

Как была организована материальная взаимопомощь в от­казе? Абсолютно неформально. Видов взаимопомощи было много, и каждая из них существовала независимо от другой.

Во-первых, среди евреев Кавказа, Западной Украины, При­балтики и даже Киева и Москвы было еще немало состоятель­ных людей. Уезжая, некоторые из них оставляли значитель­ные суммы “отказникам”, о которых слышали по радио или были с ними лично знакомы.

Во-вторых, отъезжавшие местные евреи часто не могли взять с собой часть мебели, личных вещей или предметов бы­та. Все это раздавалось знакомым и нуждавшимся, о которых узнавали через ульпаны или возле синагоги. Когда выезд стал массовым, вещей порой было больше, чем желавших ими вос­пользоваться.

Помимо внутренней помощи мы получали значительную поддержку от западных евреев. Туристы привозили “отказни­кам” джинсы, фотокамеры, электронику и другие вещи. Чаще всего посещались “отказники”, говорившие на иврите, анг­лийском или французском. Те, в свою очередь, помогали ос­тальным. Многие туристы посещали ульпаны и семинары.

В отказе всегда было несколько человек, которые собирали информацию о тех, кто попадал в беду и нуждался в срочной помощи. Со временем стали составляться списки “отказни­ков” по всей стране, и на основании этих списков помощь оказывалась более организованно. Стала популярной система персональной опеки, когда определенная семья, скажем, в США брала на себя заботу о семье “отказников”, переписыва­лась с ней и нередко поддерживала материально.

Контакты между семьями подбирались в основном таким образом, чтобы у обеих сторон были общие профессиональ­ные или семейные интересы – такие как дети-одногодки и то­му подобное. Американцы знали в этом толк, у них был боль­шой опыт.

Эффективно действовала система отправки “отказникам” денежных переводов или чеков, которые обменивались во Внешторгбанке на инвалютные рубли – “сертификаты”, как их называли. Это была легальная валюта, на которую можно было приобрести дефицитные товары в специализированных магазинах “Березка” или выгодно обменять ее на советские рубли.

В крупных общественных организациях в Израиле и на За­паде сформировались целые службы, внимательно следившие за положением “отказников” в различных городах и своевре­менно отправлявших к ним туристов с помощью и поддерж­кой. К сожалению, координация между различными еврейски­ми организациями оставляла желать лучшего, всем хотелось посетить известных на Западе героев отказа, поэтому равно­мерность далеко не всегда выдерживалась.

Работой с туристами в “Бюро по связям” занимался Арье Кроль, киббуцник, бывший одно время секретарем объедине­ния религиозных киббуцов. Он организовал молодежный ту­ризм с помощью всемирной молодежной религиозной органи­зации “Бней Акива”, использовал связи с еврейскими и хри­стианскими организациями в США, Англии, Дании, Голлан­дии, Норвегии и Швеции, отправлял в Советский Союз изра­ильтян с двойным гражданством. Посланцы Арье Кроля были хорошо информированы. Они привозили вещи, лекарства, иногда приветы и письма от родных и друзей в Израиле. “Бю­ро” всегда стремилось оградить “отказников” и, в особенно­сти, их лидеров от опасных с точки зрения “Бюро” шагов – участия в демократическом движении, чрезмерной политиче­ской активности, контактов с антисоветскими организациями на Западе и т.д. Натив также заботился о том, чтобы западные организации не втягивали отказное сообщество в антисовет­скую деятельность.

Во второй половине шестидесятых годов “Бюро по связям” создало при Иерусалимском университете “Центр исследова­ния и документации восточноевропейского еврейства”, затем – в 1970 году – “Общественный совет солидарности с евреями Советского Союза” во главе с ректором Иерусалимского уни­верситета Авраамом Харманом, затем – в 1971 году – “Коми­тет ученых” во главе с всемирно известным физиком Ювалем Нееманом. “Общественный совет” занимался международной координацией поддержки советских евреев. “Комитет уче­ных” делал то же для ученых-”отказников”. С середины семи­десятых годов организация бывших преподавателей иврита из Москвы – “Аиврим” – стала получать поддержку “Бюро” для оказания помощи учителям иврита в Москве. Многие инициа­тивы “Бюро” распространились в еврейских организациях по всему миру.

В Соединенных Штатах, Канаде и других странах возник­ли “Комитеты озабоченных ученых”, “Центры юридической помощи “отказникам””, “Центры медицинской помощи “от­казникам””. В крупных организациях появились координато­ры, занимавшиеся туристами, направлявшимися в Советский Союз.

Одним из таких координаторов была сопредседатель аме­риканского “Объединения советов в поддержку советских ев­реев” Инид Вёртман, жившая в Филадельфии. “Объединение советов”, крупная общеамериканская и независимая от истеб­лишмента организация, создавала собственные программы поддержки “отказников”: “Персональная опека над семьей “отказников””, “Персональная опека над узником Сиона”, “Совместное совершеннолетие (бар-мицвы и бат-мицвы)”, “Культура” (отправка литературы в СССР). К концу советской эры у “Объединения” было 50 отделений и 100,000 членов в Соединенных Штатах. Это была грозная сила.

– Когда вы были сопредседателем “Объединения сове­тов”? – обратился я к Инид Вертман.[1]

– После визита в Советский Союз, с конца семьдесят третьего по семьдесят седьмой год, когда моя семья эми­грировала в Израиль.

– В “Объединении советов” вы занимались туристами?

– Я была ответственной за инструктаж туристов, снаб­жала их соответствующими материалами культурного и ис­торического содержания, адресами “отказников”, давала им материалы для учителей иврита, религиозные материа­лы, магнитофоны. Иногда туристы сами выбирали свой ма­ршрут, и тогда я просто просила передавать материалы по пути следования. Некоторым мы предлагали поехать и да­вали им определенные адреса. Как правило, это были лю­ди, хорошо знавшие Израиль, способные прочитать лек­цию об иврите или на религиозную тему.

– С какими городами вы работали?

– О, со всеми, где пролегали туристические маршруты: Москва, Ленинград, Одесса, Харьков, Тбилиси…

– Я слышал, что ваши собст­венные корни из Одессы.

– Да. Родители моего отца, его братья и сестры, все они из Одес­сы. Мой отец – единственный из всей семьи – рожден в Америке. Отец моей матери тоже из черты оседлости.

– Инид, вы выглядите, как ти­пичная одесситка…

– Многие родственники, остав­шиеся в России, погибли во время Второй мировой войны. Мы испы­тывали огромную боль от этих по­терь. Если бы они в свое время уе­хали, остались бы живы. Я не могла допустить мысли, что с вами тоже случится что-то ужасное… Я чувствовала лич­ную ответственность за вашу судьбу. Боль от прежних ут­рат не давала мне успокоиться ни на минуту.

– Люди, подобные вам, действовали и в других органи­зациях. Берни Дишлер, например, отвечал за работу с ту­ристами в “Еврейском комитете”.

– Да, он начал действовать после того, как мы соверши­ли алию. Это сложная история. Берни был в Филадельфии добровольцем в “Совете по советским евреям”, который вначале был независимой организацией, работавшей сов­местно с “Национальной конференцией”. После того как Канни и Джо Шмаклер поехали с нами в Советский Союз – для нас это был уже второй визит, – в нашем доме состоя­лась встреча, и на ней Джо, всегда бывший человеком ис­теблишмента, предложил, чтобы наша группа работала со­вместно с “Национальной конференцией”. Мы согласились. Таким образам, в Филадельфии мы, независимая от истеб­лишмента организация, с осени семьдесят четвертого года работали совместно с истеблишментом.

– Как вы решали финансовые вопросы?

– Мы пытались получать пожертвования, собирали де­ньги для производства печатных материалов, иногда мы получали помощь из Израиля.

– Инид, чем вы занимались после переезда в Израиль?

– Я присоединилась к израильскому “Общественному сове­ту” и координировала деятельность “Комитета ученых”.

– Когда он был создан?

– В семьдесят первом году Давид Приталь, бывший ге­неральным секретарем “Общественного совета”, обратил­ся к Ювалю Нееману с предложением возглавить “Коми­тет”. Юваль согласился, и тогда “Комитет” начал функцио­нировать.

– В чем состояли функции “Комитета”?

– Прежде всего, привлечь израильских ученых к оказанию поддержки ученым-”отказникам”, создать между ними контакты и оргарнизовать группы солидарности с этими учеными по всему миру. “Комитет” издавал бюлле­тень, распространявшийся по странам и континентам. Та­ким образом возникли “Комитеты озабоченных ученых” во всем мире.

“Комитет озабоченных ученых” в Соединенных Штатах начал функционировать в Вашингтоне и Нью-Йорке в сентяб­ре 1972 года. Группа американских ученых, врачей и инжене­ров решила предпринять акции в защиту коллег в СССР, ли­шенных фундаментальных научных и личных прав в связи с их желанием выехать из страны. “Комитет” постоянно попол­нялся новыми членами и создавал отделения в различных уго­лках США и в других странах.

“Центр юридической поддержки” (“The Soviet Jewry Legal Advocacy Center “SJLAC”), работавший совместно с “Объеди­нением”, был создан в 1977 году группой юристов из Бостона. Позднее он стал “Центром юридической поддержки” “Объе­динения”, помогая ему в решении юридических вопросов и осуществляя свои собственные проекты. Он готовил юриди­чески обоснованные документы по делам заключенных, пети­ции в международные форумы и устраивал контакты амери­канских адвокатов с советскими “отказниками”, нуждавшими­ся в юридической помощи.

В организациях истеблишмента были свои центры юриди­ческой и медицинской поддержки. В “Еврейском комитете”, сотрудничавшем с “Национальной конференцией”, вопросы туризма координировал Берни Дишлер. Он сам посетил Со­ветский Союз в 1975 году. Мы встретились, и с тех пор между нами установились теплые дружеские отношения. Он, как и я, любил бегать трусцой, устраивал показательные забеги в под­держку моей семьи и других “отказников”.

– Берни, как ты присоединился к движению в поддерж­ку советских евреев?[2]

– Когда Косыгин приехал в США в семьдесят втором го­ду, в Вашингтоне был организован первый марш протеста. Я, помню, поехал туда маршировать в поддержку совет­ских евреев. А потом я встретил Инид Вёртман, вернувшу­юся из поездки в Советский Союз. Этот ангел коснулся ме­ня своим крылом, и с тех пор… Инид посоветовала нам взять опеку над семьей “отказников”. Мы выбрали Оксану и Александра Чертиных… собирали деньги у наших друзей – пять долларов в месяц – и когда ехали туристы, отправля­ли с ними чеки. Потом мы с женой Ланой решили сами пое­хать в Советский Союз. Это было в декабре семьдесят пя­того года, и там мы встретили тебя. Потом, в семьдесят шестом году, мы поехали на Вторую брюссельскую конфе­ренцию. Затем, в марте семьдесят седьмом года, когда уг­роза ареста нависла над Щаранским, я один поехал в Со­ветский Союз. Приехал в тот день, когда его обвинили в “Известиях”. Потом, в восемьдесят третьем году, я приехал снова – вместе с Ланой. Я до сих пор состою в “Националь­ной конференции”.

– Ты был членом “Комитета по советским евреям” в Филадельфии и успешно сотрудничал с истеблишмент­ской “Национальной конференцией” и с независимым “Объ­единением советов”. Насколько я знаю, ты отвечал там за подготовку и отправку туристов.

– Да, к семьдесят шестому году я был уже серьезно во­влечен в эти дела. Мы считали, что туризм важен и что не­обходимо поощрять людей ехать в Советский Союз. Потом мы стали умнее и старались посылать к вам людей, кото­рые могли бы дать больше, чем ма­гнитофон и джинсы – еврейских пе­дагогов, лекторов и так далее. Мы подготовили соответствующую про­грамму и собирали для нее деньги.

– Вы ведь работали не только с Москвой.

– В основном с Москвой и Ле­нинградом, но отправляли людей также в Киев, Вильнюс, Ригу и Ха­рьков. А началось все с того, что некоторые люди приходили к нам перед поездкой и проси­ли информацию.

– Откуда они знали, что у вас есть информация?

– Мы активно пропагандировали нашу деятельность. Туристы возвращались после посещения “отказников”, и мы устраивали им интервью в местной газете или общена­циональной еврейской прессе. Много выступали сами, ста­рались достучаться до синагог, групп Бней-Брита, предла­гали им организовывать выступления, которые со време­нем становились все лучше и лучше. У нас появились фо­тографии, мы готовили шоу со слайдами.

– А сами туристы тоже выступали на этих шоу?

– Не каждый, но большинство. Некоторые заинтересо­вывались после таких выступлений подобно тому, как мы сами заинтересовались, прослушав выступление Инид и Стюарта Вертманов.

– Вертманы выступили после того, как вернулись из поездки?

