Глава 41. Хельсинкские группы и процесс Щаранского

В еврейском сионистском движении действовала достаточ­но эффективная система мониторинга ситуации и передачи информации на Запад. Эта система складывалась постепенно и состояла из нескольких уровней. Не всегда различные уров­ни взаимодействовали хорошо, но со временем координация и обмен информацией между ними наладились. Первые и наи­более эффективные каналы организовало “Бюро по связям”. Они включали регулярные телефонные разговоры из Израиля и других стран с ключевыми активистами алии, поток иност­ранных туристов в различные города Советского Союза и, ко­нечно, опрос новых репатриантов.

Информация собиралась в “Бюро по связям”, анализирова­лась и обрабатывалась с помощью Центра исследования вос­точноевропейского еврейства, и отправлялась в различные организации поддержки советских евреев по всему миру или публиковалась в печати. Это были каналы связи истеблиш­мента. Кроме того, постепенно стали создаваться каналы свя­зи с самодеятельными организациями, отличавшимися неза­висимостью взглядов и критически настроенными по отноше­нию к истеблишменту и его методам. С ними “Бюро” не всег­да делилось информацией. Это были “Объединение советов”, “Студенты”, “Тридцать пять” и другие крупные международ­ные организации. Они начали строить собственные системы мониторинга и обычно охотно делились информацией друг с другом. Методы сбора информации, в особенности после то­го, как нэшира стала приобретать серьезные размеры, были те же, а методы использования отличались. Информация, как правило, сразу передавалась коллегам по всему миру, шла в прессу и по соответствующим общественно-политическим адресам. Самодеятельные организации вели открытую борьбу.

Принятие “Заключительного Акта” в Хельсинки открыло новые возможности для борьбы. В Акте говорилось не только о либерализации эмиграционной политики, но и о свободе ку­льтурного самовыражения национальных меньшинств. Это ускорило подготовку симпозиума по еврейской культуре, сор­ванного, в конечном счете, властями. Говорилось в Акте и о свободе совести, свободе слова, праве на инакомыслие, что относилось уже к области политических прав.

Многие активисты движения стремились не выходить за пределы еврейской темы. С другой стороны, в еврейской сре­де большим уважением пользовалась мужественная деятель­ность академика Сахарова и его коллег, направленная на де­мократизацию советского строя, и некоторые были готовы принять непосредственное участие в этой борьбе.

В “Бюро по связям” с тревогой следили за нашими спора­ми и делали все возможное, чтобы не перегружать еврейскую борьбу за выезд несвойственными ей и весьма опасными зада­чами. “Бюро” проводило ту же линию и в отношении еврейс­ких активистов на Западе. “Они считали, – объяснял мне ка­надский активист профессор Ирвин Котлер,[1] – что поддержка диссидентов подрывала борьбу за советских евреев, и аргуме­нтировали это следующим образом: занимаясь советскими ев­реями, мы не выглядим антисоветчиками, а вот если вклю­чимся в борьбу за гражданские права внутри Советского Сою­за, то ввяжемся в политическую борьбу с режимом, что может быть опасно для активистов и нанесет вред всему сионистско­му движению”.

Усилия “Бюро по связям” не увенчались полным успехом. Два видных активиста еврейского национального движения стали наряду с другими правозащитниками основателями Мо­сковской хельсинкской группы. В основе инициативы лежала идея о создании специальных неправительственных групп для сбора информации о нарушении прав человека в различных странах и оповещении правительств стран-участниц Хельсинкского соглашения об этих нарушениях. О создании Группы было объявлено на пресс-конференции, проведенной в московской квартире академика А. Д. Сахарова 12 мая 1976 года. В первый состав Московской хельсинкской группы вош­ли: Юрий Орлов, Людмила Алексеева, Михаил Бернштам, Елена Боннер, Александр Гинзбург, Пётр Григоренко, Алек­сандр Корча, Мальва Ланда, Анатолий Марченко, Виталий Рубин, Анатолий Щаранский. Вслед за Москвой в 1976—1977 годах подобные группы были созданы в Украине, Гру­зии и Армении. Хельсинкские группы стали узловыми цент­рами инфраструктуры, занимавшейся мониторингом наруше­ний прав человека в Советском Союзе.

– Виталий Рубин был одним из основателей Хельсинк­ской группы. Оказывали ли на него давление в связи с этим? – обратился я к Инне Рубиной.[2]

– Я думаю, наоборот. В связи с этим нас отпустили. Двенадцатого мая семьдесят шестого года объявляется о создании Московской Хельсинкской группы, а тридцатого мая мы получили разрешение на выезд и в июне уехали.

– Меньше месяца… Участвовать в создании Хельсинк­ской группы в те времена было делом очень рискованным. Откуда это мужество?

– Виталий был вообще очень мужественный человек, очень… Он и из немецкого плена бежал, и демократичес­кими делами занимался.

Место Виталия Рубина в Хельсинкской группе занял Владимир Слепак, но он, по его собственным словам, под­писывал там только те документы, в которых затрагива­лись проблемы свободы эмиграции или антисемитизм  –”они знали мою позицию”. Натан Щаранский не разде­лял работу на “кошерную” и “трефную”, был идейным сторонником подобной системы контроля за соблюдением прав человека и, в некоторой степени, инициировал созда­ние группы. Вместе с Владимиром Слепаком он представ­лял в ней, прежде всего, интересы сионистского движения, но, в качестве пресс-секретаря группы, занимался и всеми остальными вопросами.

– Ты был в постоянном контакте с Сахаровым еще до создания Хельсинкской группы? – спросил я Натана Ща­ранского.[3]

– Да, с тех пор как уехал Алик Гольдфарб, с начала семьдесят пятого года. Смотри, я оказался в составе Хель­синкских групп именно потому, что был очень активен, уже целый год к тому времени общался с Юрием Орловым. Я преподавал английский Орлову, Андрею Амальрику и Лю­дмиле Алексеевой. Все подрабатывали уроками и я тоже. Там, в обсуждениях между Орловым, Амальриком и мною возникла идея Хельсинкской группы. Это описано в моей книге.

– Создателем Хельсинкской группы считается Юрий Орлов?

– Да.

– А кому принадлежит идея создания такой группы?

– Я подробно описываю это в книге.

– Там написано, что эту идею Орлову предложил ты.

– Совершенно верно. Но я предложил намного более осторожную идею. У Юрия Орлова в мемуарах есть сход­ное описание, хотя какие-то моменты не помнит он, какие-то я… Юрий Орлов был создателем и руководителем Хе­льсинкской группы вплоть до его ареста. Как получилось? Я им преподаю и, кроме того, работаю на два фронта: ак­тивный сионист и с ними участвую в обсуждении разных вещей. У Андрея Дмитриевича по просьбе сионистов я постоянно прошу разные письма…

– Ты вышел на Орлова и Амальрика потому, что уже был с Сахаровым?

– У Виталия Рубина, с которым я тоже был очень бли­зок, я познакомился с Людой Алексеевой. Они старые друзья. Люда сказала, что собирается ехать за границу и надо учить английский. Я предложил давать им уроки – де­шево, по три рубля за час. Потом у нее я познакомился с Юрой Орловым и Андреем Амальриком. Они тоже стали моими учениками английского, а заодно и собеседниками на темы борьбы за права человека в СССР. В это же вре­мя я довольно много помогал Сахарову: передавал его за­явления, организовывал пресс-конференции, принял непо­средственное участие в подготовке и обмене письмами между Сахаровым и Картером. Это был первый своего ро­да прямой контакт между лидером свободного мира и ли­дером правозащитного движения. В начале семьдесят ше­стого года в Москве, если помнишь, прошло совещание компартий. Раз в несколько лет они это устраивали. Под это совещание я предложил написать письмо руководи­телям компартий Италии и Франции. Эти партии действо­вали в условиях европейской демократии, находились под давлением западного общественного мнения и впервые стали выражать несогласие с Советским Союзом по ряду вопросов в области прав человека. “Давайте, – говорю, – предложим им встретиться с отказниками и обсудить воп­рос о положении советских евреев. Это же в рамках Хель­синкских соглашений, вот мы и хотим услышать их мнения по этим вопросам” – конец семьдесят пятого года. Рубину идея страшно понравилось. Набросали текст, и он говорит: “Давайте быстро подпишем меня, Лернера, Щаранского, Слепака и Лунца”. После этого я пошел вручать письмо жу­рналистам “Юманите” и “Униты”. Нужно было видеть, как они перепугались! Один заявил, что это пропагандистское письмо и он не станет его передавать. Другой заявил, что передаст, но… Я, естественно, пошел также и к другим за­падным журналистам, некоммунистическим, в частности, из французской “Ле Монд” и итальянской “Ла Стампа” и рассказал им эту историю. Начался шум. Я говорю Орлову и Амальрику: “Мы написали письмо коммунистам по одно­му конкретному вопросу и попытались предложить им следить за тем, чтобы Советский Союз выполнял Хельсин­кские соглашения. Посмотрите, как они перепугались, сколько переполоха. А что если большая группа разного рода диссидентов, обеспокоенная тем, что Советский Союз не выполняет взятые на себя обязательства, обратится уже не к коммунистам, а к широкой общественности разных стран и предложит, чтобы в этих странах начали собирать и обмениваться информацией о выполнении или невыпол­нении соглашений. Представителям независимой общест­венности гораздо легче договориться о понимании этих со­глашений, чем правительствам, как мы видим. Амальрику это очень понравилось, и он тут же начал составлять спи­сок. Набрал шестьдесят или семьдесят разных активистов, которые были бы готовы подписать такое письмо. То есть моя идея была только написать письмо и предложить, что­бы началось обсуждение создания сети таких групп во всех странах Хельсинкского соглашения.

– Чтобы наблюдать за соблюдением соглашений в Со­ветском Союзе?

– Нет, каждая группа в своей стране. Идея была в чем? Правительства не могут согласиться: у Брежнева одно по­нимание соглашения, у Форда другое. А мы предложили бы, чтобы представители общественности, демократы со­здали группы и обсуждали в них, кáк они понимают согла­шение, и на основании этого судили о том, что происходит в их странах. То есть у меня это было на уровне дискусси­онного клуба. Амальрик написал текст и начал собирать подписи под таким письмом, но его стали выбрасывать из Союза, и он очень быстро уехал. Мы договорились с Орло­вым встретиться через какое-то время и обсудить ситуа­цию. Он пришел и сказал: “Знаешь, я решил, что нечего пи­сать письма, надо просто объявить, что мы создали группу, и пусть тот, кто хочет, создает тоже. Иначе это будет одна говорильня. В отличие от твоего предложения, по которому они не обязательно будут арестовывать, здесь они, в кон­це концов, будут арестовывать. Зато это заставит Запад обратить серьезное внимание на вопрос выполнения Хель­синкских соглашений”.

– Твое предложение было, в некотором смысле, разум­ней: подготовить Запад к тому, что общественный кон­троль за выполнением соглашений есть нормальный и ле­гальный вид деятельности, проверить реакцию властей.

– Ну да, но, прямо скажем, мое предложение было хо­рошо как одноразовая акция, подобная письму коммунис­там. Ясно, что это ни к чему не привело бы. Несколько дней пошумели бы в прессе, поддержали бы нас западные демократы, которые начали бы давить на левых демокра­тов, поставили бы в неудобное положение евро-коммунис­тов. Это создало бы определенную динамику, была бы хо­рошая пиаровская акция. То, что Орлов предложил, было намного серьезнее, и это был акт большого гражданского мужества.

– Ты ведь был знаком с Аликом Гольдфарбом?

– Конечно. Формально, если можно так сказать, я стал спикером Андрея Сахарова и активизировал мою деятель­ность в поддержании контактов между западными журна­листами и алией после отъезда Гольдфарба. Хотя мои первые контакты с иностранными корреспондентами нача­лись с легкой руки и благословения Саши Лунца.

– Насколько я слышал, Гольдфарб относился к передаче полномочий очень серьезно. Он даже готовил вас к пози­ции спикеров алии, репетировал встречу с журналистами, и ты был там не один. Помнишь, кто был второй?

– Я помню, что когда стал активен в сионистском движе­нии, Алик Гольдфарб был главным образом переводчиком. У него были дружеские отношения с журналистами. Когда он уезжал, он выбрал меня и Леву Улановского.

– У Улановского был отличный английский… некото­рые утверждали, что его английский был лучше твоего. Но Лева сам сказал мне: “Щаранский немедленно проде­монстрировал, что он гораздо лучший спикер, чем я”. При этом Улановский иногда помогал тебе тоже.

– Мой английский был не высшего качества. Я нигде не изучал практический английский, освоил его сам. Кстати, у Миши, брата моей жены, был отличный английский. В свя­зи с этим некоторые сотрудники в “Бюро по связям” наме­кали людям, которые поддерживали Авиталь, что такой ан­глийский может быть только у шпионов… Я понял – глав­ное в том, что переводить нужно не только слова, но и объ­яснять идеи. По этой причине у меня возникла “химия” с женой Сахарова. Она это быстро почувствовала. Сахаров, человек великий и в то же время очень скромный, всегда долго и напряженно подбирал слова для ответа и когда от­вечал, у него не было никакой дистанции между мыслями и словами. Но при этом многое, что ему казалось очевид­ным, журналистам – нет. Они существовали в разных реа­льностях. Я переводил Сахарова и немедленно давал объяснения, а затем говорил Сахарову, чтó я им объяснял. И Сахаров подтверждал, что это в точности то, что он имел в виду сказать, или вносил дополнительное уточнение. Главным было не столько иметь хорошее произношение или найти правильные слова, сколько ощущать разницу в понимании реалий журналистами, отказниками и диссиден­тами. Журналисты отчаянно пытались получить более ши­рокую информацию о Советском Союзе, а канал и у них был очень узкий – диссиденты. Я не думаю, что Лева Ула­новский в данном случае скромничал. Это произошло ес­тественным путем. Я думаю, что и журналисты сами чув­ствовали разницу между нами и предпочитали, чтобы это делал я. И я любил это делать.

– Лева подтверждает это. Он сказал, что ты был луч­ше него и лучше Гольдфарба.

– Дело в том, что я был не просто спикером, но и актив­ным участником борьбы. Я начал с демонстраций, но бла­годаря Саше Лунцу быстро подключился и к другим сторо­нам деятельности: писал письма и обращения, ездил по городам для сбора информации. Почему это было важно для журналистов? Потому что корреспонденты говорили со мной как с активным участником движения, имевшим ре­альное влияние. В отношении Сахарова Гольдфарб меня попросил. На самом деле я уже был с Андреем Дмитрие­вичем знаком, очень его уважал, встречал его во время су­дов над диссидентами и еврейскими активистами, я тебе рассказывал, какую роль он сыграл в моей судьбе. Алик мне сказал: “Смотри, я уезжаю. Не захочешь ли ты, это очень деликатно, потому что не все в нашей алие это лю­бят…” Я сразу сказал, что для меня это большая честь. На­до сказать, что с первой же пресс-конференции, которую я организовал, у меня с ним и с его женой Еленой Георгиев­ной Боннер (или – для друзей – Люсей) возникла огромная симпатия. После этого они хотели организовывать свои пресс-конференции только с моей помощью.