– Конечно. Они выступали очень много. После таких вы­ступлений некоторые зажигались и хотели ехать в СССР с единственной целью – посетить “отказников”. Но были и обычные туристы, которые предлагали сделать что-ни­будь. В семьдесят девятом году “Еврейский комитет” зая­вил, что мы начинаем тратить слишком много денег. Мы действительно поглощали значительную частью их бюдже­та. Они предложили, чтобы наши активисты приняли учас­тие в мобилизации средств. Мы согласились при условии, что определенная часть пойдет на наши нужды. Таким об­разом было мобилизовано около пятидесяти тысяч долла­ров, и это помогло нам, например, посылать к вам еврей­ских педагогов, которые не могли позволить себе такое пу­тешествие из собственных средств. Губернатор Пенсиль­вании собирался ехать с торговой миссией и попросил, чтобы мы проинформировали его о положении советских евреев. Мы рассказали ему, каково вам там, через что при­ходится проходить и почему важно поднять этот вопрос пе­ред советскими официальными лицами. Мы также предло­жили ему навестить некоторых “отказников”. В дальней­шем мы заботились о том, чтобы при любых контаках с со­ветскими властями проблема “отказников” поднималась.

– Почему это было важно вашему губернатору?

– Потому что он гуманист и хороший человек. И еще по­тому, что мы – его избиратели. Он хотел, чтобы избирате­ли были им довольны. Мы предупредили, что советские власти будут всячески отговаривать его от визита к “отказ­никам”, но у него есть полное право это сделать.

– Как вы определяли, по каким адресам пойдет тот или иной турист и что он с собой возьмет?

– Было очень трудно все это координировать, но мы старались работать со всеми, кто занимался туристами. Мы работали и с “Объединением советов”, и с “Националь­ной конференцией”. В какой-то момент я стал председате­лем программы по туризму “Национальной конференции”, стал частью истеблишмента. У нас был специальный “Ко­митет по подготовке туристов”, проводивший инструктажи перед поездкой. Мы старались периодически собирать ин­структоров из других городов США и Канады для обсужде­ний различных вопросов: каких туристов и куда предпочти­тельнее направлять, что им стоит брать с собой, к чему быть готовыми. В каждом городе это делалось немного иначе, и такие встречи помогали обменяться опытом.

– Вы посылали кого-нибудь на мой семинар учителей иврита?

– Конечно. Мы посылали к тебе учителей иврита. Я пом­ню, мы послали Стивена Брауна. Он поехал вместе с на­шим хазаном, кантором Дэвидсоном. Мы посылали к тебе раввинов. Иногда получалось так, что турист приходил к Юлию Кошаровскому и заставал там другого туриста, что не было оптимальной ситуацией. Но такое случалось не­часто. Когда кто-то просил лекарства, и это было срочно, мы созванивались с Пэм Коэн и старались выяснить, кто едет в ближайшее время. Тогда ведь еще не было компью­теров и факсов, мы общались по-старинке.

– Вы координировали усилия с Израилем?

– С Израилем было сложновато. Оттуда все время по­сылали людей, но никогда нам об этом не говорили, не де­лились с нами информацией. Люди, которых они посыла­ли, тоже ничего нам не рассказывали. Израильтяне хотели получать информацию от нас, все отчеты о поездках. Об­мен информацией был только в одну сторону. Они были очень… социалистические.

– А со “Студентами” координация была?

– У нас были некоторые связи со “Студентами” через “Национальную конференцию”. Мы встречались там с Гле­нном Рихтером, Яковом Бирнбаумом. Но координации бы­ло немного. Иногда отправляли в Россию университетских студенческих лидеров. Мы вообще старались посылать разных людей. Однажды мы послали католическую мона­хиню, сестру Глорию Кольман. Она была очень активна. В “Объединении советов” было больше координации со сту­дентами. Этим занималась Инид Вертман.

– Как ты оцениваешь роль международного туризма в борьбе за выезд?

– Многие сотни туристов, прибывавших в СССР от неза­висимых и истеблишментских организаций Запада, от госу­дарства Израиль, приносили “отказникам” надежду. Учите­ля, музыканты, раввины, канторы, монахини, депутаты Кон­гресса, мэры городов и губернаторы, домашние хозяйки и еврейские общественные деятели доносили до вас посла­ние еврейского мира. Когда мы все действуем для общей цели, и пусть каждый делает это по-своему, мы можем тво­рить чудеса. В этом я вижу значение движения в поддерж­ку советских евреев и его туристической части.

При всех видах помощи жизнь в отказе была сложной и трудной. Власти контролировали помощь из-за рубежа и в любой момент могли перекрыть ее или запугать получателя и заставить его отказаться от помощи. В провинции, куда ино­странцы не всегда могли приехать, положение было более сложное. Там денежные переводы из-за границы зачастую были единственным видом помощи.

Самой сложной была помощь узникам Сиона. Основное бремя ложилось, конечно, на их родственников, но зачастую сами родственники нуждались в поддержке – и не только ма­териальной. Одной из самых известных и преданных делу ак­тивисток, занимавшихся помощью заключенным, была Ида Нудель. Многие любовно называли ее матерью узников Сио­на. У Иды очень сильный и непростой характер.

– Ты много и преданно занималась заключенными. Как ты пришла к этому? – спросил я Иду.[3]

– Я училась ивриту у Володи Престина, и мы много го­ворили об этом. Он рассказывал, отвечал на вопросы, объ­яснял. Я приходила к нему минут за пятнадцать до урока и задавалча вопросы. Он жил в сумасшедшем темпе.

– Когда ты начала реально заниматься узниками?

– В семьдесят втором году. Стали уезжать родственни­ки некоторых заключенных, прерывались связи.

– То есть ты вошла в это потому, что жены и родст­венники некоторых заключенных стали получать разреше­ния и уезжать. Так?

– Нет, не так. Это скорее мой характер. Я начала инте­ресоваться этой темой – что, почему и как – и решила: на­до делать.

– Занятия узниками Сиона область сложная: переписка с властями, с самими заключенными, нужно было уметь поддерживать отношения с родственниками, готовить и отправлять в лагерь посылки…

– Я занималась всем, но ниче­го не имела права отправлять. От­давала все родственникам. Я жи­ла в Москве, родственники ехали в места заключения через меня и получали то, что я могла собрать.

– Престин помогал?

– Нет, он не мог помогать. До семьдесят четвертого года помо­гать мог Польский, а он был очень осторожен и не очень щедр.

– С какой-либо западной органи­зацией у тебя установилась связь?

– С французской группой была связь.

– А с Майклом Шернборном из Англии? Он ведь знал русский.

– Пока у меня был телефон, была связь. Вначале, пока Майкл не понял разницу между просто разговорами о мо­ральной поддержке и тем, чтó я ему передаю, тоже было непросто.

– Ты занималась всеми ленинградскими узниками?

– Всеми, кто попадал ко мне.

– И рижскими, и кишиневскими?

– Помогала. Я сама вела полуподпольный образ жизни, мало с кем общалась, потому что знала, насколько болтли­ва еврейская среда. Нужно было очень осторожно обра­щаться с информацией, люди рисковали. Ко мне приходи­ли освободившиеся из лагерей и приносили информацию – иногда в собственном заднем проходе…

– У тебя были помощники?

– Были. Ездили в места заключения, сопровождали род­ственников на свидания… Арик Рахленко, Боря Цитленок.

– Как ты решала финансовые проблемы?

– Деньги, которые я получала из-за границы, обменива­ла на сертификаты. Других финансовых источников было немного.

– Кто-нибудь из известных людей занимался узниками – кроме тебя?

– По-моему, нет. Всю информацию об узниках отправ­ляли мне. Кроме того, каждый узник знал мой адрес, ведь я им писала, поздравляла с днем рождения, у синагоги соби­рала подписи в их защиту, ходила по их делам в МВД. Ког­да я приходила к начальнику отделения в МВД, он вставал и подавал мне руку. Я им откровенно объясняла, какое от­ношение имею к этим людям, почему беспокоюсь, почему тревожу… Однажды даже главный врач ГУЛАГа решил со мной познакомиться. Потом он учил меня, как надо писать письма, кого пугать и как. Он не был евреем. Он просто был личностью.

– Как ты им это объяснила?

– Я ничего не прятала, никому не врала, объясняла, что и как – открыто и откровенно. У меня в сумке всегда была Конституция СССР, и я говорила только параграфами Кон­ституции. Им было трудно спорить со мной. Потом я объяс­няла активистам, рассказывала им, как мне удается вытас­кивать людей из ШИЗо, обеспечить больному врача, убе­дить, чтобы не посылали на тяжелые работы, если человек болен. Я сидела и работала день и ночь. Благодаря этому и выжила в отказе. Я просто такой человек, мне нужно за­ниматься делом. Я еще работала, поскольку КГБ все время угрожал, что посадит как тунеядку.

– Как ты выходила на узников и их родственников?

– Сестра присылала адреса из Израиля. В газетах печа­тали адреса, фамилии, она записывала и присылала. Арик Рахленко ходил в МВД и выяснял, где люди сидят, в какой республике. Чаще всего я приходила к синагоге, расспра­шивала людей. У меня были обширные связи с городами, пока не отключили телефон. Ты помнишь Маркмана?

– Да, это мой приятель из Свердловска. Его арестовали в семьдесят втором.

– Я очень хорошо знаю его жену, Грету. Она жила у меня.

– Ты вела это дело?

– Я ходила с Гретой в Верховный Совет. Я помню, что с нами были кишиневцы, пять человек, Володя Слепак был. Я была в тесном контакте с отцом Залмансонов. Он прихо­дил, заезжал. Я внимательно следила за тем, кто и когда едет навещать заключенных в ближайшее время. Я была связана с демократами, тесно общалась с Ниной Иванов­ной Буковской. Они не трепались, занимались делом.

– Что, возникали проблемы?

– Еще бы… это же человеческое общество в боли и страдании. Были женщины, которые боялись общаться со мной, были женщины, которые боялись, что я захочу увес­ти их мужей. Всякие люди попадались… и умные, и дураки, и психи. Я через все проходила и делала то, что считала нужным. Некоторые заключенные выходили из лагеря и не приезжали в Москву или не заходили ко мне. Им говорили, что со мной опасно иметь дело – никогда не уедешь. Тогда я ехала к ним. Были, конечно, и такие узники, которым я не помогала. А были узники, которым помогала, а они, осво­бодившись, были крайне недовольны и предлагали, чтобы “Мосад” (израильская разведка, Ю.К.) занялся мною и вы­яснил, кто я такая.

– Они что, считали так, потому что ты им плохо по­могала?

– Нет. Они не хотели, чтобы им помогали, а я не знала, что они этого не хотят. Они скрывали, что они евреи, что уезжают. Были мамочки, которые сами посадили своих де­тей, чтобы не уезжали, а потом  раскаивались. Когда КГБ начал забирать в армию семнадцати-восемнадцатилетних ребят, возникло что-то вроде движения протеста. Эти ре­бята у меня прятались.

– У тебя была однокомнатная квартира. Где там мо­жно прятаться?

– У меня была одна комната и кухня. На кухне стоял ди­ванчик, на котором все спали. Узники, выходившие из лаге­рей, армейские мальчики – все.

– Насколько я знаю, некоторыми заключенными зани­малась Дина Бейлина.

– Этого я не знаю. От Дины, как правило, ко мне никто не приходил.

– Некоторых людей она вела до процесса.

– Я не знаю, кого она вела. Когда я в это вошла, мне Во­лодя Престин объяснил, что каждого человека я должна рассматривать как потенциального подельника, потому что мы все, наверное, сядем. “Ты смотри, – сказал он, – это де­ло опасное”. И я следовала этому. Дина мне ничего о сво­ей жизни не рассказывала, и я ей ничего не рассказывала, потому что жизнь наша была ненормальная.

– Скажи, пожалуйста, в семьдесят седьмом, после то­го как посадили Щаранского, Дина просила тебя воздер­жаться от демонстраций до суда?

– Просила. Но мало ли что Дина просила. У меня своя голова на плечах и своя ситуация.

– По ее словам она просила тебя и Слепака воздержа­ться от демонстраций, чтобы не отвлекать внимания от дела Щаранского.

– Мне такие вещи и раньше говорили. Когда человек сам не может, не хочет, или не смеет идти на демонстра­цию, он начинает обвинять другого.

– В семьдесят седьмом ты организуешь женскую груп­пу, и вы начинаете серию демонстраций.

– Я выбрала шесть женщин, у которых был шанс не по­пасть в тюрьму и которые согласились не рассказывать ни­кому, чтó мы будем делать. Наташа Хасина, Галя Нижнико­ва и другие.

– А откуда ты знала, что их не посадят?

– У Хасиной был маленький ребенок, у других тоже об­стоятельства были. В моем случае это было пятьдесят на пятьдесят. Но к тому времени я уже стала известной. Я се­бя никак не рекламировала, была безумно занята, почти не встречалась с иностранцами, у меня не было английского языка. Но было такое время, когда люди освобождались из мест заключения и рассказывали, как им помогали, и всю­ду называли одно имя.

– Сколько демонстраций вы успели провести, прежде чем тебя посадили?

– Шесть.

– Демонстрация возле Кремля в Александровском саду была первой?

– Да. Мы были у Боровицких ворот. Там с левой сторо­ны есть холмик, и мы стояли на нем.

– А где была вторая?

– Не помню… Я помню последнюю. Мы договорились, что все закроются у себя в домах с детьми, повесят на бал­конах лозунги и не будут пускать милицию.

– В этой демонстрации участвовала еще одна женская группа – Иры Гильденгорн.

– Этого я не знаю. Они со мной не беседовали, и я не спрашивала. У нас в демонстрациях участвовали люди, ко­торых я знала годами.

– Та демонстрация была первого июня семьдесят вось­мого года, в Международный день ребенка. До суда тебя не арестовывали…

– Мне предъявили обвинение двадцатого июня.

– В ссылке ты переписывалась с другими узниками? Или это было невозможно?

– Я там была занята выживанием, писала письма, но уже не так… Переписка между заключенными запрещена, так что это было очень трудно. Я получила пару писем от Толи Альтмана, что-то от Залмансона… Я работала, и у меня было значительно меньше времени и сил.

– Кем ты работала?

– Сторожем. У меня была собака, и мы работали вместе.

– Без оружия?

– Без. Заключенным оружие не положено.

– С воли помогали?

– Конечно. Ко мне без конца приезжали. Я была связана с Ниной Ивановной Буковской, Беллой Гораль, Львовский приезжал, Цирлин и другие.

– Я слышал, тебе было тяжело в ссылке…

– Очень тяжело. Человек, который всю жизнь прожил в Москве, оказывается в сибирской деревне. Температура – минус сорок-минус пятьдесят. Нужны дрова, печка. Продук­тов нет, летом приходилось все выращивать самой. Воды в доме нет. Носить ведра с водой было очень трудно. Прихо­дилось тащиться с ведром воды целый день. Туда-сюда. Если ты мужчина, ты можешь организовать что-то, а если ты женщина, все тебя боятся, никто не помогает.

– Знакомые там не завелись?

– Какие знакомые в глухой Сибири! Ты знаешь, кто там живет? Берут интеллигентного человека и кидают его в среду, где каждое второе слово – мат. Когда ты с ними раз­говариваешь, ты должен мат отселектировать и собрать слова во фразу. Это совершенно другая среда, это – ссыл­ка. Там ты в полной изоляции, и никто тебе не поможет. О тебе пишут статьи в газетах. Местных газет не было, но была томская газета, мы были на двести километров се­вернее Томска. Еще не тундра, но уже глубокий Север, ху­тор домов на десять. У меня была комната в бараке, где жили освободившиеся из заключения, им запрещалось жить в городе. Только мужчины. Я была единственной жен­щиной. Я была для них человеком с Луны. Печки в комнате не было. Помещение отапливалось от кочегарки с помо­щью батарей, но когда минус пятьдесят, все замерзало, и это было очень тяжело. Потом я устроила протест по по­воду крыс в помещении, и мне, в виде исключения, разре­шили купить домик. Ссыльный, в принципе, мог снять себе жилье, но меня никто не брал. Я купила маленький домик на одну комнату, и в нем была печка, которой я не умела пользоваться. Никто меня не научил, как ею пользоваться, я там пару раз чуть не умерла. Потом начальник милиции меня научил. Он, когда разобрался, кто я такая, вызывал меня, запирал комнату, и мы разговаривали часами. А ес­ли он забывал запереть и входил какой-нибудь милицио­нер, он говорил ему: “Выйди, я сейчас занят”. Это был че­ловек с высшим юридическим образованием, его загнали в такую глушь.

– Когда ты вышла, тебе прописку в Москве не дали?

– Никому не давали.

– После того как ты устроилась в Бендерах, ты про­должала переписку с узниками?

– Конечно, продолжала. Люди выходили, уезжали. Жизнь продолжалась. Там были “отказники” Рояки и Ли­берманы. Они меня хорошо приняли. А милиция… они ме­ня просто выбрасывали из автобуса, когда я хотела уехать. Брали за руки, за ноги и выкидывали.

Пройдут еще долгие пять лет после освобождения, прежде чем Ида Нудель получит разрешение. В марте 1987 года ее увезет на личном самолете известный американский бизнес­мен Арманд Хаммер. Пять тысяч человек соберутся в аэро­порту, чтобы приветствовать ее приезд.

 

Параллельно с Идой Нудель помощью “отказникам” и уз­никам Сиона много занималась Дина Бейлина. Активная, с яв­ными лидерскими качествами, она занималась многими во­просами: в течение ряда лет была научным секретарем семи­нара Александра Лернера; принимала участие в подготовке аналитических обзоров для Израиля; участвовала во встречах с важными общественными и политическими лидерами Запа­да; поддерживала контакты с активистами алии из многих го­родов. На протяжении ряда лет Дина организовывала подго­товку и составление списков “отказников”, в том числе тех, которые фигурировали потом в качестве шпионской составля­ющей в деле Щаранского.

После того, как Щаранского арестовали, Дина заявила за­падным корреспондентам, что это она занималась списками, что Щаранский здесь не при чем. В тех условиях это был му­жественный шаг, последствия которого невозможно было предугадать. Дина, впрочем, и сегодня уверена в том, что ни­чего секретного в списках не было.

Ида Нудель в основном занималась находившимися в за­ключении. Бейлина включалась, когда над активистом нави­сала угроза ареста или против него открывали дело. Ей прихо­дилось часто готовить материалы по судебным процессам для Запада. Некоторые записи сохранились, да и в памяти оста­лось много интересных деталей, характерных для того времени.

– Какими делами ты занималась? – обратился я к Дине.[4]

– Многими, всех и не упомнишь. Я ведь была тесно свя­зана с активистами из разных городов и занималась раз­личной помощью “отказникам”. Ко мне часто обращались те, кого начинали преследовать. Помнишь арест Марика Нашпица и Бори Цитленка? Их забрали на последней де­монстрации “хунвэйбинов” – так их некоторые называли. Эту демонстрацию они провели возле библиотеки имени Ленина в конце февраля семьдесят пятого года. Я ее хоро­шо запомнила. Я туда поехала, чтобы сообщить коррес­пондентам, если ребят задержат по дороге. Было очень тревожно, гэбэшники ходили за нами толпами. Демон­странты с плакатами простояли меньше минуты, после чего их всех, кроме Гвинтера, затащили в здание библи­отеки, а затем вывезли в вытрезвитель. Нашпица и Ци­тленка объявили организаторами и привлекли к суду. Остальных приговорили к пятнадцати суткам. Либерману судья назначил десять суток. Он опешил от удивления, когда на вопрос, где Либерман родился, тот ему ответил: “Здесь, в этой тю­рьме”.[5] Когда стало ясно, что Нашпиц и Цитленок могут получить большой срок, началась борьба за их освобождение. Через три дня, двадцать седьмого февраля, двенадцать активистов, среди которых были Слепак, Лунц, Престин, Гольдфарб, Давыдов и другие, отправились в прокуратуру протестовать против ареста. Пятерых принял генерал Цыбульник, не сказавший ничего вразумительного. Тогда было подготовлено и отправлено на Запад заявле­ние, подписанное большим числом “отказников”.

В этом деле удачно выступила Дебора Само­йлович. Профессор Кур­чатовского института, она в шикарном манто, уве­шанном медалями и ор­денами, явилась на су­дебное заседание. Это на­до было видеть! Солид­ная, красивая дама, выг­лядевшая как крупный об­щественный деятель, она представилась охране как тетка Цитленка, и ее пропустили. А поскольку она обла­дала уникальной памятью, то сумела потом пересказать все, что происходило за закрытой дверью.

Я представилась теткой Нашпица, но меня “вычислили” и не пустили. Нашпиц получил пять лет ссылки, а Цитленок – четыре. Кассация ничего не изменила. Потом ребята ис­чезли – на месяцы, власти, видимо, решили отыграться на них на этапе. Мы боролись за каждый день этапа, пока они не объявились – один в Енисейске, второй в Читинской об­ласти. Потом мы ездили к ним в ссылку. В первый раз я ездила с Мусей, теткой Нашпица, чтобы помочь им с уст­ройством, а во второй раз с Иосифом. К ребятам ездили Толя Щаранский, Александр Лунц и другие наши активисты.

– Какими делами ты еще занималась?

– Лева Ройтбурд, один из известных одесских активис­тов, попытался выехать в Москву на встречу с американ­скими сенаторами. Это июнь семьдесят пятого. В местном КГБ Леву предупредили, что ему не поздоровится, если он попытается выехать. Незадолго до этого в газете “Вечер­няя Одесса” появилась угрожающая статья, главным дей­ствующим лицом которой был Ройтбурд. Несмотря на угро­зы Лева решил ехать. Его арестовали в аэропорту за, яко­бы, сопротивление милиции. Я с Мишей Либерманом поле­тела к нему на процесс. Нам удалось записать показания свидетелей, среди которых был главный лоцман тамошне­го пароходства – важная персона по одесским масштабам. Он прямо заявил, что видел, как Леву без всякой причины и без объ­яснений скрутили и увели, и что Лева ни на кого руки не поднимал. До сих пор не понимаю, как этому человеку дали выступить на суде! Мы немедленно передали по теле­фону на Запад речь адвоката и по­казания свидетелей. Нужно было показать нашим друзьям, что это провокация. Советы в те годы обы­чно представляли аресты активис­тов борьбой с уголовными престу­плениями. Ведь и на Западе напа­дают на полицейских. Но это дело было состряпано очень неумело. Видимо, в местном КГБ не ожидали нашего вмешательства и такой быстрой реакции. Все происходило накануне под­писания “Заключительного акта” в Хельсинки, и советским делегатам на подготовительной встрече задали вопрос – как согласуются соблюдение прав человека в СССР и арест Льва Ройтбурда за желание эмигрировать в Из­раиль? Леве грозило до пяти лет тюрьмы. Объявление при­говора без объяснения причины отложили на неделю. Лева получил два года. В тех условиях и это было победой.

– Еще подобные победы были?

– Самым впечатляющим в этом смысле было дело Бори Чернобыльского и Иосифа Асса. Их выпустили до суда, хо­тя обоим грозила серьезная статья. Это, по-моему, было единственное такое дело в Советском Союзе.

События разворачивались в сентябре-октябре 1976 года. Время было горячее. С одной стороны набирал обороты от­казной симпозиум по культуре, а с другой – уже несколько месяцев (с 12 мая) работала Хельсинкская группа. Власти нервничали и, похоже, были в некоторой растерянности.

В это время двенадцать активистов – Слепак, Чернобыль­ский, Асс и другие – начали кампанию протеста против нео­боснованных отказов. Активисты написали письмо, в котором требовали, чтобы ОВИР давал письменные ответы с указани­ем причин и сроков отказов, а также предоставления права подачи апелляции с присутствием при ее рассмотрении.

19 сентября письмо отнесли в приемную Верховного Сове­та и затем, в соответствии с законом, в течение месяца ждали ответа. Ответа не последовало. Тогда активисты организовали серию демонстраций, которые начались на следующий день после праздника Симхат Тора и прошли 17, 18, 19 и 22 октя­бря в здании Веровного Совета, 20 октября в помещении МВД и 25 октября в приемной ЦК КПСС.

День ото дня число участников демонстрации росло. Не помню, участвовал ли я в первый день, но восемнадцатого пришел. В этот день мы, человек двадцать, были с нашитыми желтыми звездами. В конце дня нас отвезли километров за пя­тьдесят в лес и некоторых сильно побили, после чего Щаран­ский организовал пресс-конференцию.

– Ночью, – вспоминает Дина Бейлина,[6] – я с кем-то еще объезжала активистов и рассказывала, что избили на­ших. Помню реакцию Канделя – он был очень занят, но “если начали бить, то надо идти всем”.

На следующий день в Верховный Совет пришло уже чело­век пятьдесят. Мы требовали ответа на письмо и наказания виновных в избиении. В конце дня пообещали, что на следую­щий день нас примет министр МВД Щелоков. Он принял де­легацию из трех человек.

– Кто входил в делегацию, не припомнишь? – обратился я к Дине.¹³⁶

– По моим записям, а они составлялись вскоре после описываемых событий, это были Слепак, Чернобыльский и Щаранский. Всего в МВД пришло пятьдесят два человека с желтыми звездами на одежде. Щелоков заявил, что за бе­зопасность “отказников” он ответственности не несет. В ко­нце дня демонстрантов опять вывезли в лес, но на этот раз не били. Четверых – Виктора Елистратова, Михаила Крем­ня, Бориса Чернобыльскаго и Аркадия Полищука – отдели­ли от остальных и задержали.

22 октября “отказники” снова пришли в Верховный Со­вет, после чего более сорока человек с желтыми звездами на груди двинулись в окружении милиции к приемной ЦК. Иосифа Асса, Иосифа Бейлина, Владимира Слепака и Анатолия Щаранского принял руководитель отдела адми­нистративных органов ЦК Альберт Иванов. Информации о четверых задержанных мы не получили. К вечеру демонст­рантов вывезли в вытрезвитель, и там был составлен протокол. Но арестованы они не были. К вечеру стало известно, что Чернобыльский находится в Бутырской тюрьме, а Виктор Елистратов, Аркадий Полищук и Михаил Кремень получили по пятнадцать суток.

Двадцать пятого октября тридцать восемь человек опять отправились в ЦК. Семнадцать из них были аресто­ваны по дороге, в том числе Иосиф Бейлин, Арон Гуревич, Александр Гвинтер, Илья Зеленый (Одесса), Яков Рахлен­ко, Владимир Слепак, Юлий Кошаровский, Захар Тескер, Игорь Туфельд, Леонид Ципин, Владимир Шахновский, Ле­онид Шабашов, Анатолий Щаранский, Дмитрий Щиглик, Исаак Элькинд, Евгений Якир, Леонид Вольвовский. Фе­ликс Кандель был арестован возле дома.