– Ты уже так хорошо во всем разбирался?

– Я думаю, что дело не только в том, что я хорошо разо­брался. Надо было быть не просто переводчиком. Дисси­денты и сионисты не очень хорошо понимали, что журна­листы не их слуги, что это не их микрофон, что у тех свои интересы. С другой стороны, журналисты не очень хорошо понимали, что они должны оберегать людей, с которыми работают, как зеницу ока: журналисты любят свободу сло­ва, но если они это слово напишут неточно, то человека могут посадить. Две совершенно разные ментальности. И я должен был постоянно переводить и объяснять менталь­ности друг друга, за что в конце концов и поплатился. Как сказал Сахаров после моего ареста, “Щаранского аресто­вали за то, что он говорил то же самое, что и мы, но – по-английски”.

– Тебя посадили за хороший английский язык?

– Я думаю, мой английский и мой собственный энтузи­азм “помогли” КГБ выбрать меня, а не кого-нибудь другого.

– Предложение Орлова было актом большого граждан­ского мужества. Он понимал, что переходит опасную чер­ту.

– И он сказал, что нас будут, скорее всего, арестовы­вать. “Причем, – говорил он, и потом повторял много раз, – арестовывать будут по шестьдесят четвертой статье – за измену родине”. “Ну, это ты загнул, – говорил я. – Думаю, арестовывать будут по семидесятой статье – за клевету, но будут. Если ты на этот шаг идешь, я с тобой”. Ирония судьбы состояла в том, что в течение года всех арестова­ли, но его по семидесятой статье, а меня по шестьдесят четвертой.

– У тебя были некоторые добавки…

– Вся моя шестьдесят четвертая статья – это как раз си­онистская деятельность, а Хельсинкская группа – семиде­сятая.

– Как израильтяне отреагировали на твою работу с Сахаровым и вхождение в Хельсинкскую группу?

– Работа с диссидентами привела к самым серьезным разногласиям с Лишкой. После того, как была создана Хельсинкская группа, Авиталь пригласили в Лишку и зая­вили, что “Щаранский перешел все границы, перестал быть сионистом”, что с их точки зрения “его, скорее всего, арес­ту­ют и Лишка не будет его защищать”. Лишка пореко­мендова­ла Авиталь попробовать “забыть о Щаранском и начать но­вую жизнь”. Вот так. Это произошло за несколько недель до моего ареста – настоящий идейный конфликт, с их точ­ки зрения. В “Бюро” были убеждены, что они-то уж точно знают, что это вредно для еврейского народа и сионист­ского движения. На следующий день после этой ужасной встречи в Лишке Авиталь позвонила мне и сказа­ла: “Делай то, что ты считаешь правильным. Я полностью на тебя по­лагаюсь”. Израиль для меня это не “Бюро по связям”. “Бю­ро по связям” это одно из учреждений истеб­лишмента, ну­жное и важное, но и истеблишмент может оши­баться. Из­раиль, который нас всех вдохновляет и привлекает, это нечто гораздо большее. У нас и сейчас есть достаточно много плохих политиков и бюрократов, но государство на­ше, слава Б-гу, намного больше, чем все эти политики и бюрократы.

Хельсинкские группы возникли и в других городах. В Ви­льнюсе ее членом стал ветеран сионистского движения Эйтан Финкельштейн.

– Эйтан, ты вроде бы всегда был в хороших отношениях с израильтянами и знал их отношение к тесному со­трудничеству с диссидентами. Почему? – обратился я к Финкельштейну.

– Я знал, что очень многие в еврейском движении были против тесных контактов с диссидентами, Лишка была про­тив, Леванон был против, но я как-то не любил никому осо­бенно подчиняться и действовал на основании сложивши­хся личностных отношений. В правозащитном движении было много замечательных личностей, и я старался по ме­ре возможностей им помогать. Андрей Дмитриевич Саха­ров, например. Я с ним познакомился в шестьдесят вось­мом году, и у нас сложились добрые отношения.

Параллельно с возникновением Хельсинкских групп внут­ри Советского Союза стали возникать аналогичные группы на Западе. Они выступали в качестве лоббистских организаций, требовавших соблюдения Советским Союзом взятых на себя в Хельсинки обязательств. Организатором такой группы в Ка­наде был Ирвин Котлер. Его родители эмигрировали в Канаду из России. Еще будучи студентом в университете “Мак Гил” он основал канадское отделение организации “Студенты в поддержку советских евреев”. Позже, став доктором наук в области международного права и работая специальным помо­щником министра юстиции Канады Джона Тернера, он учас­твовал в работе над “третьей корзиной” Заключительного Ак­та, в которой был лично заинтересован премьер-министр Ка­нады Трюдо.

– Трюдо любил вспоминать, – говорил Котлер,[4] – что он способствовал введению трех элементов в раздел по правам человека: право на эмиграцию и воссое­динение семей, свобода слова и свобода ассоциаций.

– Ирвин, был ли встроен в Заключительный Акт меха­низм контроля за соблюдением прав человека?

– Мы создали такой механизм, используя соглашения с Советским Союзом, подписанные в дополнение к Заключи­тельному Акту. У нас были соглашения в области торговли, сельского хозяйства, прав человека. Мы развивали все на­ши двусторонние отношения с Советским Союзом, основы­ваясь на Заключительном Акте, как если бы мы осуществ­ляли все три корзины Заключительного Акта.

– А на общественном уровне?

– Я стал главой канадской “Хельсинкской группы конт­роля” (“Helsinki Watch Group”). Нашей целью было следить за тем, как Советский Союз выполняет взятые на себя по Акту обязательства. В рамках этой деятельности мы могли лоббировать вопросы в Канадском правительстве и на ме­ждународной арене. В семьдесят восьмом году мы сфор­мировали международную Хельсинкскую федерацию по правам человека.

– Соглашение было подписано тридцатью пятью госу­дарствами. Насколько я помню, каждые пару лет предс­тавители государств встречались для проверки его испол­нения.

– Мы встречались в Белграде в семьдесят восьмом году и затем в Мадриде в восемьдесят первом.

– Каждая страна, подписавшая Заключительный Акт, могла обратиться к Советскому Союзу в связи с наруше­нием определенных положений Акта. Это означает, что неправительственные организации должны были собрать необходимую информацию, доказывающую справедли­вость их требований, и обратиться с этим к правитель­ству своей страны с тем, чтобы оно предста­вило эти до­ку­менты правительству Советского Союза.

– Это в точности и происходило. Мы, Канадская группа наблюдения, собирали информацию и затем встречались с членами кабинета или людьми из министерства иностран­ных дел. У нас было много встреч с ними, мы общались по­чти непрерывно. Мы хотели быть уверены в том, что наше правительство не снизит давления на Советский Союз.

– В Штатах тоже была группа наблюдения?

– Да. Они основали ее в семьдесят восьмом году.

– Кто входил в вашу группу и как вы оцениваете сте­пень ее влияния на правительство?

– Мы собрали ведущих канадских ученых, адвокатов и жур­налистов. В Штатах сделали то же самое. В Америке их пер­вым президентом был Роберт Бернштейн, а исполни­тель­ным директором Джерри Лайдер. Мы очень тесно сот­рудничали.

– С израильтянами вы сотрудничали?

– Не по хельсинкским вопросам. Израильтяне не зани­мались Хельсинки… и им не нравилось, что мы этим зани­маемся. Они думали, что это вредит делу советских евреев.

– Я обсуждал в свое время с Яковом Кедми отношение израильтян к хельсинкским проблемам. Он говорил, что Израиль не блокировал работу хельсинкских групп, но и не поддерживал их деятельность, и вы сами сказали почему. Вы действовали на нескольких фронтах?

– Да. Лоббировали в правительстве, работали с обще­ственным мнением, мобилизовали академическую и науч­ную общественность, поскольку среди отказников было много ученых. Мы также основали парламентскую группу и группу жен парламентариев в поддержку советских евреев.

– Как группы наблюдения взаимодействовали между собой и от кого они получали информацию в Советском Союзе?

– Важным источником информации была Московская хельсинкская группа. Мы получали информацию также от американских организаций – Национальной конференции и Объединения советов – или от журналистов. Мы также по­лучали информацию самостоятельно – во время визитов в Советский Союз. В то время Хельсинкский процесс был в значительной степени частью канадской внешней полити­ки, и канадское правительство также собирало информа­цию. Мы получали информацию везде, где могли, и дели­лись этой информацией с другими группами наблюдения.

– Ирвин, Вы были частью истеблишмента. Была ли у вас финансовая поддержка, офисы?

– У Американской группы наблюдения были офис и фи­нансовая поддержка. Движение постепенно росло, и про­цесс расширялся. Были основаны группы по наблюдению за соблюдением прав человека в различных регионах: Хе­льсинкская, Азиатская, Африканская, Ближневосточная. В конечном счете из всего этого сформировалась Междуна­родная хельсинкская федерация по правам человека. Си­льнейшим компонентом в ней в течение длительного вре­мени была Американская группа контроля. Канадская группа действовала на базе юридического факультета университета Мак Гил. У нас была поддержка факультета. Остальные работали в качестве добровольцев.

В конце 1976 года над основными начинаниями, возник­шими в Советском Союзе после подписания Хельсинкских соглашений, начали сгущаться тучи. Вначале складывалось ощущение, что власти намерены расправиться с “культурни­ками”. В конце ноября 1976 года у организаторов симпозиума прошли обыски. Затем последовали статьи в газетах, предуп­реждения на официальном уровне, допросы и домашние арес­ты, проводившиеся далеко за пределами круга непосредствен­ных организаторов, и, наконец, срыв симпозиума. Казалось, что симпозиум может быть использован в качестве предлога для более широкой расправы. Через несколько дней, однако, всех выпустили, никого не посадили. В недрах КГБ вызревал другой план – ударить по “политикам”, демократам и членам Хельсинкских групп. Здесь удары были намного более жест­кие, и просматривалось явное намерение запугать и разру­шить как политическое крыло сионистского движения, так и Хельсинкское движение среди демократов и диссидентов. Между разгоном симпозиума по культуре (24 декабря 1976 года) и волной арестов членов хельсинкских групп прошло совсем немного времени, около двух месяцев. Несмотря на явное усиление репрессий, евреи и диссиденты не снижали активности. Наиболее заметная роль в этом противостоянии была у Натана Щаранского, спикера Хельсинкской группы.

7 января Хельсинкская группа сообщила о репрессивных мерах против московской группы, включая обыски на кварти­рах Юрия Орлова, Александра Гинзбурга и Людмилы Алексе­евой. Четырнадцать активистов еврейского движения, среди них Лернер, Слепак, Финкельштейн, Престин, Азбель и Ща­ранский, обратились на Запад и в Конгресс США с протестом: “Советы стараются избавиться от источников информации о нарушениях соглашений по правам человека, принятых в Хе­льсинки…” После этого состоялось несколько телефонных разговоров с членами Конгресса США.

Щаранский не снижал активности и на еврейском направ­лении. Вместе с восемью другими евреями он подготовил и направил письмо министру обороны Устинову против призы­ва в армию молодых людей, подавших документы на выезд в Израиль. Вместе с восемнадцатью другими евреями Щаранс­кий подготовил и переправил письмо в поддержку пожилой еврейской пары, моих добрых знакомых, Исаака и Дины Злот­вер, которым не давали возможности воссоединиться с их деть­ми в Израиле, несмотря на то, что Дина Злотвер уми­рала от рака. Она так и умерла, не получив возможности простить­ся со своими детьми пе­ред смертью.

20 января 1977 года главам государств, подписавших Хе­льсинкские соглашение, было направлено обращение, под которым стояли подписи 163 еврейских активистов из Мос­квы, Ленинграда, Минска, Риги и других городов. Щаранский принимал деятельное участие в подготовке и пересылке этого письма. В обращении говорилось о грубом нарушении Совет­ским Союзом буквы и духа Хельсинкских договоренностей в отношении эмиграции, о выдаче устных немотивированных и неограниченных во времени отказов на выезд, несмотря на то, что в Хельсинкских соглашениях было оговорено, что отказы могут выдаваться только на основании закона.

Вскоре в ход была запущена тяжелая артиллерия советс­кой пропаганды. Двадцать второго января по центральному телевидению был показан документальный фильм “Скупщики душ”. Фильм продолжался час и пять минут и был построен по классическим канонам советской антисионистской пропа­ганды. Скупщиками душ были представлены активисты сио­нистского движения, а их жертвами все желающие выехать из Советского Союза. В фильме демонстрировались свободная и цветущая жизнь евреев в Советском Союзе, не испытывавших никаких ограничений, включая эмиграционные, и убогая жизнь в Израиле и на Западе (колючая проволока, автоматчи­ки с собаками, рев реактивных самолетов и агрессия против арабских стран). Затем фильм переключался на демонстрации в поддержку советских евреев и показывал, как агенты сио­низма контрабандно доставляют в СССР антисоветскую про­паганду и промывают с ее помощью мозги невинных советс­ких граждан. Один из “туристов” говорил в камеру, что он не исключает, что сионисты работают в тесном контакте с аме­риканской разведкой и выполняют ее поручения, а непосред­ственно промывкой мозгов занимаются отказники, ставшие наймитами и солдатами сионизма и тех, с кем сионизм сот­рудничает. Камера скользит по спискам отказников, затем крупным планом показывает лица еврейских активистов – Владимира Слепака, Иосифа Бегуна, Юлия Кошаровского, Анатолия Щаранского. Диктор за кадром сообщает, что все эти люди являются “солдатами сионизма” и занимаются под­рывной деятельностью против СССР.[5]

Фильм, демонстрировавшийся в семь часов вечера, смот­рели миллионы телезрителей. Он носил откровенно подстре­кательский характер. “Фильм, – писали активисты в письме протеста,[6] – призван еще более усугубить и без того невыно­симые условия жизни как собирающихся покинуть эту стра­ну, так и тех, кто отстаивает право на национальную жизнь в СССР… Советская пропаганда… берет на вооружение прие­мы и методы, которые, как известно из истории, неизбежно способствуют созданию погромной обстановки в стране”.

За телевидением последовала пресса. 23 января в газете “Известия” появилась статья, в которой утверждалось, что вызовы, присылаемые из Израиля, фальшивые. 29 января журнал “Огонек” опубликовал статью “Шпионские пути сио­низма”, в ней говорилось, что накануне и во время Второй ми­ровой войны сионисты тесно сотрудничали с на­цистской Гер­манией. Из этой статьи следовало, что единст­венной причи­ной поимки и повешения Эйхмана было предот­вращение пуб­ли­кации им этой информации. “Времена, как перед погро­мом”, – комментировал эти события Щаранский.[7]

2 февраля в “Литературной газете” была опубликована ста­тья “Лжецы и фарисеи” за подписью Александра Петрова-Агатова. В этой статье пространно излагались рассуждения “прозревшего” диссидента о движении за права человека в СССР и о его отдельных участниках – Александре Гинзбурге и Юрии Орлове. “Гинзбург сразу сказал, что эта статья озна­чает арест… Его арестовали на следующий день. Глава Мос­ковской группы Юрий Орлов, находившийся в эти дни за пре­делами Москвы, был арестован через неделю. Перед этим он успел сделать заявление иностранным корреспондентам по поводу ареста А. Гинзбурга”.[8]

Четыре активиста, фотографии и имена которых были по­казаны в фильме “Скупщики душ”, решили дать бой кампа­нии очернительства и подстрекательства. Мы пришли в Дзер­жинский районный суд с заявлением о защите чести и досто­инства против клеветы, содержащейся в фильме. Но никто не готов был принять наше исковое заявление. Никто не готов был также дать письменный ответ об отказе в приеме заявле­ния. После нескольких часов ожидания и проволочек нас при­нял дежурный судья. Представитель правосудия заявил, что мы затеяли очередную антисоветскую провокацию, поэтому никаких действий по нашему делу он предпринимать не наме­рен и письменный ответ об отказе в приеме заявления давать не собирается. Я помню, как это заявление вывело из себя Ио­сифа Бегуна, и он в гневе бросил судье: “Какой ты судья. Ты же просто фашист!”

Первого марта Иосиф Бегун был арестован. В качестве фо­рмального повода для ареста использовали так называемый “паразитизм”.

Убежденный “культурник” и преподаватель иврита Иосиф на протяжении многих лет боролся за легализацию препода­вания языка. Он неоднократно пытался зарегистрироваться в финансовых органах и платить налог с доходов от преподава­ния, однако, власти отказывали ему в этом. После нескольких циклов “трудоустройство-увольнение” он из принципа не стал больше никуда устраиваться. Его, кандидата наук, отра­ботавшего более двадцати лет, обвинили в “злостном тунеяд­стве” и арестовали.

В этот день, первого марта, Щаранский вернулся в Москву из Истры, где жили его родители. Он поселился в квартире, снятой Саней Липавским, также жившим за городом. Врач по профессии, работавший в госпитале имени Бурденко, Липавс­кий был услужлив, дружелюбен и общителен, лечил сам и ор­ганизовывал консультации у специалистов, доставал дефи­цитные лекарства для отказников и продукты питания для уз­ников. У него была машина, и он охотно оказывал активис­там мелкие услуги. Постепенно он вошел в доверие к Вита­лию Рубину, Слепаку и Лернеру. Липавский помог Щаранс­кому переехать на снятую квартиру и 26 февраля исчез. “Че­рез два дня обеспокоенный Щаранский позвонил ему домой. Жена сказала, что возникли проблемы с родственниками в Ташкенте, и он уехал туда на неделю. Вернется в воскресе­нье”.[9] А 4 марта в газете “Известия” вышла статья за под­писью Сани Липавского, потрясшая отказное сообщество. Статья под названием “Открытое письмо” была адресована Президиуму Верховного Совета СССР, Конгрессу США и Организации объединенных наций. За статьей следовал об­ширный комментарий с фотографиями шпионского контей­нера, изготовленного из куска кабеля, и инструкции амери­канской разведки, переданной Липавскому – настоящий шпи­онский триллер.

“…Начиная с 1972 года, – писал Липавский или кто-то от его имени,[10] – я связал свою судьбу с лицами, которым по опреде­ленным, основанным на существующем законодательстве моти­вам было отказано в выезде за границу и которые крикливо на­чали спекулировать на вопросе о гражданских правах. Хотя у этих лиц были различные взгляды на формы и методы действий, у них была единая платформа и единый руководитель – амери­канская разведка и зарубежные антисоветские организации. Они систематически получали по неофициальным каналам инструк­ции, враждебную литературу, денежные средства. Их деятель­ностью руководили М. Азбель, А. Лернер, В. Рубин. Поскольку я оказался своеобразным секретарем В. Рубина и хранителем архи­ва, то был в курсе всех планов и намечавшихся акций, которые, как я понял потом, имели цель нанести ущерб интересам СССР…

Упомянутая верхушка тесно связана с сотрудниками по­сольств некоторых иностранных держав и корреспондентами, аккредитованными в Москве. Наиболее устойчивые контакты были с сотрудниками посольства США Мелвином Левицки, Джозефом Пресселом и также американскими корреспондентами Питером Осносом, Альфредом Френдли и некоторыми другими.

На квартирах В. Рубина и А. Лернера названные иностранцы, а также зарубежные эмиссары антисоветских центров Шмуклер, Ноам, Маниковски[11] и другие обсуждали и давали различные ре­комендации, суть которых по существу сводилась к извращению проблем гражданских свобод и прав человека в СССР…

В сговоре с иностранными корреспондентами проводились различные демонстрации в виде шумных спектаклей протеста, которые затем обыгрывались западной прессой как конфликты между “инакомыслящими” и органами советской власти…

Ими руководило желание подогреть эмиграцию из СССР и стремление подрывать устои советской власти. В связи с этим выдвигались различные идеи по проведению в Москве незакон­ных, а по существу провокационных мероприятий в виде созыва “международной конференции физиков”, “международной кон­ференции по еврейской культуре” и т.п., на которые рассылались приглашения видным зарубежным ученым, лауреатам Нобелев­ской премии и т.д.…

Обеспокоенные перспективой утраты интереса к себе со сто­роны зарубежных хозяев, оказывавших солидную материальную помощь, они решили объединиться с возглавляемой небезызвес­тным Ю.Орловым так называемой “группой по наблюдению за выполнением Хельсинкских соглашений”. В состав этой группы был введен В.Рубин, а затем А.Щаранский…

В целях нагнетания напряженности в отношениях между США и СССР А.Лернер предложил организовать негласный сбор информации о тех советских учреждениях и предприятиях, которые работают на оборону с тем, чтобы убедить западные фирмы под этим предлогом прервать поставку технического обо­рудования в СССР…

В августе 1976 года по неофициальным каналам через амери­канского корреспондента Осноса поступило письмо от В.Рубина с просьбой ускорить высылку этих сведений, чтобы поднять кам­панию о запрещении продажи в СССР американского оборудова­ния. И хотя были возражения против сбора таких сведений, пос­кольку это уже являлось явным шпионажем, А.Лернер, тем не менее, поручил А.Щаранскому и другим организовать получение такой информации и переправить ее за границу.

…Вопрос об оказании необходимого содействия американ­цам в получении разведывательной информации по научно-тех­нической, военной тематике и по политическим вопросам стоял всегда в повестке дня. Речь шла о помощи в этом вопросе сот­рудникам ЦРУ, которые прикрывались в Москве официальными должностями, а также о поддержке пресловутой поправки Джек­сона к закону о торговле с СССР…”

В послесловии разоблачались “грязные методы американс­кого разведывательного управления” и в этой связи назывался ряд дипломатов и иностранных журналистов, которыми со­ветские власти были недовольны.

Над отказным сообществом нависло мрачное ожидание ре­прессий. Статья такого рода в центральной газете предполага­ла аресты. Вопрос состоял лишь в том, кого и когда арестуют.

Вначале было не вполне ясно, что произошло с самим Ли­павским – агент он или жертва. “Несчастный Саня, может быть он мертв уже, и статью подписали его именем”, – плака­ла жена профессора Лернера”.[12] Не верил в его предательство и близко знакомый с ним Виталий Рубин. “Моя гипотеза была – что он сидит в тюрьме и даже не знает обо всем этом…” – писал он в своем дневнике в первые дни после публикации статьи.[13]

Действительность оказалась прозаичней. Липавский на протяжении многих лет являлся агентом КГБ, внедренным в сионистское движение.

Обилие материалов на эту тему позволяет проследить путь Липавского и непростой выбор, перед которым он стоял нака­нуне вербовки. Муки совести, видимо, терзали впоследствии его душу. Выйдя на пенсию в 1994 году – с момента публика­ции “Открытого письма” прошло семнадцать лет, и происхо­дило это уже в другой стране – он решил объясниться и облагородить, насколько возможно, свой облик.

В интервью, данном Дмитрию Панаеву и Юрию Панкову из журнала “Иностранец”,[14]Липавский утверждает, что в ап­реле 1972 года он сам, по доброй воле, пришел в Московское управление Комитета государственной безопасности СССР. По его словам, он совсем не собирался работать против отказ­ников-евреев.

Согласно этому интервью Липавский ставил перед собой значительно более масштабную задачу – внедриться в ЦРУ, причем не в качестве простого агента, а – разведчика.^. Внача­ле все шло по задуманному плану, но затем руководство сме­нилось, и его переключили на евреев-отказников, среди кото­рых до злополучного письма он “работал” несколько лет.

Далее в том же интервью Липавский утверждает, что его подпись под злополучным письмом, изготовленным в КГБ, была получена обманным путем. “В феврале один высокий чин приглашает Липавского на конспиративную квартиру, затем другой – оба интересуются, как он смотрит на ситуа­цию, “если мы тут все взорвем”.[15] А потом в один прекрасный день Липавского привозят в гостиницу “Москва”. В номере накрыт стол – икра, коньяки, водка. “А я пью только водку, – рассказывает Липавский в интервью, – поэтому с гэбэшника­ми мы пили из разных бутылок”. После второй стопки Липав­ский замечает, что водка оказывает на него странное действие – он “плывет” и, как он потом понял, вообще неадекватно вос­принимает то, что ему говорят. Неожиданно в номере появля­ется один из руководителей Московского управления КГБ. “Сашенька, – говорит генерал, – как ты смотришь на этот до­кумент?” Саня пытается прочитать документ, но у него ниче­го не получается. “Давайте я так подпишу”, – сказал он гене­ралу и подписал. А на следующее утро ему показали газету “Известия”, где было напечатано его письмо. “Да ты прямо Шолохов”, – издевались чекисты. Липавский утверждает, что пытался возмущаться, но чекисты ему ответили: “Скажи спа­си­бо, что тебя не посадили… и не думай, что твой граж­данский долг уже выполнен. Чем быстрее сгниет Щаранский в зоне, тем легче будет твоя собственная участь”. И Липав­ский доб­росовестно дал многочисленные показания (они сочинялись следователем в духе “открытого письма”) и выс­тупил глав­ным свидетелем на суде по делу Анатолия Ща­ранского. Затем Липавскому сменили фамилию, поменяли место жительства и работу… он получил квартиру в Москве, а в день встречи Ле­онида Брежнева и Ричарда Никсона – орден Трудового Крас­ного знамени.[16]

На следующий день после публикации интервью в “Инос­транце”, 17 февраля 1994 года, Липавский посылает письмо Инне Рубинной. “Дорогая Инночка… Понимаю, что теперь невозможно поверить, но Виталия, тебя и Тамару (Гальпери­ну, Ю.К.) я действительно искренне любил и люблю, и сделал в то время все от меня зависящее, и даже более того, чтобы вы уехали. Спасти Толю было выше моих сил и возможнос­тей. Если бы меня даже расстреляли, ему бы это не помогло… Прошу тебя, ради всего святого, если ты еще допускаешь, что я вправе упоминать о святом, пригласи раввина, пусть он по­молится от моего имени на могиле Виталия. Прощай, Саня”.[17]

Ах, Саня, Саня. Может быть, в его исповедальном интер­вью “Иностранцу”, да и в письме Рубиной, и есть правдивые детали, но история в целом фальшива насквозь. Прежде всего вызывает сомнение попытка представить себя этаким благо­родным Штирлицем (подобно тому, как в старые времена он старательно играл роль бескорыстного помощника отказни­ков), мечтавшего о высоком, но волей обстоятельств брошен­ного на борьбу с отказниками. Не знаю, что (или кто?) заста­вило его прервать семнадцатилетнее затворничество, и на кого рассчитана его “исповедь”, но состряпана она, что назы­вается, “на живую нить”.

Липавский родился в 1934 году, а появился в отказной сре­де в 1972 году в возрасте 38 лет. Появился он не из ниоткуда. В какой-то семье родился, где-то жил, учился, работал, с кем-то дружил – прочертив на нашей грешной земле вполне ре­альную жизненную траекторию. Алия из Советского Союза привела в Израиль много бывших граждан Советского Союза. Среди них были и те, кто с жизненной траекторией Липавс­кого пересекался в самых, можно сказать, пикантных обстоя­тельствах.

В 1977 году, например, в Израиль приехал Борис Каменец­кий, бывший старший помощник Генерального прокурора Уз­бекистана. В столицу этой республики город Ташкент Липав­ский попал по эвакуации и провел там много лет. Каменецкий не сразу сообщил имевшуюся в его распоряжении информа­цию, опасаясь за судьбу младшего брата. В 1983 году брат по­лучил разрешение, и в интервью, данном для журнала Тель-авивского университета, посвященного делам советских евре­ев, Каменецкий рассказал следующее.

Доктор Липавский приходил в его кабинет в середине 1962 года после того, как был опубликован закон о введении смертной казни за крупные хищения государственной собственности. Этому закону бы­ла придана обратная сила, и он был применен к отцу Липавского. Последний работал главным инженером текстильной фабрики, и его обвинили в том, что он являлся главой группы лиц, похитивших с текстильной фабрики дорогую ткань на гигантскую сумму. Главным свидетелем обвинения был тесть доктора Липавского. Улик было бо­лее чем достаточно. На консультации у прокурора доктору Липавс­кому было сказано, что в случае чистосердечного признания закон предусматривает смягчение наказания. Хотя свидания с обвиняемым до суда обычно не разрешаются, г-ну Каменецкому, по его словам, разрешили устроить свидание Липавского с отцом, при котором он сам присутствовал. “Сын умолял отца признаться прямо при мне, – сказал Каменецкий и процитировал слова Липавского: “Ты увидишь, что в любом случае это будет тебе на пользу. Они тебя не расстреля­ют”. Отец отказался от предложения сына… Он сказал: “Уходи, мальчик. Я ничего не крал. Я ничего не знаю. Не приходи ко мне больше. Я не хочу тебя знать. Зачем ты стараешься уговорить меня? Ты же знаешь, что я не преступник”. Д-р Липавский был, по словам г-на Каменецкого, в отчаянии. Через некоторое время он вновь при­шел к нему в кабинет. Он сказал Каменецкому: “Вы теперь хорошо меня знаете. Я у отца единственный сын. Отец проделывал все это на моих глазах. В наш дом приходили спекулянты – валютчики, кру­пные дельцы. Я знаю очень много об этих людях, о тех, о ком органы не знают. Я готов сотрудничать с вами и информировать обо всех, если вы дадите мне обещание, что отца не расстреляют”. “В этот мо­мент, – рассказывает Каменецкий, – я почувствовал к нему внезап­ное отвращение и сказал, что он со своим предложением обратился не по адресу, что разговор окончен и чтобы он больше не приходил”. Бывший прокурор говорит, что он поступил против правил, откло­нив это предложение, за что получил строгий выговор – уже после того, как Липавский отправился прямо в КГБ и стал агентом. При­мерно через шесть месяцев они случайно встретились на улице. Оба жили в одном и том же пригороде Ташкента. Липавкий выглядел вполне счастливым, ничем не озабоченным. “Он тепло поздоровался со мной и сказал: “Ну, теперь я совершенно спокоен насчет моего отца. Его не расстреляют. Мне это лично обещал сам генерал Найму­шин”. В то время это был глава КГБ Узбекистана… Позднее Каме­нецкий отметил про себя, что в Ташкенте происходят аресты рели­гиозных евреев и что некоторые из них получают наказания за “эко­номические преступления”. Что касается отца доктора Липавского, то, как говорит бывший прокурор, смертного приговора он не по­лучил.