Все получили по пятнадцать суток.

Шесть женщин были оштрафованы на двадцать рублей каждая – и отпущены. Иосифа Асса арестовали дома и по­садили в Бутырскую тюрьму. Ему и Чернобыльскому пре­дъявили обвинение в хулиганстве. Вы, по-моему, сидели в Серпухове, в филиале Бутырской тюрьмы, и мы с твоей женой ездили к Вам.

– Мы-то получили по пятнадцать суток, а над Черно­быльским и Ассом тучи сгущались. Сопротивление мили­ции, хулиганство…

– Когда стало ясно, что Чернобыльского и Асса могут осудить на длительные сроки, я обратилась к Софье Ва­сильевне Калистратовой (известный московский адвокат, защищавший многих правозащитников, Ю.К.), и мы разра­ботали идею создания “группы содействия следствию”.

Группа содействия следствию была создана быстро – пер­вого ноября 1976 года. В нее вошли активисты еврейского движения и наблюдатель от Московской Хельсинкской груп­пы; консультантом по правовым вопросам стала адвокат Ка­листратова.

– Дина, как работала эта группа?¹³⁶

– Софья Васильевна Калистратова была и председате­лем группы, и играла роль судьи. Мы вызывали свидете­лей, не всех же посадили на пятнадцать суток. Я была сек­ретарем и вела настояший протокол. Присяжными явля­лись профессора Мейман, Браиловский, Лернер и кто-то еще из профессоров и известных на Западе “отказников”. Каждому свидетелю Софья Васильевна задавала вопросы. И выяснилось, что не Чернобыльский с Ассом били мили­ционеров, а милиционеры били их.

– Да, нас отвезли километров за пятьдесят, выкинули в лесу, и милиционеры стали оттеснять нас от машин, чтобы уехать, а мы требовали, чтобы отвезли обратно – туда, откуда забрали. Было уже довольно холодно. Кто-то из наших лег под колеса… Милиционеры вели себя гру­бо, били, ругалсь, Тескеру сломали нос.

– Документ мы назвали “Отчет группы содействия след­ствию”, отнесли его в прокуратуру и отправили на Запад. У синагоги мы раздавали всем иностранным туристам две фотографии – жены Асса с двумя маленькими дочками и жены Чернобыльского с двумя маленькими дочками. Фото­графии были необычайно трогательными. Просидели Боря и Иосиф меньше месяца, но – по-настоящему, им даже обрили головы. Ребят выпустили до суда с формулиров­кой: “не опасны для общества”.

Чернобыльский появился у меня ночью сразу после ос­вобождения. Он сам не верил, что его освободили. Ведь дело шло по статье “сопротивление властям”. Могли дать три года, а то и больше.

– Насколько мне известно, ты также собирала сроч­ную информацию из “горячих точек”.

– Да. Первым опытом было дело Александра Фельдма­на. Иосиф (муж Дины, Ю.К.) ездил в Киев по следам ареста Саши, буквально исследовал место происшествия и бе­седовал со свидетелями. Привез важную информацию.

После посадки Толи Щаранского возникла угроза ареста Во­лоди Кислика. Он передал на Запад две статьи: одну по ядерной физике, но абсолютно открытую, а вторую о поли­тике властей в области эмиграции. У туриста, с которым он отправил статьи, их изъяли. В мае семьдесят седьмого го­да об этом туристе была статья в “Известиях”. В ней упо­минали и Кислика. Но главная атака на него началась осе­нью в киевских газетах. Статей было несколько. Главная – в “Правде Украины” как раз перед днем поминовения в Ба­бьем Яре. Говорилось, что Кислик передавал секретные материалы на Запад. У Володи провели обыск, открыли против него дело, после чего вызывали на допросы и по делу Щаранского, и по его собственному. Допросов было очень много. В это время в Москву с визитом прилетел ге­неральный прокурор штата Нью-Йорк. Нельзя было упус­кать такую возможность. Я попросила Женю Цирлина, и он слетал в Киев за этой газетной статьей – туда и обратно. В Киеве он пошел не непосредственно к Кислику, а к своим коллегам-”отказникам” из физтеха, киевлянам, которых знал лично – чтобы не “светиться”. Утром эту статью пере­вели на английский для прокурора и объяснили, что в ста­тье содержится явная угроза посадить человека. Кроме то­го, в Киев приезжал корреспондент “Нью-Йорк таймс” Крэг Уитни, который в начале декабря опубликовал в своей га­зете большую статью про Володю. Я уж не знаю, почему Володю тогда не арестовали – по этой ли причине или по какой-либо другой.

– Дина, процессом Завурова ты тоже занималась?

– Да. Это братья-чеканщики из Душанбе. Они уже давно в Израиле и с успехом продолжают свое дело. Они подали на выезд в семьдесят пятом году, у них на руках уже были выездные визы, но по причинам, от них не зависевшим, они просрочили их на один день. Вроде бы ничего страш­ного, таможня не уложилась из-за какой-то иностранной делегации, которую пропускали вне очереди, но визы у братьев отобрали. Тогда Амнер и Амнон отказались заби­рать назад свои паспорта. Это были активные ребята, они продолжали бороться, в том числе и через Москву. Шест­надцатого ноября их арестовали на пятнадцать суток в Ша­хризябе, это в Узбекистане. Амнер во время прогулки уд­рал из КПЗ и приехал в Душанбе к родителям. Амнона по­сле “суток” выпустили, а на Амнера завели уголовное дело, арестовали в Душанбе и снова увезли в Шахризяб. На двадцать шестое декабря был назначен суд. По их просьбе мы послали туда адвоката из Москвы. Адвокат сообщил, что заседания будут проводиться на узбекском языке и просил помочь с переводчиком, так как на месте трудно найти – видимо, люди боялись. Я предложила Липавскому поехать помочь. Он много лет жил и учился в Ташкенте и хорошо знал узбекский. Липавский согласился, но так и не поехал, сказал что не смог вылететь – ему, якобы, мешали люди из КГБ. Параллельно с Липавским я попросила Леву Гендина, чтобы он, нигде не “светясь”, привез в Москву ма­териалы суда, что он успешно и сделал, слетав туда и об­ратно. Было странно, что Гендин Липавского в аэропорту не видел. На суде адвокат убедительно продемонстриро­вал невиновность Амнера, хорошо выступили свидетели защиты, друзья на Западе начали кампанию. Но суд все же приговорил Амнера к трем годам лагерей – по сути за то, что он отказался забрать обратно советский паспорт. Даль­ше началось самое интересное, возможно, проливающее свет на всю эту странную историю. После ареста Щаран­ского, отца братьев Завуровых, Бориса, вызвали в КГБ и предложили подписать статью, аналогичную статье Липав­ского, а также дать показания о том, что первый секретарь американского посольства Джо Прессел приезжал в Таджи­кистан собирать секретную информацию о военных базах вокруг Душанбе. “Согласишься – освободим сына Амнера, откажешься – посадим второго сына, Амнона”. Вот такой выбор. Джо Прессел действительно ездил в те края. Адре­са людей, не боявшихся встретиться с ним, ему дал Ща­ранский, и братья Завуровы были среди них. Завуровы по­казали Пресселу местные достопримечательности и про­демонстрировали чудеса национальной кухни. Когда вла­сти начали разрабатывать версию о шпионаже Щаранско­го, Пресселу, по сценарию, была предназначена роль ре­зидента ЦРУ, и КГБ решил воспользоваться поездкой Пре­ссела на Юг, чтобы придать шпионской версии больше убедительности. К чести Бориса Завурова надо сказать, что он устоял и от предложения КГБ отказался. После это­го Амнон приехал в Москву, рассказал нам все, и мы эту информацию передали на Запад. Суд над Завуровым по­мог мне, сопоставляя с другими фактами, разоблачить Ли­павского. Так, в сентябре семьдесят шестого на еврейском кладбище около Москвы разбили около шестидесяти па­мятников. Сфтографировать кладбище я попросила Мишу Кремня, а отвезти фотографии должен был Липавский. Но Липавский оттянул время, а через две недели на кладбище все убрали и посадили цветы. Но я поняла, что представ­ляет собой Липавский, слишком поздно, да и активисты, ко­торым я рассказала о моих подозрениях, в том числе Ща­ранский, Лернер и Слепак, не поверили тогда в это.

– Делом Щаранского ты, конечно, тоже занималась…

– …и это, как ты понимаешь, было самое серьезное де­ло, с которым мне пришлось столкнуться. И не только по­тому, что я сама была частью этого дела. Вначале вокруг него складывалась очень непростая обстановка. Мне при­ходилось слышать от некоторых “отказников”, не будем сейчас называть их имена, что Щаранский диссидент, и это шпионское дело нечего вешать на алию. А из Израиля от меня требовали прекратить защищать Толю, если я хочу когда-нибудь получить визу в Израиль. И это в то время, когда обстановка и без того была очень напряженная.

– Да, обстановка была жуткая.

– В первую субботу после той страшной статьи в “Изве­стиях”, где активистов алии обвиняли в измене родине и шпионаже, около синагоги появилось всего несколько “от­казников”, окруженных толпой кагэбешников. Люди боя­лись. Три первых месяца после ареста Щаранского на до­просы еще никого не вызывали, информация отсутствова­ла и было очень сложно объяснять нашим друзьям на Западе, чтó происходит.

– Чем ты занималась в эти месяцы?

– В это время важно было показать, что Щаранский – один из нас, еврейский активист, что он арестован и обви­няется в том, что мы делали вместе с ним, а иногда и без него. Если бы Толю защищали только родственники, а ак­тивисты сионистского движения остались бы в стороне, ор­ганизовать общественное мнение на Западе было бы очень сложно. Ведь родные защищают своего в любой ситуации.

– Что происходило, когда начались допросы?

– Допросы начались через три месяца. Я помогала нео­пытным “отказникам” преодолеть страх перед допросами в Лефортово, собирала и анализировала информацию с до­просов, пересылала на Запад письма и обращения в его защиту, иногда организовывала такие письма. Я собирала свидетельства процессуальных нарушений, доказывала невозможность объективной защиты Щаранского советски­ми адвокатами, вместе с Толиной мамой встречалась с за­падными адвокатами, сопровождала ее повсюду. На до­просе кому-то сказали, что в Москве действует центр со­противления следствию.

Очень многие, выходя с допроса, спешно записывали все, что могли вспомнить, и приносили мне со словами – “передай на Запад, я хочу, чтобы знали правду о происхо­дящем и чтобы знали, что я не сдался”. Люди, никогда пре­жде не бывавшие на допросах, вели себя мужественно. Алика Когана, например, тихого математика “выдернули” на допрос ранним утром прямо из постели. Ему предъяви­ли двенадцать наших коллективных писем, “тянувших” на сто девяностую статью. Сказали, что им известно, что он ничего не подписывал, что это делал за него Щаранский. Угрожали, что если будет молчать, то посадят. И Алик, на глазах изумленных следователей, подписал все двенад­цать документов. Леве Улановскому угрожали арестом, но в ответ он потребовал вести допрос на его родном языке иврите – и стоял на этом. Мой муж Иосиф весь допрос свел к спору о записи в протокол фразы о том, что он явля­ется израильским гражданином.

В других городах было намного труднее, но и там свиде­тели вели себя на допросах очень достойно. Лев Овсищер в Минске заявил, например, что считает дело Щаранского сфабрикованным. За время процесса у меня собрались де­сятки копий допросов.

– Как была организована материальная помощь “от­казникам“ и узникам Сиона?

– Были разные виды помощи. “Отказникам” привозили вещи или чеки, которые можно было обменять на “серти­фикаты” – специальные талоны, по которым можно было купить дефицитные вещи в спецмагазинах “Березка” или поменять их неофициально на рубли. Ты, по-моему, тоже получал.

– Даже по почте. На “сертификаты” покупались вещи, которые потом продавали, и в конечном счете получалось неплохое денежное соотношение, чуть ли не десять к од­ному. И грузинские миллионеры нам тоже неплохо помогали.

– Не только грузинские. Деньги оставляли и львовяне, и киевляне, и москвичи. Они оставляли рубли, и это было со­вершенно “кошерно”. Израиль помогал деньгами, которые шли на оплату виз. Такая помощь поступала через гол­ландское посольство. Родственникам узников Сиона мы помогали деньгами – на адвоката, на поездки, на продукто­вые посылки. Расходов было много. С большинством род­ственников мы знакомы не были, с некоторыми из них до­вольно опасно было иметь дело. Тем не менее, помогали, как могли. Ты слышал, конечно, о деле братьев-двойняшек Вайнманов из Харькова? Это май семьдесят второго нака­нуне первого визита Никсона. Они хотели уехать, а родите­ли пошли в харьковский КГБ и сказали: “Лучше посадите”. На ребят напали в подворотне, избили и обвинили в хули­ганстве. Дело попало ко мне, когда они уже были арестова­ны. Родители поняли, чтó натворили, но было поздно. Де­ло было чистой провокацией, то есть абсолютно “сионист­ское”. Мы помогали родителям, как могли. Но ребятам бы­ло по двадцать лет, они попали в уголовный лагерь и выш­ли оттуда законченными хулиганами. После освобождения из лагеря они приехали в Москву и стали требовать деньги: “Вы тут жируете и пьете, а мы кровь проливали”. Я их выг­нала. Тогда они пошли к Иде Нудель, а затем к Володе Престину. Угрожали, что организуют против нас демон­страцию у Кремля. Приехав в Израиль, начали шантажиро­вать местные власти, а потом аж к Арафату попали, их слышали по радио. Как видишь, и такое бывало… Или, напри­мер, ты знаешь, что родители одного узника Сиона, обвинен­ного в шпионаже в Виннице, хотели “сдать” Иду в КГБ?