Очень точно определил ситуацию с Липавским Владимир Слепак: “Еврейский парень, попал в лапы КГБ из-за отца, ко­торый проворовался. Парню сказали: “Или расстреляем отца, или будешь с нами сотрудничать”. Он выбрал последнее… Его даже жалко”.[18]

– Как получилось, что Щаранский снимал жилье вмес­те с Липавским? – обратился я к Дине Бейлиной.[19]

– Толя жил в комнате Лиды Ворониной, а она в это вре­мя жила у своих друзей, тоже диссидентов. Чтобы не счи­таться тунеядкой, она была записана у них как няня их ре­бенка и жила с ними. Крохотная комнатка Ворониной была у трех вокзалов, место удобное. Но вдруг Лида получила разрешение на выезд. Тогда Липавский предложил Щаран­скому снять квартиру вместе где-нибудь в центре. Он ска­зал, что сам будет искать. Квартира была с двумя выхо­дами, и в ней жила какая-то бабушка. Когда Толю аресто­вали, там оставались его вещи, и кто-то из наших поехал их забрать. Он увидел, что в комнате потолок и стены обо­драны, выломаны большие куски штукатурки. Было ясно, что там было напичкано много аппаратуры. Следователь на допросе мне сказал: “Рано скомандовали дернуть Ща­ранского. Если бы не так торопились, спектакль был бы на весь мир”. Прямо так и сказал. Мне кажется, что я даже знаю, почему Толю взяли раньше времени. За две недели до ареста я рассказала Слепаку, Щаранскому и Лернеру о своих подозрениях в отношении Липавского, о том, что он, по всей видимости, сотрудник КГБ.

– То есть если бы вы публично разоблачили его до появ­ления статьи, то эффект от его заявления в прессе был бы намного ниже. Твои подозрения были связаны, насколь­ко я слышал, с его поездкой на суд Завурова.

– Да, девятого февраля он должен был лететь на суд Завурова в Шахризяб. Суд там решили проводить на уз­бекском языке, и московскому адвокату, которого мы наня­ли, нужен был переводчик. Липавский знал узбекский язык, он же из тех краев. Я попросила его поехать переводчиком. Он вроде бы уехал, но до места, как мы выяснили, не доб­рался. Через три дня пришел ко мне небритый, грязный, я его таким никогда не видела. Он сказал, что когда пытался пройти турникет в аэропорту, тот зазвенел. У него ничего не нашли, но и в самолет не пропустили. Он, якобы, схва­тил такси и поехал в другой аэропорт, но там у него тоже зазвенело… Он не знал, что я попросила другого человека, Леву Гендина, съездить в Шахризяб и привезти материалы суда, и Лева спокойно слетал и все привез. Липавского в аэропорту он не видел. А второе подозрение возникло, ког­да на еврейском кладбище под Москвой было разбито око­ло семидесяти могил. Я попросила Липавского и Мишу Кремня поехать сфотографировать это варварство. Липав­ский десять дней тянул, якобы болел. Потом они поехали фотографировать, а там все успели отремонтировать и по­белить. Не осталось ни одного разбитого камня. Я сообщи­ла об этих подозрениях, но надо мной все смеялись. Одна­ко, поскольку разговор шел в подслушиваемом помещении, то, возможно, поэтому они ускорили операцию. У Липавско­го, кстати, была кассета с разоблачением Ципина. На кас­сете 12 человек говорили о своих подозрениях в отноше­нии Ципина. Я до того, как поняла, кто такой Липавский, сама отдала ее ему на хранение. Одну кассету мы отпра­вили также в Израиль. Поэтому Ципина, как и Липавского, КГБ уже не мог долго использовать.

– Дина, ты хранила у Липавского еще что-нибудь?

– Нет, только это. В Израиле есть врач-невропатолог, репатриировавшийся из Ташкента. Он мне говорил: “Поче­му вы вообще связались с Липавским? Мы там смеялись все. Это был известный плейбой из золотой ташкентской молодежи. У него единственного в городе был белый “мер­седес”. Его папа был самым крупным подпольным миллио­нером Ташкента. Диплом медицинского института у Липав­ского купленный. Папа едва успевал платить по счетам его дамам.

– Он, видимо, любил своего папу, раз пошел ради него на сговор с КГБ.

– Кстати, папу не расстреляли. Его тесть был одним из главных обвинителей против его отца. Жена с ребенком от него ушла, когда поняла, в чем дело. А потом он стал пере­мещаться по Союзу. Говорят, но это я документально под­твердить не могу, что он посадил целую команду брилли­антщиков в Киеве, потом его переместили в Ленинград, а потом он переехал в Подмосковье и начал работать в гос­питале Бурденко.

– Он же довольно глубоко вошел в отказ. Был личным врачом и другом Рубина, другом дома Лернера и других.

– Но я ему не верила. Он проходил по другому делу о шпионаже в семьдесят третьем году. Об этом мало кто знает. И тогда он меня “купил”. Знаешь чем? Он сделал че­тыре белых билета (освобождения от службы в армии по состоянию здоровья, Ю.К.) для ребят, которых должны бы­ли призвать в армию. Я думаю, что справки об освобожде­нии изготовили прямо в ГБ. Липавский говорил, что через знакомых врачей была разработана схема. Парень падает на улице с якобы приступом эпилепсии. Приезжает “скорая помощь” с врачом, которого Липавский знал, и фиксирует­ся эпилепсия. Дальше приступ может не повторяться, но такого парня в армию уже не берут. Было четыре таких случая, и я была ему благодарна. Ну, что стоит ГБ сделать освобождение для четырех мальчиков? А я после этого стала доверять Липавскому.

– А что это за шпионское дело?

– Это дело Гелиха. Он доктор наук, десять лет отсидел при Сталине. Работая в Ленинской библиотеке, собрал об­ширный газетный материал, с помощью которого доказы­вал, что Советский Союз развалится из-за экономических проблем. Он пытался через меня, Тамару Гальперину и Слепака передать этот материал на Запад. Фотографиро­вал материал Саня Липавский – по четыре страницы на од­ном кадре. Закрутилось дело. Но мы проходили по нему только в качестве свидетелей. Никого не посадили, хотя на пленке, которую конфисковали, были отпечатки наших па­льцев. Может быть, время еще было другое, семьдесят третий год, а может – по другим соображениям, но никого не посадили. Говорят, что сенатор Джавиц нам тогда очень помог.

– Тебе приходилось передавать информационные мате­риалы для Хельсинкской группы?

– Когда Щаранский просил меня об этом, я готовила до­кументы для Хельсинкской группы. Они базировались на списках отказников и на материалах судебных процессов, которые были у меня. У нас были общие с диссидентами темы. К ним относились также отключенные телефоны, ра­зделенные семьи, блокирование вызовов из Израиля со­ветской почтой. Информацию о положении в лагерях пре­доставляла, видимо, Ида Нудель – избиения заключенных, карцеры, голодовки, злоупотребление голодом и холодом в лагерях.

– А какие темы считались чисто еврейскими?

– О синагогах, например, или о разрушении еврейских кладбищ мы им информацию не передавали. После того, как Толя сел, а Гинзбург и Орлов уже сидели, я в Хельсинк­скую группу больше материалов не давала. Но у меня был еще один контакт с диссидентами – через “Хронику теку­щих событий”. Туда я передавала материалы о судебных и внесудебных преследованиях за желание эмигрировать в Израиль.

“Газета “Известия” считалась вечерней. Она появлялась в газетных киосках в два часа дня. Именно в это время власти начали обыски в квартирах семи московских активистов: Лер­нера, Слепака, Щаранского, Нудель, Чернобыльского, Бейли­ной и Кремня. Никого пока не арестовывают”.[20]

“Назавтра, – вспоминает Дина Бейлина,[21] – обложенные гэбэшниками со всех сторон, мы собрались у Александра Яковлевича… Предварительно я зашла к Софье Каллистрато­вой, умнейшему и старейшему адвокату, которая не раз дава­ла нам советы. Я спросила, что она думает о статье. Газета, открытая на статье Липавского, лежала у Софьи Васильевны на столе. “Очень плохо, – сказала она. – Будут аресты”. “Кто же такой чепухе поверит!” – сказала я. Она печально покача­ла головой: “Я такие статьи помню в другие времена. Не за­бывай, арестованы члены Хельсинкской группы – теперь оче­редь евреев”. Мы решили написать письмо с объяснением своей позиции. На следующий день передали его корреспон­дентам”.[22]

Авторы заявления думали также обратиться в суд с иско­вым заявлением против газеты “Известия” и Липавского о за­щите чести и достоинства, даже написали текст жалобы, но потом решили отказаться от этой затеи – уж больно неправдо­подобной была вся эта история.[23]

Профессор Лернер, против которого в статье выдвигались самые серьезные обвинения, выступил с отдельным заявле­нием, в котором отрицал какую бы то ни было связь с запад­ными разведывательными органами и определял все изложен­ное в статье Липавского как заведомую клевету. С аналогич­ным заявлением 7 марта выступил в Израиле Виталий Рубин. А из Москвы на Запад через Майкла Шерборна пришло воззвание, подписанное 250 евреями: “Друзья, бра­тья! Соратники по многовековой и многострадальной судьбе! Мы обращаемся к вам в один из самых драматических и, мо­жет быть, поворотных моментов в истории русского еврей­ства…”[24]

– Авиталь и Михаил Штиглиц, – вспоминает Щаран­ский,[25] – прекрасно понимали, что эта статья означает подготовку к процессу типа “заговора врачей”. Они решили мобилизо­вать общественное мнение. Рав Тау привел их к раву Цви Егуде Куку, бывшему в то время уже очень пожилым и бо­льным человеком, но продолжавшему  ос­таваться духовным лидером религиозного сионизма. Рав Кук начал плакать. Он созвал учеников и сказал: “Со­вет­ские евреи находятся в большой опасности. Время зак­рыть книги и на­чать борьбу”.

Один из студентов возразил: “Мы сейчас между Пури­мом и Песахом, и мы должны учиться”. Рав разволновался и очень рассердился. Он был пожилым человеком, и сту­денты боялись волновать его. Рав Кук сказал: “Те, кто не знает, когда нужно закрывать книги, лучше бы их вообще не открывал”.

На следующий день вокруг Авиталь была сформирова­на группа “Шомер ахи анохи” (ивр. “Я страж брату моему”). Они предложили немедленно созвать пресс-конференцию.

Десятого марта пресс-конференция состоялась. В ней при­няли участие Виталий Рубин, Александр Лунц, Авиталь Ща­ранская, Миша Штиглиц, Соня Лернер и мать Марии Слепак Берта Рожковская. “Целью властей, – заявил на конференции Лунц, – является запугивание всех желающих эмигрировать из страны и тем самым подавление еврейского эмиграционно­го движения”.

Интересно, – продолжал Щаранский, – что “Бюро по связям” вызвало к себе одного из лидеров “Шомер ахи ано­хи”, офицера-раввина Одеда Воланского, хорошо извест­ного в израильской армии благодаря лекциям, которые он читал солдатам. Ему сказали: “Ваша активность начинает выходить из-под контроля. Вы должны прекратить это”. “Почему?” – спросил удивленный раввин. “Потому что Ща­ранский не сионист, а диссидент. Мы не знаем, может быть он шпион. Поэтому мы не хотим выпячивать это дело. Ос­тавьте это нам”. Рав Воланский сказал: “Сожалею, мы зна­комы с Авиталь уже два года, мы читали письма ее мужа. Для нас это наилучший пример сионизма”. Цви Нецер из “Бюро по связям” возмутился: “Государство это мы, и на нас лежит ответственность принимать решения. Или вы прекратите, или мы вас уничтожим”. До нынешнего дня рав Воланский, респектабельный и уважаемый человек, посто­янно читающий лекции о сионизме, не может забыть, как кто-то посмел от имени государства угрожать ему таким образом. Не обращая внимания на окрики и предостереже­ния “Шомер Ахи Анохи” развернулся во всю силу как в Из­раиле, так и за рубежом. В первые месяцы заключения это было большой удачей для меня, для Авиталь и для всей борьбы. У Авиталь не оставалось выбора, кроме как стать абсолютно независимой. Они установили первые контакты через “Бней Акива” в Париже и Лондоне и через сотни и со­тни активистов во всем мире, таких как Шмуклеры и Верт­маны в Филадельфии и Айрин Маниковски в Вашингтоне, хорошо знавших меня по моей деятельности до ареста. В первые месяцы борьбы некоторые руководители местных еврейских организаций сообщали Авиталь, что они полу­чают инструкции из израильского посольства не помогать ни ей, ни ее брату, поскольку они вызывают подозрения. Некоторые люди в истеблишменте отказывались помогать. Но в целом могучее движение “студентов и домохозяек”, как с усмешкой определило его КГБ, тысячи и тысячи акти­вистов в Израиле, Америке и других странах, а также мно­гих израильских политиков, готовых помогать вне зависи­мости от предостережений Бюро, оказалось сильнее, чем небольшая кучка осторожных бюрократов. В итоге Авитали и ее друзьям удалось открыть двери ко всем руководите­лям западного мира, и впоследствии уже Бюро по связям искало ее сотрудничества для того, чтобы воспользоваться ее каналами. Важно отметить, что Авиталь никогда не поз­воляла себе публичной критики в адрес израильских влас­тей. Она чувствовала, и это поддерживали в ней ученики рава Кука, что в своей борьбе она представляет весь на­род и все Государство Израиль. Первые месяцы, когда я был под следствием, были очень важны, поскольку Советы оценивали силу реакции на арест.

11 марта по Центральному телевидению был вновь показан фильм “Скупщики душ”. При этом фотографии, на которых Слепак и Щаранский обнимались с израильскими спортсме­нами, были увеличены и держались на экране в течение нес­кольких секунд. 12 марта была суббота, и Щаранский пришел к синагоге. Его плотно опекали восемь “топтунов”. Иосиф Асс подошел к нему: “Толик, что будет? Как ты это перено­сишь?” Щаранский ответил: “Я готов к десяти годам”. “Он хорошо понимал значение письма Липавского, – вспоминал позднее Асс, – но был очень спокоен, даже улыбался”.[26]

13 марта Авиталь и Миша Штиглиц вылетели с воззванием 250 активистов из Москвы в Женеву, где в это время прохо­дил исполком Брюсселькой конференции в поддержку совет­ского еврейства. Утром 14 марта они буквально вбежали в зал заседаний с этим воззванием в руках.[27]

– Аресты членов Хельсинкских групп добавили тебе ра­боты… – обратился я к Натану Щаранскому.

– Да, особенно после ареста Орлова и Гинзбурга. Я ос­тавался практически единственным “голосом”. В то же са­мое время и на еврейском фронте напряжение –начались обыски. И мне все время передавали, что кольцо вокруг меня должно сомкнуться.

– На самом деле в отказе многие считали, что собира­ются ударить по Лернеру.

– Совершенно верно. По Лернеру и, может быть, по Ди­не Бейлиной. По Дине, я думаю, потому что она была глав­ной по спискам. Но на меня давление с двух сторон. За мной огромные “хвосты” 24 часа в сутки – это, правда, ско­рее из-за Хельсинкской группы. Неожиданно исчезает Ли­павский.

– Вы с ним вместе жили?

– Это интереснее. Месяца за два до этого я сказал, что мне необходимо все же жить в Москве, начинаю подыски­вать место, и Липавский говорит, что он тоже об этом ду­мает, поскольку ему далеко ездить. Он снял комнату и предложил: мол, если хочешь, мы можем снимать вместе. Я переезжаю в эту комнату, и он вдруг исчезает. Он исче­зает, и через несколько дней, на Пурим, появляется статья и одновременно на квартирах проводятся обыски.

– Статья вышла четвертого марта.

– Да, в этот вечер мы как раз шли на Пурим к Арику Рах­ленко и по дороге читали газету.

– Твое ощущение?

– Собираются арестовывать.

– Там назывались четыре фамилии.

– Лернер, Слепак, Щаранский и Азбель. Но я был единс­твенным, у кого за несколько часов до этого вдруг появи­лось восемь “хвостов”. Такого еще не было, и они сопро­вождали меня уже до ареста.

– Ты до последнего момента оставался очень актив­ным.

– Ходил в посольства, к журналистам и – непрерывно по телефону. Слепак тогда взял меня практически за руку и не отпускал от себя все те дни, чтобы на случай ареста быть рядом. Но как раз так получилось, что в момент арес­та он меня отпустил.

Последние дни перед арестом Щаранский провел в кварти­ре Слепаков. В день ареста там были еще Дина и Иосиф Бей­лины. “Все собравшиеся, – вспоминает Щаранский,[28] – пыта­лись вести привычный нам образ жизни; этому не должны были помешать ни обвинения в “Известиях”, ни демонстра­тивные действия КГБ после этой публикации”.

Часов в шесть пришли два иностранных корреспондента – Харольд Пайпер из “Балтимор Сан” и Давид Саттер из “Фай­нэншел таймс”. Они принесли сенсационную новость: освобо­дили доктора Штерна. Врача Штерна из Винницы арестовали в мае 1974 года. Он был приговорен к восьми годам исправи­тельно-трудовых работ за, якобы, взятки и спекуляцию лекар­ствами. Произошло это сразу же после утверждения амери­канским Конгрессом поправки Джексона, и многие активисты усматривали тогда в суровом приговоре своеобразную демон­страцию советских властей. Штерн был освобожден по гума­нитарным соображениям в связи с пошатнувшимся состоя­нием здоровья. Он отсидел около трети срока, и до окончания заключения оставалось пять с половиной лет. Случай беспре­цедентный.

Собравшиеся сочли освобождение Штерна добрым знаком и даже выпили за его освобождение. В интервью корреспон­дентам Щаранский отметил, однако, что этот шаг, возможно, призван также отвлечь западное общественное мнение от но­вой кампании против еврейских активистов и что сейчас как раз могут начаться новые аресты.

“Один из корреспондентов спросил Щаранского: “Каково это постоянно находиться под такой плотной опекой КГБ?” Вместо ответа Щаранский сказал, что может им это проде­монстрировать. “Вот я сейчас пойду звонить корреспонден­там, сообщу им добрую весть об освобождении Штерна, а вы можете пойти вместе со мной и понаблюдать”. Корреспонден­ты надели пальто и вместе со Слепаком пошли к лифтам. “Эти операции КГБ, – объяснил Щаранский, – имеют опреде­ленный ритуал. Вначале в лифт войдет агент КГБ, затем про­пустят меня, затем войдет другой агент”. Это в точности и произошло. За агентами успели протиснуться в лифт только журналисты. Слепаку пришлось бежать вниз по лестнице пешком. Когда лифт остановился внизу, их ожидали еще не­сколько агентов. Они оттеснили журналистов в сторону, про­толкнули Щаранского вперед и затолкали его в ожидавшую у подъезда машину”.[29]

Сбежавший вниз Слепак успел увидеть только хвост отъ­езжавшей машины. Володя вернулся домой бледный, как мел. В следующий раз они увидятся только через десять лет.

“Сидели молча, – вспоминает Дина Бейлина.[30] – Ждали. Знали, что по закону десять дней они могут не сообщать, арестован или задержан, но не было сил разойтись. Затем, часов в 10 вечера, я решила позвонить в Центральную прием­ную КГБ. Знала, что это глупо, но позвонила. Дежурный даже не спросил, кто я. Он ждал звонка. Ему велели сообщить, и он сообщил: “Да, Щаранский у нас. Побудет немного”. Я спроси­ла: “Ждать ли сегодня?” “Нет, не сегодня, конечно”. Мы поня­ли, что это арест. Что будет с остальными – неясно. Стали приезжать люди. Помню Андрея Дмитриевича с женой, Тать­яну Ходорович. Сахаров был с высокой температурой. Дого­ворились, что на следующий день проведем пресс-конферен­цию. Все ушли подавленные”.

– Статья Липавского была направлена против Лерне­ра, Слепака и Щаранского, причем, из вас троих самым крупным уловом выглядел Лернер. Вдруг берут Щаранс­кого – почти из твоей квартиры… Ты можешь это объ­яснить? – спросил я Владимира Слепака.

– Почему Толю? С одной стороны, он был очень акти­вен. Потом – семьи нет. Наташа… жена – не жена. Они, конечно, не знали, что она такое раскрутит. Кроме того, мо­лодой, неопытный, думали: может, додавят, расколется. А с другими шум может быть очень большой, и может стать­ся, что добиться ничего не удастся. С Толей у них была на­дежда, что они его “расколют”.

– Но, с другой стороны, эффект запугивания отказной среды был меньше от ареста Щаранского, нежели от ареста одного из вас.

– Они балансировали между желанием запугать, с од­ной стороны, и при этом не очень рассориться с Западом, с другой стороны. Лавировали.

– Толика забирают, ты один из главных свидетелей, ес­ли не обвиняемых, ему шьют шпионаж…

– …и меня таскают в Лефортово на допросы. Привели меня первый раз в Йом Кипур. А я говорю: “Йом Кипур, я не могу никакими делами заниматься до наступления темно­ты, как хотите”. До пяти вечера следователь сидел и ждал. Потом я достал бутерброд, поел. Второй следователь го­ворит: “Может хватит, может уже приступим к делу?” А я ему: “Вы когда последний раз ели? В обед? А я вчера”. Сжевал я бутерброд. Он говорит: “Ну, что же, начнем”. Я: “Давайте. Согласно процессуальному кодексу вы должны мне сказать, по какому делу вы меня вызвали, кто обвиня­ется, в чем, и после этого спросить, нет ли у меня какого-нибудь заявления. Потом уже вопросы”. Молчит… “Имя, отчество, фамилия?” Отвечаю. “Вызвали мы вас по делу Щаранского, который обвиняется по статье шестьдесят четвертой – антисоветская деятельность, шпионаж и про­чее. А теперь отвечайте, когда вы с ним познакомились?” “Подождите, – говорю, – прежде чем вы будете задавать вопросы, я прошу занести в протокол мое заявление”. “Ка­кое?” Я диктую: “Ни о какой антисоветской деятельности Щаранского я не знал, не знаю и не мог знать, ибо никакой антисоветской деятельностью Щаранский не занимался. Он занимался только тем, что требовал, чтобы Советский Союз выполнял свои международные обязательства”. Он говорит: “Мы такое не можем записать”. “Это ваша пробле­ма, – говорю. – Я делаю официальное заявление, запиши­те его в протокол, иначе у нас с вами разговора не полу­читься”. Минут, наверное, двадцать продолжался торг. Кон­­­чи­лось тем, что каждый остался при своем мнении, и ни одного вопроса так задано и не было.

– Тебя потом еще таскали?

– Второй раз было то же самое.

Московская хельсинкская группа испытывала давление властей со дня ее основания. В течение одного года прак­тически все члены группы были либо арестованы, либо высланы за границу, либо получили разрешение на выезд.

– Как вы восприняли волну арестов членов Хельсинкских групп в Советском Союзе? – спросил я бывшего руководи­теля Канадской группы по наблюдению за соблюдением Хельсинкских соглашений Ирвина Котлера.[31]

– Как попытку раздавить все движения одновременно. То, что сказал Сахаров о Щаранском, было правильно. Он сказал, что его единственным преступлением было гово­рить правду и говорить ее по-английски. Сахаров также сказал, что на процессе Щаранского судят права человека. Щаранский стал голосом правозащитников Советского Со­юза на Западе. Он был связующим звеном между различ­ными движениями, говорил от имени эмиграционного дви­жения, диссидентского движения, был пресс-секретарем и переводчиком Сахарова. Власти, видимо, рассчитывали, что, посадив его в тюрьму, они смогут заглушить голос различных правозащитных движений.

В первые же недели после ареста Щаранского внутри Со­ветского Союза и за рубежом начинает разворачиваться мощ­ная кампания в его поддержку. Все понимают, что это не обычное отказное дело, а попытка очередного кровавого на­вета, за которой может последовать разгром эмиграционного движения.

С призывом к Джимми Картеру выступить в защиту Ща­ранского обратился академик Сахаров. Кнессет провел экс­тренное заседание и обратился к другим парламентам с при­зывом предотвратить расправу над Щаранским и евреями СССР. Более ста американских конгрессменов и сенаторов направили письма и телеграммы Картеру и Брежневу. В связи с арестом Щаранского публикуют петицию триста француз­ских интеллектуалов. Уже 17 марта проходят демонстрации “Студентов” в Нью-Йорке, Оттаве и Лондоне. 21 марта в Из­раиле выходят на демонстрацию десять тысяч человек. Среди ее участников Голда Меир, главный раввин Израиля рав Го­рен, депутаты Кнессета. Демонстрации проходят в Лос-Анд­желесе, Балтиморе, Сан-Франциско, Вашингтоне, Париже, Монреале.[32]

После статьи Липавского и провокации против Роберта Тотта иностранные корреспонденты почувствовали, что за­дета честь их мундира, и, как свидетельствует Дина Бейли­на,[33] материалы о Щаранском шли вне очереди и без задер­жки.

Дело, наверное, не только в чести мундира. Корреспон­денты очень тепло относились к Щаранскому. Он был от­личным пресс-атташе и много им помогал. А вот у амери­канских спецслужб в этом деле рыльце было в пушку, сви­детельствует Кедми:[34] “Они обещали нам не трогать отказ­ников, а на Липавском прокололись и пытались компенси­ровать свою ошибку безоговорочной поддержкой Щаранс­кого, который, естественно, никогда у них на службе не состоял”.

Когда Щаранского посадили, основная тяжесть работы с западными средствами массовой информации легла на плечи Льва Улановского.

– Лева, ты ведь и до ареста Толика часто выступал переводчиком на коллективных встречах, не так ли?[35]

– Да, конечно. Ты имеешь в виду организацию пресс-конференций и встреч с иностранными гостями? Толик вел их намного лучше и чаще меня, но иногда он просил по­мочь. Он также попросил меня помочь Андрею Дмитриеви­чу Сахарову с переводом его переписки с Картером – в обе стороны. Толик привел меня к Андрею Дмитриевичу в его двухкомнатную квартирку на Садовом кольце, где я пере­водил эти письма. Сахарову тогда только что присудили Нобелевскую премию мира.

– Что с тобой происходило после ареста Щаранского?

– Начались повальные допросы. Меня взяли из дома и на черной “Волге” доставили в Лефортовскую тюрьму. До­прашивали два дня. На второй день присутствовал замес­титель генерального прокурора СССР Илюхин. Мне дали понять, что на меня “шьют дело”. Я и до этого общался с ними по системе “ПЛОД” и только письменно, а тут потре­бовал еще переводчика “на мой родной язык иврит”. Сле­дователь Шарудило сначала опешил, затем позеленел, по­том побагровел. Через несколько минут он записал в про­токол, что допрос окончен и заявил, что мне запрещено выезжать из Москвы. Повестку на следующий допрос он мне не вручил. Я передал копии допросов отказникам, уле­тел в Крым и ушел в горы с палаткой. Вернулся осенью, нашел в почтовом ящике устаревшие повестки из КГБ. Со­седи рассказали, что меня искали. Потом, ничего не объ­ясняя, меня посадили под домашний арест. Продержали недели две и затем сняли арест также без объяснений при­чин.

С прессой мне пришлось работать за нас двоих, даже больше – из-за всемирного интереса к делу Толика. Совет­ские власти пытались манипулировать этим интересом, минимизируя еврейскую деятельность Толика и представ­ляя его как политического антисоветчика и даже шпиона. Абсурдность шпионажа была понята миром сразу. Но за­мысел властей был, по-видимому, хитрее. Они хотели ли­шить Толика поддержки Израиля и западных еврейских организаций. В воздухе витало невысказанное публично предупреждение: “Если вы, евреи, поднимете на щит это дело, то и вы попадёте в опасную категорию”. Израильские и западные сторонники тайной дипломатии, озабоченные этим, засыпали нас вопросами: “Правда ли, что отказникам станет хуже, если евреи мира поддержат Щаранского?” Я отвечал: “Наоборот – такая поддержка нам только помо­жет”. В отличиe от Толика я был учителем иврита, активис­том возрождения еврейской культуры, и моё мнение имело определенный вес в тех кругах на Западе, в которых пыта­лись посеять сомнения. Я рассказывал, сколько Толик сде­лал для нашего движения, говорил, какой он еврейский ге­рой, и призывал стоять за него горой. За два дня до посад­ки Толик спросил меня, что будет, если его посадят. Я ска­зал, что реакция мира будет такой мощной, что власти ра­но или поздно об этом пожалеют.