– Ты тоже занималась помощью заключенным?

– Да, я вела дела, которые ко мне приходили. Теми, кто сел ра­ньше, занималась Ида. Она вела обширную переписку с тюрьмами и лагерями, передавала на Запад ин­формацию о положении узников, поддерживала семьи узников. А вот Сендера Левинзона из Бендер вела уже я.

– А что, Ида новых не брала?

– К ней всегда приходили люди, и она никому не отказывала. Пом­нишь дело Пинхасова из Дербен­та? Он получил пять лет после то­го, как вся его семья уехала (12.11.1973, Ю.К.). Его вела Ида. У меня были свои контакты с городами, и ко мне тоже при­ходили люди. Левинзона посадили в мае семьдесят пятого, сфабриковав дело о спекуляции. Он брат Клары Сусленс­кой. И вот – поди докажи, что он сел как сионист. Ему дали семь лет. Доказать, что активисты сели за сионизм, было главной частью работы.

Дело студента Саши Сильницкого из Краснодара шло через меня. Это армейское дело ноября семьдесят пятого года. Он получил два года лагерей, сейчас в Израиле. Шли разные дела. Главным было подготовить их для Запада, чтобы они не выглядели как уголов­ные.

Дело Малкина тоже шло через меня. Это август семьде­сят пятого. Поучительное дело. Он подал на выезд в Изра­иль, будучи студентом, в семьдесят четвертом году. Роди­тели возражали. Его исключили из института и призвали в армию. Натан написал письмо министру обороны о том, что считает себя израильским гражданином и ждет разре­шения на выезд. Он также послал телеграмму Подгорному, в которой отказался от советского гражданства. Двадцать четвертого декабря семьдесят четвертого года он получил отказ. Я помогла ему скрыться – в то время Гена Хасин жил у своей жены, и Натан поселился в его комнате. Потом он понял, что советскую власть “не пересидеть” и решил выйти “из подполья” и пойти в тюрьму. В мае семьдесят пя­того он поехал к другу, учителю иврита Володе Шахновско­му, где и был арестован. Защищала его, несмотря на про­тест родителей, Софья Васильевна Калистратова. Она полностью приняла нашу позицию – по моральным сообра­жениям Натан не мог служить в советской армии. Дело по­лучило большую огласку благодаря Щаранскому. Толик на­писал письмо, которое подписали десятки активистов алии. Это письмо ему самому потом инкриминировалось на суде. В письме, на основе присяги молодого солдата, он показы­вал, что еврей, желавший эмигрировать, просто не мог ее давать. В присяге говорилось о верности Родине. За нару­шение присяги солдата должна была покарать суровая ру­ка закона. О какой верности мог говорить человек, подав­ший документы на выезд и даже имевший израильское гражданство? К моменту судебного разбирательства у На­тана оно уже было. В советском законодательстве не было оговорено, должны ли служить в советской армии люди с двойным гражданством. В этом случае суд должен был ре­шить дело в пользу Натана. Но, несмотря на блестящую защиту, Натан Малкин был осужден на три года лагерей. (Суд состоялся 18.08.75, Ю.К.)

А вот еще один судебный процесс – дело татов. Тоже семьдесят пятый год. Под Москвой жила семья горских ев­реев. Мать – уборщица с двумя детьми. Парень работал шофером. Ночью во время страшного ливня он сбил мото­циклиста. Это случилось после того, как у семьи уже было разрешение на выезд. Как всегда, я поехала к Софье Ва­сильевне Калистратовой. Она задумалась, закурила. Затем предложила почти детективный план. Парнишку при хоро­шей защите могут осудить условно, к принудительным ра­ботам. Он не имел права вести тяжелый грузовик в между­городнем рейсе, ему еще не было восемнадцати лет. Ви­новат был начальник автобазы, который послал его. Пост­радавший был пьян и не отрицает этого, есть милицейский протокол с места аварии. Вряд ли этой семьей заинтересо­вался КГБ. Очень незаметные люди. Не докопаются, что они получили разрешение на выезд. Дело выглядит для су­да обычным. С помощью Калистратовой удалось найти хо­рошего адвоката, симпатичную и умную русскую женщину. Парень получил два года условно. Но – неожиданно – с от­быванием наказания где-то в Украине, на заводе. Он был в тюрьме, его должны были этапировать в Украину под кон­воем и уже там освободить без права покидать заводской поселок. Если бы он был освобожден после суда и ехал бы в Украину сам, можно было бы заявить о потере паспорта, получить дубликат и быстро уехать. Но паспорт парня на­ходился в суде. Софья Васильевна сказала, что мать дол­жна пойти к судье и любым способом уговорить его изме­нить место отбывания наказания на Московскую область. Например, плача, объяснить, что семья голодает и зарабо­ток сына для их семьи очень важен, что было, кстати, чис­той правдой. Если все пойдет хорошо, то судья может дать матери паспорт парня для того, чтобы она смогла поискать работу для него поближе к дому. Если работа для условно осужденного будет найдена, судья сможет изменить свое решение и направить его в Московскую область. А с пас­портом и разрешением на выезд нужно будет немедленно получать визу, и – на самолет. Я хорошо понимала, что те­перь я уже участвую в пособничестве побегу из заключе­ния. Неясно, сколько дадут парню при неудаче, и неясно, как поведет себя мать. Я с ней незнакома. А вдруг это про­вокация? А если мать со страху просто пойдет в милицию? Тогда и мне грозили три года. Но я думала на эту тему не­долго, подробно объяснила женщине, чтó надо делать, и прорепетировала с ней разговор с судьей. Объяснила, чтó ее ждет при неудаче.

Она ушла, а я считала часы… Назавтра к вечеру она пришла с паспортом сына. Но это было еще не все. Нужно было действовать очень быстро, и я попросила о помощи Саню Липавского, да-да, того самого, но тогда мы еще не знали. У него была машина, и он много раз помогал отъез­жающим в практических делах. Он был врачом, и, как он сам говорил, у него было много знакомых в бюрократиче­ских инстанциях. Я сказала ему, что эта семья должна уе­хать как можно быстрее. До сих пор не знаю, решили ли в ГБ “подарить” мне эту семью и плотнее внедрить Липав­ского в наши круги или он просто не проверил в ГБ, почему эта семья должна уехать так срочно. Мои “подопечные” со­брались и уехали за три дня. Все это время я жила в стра­шном напряжении, старалась не уходить из дома, чтобы милиция не напугала мою маму, которой было уже за семь­десят. Эпилог истории относится к первым месяцам наше­го пребывания в Израиле. Я шла по улице, думая, как и всякий вновь прибывший, о каких-то своих делах, когда ме­ня радостно окликнули. Довольно молодая, хорошо одетая и привлекательная женщина. Я силилась вспомнить, отку­да я ее знаю. Не смогла. “Вы же нас в Израиль отправили, – сказала женщина. – Разве не помните?” Я вежливо кив­нула. Через нашу квартиру прошли сотни людей. Затем она сказала уж совсем удивительную вещь: “А я была в ми­нистерстве иностранных дел и просила наградить вас ме­далью”, – и она напомнила мне всю эту историю.

Яковом Винаровым из Киева – тоже армейское дело ию­ня семьдесят пятого – занимался Лунц. Винаров получил три года лагерей. Но вот Мариком Луцкером из Киева, на­пример, никто не занимался. Это тоже армейское дело, но оно было раньше, в августе семьдесят третьего года. Он два года отсидел. То есть были армейские мальчики, кото­рые отсидели, и мы до них так и не добрались. Были и та­кие, которых мы вытаскивали без суда. Четверых мне “по­дарил” Липавский. Я ему тогда не доверяла, а он сделал четыре белых билета – освобождения от армии по меди­цинским показателям. Это четыре спасенные семьи, же­лавшие эмигрировать. Ведь после армии мальчикам могли приписать секретность, и люди застряли бы на долгие го­ды. Иногда получалось так, что до суда дело вела я, а ког­да подопечный попадал в тюрьму, им уже занималась Ида.

– Тебе кто-нибудь помогал?

– Помогали разные люди – в зависимости от того, что нужно было делать.. Никто не от­казывался. Арик Рахленко, Миша Кремень, Гена Хасин, Боря Черно­быльский и другие. Щаранский по­стоянно занимался этими делами. Проводили пресс-конференции у Лернера или Слепака, но докумен­ты по делам, которыми я занима­лась, я сама и готовила. Мне помо­гали адвокаты, чаще всего Калист­ратова.

– Она делала это бескорыстно?

– Потрясающе бескорыстно. Она называла себя “русским наци­ональным меньшинством среди евреев”. Была членом Хельсинкс­кой группы. Потом был такой адвокат – Золотухин. Еще Ре­зникова помогала.

– Лена Сиротенко?

– Она все время что-нибудь делала, но не со мной.

– Время от времени создавались женские группы, зани­мавшиеся взаимопомощью. Ира Гильденгорн, например.

– Женские группы стали активизироваться после того, как сел Щаранский. Я просила тех, кто участвовал в подоб­ных делах, сидеть потише и не выходить на демонстрации до суда над ним. Я считала, что не нужно отвлекать внима­ние от суда, а некоторые считали наоборот. Поэтому отно­шение к женским группам у меня было неоднозначное. Я ходила, например, с женщинами в ЦК, но отказывалась от демонстраций на улицах. Я помню, что Лариса Виленская предложила приковать себя цепями в публичном месте. Я сказала ей: “Не надо – до суда”. После того, как посадили Иду Нудель и Володю Слепака, они притихли немного, а потом пошли снова. Но это было уже после суда над Щаранским. Время  было страшное, но женщины молодцы, держались.

– Как у тебя функционировала связь с другими городами?

– Было несколько каналов связи. У религиозных – свой, причем, там еще подразделялось по направлениям, у учи­телей иврита – свой, у семинаров – свой, и у нас свой. Но иногда это были одни и те же люди, занимавшиеся разны­ми делами, особенно в маленьких городах.

– Организацией помощи в другие города тебе тоже приходилось заниматься?

– Да. В провинции евреи, просто подавшие документы на выезд, были совсем уж на виду и после увольнения дру­гую мало-мальски оплачиваемую работу найти не могли. Через местных активистов мы находили нуждающихся “от­казников” и передавали на Запад списки. Привозили для них вещи – целевые. Нужно было как-то им передавать. У меня еще был случай – стали приезжать женщины из Баку, бывшие замужем за азербайджанцами. А началось это так: приехала женщина и говорит, что муж-азербайджанец от­пустит ее с ребенком в Израиль, если она ему заплатит пять тысяч рублей. Я помогла. Потом она дала мой адрес еще кому-то. Я так несколько женщин “выкупила”. Прове­рить информацию было невозможно, но оказалось, что женщины говорили правду. Риск, конечно, был, но он был оправдан. Ведь мы боролись за каждую семью, желавшую эмигрировать в Израиль. Интересно, что во время обыска перед арестом Толи, гэбэшники набросились на две мои сберегательные книжки. Но там было написано, что деньги завещаны моим папой в пятьдесят шестом году. Они аж плюнули. Видимо, хотели что-то соорудить, но – не вышло. Деньги на суде Щаранского не фигурировали, а это доба­вило бы колорита.

– Как вы обходились с лекарствами?

– Иностранцы привозили по нашей просьбе. То, что мо­жно было доставать в Союзе, делали на месте. В этом нам помогали сочувствующие врачи, которые не были в пода­че. И с продуктами для посылок и передач арестованным нам помогали. Были сочувствующие завмаги.

– С какими зарубежными активистами и организация­ми ты работала?

– Иногда я знала, из каких организаций приезжие турис­ты, иногда нет. Как я теперь понимаю, все время приезжа­ли активисты из Лондона от “тридцати пяти”, из Парижа от группы “пятнадцать”, от Жени Интраттер из Канады, от Ай­рин Маниковски из “Юнион”. С Инид и Стюартом Вертмана­ми я, например, познакомилась, не зная, из какой они орга­низации. Тогда это было не главным. С “Бюро по связям” и связанными с ним организациями почти не контактирова­ла. “Бюро” нас не жаловало за слишком большую, с их точ­ки зрения, активность и за то, что мы вступали в прямой контакт с другими организациями, минуя их.

– После твоего отъезда и ареста Иды организацией по­мощи занималась Наташа Хасина.

– Да. Она также передавала информацию об арестах и профессионально подготовленные юридические материа­лы мне в Израиль, а уж я распространяла их как можно ши­ре. Она вела дела Эдельштейна, Холмянского, Эльберта и многие другие. Помогала матери Щаранского.

– Ты и в Израиле продолжала за­ниматься делами узников?

– Конечно, девять лет. Лишка оп­лачивала мне разговоры с Москвой. Я продолжала заниматься этим, по­ка не освободили Щаранского и не приехали старые “отказники” и На­таша Хасина. Тогда я решила, что с меня хватит.

Наташа Хасина занималась узни­ками Сиона с 1978 по 1987 год – де­вять лет. Удивительная личность. Отца Наташа не знала, его арестова­ли до того, как она появилась на свет. Выросла под Воркутой на крайнем Севере. Спортивная, волевая и бесстрашная – “участвовала во всем на свете: баскетбол, волейбол, легкая ат­летика, лыжи, настольный теннис”.[7]Она хорошо знала жизнь в суровых местах, нередко становившихся местом ссылки или заключения еврейских активистов.

“Я знаю, – рассказывала мне Наташа,– каково при минус сорока ходить по городу с пустым ведром в поисках непромерзшего колодца, а потом выстаивать длиннющую очередь, потому что все стекались туда, где была вода. Я знаю, что такое ко­лоть дрова, топить печь и прочие радости жизни в этих усло­виях”. Приехав в Москву, она сумела пройти вступительные экзамены на физтех МГУ и с успехом закончить его. Наташа всегда ответственно относилась к работе, тщательно анализи­ровала обстановку и нередко предлагала нетривиальные ре­шения. Нам довелось поработать плечом к плечу несколько особенно трудных лет. В награду осталась дружба с ее заме­чательной семьей и взаимное уважение.

– Как вы попали на Север, – был мой первый вопрос.[8]

– В Советском Союзе не спрашивали, где человеку ра­ботать. Началась война, строили железную дорогу на Вор­куту. Маму послали туда работать.

– Строили в основном зэки.

– Зэки. А мама работала в лазарете врачом. Она в свое время училась в Харькове в аспирантуре. В один прекрас­ный день ее вызвали в военкомат: “Вам предлагают надеть погоны и поехать работать врачом в Сибирь”. Это было в тридцать каком-то году. Перед этим расстреляли ее брата. Он был военный, были чистки, тридцать седьмой год… его забрали и расстреляли. Мама пришла домой и объяснила, что вот, есть такое предложение, ей совсем не хочется ту­да ехать, но в военкомате объяснили: “Либо добровольно, либо по этапу”. Советовали – лучше добровольно. Ну, а уже потом ее кидали, куда хотели, она не могла выбирать. Грубо говоря, она стала военнообязанным врачом.

– Ты родилась в том году, когда посадили твоего отца. Хоть когда-нибудь ты его видела?

– Нет.

– Ты много помогала заключенным. Это потому, что ты хорошо понимала их трудности?

– Да нет, вспомни, что произошло в семьдесят восьмом. Села Ида Нудель, сел Слепак. Ида оставила мне какие-то адреса.

– С Идой ты была знакома?

– Конечно.

– Помогала ей?

– Нет. Иду, как ты помнишь, не арестовали перед су­дом, так что у нее была возможность без суеты объяснить, чтó делать, чтобы заключенные не повисли в воздухе, ос­тавить списки, адреса… где деньги, где подходящие продукты.

– К этому времени вы уже два года были в отказе. В эти годы ты занималась чем-нибудь?

– Как-то Дина попросила меня перепечатать совершен­но затрепанные списки “отказников” и включить туда раз­личные добавки – те, которые собирались у синагоги и воз­ле ОВИРа. Это те самые списки, которые потом предъяви­ли Щаранскому в качестве основного обвинения. Когда на­чались облавы и ходили за мной, за Диной, за всеми, я от­везла списки к моей подружке. Потом туда заехала Дина – и, похоже, с “хвостами”. Она попросила списки оттуда за­брать, потому что квартира в результате “засветилась”. А там, кроме списков, была еще куча литературы, которую получал Щаранский. Я перевезла все на адрес, который дал мне Толик. Это была какая-то подружка Толика и Иды, жившая в доме высшей партийной школы. Знаешь, как я делала? Я привозила людям портфель или чемоданчик, они не знали, чтó там такое, и говорила: “В случае чего, это – мое”. После отъезда Дины ведение списков полностью перекочевало ко мне.

– Как ты вошла в работу с узниками?

– Ида оставила мне всю информацию и попросила напи­сать заключенным. Я написала ребятам, что Иду посадили, и если есть какие-нибудь просьбы или пожелания, пусть пишут мне. В Риге я познакомилась с родителями Залман­сона и Менделевича, потом постепенно познакомилась с родственниками других заключенных.

– Сколько заключенных было в твое время?

– Число колебалось в промежутке между пятнадцатью и двадцатью. Одни выходили, других сажали. Похоже, они следили, чтобы уровень держался в этих пределах.

– Как тебе удавалось решать финансовые проблемы?

– Что-то оставила Ида, понемножку подбрасывали…

– А потом пошли иностранцы?

– Да. Они оставляли вещи. Снабжать людей одеждой и питанием я с этих вещей еще могла, но обеспечить сопро­вождение родственников на свидания с билетами и трех­дневным пребыванием в отдаленных местах было на это невозможно.

– Сколько человек помогали тебе в работе?

– Ты знаешь, немного. Человек пять-семь. Много помо­гали Щаранские со всякими выпечками. Рая Щаранская, жена Толиного брата, научилась печь высококалорийные печенья с витаминами, внешне похожие на овсяные. Ори­гинал выбрасывали из упаковки и вкладывали Раины. По­могали Лева Блитштейн, Цирлин… Блитштейн говорил мне: “Пока есть твоя голова и мои связи, ничего не бойся”.

– Что он имел в виду, говоря о “связях”?

– Он организовывал продукты, вещи. Бояться нужно бы­ло своих, чтобы по глупости где-нибудь не проболтались. Поэтому, кроме Блитштейна и иногда тебя, никто ничего не знал. Я говорила: “Кошаровского обожаю – за что? За то, что он… – о чем не надо, никогда не проболтается”. Даже Генка (муж, Ю.К.) ничего не знал.

– Кто сопровождал родственников на свидания?

– Женя Цирлин, Володя Магарик, Леня Тесменицкий.

– Таратута в Ленинграде занимался помощью заклю­ченным?

– Да. Когда сели Зеличонок и Лифшиц, их жены появля­лись в Москве, а других поддерживали на месте.

– Женская группа помогала – с узниками?

– Нет, мы собрались с другой целью. Идея была Идина. Она собрала несколько человек: Галя Кремень, Фаина Ко­ган, Наташа Кац… помнишь? – была пара с больным ре­бенком… Жена Хаита, Нижникова, я. Мы решили, что бу­дем устраивать демонстрации. Первая демонстрация была в мае семьдесят седьмого года, когда шло следствие по делу Щаранского. Это была самая успешная и самая про­должительная демонстрация. Мы стояли шесть минут воз­ле Боровицких ворот Кремля с большими плакатами “От­пустите нас в Израиль”. Там находилась группа туристов. Мы подошли, подождали, пока они спустятся вместе со своим экскурсоводом, поднялись к воротам и развернули наши плакаты. Мгновенно собралась большая толпа. Был хороший майский вечер, гэбэшников в саду уже не было, оставалась, видимо, только обычная охрана. Пока они по­звонили, то да се… А потом они как горох сыпались на эту горку, забрали нас в отделние мииции.

– Забрали и – отпустили?

– Да. Потом была еще одна демонстрация, на Трубной площади. На Иду уже открыли дело, но она все равно… Эта демонстрация была неудачная. Шел дождь, и нас бы­стренько разогнали. Потом была демонстрация у здания КГБ, но Галка Кремень проболталась одному знакомому, и, видимо, он “заложил”. Там уже была “гэбня”, были бабы, заводившие толпу – “Бей жидов, спасай Россию”. Быстро подогнали “рафик”… Последняя демонстрация – уже без Иды – проходила четвертого января семьдесят девятого года. Я это точно запомнила, потому что она состоялась в тот день, когда отпустили “самолетчиков”. Нас было уже побольше, и демонстрацию мы устроили на пороге МИДа. Случайно в толпе оказался Левка Блитштейн, он работал по соседству. Он мне потом сказал: “Наталья, такого стра­ха я никогда в жизни не испытывал”. Собралась громадная толпа, остановились троллейбусы, и из толпы нес­лось: “Всех жидов перебить! Выкинуть их всех!”. Жуть… Нас все­гда спасало одно – исключительная дисциплинирован­ность советских граждан. Мы стояли на ступеньках МИДа, и эти пять ступенек никто не переступил. Нас забрали в ми­лицию. После того, как выпустили, я звоню домой, и Гена мне говорит: “Наташа, есть телеграмма. Залмансона и ос­тальных ребят отпустили. Я дома”.

– Ваш дом был проходным двором, у вас постоянно толпились люди. Как ты все это выдерживала?

– Каждому что-то было нужно. Человек звонил, говорил… Я ему: “Приходи, расскажем, покажем – чтó писать, куда”.

– А с Диной ты заключенными не занималась?

– Нет, она же уехала в семьдесят восьмом, до нашей первой демонстрации. С Диной мы занимались ивритом у Шахновского. Там занимались также Слепак и Щаран­ский… шалопаи и разгильдяи были, конечно, страшные. На уроках больше занимались политикой. Когда Толика взяли, Дина мне говорит: “Наташа, вы сейчас получите визу, так зимнее пальто Генки ты оставишь Толику, потому что ему не в чем ходить”. С Диной рабочие отношения были связа­ны только со списками и подобными делами.

– На сутки садиться приходилось?

– Нет, у меня был маленький ребенок.

– Так ты вот так всем этим до самого отъезда и занима­лась – открытый дом, консультационный центр, узники?

– Да. Когда Ида вернулась из ссылки, я ее спросила, хо­чет ли она вернуться к этому делу, но было понятно, что из Москвы ее выкинут и возможности у нее ограничены.

– Да, после тюрьмы это тяжело.

– Она хотела снова это возглавить, но ее выслали из Москвы.

– Как вас встретил Израиль? Реальность соответ­ствовала ожиданиям?

– У меня не возникло никаких сверхожиданий и никаких иллюзий, было адекватное представление о стране. Самая большая неожиданность состояла в том, что у моей доче­ри, которая приехала в Израиль за год до нас, был очень хороший иврит, хотя до репатриации она его совершенно не знала.

– В Москве у тебя была прямая связь с “Бюро по связям”?

– Да, но я никогда на одну Лишку не ориентировалась, информацию давала всем, кто хотел. У меня был постоян­ный телефонный канал с Диной, раз в неделю.

– Дина и в Израиле продолжала оставаться активисткой?

– Она довольно много делала для абсорбции, для алии – в каких-то благотворительных организациях. Она и сей­час активна.

Еще одну женскую группу в 1978 году организовала Ира Гильденгорн. Она с семьей живет сейчас в Лос-Анджелесе.

– Как вы “дошли” до организации женской группы?

– Было ясно, – сказала Ира,¹³⁸ – что мужчины более уяз­вимы, чем женщины. К нам не могли приставать с армией, из-за “паразитизма”, особенно если были маленькие дети. Мы подали в семьдесят седьмом году, и с этого момента мир был для нас потерян. Восьмого марта семьдесят восьмого года мы вышли на первую женскую демонстрацию.

– Кто составлял ядро группы?

– Я предложила участвовать в ней Розе Иоффе, Ната­ше Розенштейн, Лене Дубянской, Майе Рябкиной – ну, всем, кто жил в Беляево. В инициативной группе было пять человек. Участников демонстраций много больше. На квар­тире у Гинзбурга – он к тому времени уже вышел – мы про­вели пресс-конференцию. Я сделала сообщение о созда­нии женской группы. Познакомилась там с Дэном Фише­ром, корреспондентом “Лос Анджелес таймс”, он был еще свеженьким, плохо знал русский, и то, что мы говорили по-английски, ему нравилось. Мы решили, что выйдем на де­монстрацию восьмого марта. Участвовать в демонстрации выразили готовность двадцать пять человек, но до места дошли только пятеро. После этого мы поменяли стратегию. Мы решили, что на демонстрации будем ходить редко, но мощно, а основную деятельность организуем среди детей, женщин, будем помогать семьям. Я была в нашей инициа­тивной группе самой старой “отказницей” и знала, что ино­странцы посещают только известных “отказников”. Мы ста­ли составлять списки “отказников” и просили иностранцев, чтобы они не ходили по одним и тем же адресам, а посе­щали всех, кто в списках. “Вы им ничего хорошего не дела­ете, – говорили мы, – только лишаете моральной и матери­альной поддержки других”. Я по этому поводу писала пись­ма на Запад, чтобы они не устраивали в Москве советских распределителей. Чтобы собрать адреса, мы установили по понедельникам дежурство возле ОВИРа, потому что по этим дням раздавали визы и отказы.

– Этим, по-моему, занималась Дина Бейлина.

– Она ходила к ОВИРу еще до нас, но она не приходила туда, как на работу. А у нас уже была группа, и мы решили, что будем ходить по очереди – как на работу. Будем соста­влять списки “отказников” и передавать их на Запад. Связи у нас уже появились. Мы знали людей в американском по­сольстве, Дэна Фишера.

– В вашу группу Ида не входила?

– Мы ее всегда приглашали, она подписывала некото­рые наши письма, но когда доходило до акции… Она счи­тала, что большие демонстрации невозможно организо­вать так, чтобы КГБ не узнал. Поэтому она организовала одну за другой несколько небольших демонстраций – сво­их. Ощущение было такое, будто она шла на рожон. Кроме того, мы хотели переписываться со всеми узниками Сиона, куда входили не только ленинградцы. Мы говорили ей: “Ты пишешь и посылаешь посылки одна. А мы распределим их между семьями, и это будет легче”. Мне кажется, что Ида не очень благосклонно отнеслась к нашей идее, но не дать адреса она тоже не могла, их можно было узнать и из дру­гих источников.