В эти месяцы Щаранский ничего не знает о том, что проис­ходит снаружи, и о самом Щаранском ничего неизвестно. Что происходит с ним в наглухо изолированном от внешнего мира каменном мешке, в который его поместили? Какие обви­нения предъявлены, какие меры воздействия применяются? Как он это выдерживает? Предав гласности столь страшные обвине­ния, власти будут всеми силами стараться сломить его и, если им это удастся, провести широкий показательный про­цесс – у них большой опыт.

– Ты не ожидал, что тебе предъявят “измену родине” – расстрельную статью. Тебе двадцать девять лет, жена ждет в Израиле и… – стенка. Как ты со всем этим справ­лялся в течение шестнадцати месяцев? – обратился я к Ща­ранскому.

– Я много пишу об этом в первой книге. По сути, в пер­вые две-три недели самое трудное было как-то привык­нуть, притерпеться к этой мысли.

– Кузнецов говорит, что у людей, стоящих перед та­кого рода обвинениями, меняется психика, меняется ми­ровосприятие.

– Это верно. А потом непросто вернуть это обратно. Да­же лекции Альбрехта о том, как вести себя на допросах, не готовили людей к тому, как выдерживать психологическое давление угрозы расстрела, о котором мне многократно напоминали. Приходилось многое придумывать. Получи­лось так, что я выработал свою собственную систему, кото­рая хорошо работала, и я описал ее в книге. Это некото­рые психологические техники. Я в действительности дол­жен был убедить себя вытеснить страх и прекратить ду­мать о том, как спасти жизнь. Это очень непросто. Они пытаются убедить тебя в том, что твоя жизнь молодого та­лантливого человека, которого ждет молодая жена в Из­раиле, это высшая ценность, за которую можно заплатить любую цену. Тем более все, что они просят, это такой пус­тяк – выйти на пресс-конференцию и покаяться. А потом можешь уехать в Израиль и говорить, что хочешь. Если принять, что физическое выживание – это твоя цель, то нет никаких шансов выдержать давление. Поэтому ты должен решить, что твоя цель иная – остаться свободным челове­ком, остаться частью того мира, еврейского и свободного, к которому ты присоединился с началом борьбы. До тех пор, пока ты остаешься свободным, стоит продолжать жить. То есть ты должен сконцентрироваться не на том, как спас­тись, но как остаться свободным. Это главное. Второе, ты должен привыкнуть к самóй мысли расстрела, что тебя мо­гут убить. Я должен сказать, что “расстрел” влиял на меня только в первые недели. Каждый раз, когда они говорили “расстрел”, я чувствовал боль в сердце и сухость в горле. Я же всегда старался быть смелым. Все эти годы я смеял­ся над КГБ. Сейчас мне предстояло бороться. Я понял, что мне придется как-то жить с этими угрозами, что я должен привыкнуть к слову “расстрел”. Я начал использовать это слово сам – “меня расстреляют”. Люди обычно стараются избегать таких тем, уклоняться от них. Наоборот. Каждый раз, когда они начинали говорить об этом, я говорил: “О-кей, вы меня все равно расстреляете”. Когда ты использу­ешь это слово сто раз, оно воспринимается как нормаль­ное. Следующая важная вещь, которую я делал… я осоз­нал, что они держат меня совершенно изолированно. В предыдущие три года я чувствовал себя очень хорошо. Я смеялся над КГБ и был уверен, что готов ко всему, что мо­жет случиться. Здесь они сумели создать ощущение, что я один, изолирован, оторван от всего мира. Они говорили, что отныне пресс-конференций больше не будет, теперь никто не узнает, чтó с тобой происходит, “а мы знаем все”.

– Ты был близок с Липавским. Они могли сказать, что знают все.

– Они с самого начала дали очень ясно понять, чего они от меня хотят: чтобы я на пресс-конференции заявил, что Израиль неправ, а Советский Союз прав. Руководителем следственной группы был Володин. Он в свое время вел дела Якира и Красина, двух лидеров диссидентского дви­жения, которые в результате отреклись и в семьдесят втором году осудили свою собственную диссидентскую дея­тельность.

– Якир уже был к тому времени алкоголиком.

– Да. И Володин говорит: “Я вел следствие, и мы выпол­нили все, что мы им обещали. Вы молоды, и у вас прекрас­ная жена…” Я должен был сломать эту изоляцию. Что я делал перед, после и во время допросов? Вместо того, чтобы слушать их, я мысленно снова и снова возвра­щал­­­­ся к событиям, которые прожил в борьбе, начиная с семьдесят третьего года, вспоминал сотни американских активистов, таких как Вертманы и Шмуклеры, журналистов, таких как Шиплер и Тотт, старался понять, что они сейчас делают, старался представить, что делает Саша Лунц, что делает Авиталь.

– Ты был очень силен идеологически, я думаю…

– В этом была их большая ошибка. Они думали, что я молодой, не настолько известен, как другие, у меня краси­вая жена, которую никто не знает, и мы хотим быть вместе. Они сделали большую ошибку в отношении Авиталь.

Возвращаясь к предыдущей теме – через несколько не­дель в определенные моменты начинаешь понимать, что все относительно. Чтó, в конце концов, изменилось? Перед арестом я был в квартире Слепака. У меня было ощуще­ние, что в борьбе я нахожусь в контакте со всем еврейским миром. Они забрали меня в Лефортово, которое находится в паре километром от прежнего места. Чтó изменилось с точки зрения исторической борьбы? Наоборот, теперь каж­дое слово, которое я использую, более важно. О-кей, я не мог говорить по телефону, но при этом я чувствовал себя частью великого Исхода, частью исторической борьбы. В чем была важность этого физического изменения? При всей скромности, я чувствовал себя как тот, кто перемес­тился еще более в центр Истории. Сегодня мои друзья были даже больше со мной, борьба стала еще мощнее. Вот когда ты чувствуешь себя таким образом, ты можешь вернуть себе способность не бояться их, смеяться над ними, шутить.

– До твоего ареста было много процессов. Тебе, конеч­но, известно, что им удавалось ломать людей. Некото­рые выдерживали несколько недель, несколько месяцев. Однако после того, как начинала поступать информация и следователи могли продемонстрировать заключенным, что многие рассказывают об их делах, им удавалось ло­мать людей. В твоем случае они знали о тебе почти все изначально. У них был внедренный информатор, который знал массу деталей. Они допросили многих активистов, демонстрировали тебе результаты допросов. Какие еще методы они использовали, чтобы наращивать давление?

– Они все время пытались давить, показать, что ты аб­солютно один, что все уже арестованы – и Сахаров, и все ведущие диссиденты, все твои друзья – арестованы, и все они дают показания. А я все время пытался их провоциро­вать, говорил им: “Вы ничего не знаете, вы обманываете”.

– Это было своего рода интеллектуальное состязание?

– Конечно, я много пишу об этом. Они пытались найти какие-то показания, которые были бы релевантны и убеди­тельны. Они пытались, например, привести показания Ле­вича. Из того, что они читали, было совершенно ясно, что у них ничего нет, кроме самого факта допросов. Для меня это было большим источником для самоубеждения. Я все время пытался убеждать себя, что тот факт, что они не в состоянии прочитать мне сколь-нибудь убедительный ку­сок допросов, за исключением Липавского и Ципина, гово­рил о том, что они лгут. Я постоянно находился в диалоге с самим собой, убеждая себя, что они лгут. Я понимал – ес­ли начну им верить, у меня будет серьезная проблема. Я убедил себя, что все, что они говорят, было ложью. Для меня это был самый лучший инструмент. Прошел год, а следователи не могли прочитать мне чьи-нибудь показа­ния, кроме показаний двух стукачей, в которых меня обви­няли бы в чем-то. Время от времени они читали мне, что кто-то говорил, как я приходил и говорил что-то, но все это было такое “пáрве” (ни то, ни се, в контексте фразы – безо­бидное, Ю.К.).

– Они допрашивали также иностранных корреспонден­тов.

– Только одного, Роберта Тотта. Что я сказал ему через много лет, после того как меня освободили? – “Какого чер­та ты с ними вообще разговаривал?” Нужно отметить, что в показаниях Тотта не было никаких признаний о незаконной или нелегальной деятельности. Но сам факт, что иностран­ный корреспондент допрашивался в КГБ об опубликован­ных им статьях и рассказывал о том, кто и как помогал ему в написании статей, говорил мне, что что-то серьезное слу­чилось на воле. КГБ пытался максимально использовать психологический эффект этого факта на допросах. Я не знал, что против него была организована провокация. Они что-то подстроили, схватили его с чем-то. Провокатор дал ему какие-то документы. КГБ его вместе с этими докумен­тами задержал и заявил, что документы секретные. Они допросили его, и он рассказал о четырех или пяти встре­чах, не сионистских: одна с отцом Гольдфарба – профес­сором-генетиком, другая с писателем-диссидентом Зино­вьевым, и еще. Потом они допросили всех этих людей, но ничего не смогли от них получить. Они пытались исполь­зовать это против меня. Я не отрицал, что помогал Робер­ту Тотту, как и другим журналистам, в качестве перевод­чика. Задержание западного корреспондента и его пока­зания могли означать, что он, вероятно, арестован. Они пытались меня в этом убедить. Если они арестовали за­падного корреспондента, значит, происходит что-то серь­езное. Но опять, в самих показаниях не было абсолютно ничего, что они могли бы использовать против меня. В последние дни следствия они так и не смогли прочитать мне ни одного существенного показания, за исключением показаний Липавского. Это было лучшим доказательством того, что они лгали мне и по поводу арестов.

– Пытались ли они во время следствия использовать какие-то другие виды физического воздействия, помимо карцера?

– Нет, нет. Но я был дважды в карцере во время следст­вия. Я никогда не слышал о других политических заключен­ных, которых помещали бы в карцер во время следствия. Первый раз они поместили меня туда в тот момент, когда начали читать показания Тотта.

– Было холодно…

– Это “холодно”, и слабое питание, и ты мерзнешь, сла­беешь. Это направлено на то, чтобы разрушить тебя. Там абсолютно нечего делать, не с кем говорить, тебе не дают читать, писать. Сурово… Я все время мысленно играл в шахматы и все время побеждал. В общей сложности за де­вять лет тюрьмы я провел в карцере четыреста пять дней. Я знаю только одного политзаключенного, который провел больше – Михаила Казачкова.

– Больше всего они хотели, чтобы ты сдался и признал вину?

– Принято думать, что они пытались получить от меня какую-то информацию, но на самом деле это их не интере­совало. Все, что им было нужно, это чтобы я публично рас­каялся. Устно или письменно.

– Когда за тобой захлопнулись двери камеры и тебе предъявили обвинение по расстрельной статье, сомнений в правильности выбранного тобой пути не возникало?

– Были минуты страха, недели ощущения одиночества, но сомнений в правильности выбранного пути – никогда. Став сионистом и диссидентом, я превратился в свобод­ного человека, и это ощущение свободы было сильнее страха смерти. У меня было принципиальное расхождение с Лишкой по вопросам стратегии. Их главная идея состоя­ла в том, чтобы не раздражать Советский Союз. Они счи­тали, что у них есть что-то вроде секретного взаимопони­мания с КГБ… что Советы выпустят евреев. Я всегда считал это абсурдом.

– Лишка стремилась оградить отказников от лишних опасностей, это верно. Но при этом она активно дейст­вовала в поддержку алии через западные страны, и это сильно раздражало советское руководство. У КГБ не было сомнений относительно того, ктó стоит за борьбой за свободу выезда.

– Это одна сторона. Но, с другой стороны, они считали, что если КГБ убедится, что евреи только хотят уехать и ни­чего не хотят менять в России, то они, Бюро, сумеют с Со­ветами договориться. В Лишке считали, что как-то смогут убедить Советы. Я обсуждал впоследствии эти вопросы с Леваноном. Он верил, что рано или поздно он сможет вы­везти всех евреев одного за другим и привезти их в Изра­иль, не дав им разбежаться по дороге. Он рассуждал как социалист и киббуцник. Я же всегда чувствовал, и на эту тему у меня были споры со многими, что свобода совет­ских евреев для советской власти – вопрос фундаменталь­ный. Позволить сотням тысяч людей выбрать, гдé они бу­дут жить, являлось для нестабильного советского режима столь важным вопросом, что он мог сделать это только под большим давлением. Они не сделали бы этого, чтобы пон­равиться Голде Меир. Они сделают это только в том слу­чае, если мы свяжем свободу евреев с их кровными ин­тересами. Некоторые люди – такие, как я, – могут раздра­жать КГБ, и КГБ может арестовать меня, но движение до­бьется успеха только в том случае, если мир будет доста­точно сильно раздражать Советский Союз и оказывать та­кое давление, чтобы это стало для его режима вопросом жизни или смерти. Такой теории я придерживался и в со­ответствии с ней действовал.

– Да, я думаю, что Советы понимали опасности, созда­ваемые свободной эмиграцией, гораздо лучше израильтян. Они могли уступить лишь под воздействием реальной си­лы. И такая сила постепенно аккумулировалась из комби­нации политического (конгресс США, Хельсинкский про­цесс), экономического (поправка Джексона-Ваника) и во­енного (Афганистан) давления.

– И при этом те, кто понимают, кáк это работало изну­три, знают, что без армии “студентов и домохозяек” ничего бы не получилось. Джексон не мог бы даже мечтать о борь­бе против администрации Никсона-Киссинджера, если бы не было постоянного общественного давления.

– Понятно, что многие конгрессмены не поддержали бы его, если бы их избиратели не требовали от них этого.

– Поэтому хорошо, что мы не оставили это в руках “Бю­ро по связям” и американской администрации.

– “Бюро по связям” пыталось контролировать все, это верно.

– В моем случае, как я чувствую, это был именно вопрос контроля. Некоторые бывшие сотрудники Бюро мне гово­рили, что они в мой шпионаж не верили, но они не могли меня контролировать, а значит я мог делать вредные ве­щи, потому что только они знают, чтó хорошо, а чтó плохо.

– В Лишке считали, что в некоторых списках указыва­лись места работы “отказников по секретности” – с ад­ресами и именами директоров институтов. Эта инфор­мация сама по себе является закрытой, а когда собирает­ся целый список, то в этом есть элемент сбора секретной информации. Мне сказали, что если бы кто-нибудь попы­тался собирать такую информацию в Израиле, его бы то­же арестовали.

– Я сам составлением списков не занимался. Это делал Саша Лунц, а после него Дина Бейлина. Я также никогда не держал списки у себя. Я отвечал только за отправку спис­ков через журналистов, дипломатов или другим способом. Эти списки запрашивали “Бюро по связям” и, практически, каждая еврейская организация, с которой “Бюро по связям” не было готово делиться. Но я хорошо знал технологию со­ставления списков, поскольку прошел все ступени снизу доверху. Начиналось с того, что кто-то из молодых акти­вистов дежурил у ОВИРа и записывал всех новых отказни­ков – с их согласия. Я это неоднократно делал в семьдесят третьем-семьдесят четвертом годах. Кто-то делал это до Саши Лунца. Позже я был занят другими вещами. Но имен­но потому, что я хорошо знал процесс составления, я по­нимал, что секретов там быть не должно. Ведь информа­ция в списки заносилась самими отказниками. Не станут же они сами себя подставлять. Один из вопросов, которые мы задавали, был – не хотите ли вы сказать, в чем состоит предлог отказа? Если отказ был “по секретности”, а чело­век работал, скажем, в сельскохозяйственной академии, то он сам решал, стоит ли давать такую информацию. В ос­тальном это была базовая информация: имя, год рожде­ния, члены семьи, адрес, есть ли родственники в Израиле. То, что сказали по этому поводу люди из Лишки, это нон­сенс.

– Это не совсем нонсенс. Но я понял, в чем суть их за­блуждений. В Союзе было много открытых институтов, в которых люди получали отказы по секретности. Это, в основном, касалось ученых, которые печатались за грани­цей, ездили на конференции, не имели допуска к секретной информации, а получали отказ по секретности. Они сами хотели показать Западу: вот, смотрите, где я работал, мое начальство спокойно разъезжает по заграницам, а мне отказано в выезде. Это делалось, чтобы оказать дав­ление на руководство этих институтов.

– Не все выезжали за границу. Иногда международные конференции проводились внутри этих институтов. Дина Бейлина, Саша Лунц, Лернер, Левич, я и некоторые другие – мы хотели, чтобы эта информация была известна на За­паде. Некоторых отказники даже просили сообщить эту ин­формацию на Запад, потому что это – нонсенс.

– Каждый человек, получивший отказ “по секретнос­ти” и работавший в открытом институте, был готов написать это.

– Ты прав. Это началось, по-моему, с Левича. Я помню, журналисты обсуждали это, были некоторые дискуссии. Доходило до смешного. Человек работал в Академии Наук над определенным проектом. Сотрудники по этому проекту выезжали на международные форумы и обсуждали там его идеи, в то время как ему самому не только запрещалось обсуждать эти идеи с иностранцами, но из-за этих идей ему отказывали в выезде. В семьдесят пятом-семьдесят шестом годах было много разговоров о том, что Советский Союз стремится к расширению контактов. После подписа­ния Хельсинкских соглашений предполагалось усиление научных обменов, и аргументация такого рода приводи­лась все чаще. Из этих обсуждений родилась идея, что ес­ли вы работаете в определенном институте, и у вас никог­да не было секретности, то доказательством этому явля­ется тот факт, что ваш институт приглашает людей из Америки и открывает им лабораторию, в которой вы рабо­тали. Или какая-нибудь другая аргументация. Это не то, что Лунц, Лернер или Дина придумывали эти истории, лю­ди сами писали об этом. А журналистов такие вещи стали интересовать. Тут мы подходим к критической точке во всей этой истории.

Во время переговоров о расширении научных контактов тема стала важной, и Роберт Тотт подумал, что может на­писать хорошую статью. Идея статьи состояла, конечно, в том, чтобы помочь тем людям, которые получали отказ по секретности, а на самом деле ее не имели. Тотт попросил, по-моему, Дину Бейлину привести такого рода чистые при­меры. Идея состояла в том, чтобы показать, что секрет­ность используется как предлог для отказа. Так я понял его статью и, честно говоря, об этом она и была. Если ты се­годня ее прочитаешь, то единственная проблема у нее в названии, которое выбрал не Тотт, а редактор. Статья на­зывалась “Русские косвенно раскрывают свои секреты”.

– Название предполагает, что люди в открытых ин­ститутах реально занимались секретными разработками.

– Смотри, журналисты писали, что вот, на конференции русские призывают нас к сотрудничеству с определенным институтом. Они заявляют, что это открытый институт, что он не занимается секретными разработками, но в то же са­мое время они отказывают господам А, Б, В по секретнос­ти. То есть Россия косвенно раскрывает, что они лгали нам, заявляя, что эти институты несекретные.

– В некоторых случаях это действительно было так.

– Я, например, утверждал, что у меня никогда не было допуска к каким бы то ни было секретам в Физико-техни­ческом институте и что три студента с моего факультета получили разрешение. А мне отказали “по секретности”. Я занимался компьютерными программами для игры в шах­маты. Я использовал такую аргументацию, и они это опуб­ликовали. Американский редактор, употребивший такое название, как бы говорил – вот косвенная информация о секретных разработках. Страшная вещь. Я встретил Ро­берта Тотта и говорю: “Вы не понимаете, что делаете”. “Но Советы утверждают, – отвечает Тотт, – что все эти люди обладают секретами”. “Не в этом дело, – говорю, – КГБ ищет любой предлог, а у вас им его даже искать не нужно. Вы просто им помогаете”.

– Он ссылался на имена активистов?

– Да, он представил некоторый список, конечно. Ида Ну­дель, мое имя, Мейман и так далее. Все эти люди хотели, чтобы их имена были упомянуты.

– Но были люди, которые действительно работали в секретных местах. Я, например, участвовал в разработке систем управления ракетами и никогда не называл места моей работы.

– Сахаров никогда не называл места своей работы. Те, кто действительно имел доступ к секретным разработкам, не давали такой информации, потому что их бы тут же об­винили. Во время следствия допросили сотни людей и хо­тели найти кого-нибудь, кто сказал бы, что его имя поме­щено в список без его согласия. Некоторые свидетели го­ворили, что они не помнят, давали ли они такую информа­цию, но тут же добавляли, что в их работе не было ничего секретного. Это максимум, что следователи смогли до­быть, и я использовал этот пункт в защитной речи. Заклю­чение судебной экспертизы состояло в том, что списки в целом секретны и по совокупности представляют собой го­сударственную тайну. Я спросил, как это может быть, что ни одна строчка списка не содержит секрета, а сведение их вместе тем не менее приводит к секретности. Мне ответи­ли – нет, не приводит. Есть конкретные строчки, содержа­щие секретную информацию. Тогда я потребовал, чтобы привели хоть один пример, подтверждавший, что кто-то передал секретную информацию, но они не смогли этого сделать.

– Были ли случаи, когда руководителей  институтов ата­­ковали на Западе из-за отказов по секретности?

– Я уверен, что да. Это делали, например, американс­кие организации “Объединения советов” и “Студенты”. Когда академик Трапезников, руководитель института, в котором работал профессор Лернер, выезжал за границу, его спрашивали о судьбе Лернера на каждой пресс-кон­ференции. Все руководители Академии Наук были атако­ваны. Идея такой активности состояла в том, чтобы орга­низовать давление на всех, кто ехал за границу для зак­лючения соглашений, приглашения иностранцев к сотруд­ничеству, кто хотел получить американские деньги для ис­следований. Ведь они не могли отказывать своим сотруд­никам в выезде по причине секретности и в то же время ут­верждать, что их организация несекретная. “Бюро по свя­зям” может и думало, что это была секретная информация, но КГБ за полтора года следствия так и не смог найти ни одного свидетеля. Именно поэтому КГБ так и не сумел пос­троить обвинение по этому вопросу, а они очень стара­лись, могу засвидетельствовать. Со всеми, кого они допра­шивали, старались, и не каждый был известен как Коша­ровский, и люди боялись. Но они не смогли найти ни одно­го, кто подтвердил бы, что информация, представленная о нем в списке, содержала какой-то элемент секретности. Более того, после 1991 года Россия признала, что я ни­когда не совершал этих преступлений.

Аналогичную аргументацию по спискам отказников изла­гает Дина Бейлина.

– Я работала в открытом институте, – вспоминает она.[36] – Институт закупил две большие вычислительные машины фирмы “Ай.Би.Эм.”, что было бы невозможно по американ­ским законам, если бы в институте велись секретные раз­работки. Я предала гласности место моей работы и дума­ла, что меня арестуют. Но меня немедленно вызвали в ОВИР и сказали: “Тебя держат не по секретности. У тебя нет родственников в Израиле”. Веня Файн передал на За­пад заявление, в котором рассказал о своих работах. Или, например, Толя Нижников. Он работал на метеорологичес­ком судне “Витязь”, которое обошло весь мир, заходило во все порты. Как после этого Нижников мог сидеть в отказе “по секретности”? Что, судно было шпионским? Блитштейн был, например, главным технологом мясомолочного инс­титута. Он тоже попал в отказ “по секретности”. Мы говори­ли об этих парадоксах.

Сначала списки по отказникам составлял Лунц. Он во­обще был очень активным человеком. Мало людей за столь короткий срок отказа придумали столько вещей, “вредных” для советской власти. Он и уехал абсолютно не­обычно в феврале семьдесят шестого года. Кроме отказа “по секретности” у него не было разрешения на вывоз сына от первого брака. Когда ему дали разрешение, он сказал, что без сына не поедет. И он уехал с сыном, несмотря на протесты первой жены. Ее, кажется, даже не спросили.

После Лунца списками занималась я. Информация со­биралась не только возле ОВИРа, но и возле синагоги. Туда приезжали люди из других городов. Привозили дан­ные и из Израиля от родственников, которые выехали раньше. Родственники обращались также к еврейским об­щинам на Западе, а общины через туристов передавали для этих людей различные вещи. Мне, например, привози­ли шубы с записками – передать в Харьков такому-то, в Винницу такому-то и так далее. Попадали к нам отпечатан­ные большие списки, например, от Жени Интратор из Ка­нады, чтобы мы могли помочь этим людям.

– Дина, была ли в вопроснике, который заполнялся возле ОВИРа, графа об адресе предприятия и фамилии генераль­ного директора?

– Нет. Формат списков был согласован мною с Софьей Васильевной Каллистратовой, старейшим адвокатом, чле­ном Хельсинкской группы. Я ее спросила, на что это “тя­нет”. Она сказала: “Смотри, это абсолютно открытая ин­формация, но поскольку ее будет очень много, готовься к любым неприятностям, потому что туда могут засунуть лю­бую провокацию”. Я сказала, что постараюсь фильтро­вать.

– КГБ знал, что это ты, а не Щаранский, составляла списки, собирала информацию?

– Знал.

– Как развивались твои допросы?

– Они о списках вообще не говорили. У меня есть копия моего допроса. Там говорили о Щаранском, о коммунизме, о чем хочешь, но не о списках.

– Сколько раз тебя вызывали?

– Один раз, причем, меня, Слепака и Нудель они вызва­ли под конец. Допрос Иды Нудель сам тянул на семидеся­тую статью, она им такого наговорила! Я даже не передала копию ее допроса на Запад, боялась, что ее посадят. Мы вели себя очень резко. Три месяца ведь никого не допра­шивали. Потом вызвали Азбеля, Браиловского и Файна. Первую полную информацию о характере допросов мы по­лучили от Файна. На мой взгляд, именно он сломал ход всего этого дела, очень мужественно себя вел. Все, кого я знаю, вели себя достойно. Я стала собирать копии допро­сов. Люди приносили мне записанные по памяти тексты и говорили: “Передай на Запад, пусть знают”. Я проа­нализировала вопросы, которые задавались, и получилось, что спрашивали про некую организацию под названием “Алия”. Спрашивали также о том, кто составлял различные документы, и не является ли его собственная подпись под ними поддельной, не подписал ли за них этот документ Ща­ранский. Я отправила объединенный список вопросов на Запад. Это было важно еще и потому, что некоторые наши акти­висты считали, что Щаранский диссидент, и его дело не имеет к нам отношения. Из списка вопросов стало ясно, что речь идет не о шпионаже, а о сионистской организации и о Хельсинкской группе.

– Я не помню никакой организации под названием “Алия”.

– Ее и не было. ОНИ пытались ее “слепить”.

“Много лет спустя, – вспоминает Щаранский,[37] – после мо­его освобождения, я выступал на некоторых мероприятиях вместе с Нехемией Леваноном. После очередного выступле­ния я пригласил его вместе позавтракать. Это было в 1989 году в Нью-Йорке. За завтраком я сказал ему: “Как видишь, мы выступаем вместе, и между нами нет никаких разногла­сий. Сегодня очевидно для всех, что мы солдаты одной ар­мии. Как случилось, что в самые трудные для меня дни вы рассылали повсюду предупреждения и послания о том, что я, возможно, связан со шпионажем в пользу Америки, и поэтому не надо сотрудничать с моей женой?”. Нехемия смутился. “Это неправда, – сказал он и после небольшой паузы добавил: – Это был не я, это был Нэцер”. Нэцер был его заместителем”.

Родственники и друзья Щаранского вели непростую борь­бу за адвоката.

“Мы с Леней Щаранским обошли много юридических кон­сультаций, – вспоминает Дина Бейлина.[38] – Около 30 адвока­тов отказались участвовать в деле, т.к. считали, что ему по­мочь нельзя, а с работой они распрощаются навсегда, если бу­дут вести честную борьбу”.

Многие западные юристы были готовы приехать в СССР и в качестве адвокатов принять участие в процессе. Советское право не запрещает участие адвоката-иностранца… Герберт Крониш из США и Исидор Фиш из Англии, известные адво­каты, получили доверенность от Авиталь и Иды Петровны на ведение дела и приехали в СССР, но власти отказали им, не предоставив убедительных объяснений”.[39]

4 октября 1977 года в Белграде открылась конференция по наблюдению за выполнением Хельсинкских соглашений. В этот день Ида Мильгром (мать Щаранского, Ю.К.) обратилась к конференции с призывом добиться освобождения ее сына. Однако “Белградская конференция закончилась, опубликовав краткое заключительное коммюнике, в котором проблема на­рушения гражданских прав не была даже упомянута… Лишь однажды во время работы конференции Артур Гольдберг, глава делегации Соединенных Штатов, прямо обвинил пра­вительства Советского Союза и Чехословакии в том, что они не только подавляют права человека, но и бросают в тюрьмы тех своих граждан, которые осмеливаются протестовать про­тив этих нарушений. Гольдберг назвал арест Орлова, Гинз­бурга и Щаранского… вызовом мировой общественности и потребовал, чтобы эти факты были предметом обсуждения на Белградской конференции…

Выступление Гольдберга на время изменило атмосферу “духа разрядки”, господствовавшую в Белграде… Когда его затем спросили, стоило ли так резко говорить об Орлове, Гинзбурге и Щаранском и не лучше ли было заниматься эти­ми вопросами с помощью “тихой дипломатии”, Гольдберг от­ветил: “Вопросы, связанные с Орловым, Гинзбургом и Ща­ранским, мы неоднократно обсуждали с представителями СССР на всех уровнях, вплоть до самого высокого. Однако дальше общих разговоров дело не идет. Поэтому я, с согласия президента Картера, выступил на конференции. Пора уже ста­вить точки над i”.