25 мая 1978 года двадцать четыре “отказницы” направили в Президиум Верховного Совета СССР письмо о том, что 1 ию­ня, в Международный день защиты ребенка, они намерены выйти на демонстрацию вместе со своими детьми. Накануне, 31мая, женщины собрались на двух квартирах – у Розенштей­нов и у Цирлиных. В тот же вечер дома были оцеплены милицией. На следующий день на улицу из этих квартир ни­кого не выпускали, а движение перед домами перекрыли. Тог­да женщины провели демонстрацию в квартирах. Они выста­вили в открытые окна плакаты со своими требованиями и ска­ндировали: “Визы в Израиль!” Демонстрация продолжалась около двадцати минут. Все это время милиция ломилась в двери. К демонстрации на своих квартирах присоединились также Ида Нудель и семья Слепаков. Ида повесила на балкон­ной двери плакат “КГБ – отдай визу в Израиль”.

– Ира, это была одна из наиболее известных ваших де­монстраций. После нее арестовали Володю Слепака и от­крыли дело против Маши Слепак и Иды Нудель.[9]

– Да. На подготовительное собрание к демонстрации Ида тоже пришла, но не сказала, будет участвовать или нет. Только потом мы узнали, что она провела самостоя­тельную демонстрацию на своей квартире. Я была на квар­тире Наташи Розенштейн. К нам приезжала Маша Сле­пак… То ли ее не пустили, то ли она решила не пробирать­ся через их кордоны, но после этого она уехала домой и повесила там свой плакат.

– На каком этаже вы были?

– На восьмом в девятиэтажке. Они пытались сорвать эти плакаты крюками с крыши. Нас было одиннадцать жен­щин и шесть или восемь детей. На других квартирах при­мерно столько же.

– Чем закончилась ваша демонстрация.

– Почти все участницы инициативной группы в течение года получили разрешения. Мы ходили на суды, провели голодовку. После первого июня Ида организовала еще две демонстрации по несколько человек. Бюзель Хаит, Галя Нижникова, Лена Чернобыльская, Наташа Хасина прини­мали, по-моему, участие в том или ином составе. Демон­страции закончились после того, как Иду арестовали. Ее взяли в здании суда.

Владимира и Машу Слепаков после демонстрации аресто­вали. Потом Володю перевели в Бутырскую тюрьму, а Машу 3 июня, после приступа стенокардии и панкреатита, отпусти­ли домой с подпиской о невыезде. Против обоих открыли де­ло “о злостном хулиганстве”. Такое же дело завели против Иды Нудель, но она до суда оставалась на свободе и даже уча­ствовала в демонстрациях. Слепака в итоге приговорили к пя­ти годам ссылки, Нудель к четырем годам ссылки, а Машу Слепак к трем годам ссылки – условно.

– Вот-вот состоится суд над Щаранским по чудовищ­ным обвинениям, тебя по нему “таскают”, а первого июня вы с Машей в самом центре Москвы вывешиваете на бал­коне плакат “Отпустите нас к детям в Израиль” – обратил­ся я к Владимиру Слепаку.[10]

– Да, мы демонстриро­вали в День защиты детей.

– Ты рассчитывал соз­дать скандал в самом цен­тре Москвы?

– Почему я пошел на этот скандал? Потому что наш младший, Ленька, ока­зался в отчаянном положе­нии. В армии он служить отказался, написал письмо минис­тру обороны Устинову, что как израильский гражданин слу­жить в советской армии не может. Его могли в любой мо­мент арестовать. Кстати, этот аспект моего расчета оправ­дался – его выпустили.

– Саня был уже в Израиле?

– Да, а Ленька прятался. Он был в это время в Ереване, потом в Ленинграде.

– К тебе в тюрьме относились нормально?

– Да, даже с уважением.

– А во время процесса?

– Мне дали казенного адвоката, причем у меня сложи­лось такое впечатление, что он действительно хотел мне помочь. Но я ему сказал четко: “До суда я буду рад с вами сотрудничать, вы меня снабжайте советами, кодексами и текстами законов, а на самом процессе я от вас откажусь. Если вы скажете то, что хочу сказать я, вас исключат из партии, попрут из коллегии адвокатов, и наверняка вы не согласитесь на это”.

– Куда тебя направили в ссылку?

– В Читинскую область. Это в пятидесяти километрах от того места, где родился Чингисхан. Климат там такой: зи­мой это самое ветреное место в Советском Союзе, потому что оно расположено между хребтами, ни одного дерева, влажность десять процентов. Зимой снег выпадает и в те­чение суток сублимируется, превращается в пар. Остается голый песок. Это при сорока пяти градусах ниже нуля. Хо­лодрыга страшная. Летом ветер меняет направление, дует из пустыни Гоби, и тогда там плюс тридцать восемь-сорок. Грунтовые воды находятся на глубине ста пятидесяти-двухсот метров. Живут в этой радости кочевники-овцеводы.

– И никаких городов?

– Есть один – центр округа и района, порядка восьми тысяч жителей. Это чуть больше того села, в котором я на­ходился, Тохтохангил называется.

– Одеждой и продуктами тебя снабжали нормально?

– Маша привозила. Кое-что в магазине можно было ку­пить. Мясо, правда, только летом. Зачем зимой продавать, если можно хранить замороженое. Мы были первыми ев­реями, которых они увидели. Они приходили на нас смот­реть и удивлялись, что у нас нет рогов, копыт…

В северной столице одной из центральных фигур в отказ­ной взаимопомощи, как, впрочем, и во многих других делах, был один из старейших ленинградских “отказников” Аба Та­ратута.

– Ты был в центре всех дел, Аба? – обратился я к нему.[11]

– В Ленинграде было несколько центров. Только религи­озных два – Изи Когана и Гриши Вассермана. Несколько особняком стояли учителя иврита Иосиф Радомысельский, Леонид Зелигер, Гриша Генусов. Это были центры по инте­ресам. Кроме того, были дружеские связи, пуримшпили, са­модеятельность, библиотеки.

– Как вы в отказе решали материальные проблемы?

– Нашу собственную мы решили таким образом. Моя жена Ида – профессиональный переводчик. Был у нас за­мечательный препода­ватель английского язы­ка, он использовал ме­тод преподавания по картинкам. Ида прошла у него подготовку, после чего ей не стыдно было брать с учеников по де­сять рублей в час за урок. Желающие ехать на Запад готовы были платить. За урок иврита брали рубль. Другим материальную помощь оказывали таким образом. Человек, заказавший вызов, автоматически получал вместе с вызо­вом, а иногда вместо вызова, потому что вызов мог не дой­ти, посылку из Лондона от известной фирмы “Диннерман и компания”. Были даже случаи, когда люди ехать не собира­лись, а вызов заказывали, чтобы получить посылку. Народ приходил ко мне и возмущался: “Как это так? Их надо раз­облачать!” Я успокаивал: “Что здесь плохого? Они скажут своим родственникам и знакомым, что евреи Запада помо­гают евреям Советского Союза. Пусть получают. Сколько их таких? – Не так уж много”. Таким было начало. Иногда помогали напрямую. Я помню, как приехала Айрин Мани­ковски и, сидя у нас дома, выписывала по двадцать пять долларов каждому пришедшему. Народу тогда собралось довольно много. Потом эти чеки нужно было обменять на сертификаты. Целенаправленной и регулярной помощи в Ленинграде, насколько я знаю, не было. Помощь была хао­тическая и случайная. Приезжало много туристов. Мы даже завели гостевую книжку, из которой видно, что приезжали в среднем раз в неделю. Туристы привозили джинсы, фото­камеры, одежду, и эти вещи мы могли раздавать людям. У нас с семьдесят пятого года сложились очень тесные отно­шения с Линн Сингер, которая впоследствии стала прези­дентом “Юнион”. Телефон вскоре отключили, но она вызы­вала нас телеграммой на почту, и эта связь без проблем продолжалась все время нашего отказа. Мы передавали ей всю информацию, а она присылала к нам туристов. Она помогла, когда нужно было купить ценную еврейскую биб­лиотеку из восьмисот томов. Хозяин продавал ее за три тысячи долларов. Он ее оставил нам, а когда приехал в Америку, ему эти деньги отдали. Библиотека работала все время. Не у меня дома, конечно. Уезжая, я оставил ее Бо­ре Кельману. Позже, уже в перестроечные времена, она попала в еврейский Культурный центр в Доме культуры имени Кирова. Потом мы купили еще одну библиотеку и даже поделились книгами с москвичами. Когда мы распре­деляли вещи среди “отказников”, мы говорили, что это от Линн Сингер, а мы только почтальоны – нам привезли, мы отдали. Когда стали распространяться слухи о том, что кто-то получает слишком много, а кто-то слишком мало, и что надо с этим бороться, мы сказали: “Нет, мы ни с кем бо­роться не будем. Пусть им будет на здоровье”. Потом один по­лумафиозный человек в Ленинграде предложил объединить усилия и организовать централизованный сбор и распределе­ние средств помощи. Я сказал: “Нет, я в этом не участвую”.

– Как была организована помощь узникам Сиона?

– Мы отправляли посылки тем, кто находился в ссылке – Слепаку, Браиловскому. Мы пытались также наладить связь с Идой Нудель, но она нас не захотела. У нее был период, когда она не хотела контактировать. Потом мы по­сещали ее в Бендерах. Из остальных мы взяли на себя опеку над Марком Дымшицем. Его жена уехала в Израиль, и мы с Борей Грановским отправились к нему на свидание. Короткое свидание можно было получить и не родственни­кам. Нам дали два часа. До этого я в качестве сопровожда­ющего ездил к Дымшицу с его женой.

– Кто-нибудь предложил вам к нему поехать?

– Никто не просил. Сами взяли и поехали. У Иды Ну­дель не сложились отношения с его женой, поэтому, когда она получила разрешение, мы помогли ей, чтобы она мог­ла уехать. К Боре Календареву мы ездили на короткое сви­дание, вначале он был под Ленинградом.

– За что он сидел?

– Это из новых дел. Его взяли “по армии” в семьдесят девятом в канун восьмого марта. Он был первым ленин­градцем, отказавшимся служить в армии. Взяли его в авто­бусе. Вошли и заявили, что задерживается опасный пре­ступник, и вывели его на глазах у изумленных пассажиров. У нас “по армии” сидело трое ребят. Гейшис Гриша сел за это в восьмидесятом году, а третий был Игорь Корчной, сын гроссмейстера Корчного, но это не совсем еврейское дело, хотя… Когда Календарев был в лагере, мы с его от­цом приехали и получили свидание на двое суток. Я выдал себя за его брата. Иногда такое проходило. Потом мы за­нимались Аликом Зеличенком, но это уже восемьдесят пя­тый год. Алик получил три года, но отсидел меньше, по­скольку Горбачев понял, что он уже “демократ”… После Зеличенка арестовали Володю Лифшица, это уже восемь­десят шестой год. Он, как и Зеличенок, получил три “за клевету” и тоже вышел по амнистии. Его отправили на Кам­чатку, и он гордился тем, что стал самым восточным евре­ем Советского Союза. Это все были дела семинарские. Сначала семинар был у Зеличенка, а потом он перешел к Лифшицу. Обоих и “повязали”.

– Это происходило уже на исходе мрачных времен. Ты говорил, что было несколько центров: твой, два религиоз­ных, учителя. Каждый из центров имел свою независимую систему взаимопомощи?

– Нет. Это идеологические центры. У Радомысельского был канал с Лишкой, так что я не знаю…

– Религиозные заботились только о своих?

– Я вначале помогал Вассерману, а потом он со мной порвал – в этом плане, и я понял, что он сам устроился, уж не знаю, каким способом. Изе Когану я никогда не помогал. Он как-то сам. Одной из полезных вещей, которой мне уда­лось добиться, была борьба со шпиономанией. Слухи хо­дили сплошь и рядом. Они запускались не только нашим братом, но и враждебными организациями. А я говорил: “Хрен с ними со стукачами. Они и так все знают.” А то, чего им знать не положено, не знал никто.

В 1974-79 годах на различные сроки заключения был осу­жден двадцать один человек. Но в отказе самой страшной бы­ла не тюрьма. Настоящая трагедия происходила, когда отка­зывало сердце, или когда люди не выдерживали постоянного многолетнего стресса и сходили с ума – бывало и такое.

В Минске большим моральным авторитетом пользовались три офицера в отставке, три бывших фронтовика – подпол­ковник Наум Ольшанский, полковник Лев Овсищер и полков­ник Ефим Давидович. Мы их любовно называли “минские полковники”. У одного из них, у Ефима Давидовича, сердце не выдержало.

– Когда вы присоединились к движению? – обратился я ко Льву Овсищеру.[12]

– Окончательное прозрение пришло в семидесятом году после “Ленинградского процесса”. Я подписал письмо в за­щиту ленинградцев и в защиту кишиневцев. Меня вызвали к директору институ­та и заявили: “Нам стало известно, что вы подписали пись­мо, которое пере­давалось по враж­дебному израильс­кому радио”. А я го­ворю: “Почему вы меня об этом спра­шиваете? Это что, запрещается?”. “Да нет, – говорят, – не запрещается, но как вы могли, старый коммунист, такое совершить? Вот что нас беспокоит”. Через два дня меня вызвали на заседание партбюро, и потом минчане передавали из уст в уста то, что я сказал на этом заседании.

– То есть в семидесятом году в Минске вас уже многие знали?

– Да, сочувствующие, но не было никого, кто мог бы действовать. А мне нужен был человек, который знал, с че­го начинать. И вот однажды знакомые сказали, что видели одного подполковника в отставке, который мне нужен. Я попросил передать ему номера моего домашнего и рабо­чего телефонов. Раздался звонок – Наум Ольшанский. Он был в курсе дела, начал задолго до нас. Правда, он скоро уехал. И мы остались с Да­видовичем.

– С Давидовичем вас познакомил Ольшанский?

– Нет. Давидович пришел ко мне сам в семьдесят третьем году. Ко мне к тому времени уже многие ста­ли приходить. Однажды открываю дверь – стоит высокий статный мужик. “Вы Овсищер? Я хочу с вами поговорить”. Познакомились. Он был исключен из партии за то, что без конца писал письма во все ин­станции по поводу антисемитизма – в ЦК, Брежневу, в га­зеты… Он раньше был командиром танкового полка, стоявшего в Белоруссии. Колоритная фигура. И очень способ­ный. Он начал после нас, но уже хорошо говорил на иврите.

– Когда вы подали на выезд?

– В семьдесят третьем году – всей семьей. Жена у ме­ня писалась русской, а корни у нее укра­инские и белорус­ские. Она всегда ме­ня поддерживала. “То, что ты делаешь, святое дело”, – так она относилась к на­шей борьбе. Как-то ее вызвали в ОВИР, где с ней беседовал представитель КГБ. Она им сказала: “Вы меня, русскую женщину, спрашиваете, почему от вас преданный и талантливый народ уезжает? Это я должна вас спросить, как вы могли довести этот народ до такого состо­яния”. Мы уже КГБ не очень боялись, потому что все, что мы им говорили, мы открыто писали в наших письмах.

– От чего погиб Давидович?

– Инфаркт.

– Он внешне выглядел очень сильным человеком.

– Он действительно был сильным и мужественным че­ловеком. Ольшанского быстро выпустили, а против нас возбудили уголовное дело, стали вызывать… – “клевета на советскую действительность”, “распространение”…

Ефим Давидович родился в Минске в 1924 году. Ему было 17 лет, когда началась Вторая мировая война. Он пошел до­бровольцем, воевал на передовой и получил много наград. За­тем продолжил службу в армии и вышел в отставку в звании полковника. В 1972 году Давидович подал документы на вы­езд. Его вызвали в ЦК партии Белоруссии, а в КГБ было заве­дено “Дело № 97″ против Давидовича и двух других офице­ров, заявивших о желании эмигрировать в Израиль. За четыре месяца непрерывного и изматывающего следствия здоровье Давидовича пошатнулось.

Эта история получила широкую известность на Западе, и Давидовичу было сказано, что хотя он и виновен, дело против него будет прекращено – “учитывая состояние здоровья и бое­вые заслуги перед Родиной”.

В 1975 году Давидович выступил на митинге, посвящен­ном памяти жертв нацизма в Минском гетто. Он появился в военном мундире, украшенном военными наградами, и гово­рил об антисемитизме и преследованиях евреев нацистами и белорусами. Последовали репрессии и мелкие гадости: его лишили звания и разжаловали в рядовые, домашний телефон отключили, а в прессе появились полные ненависти статьи. Затем разжалованного фронтовика-полковника лишили воен­ной пенсии и оставили без средств к существованию. У Дави­довича начались сердечные приступы. В марте 1976 года пос­ле пятого инфаркта ему отказали в лечении в военном госпи­тале. “Отказники” обратились к властям с коллективным при­зывом разрешить семье Давидовича выезд по гуманитарным соображениям. Ему в очередной раз отказали. Ефим Давидо­вич воспринял этот отказ как смертный приговор. Он, к сожа­лению, оказался прав.

Смерть Давидовича вызвала бурю возмущения в отказных кругах. Большая группа “отказников” из многих городов при­ехала на похороны. Представители КГБ на похоронах присут­ствовали, но предпочитали не вмешиваться. Наум Ольшан­ский, единственный из трех полковников, выехавший в Изра­иль, сказал: “Он воевал против антисемитизма с теми же му­жеством и решимостью, которые он продемонстрировал в во­йне с фашизмом. Он был лучшим и самым мужественным среди нас…”

“Отказники” в обращении на Запад писали: “То, чего они так долго добивались, произошло. Полковник Ефим Давидо­вич, герой войны против фашизма, кавалер восемнадцати ор­денов и медалей и несгибаемый борец за права советских ев­реев, мертв. Этот человек, обладавший редким мужеством и обаянием, был убит органами КГБ. Его убили, потому что он самоотверженно боролся за право советских евреев эмигриро­вать в Израиль и потому, что не щадя себя он защищал каж­дую жертву преследований.” Под этим письмом стояли под­писи Бейлиной, Слепака, Щаранского, Лернера, Престина, Файна, Абрамовича и многих других. Была там и моя подпись.

В Новосибирске большим уважением пользовалась семья “отказников” Полтинниковых. Они про­вели в отказе около девяти лет. За эти годы им пришлось пережить многое. Нервная система женщин не выдержала.

– Чем занимался Исаак Полтин­ников? – обратился я к бывшему жи­телю Новосибирска известному акти­висту и узнику Сиона Феликсу Кочу­биевскому.[13]

– Полтинников был кандидатом медицинских наук, врачом-офтальмо­логом, полковником медицинской слу­жбы армии и главным офтальмологом Западно-Сибирского военного округа. Он был высококлассным специалистом, лечил командующего военным округом. Когда тому при­своили звание маршала и назначили командовать Киев­ским округом, он позвал своего доктора с собой. Но Пол­тинников отказался. Он был автором методики лечения туберкулеза глаз, сделал порядка трех тысяч операций, и для него держали кафедру офтальмологии в медицинском институте. Полтинников уволился из армии, подал доку­менты на кафедру офтальмологии и даже вроде бы про­шел. Но из Москвы пришел ответ, что его не утверждают, и он оказался между небом и землей. Пошел рядовым вра­чом в железнодорожную поликлинику и после этого подал документы на выезд – с женой и двумя дочерьми.

– Я слышал, что, получив разрешение, он уехал один.

– Это самая трагическая история в отказе, которую я знаю. Младшей дочери Элле мать нашла фиктивного же­ниха в Киеве. Они оформили брак и уехали, по-моему, в семидесятом году. Приехав в Израиль, Элла разошлась с “мужем” и вышла замуж за Авраама Шифрина. У них роди­лось двое детей. Исаак остался в Новосибирске с женой и дочерью, которые тоже были врачами. Они очень активно боролись. После долгих лет гонений, слежек, пятнадцати­суточных арестов у женщин начала проявляться некая ма­ния преследования. Им везде виделись агенты КГБ, всякие козни – даже там, где этого не было. Зимой семьдесят де­вятого года я узнал, что ОВИР дает им разрешение на вы­езд. Я с ними лично знаком не был, но старая “отказница” Черна Гольдрот была с ними знакома, и она принесла мне эту весть из ОВИРа. А женщины уже не верили в это раз­решение и считали, что КГБ провоцирует их, чтобы выманить на улицу. На улицу к тому времени они уже не выходили.

– Как же они жили?

– Дело в том, что какое-то время Исаак получал полков­ничью пенсию. Потом его разжаловали и лишили пенсии, но иногда из-за границы приходили посылки, деньги. Они закрылись в квартире, иногда ночью могли выйти погулять немного. Днем спускали по веревке корзину, чтобы обме­нять вещи на что-нибудь. Исаак пытался повлиять на ситу­ацию, но у них сложился тандем, их было двое. Я пошел в ОВИР, где мне сказали, что их сотрудница отвозила разре­шение на выезд к ним домой, но они отказались его прини­мать. И вот с той женщиной-отказницей, их давней знако­мой, я отправился к ним, предварительно проконсультиро­вавшись у специалистов. Мне сказали, что никакая логика работать не будет – “Они тебя тоже посчитают агентом, ни­чего не добьешься”. Мы пришли, нам открыли дверь, но дальше коридора не пустили. Исаак выглядывал из-за спин женщин, но они не дали ему контактировать со мной. Они сказали, что знают все эти козни и пишут документ, кото­рый даст им некоторую гарантию, что их не обманывают. Они просят приехать за ними лично председателя Комите­та по правам человека Американского Конгресса. Дело в том, что среди иностранных туристов, которые их посеща­ли, был однофамилец этого человека. Они считали, что это и был сам председатель, и что он приедет и вывезет их. У меня тогда телефон еще не был отключен. “Вот вы знаете, – говорят, – у вас телефон не отключен почему-то, а у нас отключили. Мы понимаем, что вы не по своей воле сюда пришли. Вас заставили”. Ты представляешь, каково это слышать! Хорошо, что я был предупрежден и держал себя в руках.

– Как они выглядели?

– Вполне нормально. Люди, когда они зациклены на чем-то, во всем остальном нормальные люди. У них есть навязчивая идея какого-то характера – и все. Определен­ная логика есть и здесь. “У вас не отключили телефон, а у нас отключили”. Я написал на бумажке мой адрес, номер телефона и говорю им: “Я к вам больше не приду. Если по­надобится моя помощь – пожалуйста”. А я уже контактиро­вал по их поводу с милицией, с облисполкомом.

– А как же самому Полтинникову удалось уехать?

– Я тебе расскажу. Осенью получают разрешение мои мальчишки. Я еду их провожать, а когда возвращаюсь, до­ма у меня живет Полтинников. Он как-то сбежал из дому. Дверь от туалета была рядом с входной дверью, он выско­чил и удрал, как говорится, в чем был. Какое-то время он жил у нас, телефон еще работал.

– Как он оценивал состояние жены и дочери?

– Понимал, что они не в порядке. Врачей они не допус­кали, сами были врачами.

– Но не психиатрами же.

– Я позвал одного врача-психиатра. Он консультировал Исаака у меня дома и сказал: “Чем больше вы будете их уговаривать, тем больше будете усиливать это”. Он очень жестко сказал, что нужно привести их в транспортабельное состояние с помощью принудительного лечения, а потом долечивать в Израиле. Полтинников сказал врачу, что у его жены Ирмы было уже два или три инфаркта, и если силой ее забирать, она не выживет. Потом спросил: “Дочку-то вы спасете?” Не дай Б-г никому принимать такое решение… Мы очень быстро оформили ему разрешение. Он пытался пойти поговорить с ними о чем-то, но из этой затеи ничего не вышло. Полтинников оставил мне генеральную довере­нность и подписал письмо секретарю Новосибирского обко­ма с просьбой о принудительном лечении жены и дочери. В письме говорилось также, что он готов выступить с соот­ветствующим заявлением, чтобы принудительное лечение не рассматривалось в качестве карательной меры. У них в соседней квартире жила женщина, еврейка. Мы попросили ее по возможности готовить для них еду, подкармливать, дали ей денег. Эта история продолжалась некоторое время. В один из дней соседка в ужасе звонит и говорит: “Я позвонила в дверь, вышла дочка, и говорит: “Дайте мне то, чем вы отра­вили мою маму”. Что делать? Оказывается, Ирма умерла от голода. Они когда-то что-то брали у этой соседки, и то непо­нятно, каким образом. Я посоветовал соседке немедленно звонить в милицию и в “скорую по­мощь”. Потом я позвонил Келейникову, психиатру, который консультировал меня и Иса­ака, и пригласил его, чтобы обсудить, как быть дальше. Приехали мы раньше милиции, но я не стал входить в ква­ртиру, пока не появились офи­циальные лица.

– Как выглядел труп матери?

– Кожа да кости.

– А дочка?

– Тоже еле живая. Первая “скорая” увезла труп, а на вто­рой “скорой” мы с Келейниковым поехали определять Вику в больницу. Она была уже совершенно беспомощная. Хорошо, что я захватил с собой генеральную доверенность ее отца. Никакая больница не хотела ее принимать. И только за городом, где врач оказался знакомым Келейникова, согласи­лись. В облисполкоме я договорился, что как только она вста­нет на ноги и будет транспортабельна, все документы будут готовы, и ее сразу отправят. Но вдруг мне звонит соседка и говорит, что Вика потребовала привезти одежду, поскольку ее выписали из больницы. Ее выписали, она пришла домой и закрылась. Два дня от нее ничего не было слышно. Я приехал, постучал – никакой реакции. Вызвали милицию, взломали дверь. Вика повесилась… Сначала она пыталась вскрыть се­бе вены, но, видимо, не получилось. Она была маленькая, худенькая. Вбила несколько небольших гвоздей в шкаф, и они ее выдержали. Незадолго до этого мне пришлось хоронить ее мать, а вот теперь ее. И пришлось говорить по телефону с Исааком Полтинниковым сначала о смерти его жены, а потом о смерти дочери.

Взаимопомощь в отказе, при всей трагичности многих си­туаций, играла огромную роль для поддержания морального духа и сплоченности движения. Активисты, в особенности в небольших городах, знали, что если с ними случится беда, их и их родственников не оставят одних.

---