Но выступление Гольдберга не имело практических резу­льтатов… В знаменитой Гарвардской речи Нобелевский лау­реат А. Солженицын сказал, что “в Белграде западный мир потерял мужество”.[40]

“В конце 1977 года состоялось несколько символических открытых слушаний дела Щаранского. Одно из них провел в Стокгольме шведский парламент. Другое прошло в Вашинг­тоне, где один из ведущих американских адвокатов профессор Аллан Дершовиц заслушал ряд свидетельских показаний. 8 де­кабря состоялось слушание по делу Щаранского в Лондоне”.[41] Эти слушания привлекали большое внимание прессы. Канад­ский адвокат Ирвин Котлер взял на себя труд представлять интересы Авиталь Щаранской, ведшей неуто­мимую борьбу за освобождение мужа. Котлер также начал интенсивную дея­тельность по сбору свидетельств в пользу Щаранского и по подготовке сводного досье, которое явилось бы альтернати­вой тому собранию материалов, которое готовилось против Щаранского в недрах КГБ и в Ле­фор­товской тюрьме”.[42]

Суд над Щаранским начался 10 июля 1978 года, в поне­дельник, и продолжался пять дней. О начале суда в пятницу вечером сообщили иностранные радиостанции. Родные и близкие об этом извещены не были. “Восьмого июля, – вспо­минает Ида Петровна,[43] – я, Соломон Альбер, Виктор и Ирина Браиловские, направились в Прокуратуру РСФСР… Разобрав­шись, что речь идет о “деле Щаранского”, инспектор посове­товала обратиться в КГБ, заметив при этом: “Это их дела, у них свои прокуроры, свои следователи, у них все свое”.

В приемной КГБ на Кузнецком мосту пришлось подождать несколько часов, день был нерабочий. Затем ответственные сотрудники подтвердили, что суд состоится 10 июля в Проле­тарском районе. Начало в 10 часов утра.

Мать Щаранского и его брат Леонид с женой Раей пришли утром к зданию суда. Отец остался в Истре, лежал после пере­несенного незадолго до этого инфаркта. В здание суда пропу­скали только по спецпропускам и удостоверениям. Перед вхо­дом в здание суда – металлический барьер. Ида Петровна пре­дъявляет свой паспорт, говорит, что она мать подсудимого, но ее не пропускают, говорят, что вопрос о допуске родственни­ков будет решаться позже. Допуск на суд получает только Ле­онид Щаранский. Он единственный, кто будет присутствовать в суде со стороны обвиняемого, и весь ход пятидневных суде­бных заседаний, за исключением 11 июля, когда заседания были объявлены закрытыми, восстановлен по его записям.[44]

Щаранский держался на суде мужественно и с достоинс­твом. Он не стал защищаться по каждому предъявленному эпизоду, а дал общую картину деятельности, направленную на свободу выезда и выполнение Советским Союзом взятых на себя международных обязательств и собственных законов.

Щаранского обвиняли по двум статьям: 64-а (измена роди­не) и 70 часть 1 (клевета с умыслом подрыва советского об­щественного строя). При этом сионистская деятельность в поддержку поправки Джексона-Ваника квалифицировалась как “оказание иностранному государству помощи в проведе­нии враждебной деятельности против СССР”, а составление и передача неизвестно откуда взятых списков на 1300 отказни­ков с адресами 200 (!) предприятий в разных городах СССР (со ссылкой на статью Роберта Тотта в “Лос-Анджелес Таймс”) и ряд косвенных показаний – как шпионаж. Деятельность в составе Хельсинкской группы квалифици­рова­лась как кле­вета.[45]

Поскольку родственникам Щаранского не удалось найти адвоката с допуском, готового честно защищать Щаранского, а иностранных адвокатов к процессу не допустили, Щаран­ский решил защищать себя сам. После того, как обвинитель­ное заключение было зачитано, Щаранский заявил, что вино­вным себя не признает и обвинение считает абсурдным.

В отношении поправки Джексона-Ваника он заявил, что, во-первых, она была предложена еще до того, как он стал принимать участие в еврейском движении, и во-вторых – именно нежелание советских властей выполнять взятые на себя международные обязательства привели к ее появлению и принятию. В том, что касалось шпионажа, власти так и не смогли представить ни одного эпизода, связанного с секрет­ной информацией в инкриминируемых ему материалах.

В заключительной речи Щаранский сказал: “Я счастлив, что жил честно, в мире со своей совестью, никогда не кривил душой, даже тогда, когда мне угрожали смертью… Своему народу и моей жене я говорю сегодня: “Бэшанá абаá б-Ируша­лáим – В следующем году в Иерусалиме”. Суду же, который должен лишь утвердить заранее вынесенный приговор, мне сказать нечего”.[46]

Суд приговорил Щаранского к тринадцати годам лишения свободы: три года тюрьмы и десять лет лагерей строгого ре­жима. “В тот же день, 14 июля 1978 года, прозвучали еще три судебных приговора. Александр Гинзбург был приговорен к восьми годам заключения строгого режима, а глава Литовс­кой хельсинкской группы Викторас Пяткус к десяти годам заключения – три из них в тюрьме, семь в лагере строгого ре­жима – и еще к пяти годам ссылки. Третий приговор в тот день касался советского полковника А.Н.Филатова, который был обвинен в шпионаже и приговорен к смертной казни”.[47] На следующий день в “Правде” появилась статья “По заслу­гам”, в которой сообщалось, что агент иностранной разведки Филатов А.Н. был приговорен к расстрелу, а изменник роди­ны Щаранский А. – к тринадцати годам лишения свободы. Никто из нас ни до, ни после этого сообщения ничего о Фила­тове не слышал. Возможно, его специально добавили к уже известному во всем мире Щаранскому, чтобы усилить шпион­ский колорит процесса.

“15 июля Московская, Литовская и Грузинская хельсинк­ские группы выступили с совместным протестом против про­веденных судилищ. Среди подписавших были Елена Боннер, Софья Каллистратова и Наум Мейман из Москвы, Эйтан Фи­нкельштейн из Вильнюса и Исай Гольдштейн из Тбилиси. “Каждый процесс, – писали они, – имеет свою специфичес­кую цель. Процесс Щаранского предназначен для усиления истеричной атмосферы шпиономании вокруг борьбы за право на выезд, для запугивания ее участников, в особенности ев­реев, экстремальными мерами наказания”.[48]

24 июля журнал “Тайм” вышел с портретом Щаранского на обложке на фоне рассыпающегося на буквы слова “детант”. В тот же день его фотография появилась на обложке “Ньюзуик”. Жена Щаранского Авиталь продолжала самоотверженно бо­роться за освобождение мужа. Она переезжала с места на мес­то и выступала, выступала, выступала… Она говорила со сту­дентами, священниками, общественными лидерами, диплома­тами и государственными деятелями. Два французских адво­ката, Алан Раппопорт и Мэтр Джакоби, а также Алан Дершо­вич и Ирвин Котлер предоставили в ее распоряжение юриди­ческую помощь.

Ирвин Котлер, юрист-международник, позднее профессор права и руководитель Канадской хельсинкской группы (а еще позднее также член парламента и министр юстиции Канады), много лет посвятил защите Щаранского и других отказников на международной арене.

– Щаранского обвинили в шпионаже. Что вы могли противопоставить такому обвинению? – спросил я Ирви­на Котлера.[49]

– Советы пытались представить защищенные конститу­цией легальные действия Щаранского как антисо­ветскую агитацию, клевету и шпионаж. Нам пришлось пой­ти к Кар­теру и убедить его сделать публичное заявление, что было необычно для американского президента. И Кар­тер заявил, что Шаранский никогда не имел никакой связи с какой бы то ни было американской разведывательной службой. Это было абсурдно со стороны Советов обвинить человека столь публичного и столь вовлеченного в общес­твенную жизнь в шпионаже. Вещи совершенно несовмести­мые.

– В какой-то момент, насколько я помню, вы взяли на себя юридическую поддержку узников Сиона.

– С семьдесят седьмого года я уже действовал как ад­вокат отказников. Я взял на себя дела Натана Щаранского, Иосифа Бегуна, затем Иды Нудель и Владимира Слепака и позднее Владимира Бродского. Это была целая группа от­казников.

– Вы занимались международной защитой не только евреев?

– Да, я занимался защитой также Юрия Орлова.

– В отношении Щаранского…

– Вам приходилось видеть юридическое досье, которое я подготовил по делу Щаранского?

– Нет еще, но я обязательно посмотрю.

– В этом досье около восьмисот страниц, на которых рассматриваются все аспекты дела Щаранского. Я стре­мился опровергнуть каждое из обвинений, выдвинутых против него. Я отметил двадцать нарушений прав Щаран­ского до начала суда, нарушений такого масштаба, что об­винение должны были аннулировать еще до начала суда. На самом суде обвинения были настолько же ложны, нас­колько абсурдны. Среди прочего Щаранского обвинили в клевете на Советский Союз. В качестве одного из доказа­тельств привели поздравительную телеграмму.

– Какие аргументы вы приводили в связи со списками отказников?

– В моем юридическом досье имеются показания, дан­ные Тоттом под присягой. В них он утверждает, что Ща­ранский никогда не давал ему никакой секретной информа­ции. Та информация, которую давал ему Щаранский, носи­ла открытый характер и могла быть собрана из источников, доступных широкой публике. Он показал также, что подпи­сал признание, компрометирующее Щаранского, потому что Советы угрожали, что не выпустят его из Союза, если он его не подпишет.

– Чем еще вы занимались?

– В Мадриде и в Хельсинкских группах я постоянно за­нимался защитой и поддержкой отказников. Я был членом нескольких групп: руководителем “Канадской хельсинкской группы”, членом “Канадской академической ассоциации”, руководителем “Канадского академического комитета в поддержку советских евреев”, председателем “Канадского еврейского конгресса” в восьмидесятом-восемьдесят тре­тьем годах. Борьба за советских евреев была нашей осно­вной задачей. Я использовал любую доступную мне орга­низацию для защиты и поддержки отказников и диссиден­тов. У меня были связи с людьми в Соединенных Штатах. Я выступал перед Американской хельсинкской комиссией, органом, созданным американским правительством для на­блюдения за выполнением Советским Союзом положений Заключительного Хельсинкского Акта. Через десять лет, в восемьдесят восьмом году, “Международная хельсинкская федерация по правам человека” и “Американская группа по наблюдению за выполнением хельсинкских соглашений” впервые посетили Советский Союз. Я был единственным членом делегации, которому не разрешили пребывание в стране. Меня отвезли в аэропорт и посадили на японский самолет, летевший в Лондон. Когда меня сажали в само­лет, бортпроводник попросил предъявить посадочный та­лон. Я говорю, что у меня его нет, поскольку меня выдво­ряют из страны, и попросил его позвонить и сообщить об этом в канадское посольство. Я также попросил, чтобы из посольства передали Дану Фишеру, московскому коррес­понденту “Лос Анджелес Таймс”, что я не смогу прийти на назначенную с ним встречу. Когда мы приземлились в Лон­доне, я чувствовал себя неважно, позвонил жене и сооб­щил ей, что я в Лондоне. “Никому не говори, меня выпро­водили”. “Что ты имеешь в виду, когда просишь никому не говорить? – спрашивает она. – Это во всех новостях. Дан Фишер передал”. Я стал очень известен. Канадское по­сольство организовало для меня пресс-конференцию в Лондоне. Когда я прилетел в Канаду, министр иностранных дел Канады Флора Макдональд встретила меня в аэро­порту. Затем канадское правительство в ответ на то, что Советский Союз изгнал меня, приостановило действие ря­да соглашений с Советским Союзом.

– Что это означало?

– Все соглашения по науке и сельскому хозяйству были приостановлены.

– Почему правительство это сделало?

– Мы воспринимали Хельсинкские соглашения очень се­рьезно. Канадское правительство рассматривало мое из­гнание как нарушение Заключительного Акта. Для них это было нарушением обязательств, которые Советский Союз взял на себя по Хельсинкскому Акту в отношении Канады, и, следовательно, канадское правительство приостановило действие других соглашений по этому Акту.

Что произошло с другими активными участниками полити­ческого крыла перед, в ходе и после окончания процесса Ща­ранского?

Александр Лунц, как мы помним, получил разрешение на выезд еще накануне Второй конференции в Брюсселе. Дину Бейлину вместе с мужем буквально выдворили из СССР в марте 1978 года. “Даем две недели. Не уедете – сядете”.[50] Бей­лина была очень активна во всем, что касалось кампании в за­щиту Щаранского. Против Владимира и Марии Слепак, а так­же Иды Нудель первого июня 1978 года были открыты дела “по хулиганству” – после демонстрации с плакатами на собст­венных квартирах. Владимира Слепака взяли под стражу. Суд был скорый и несправедливый. 21 июня Владимира Слепака осудили на пять лет ссылки, Иду Нудель на четыре года ссыл­ки, а Машу Слепак приговорили к условному наказанию. Александр Лернер, ожидавший в любой момент ареста, выну­жден был несколько снизить активность. Ему перевалило за шестьдесят пять, у жены была сильная гипертония, да и у са­мого здоровье пошаливало. Он держался с большим мужест­вом, оставался для нас доступным, продолжал встречаться с иностранцами и вести свой семинар. Тем не менее можно ска­зать, что политическое крыло движения после процесса Ща­ранского прекратило свое существование.

Аналогичные процессы происходили в хельсинкских груп­пах. К концу 1981 года в СССР на свободе оставались лишь трое участников Московской группы – Елена Боннер, Софья Каллистратова и Наум Мейман. В сентябре 1981 года было возбуждено уголовное дело против Софьи Каллистратовой. Чле­ны группы заявили о прекращении своей работы, пос­кольку продолжать ее стало невозможно. Московская хель­синкская группа возобновит свою деятельность только в пе­риод глубо­кой перестройки в 1989 году. Юрий Орлов и Люд­мила Алек­сеева, а также ряд видных правозащитников войдут в ее сос­тав. Лариса Богораз возглавит ее работу.

Суровые наказания не запугали активистов еврейского движения. Они продолжали бороться за выезд, составляли списки отказников, писали письма протеста, демонстриро­вали, издавали журналы и преподавали иврит. Репрессии лишь подстегнули многих подавать документы на выезд. Эмиграция из Советского Союза продолжала расти вплоть до 1980 года, достигнув в 1979 году 51,331 человека.

Борьба за освобождение Щаранского, начавшаяся с момен­та его ареста, будет продолжаться и расширяться, вовлекая все новые силы на международной арене.

18 ноября 1985 года между Рейганом и Горбачевым состо­ялась первая встреча в верхах , призванная возродить детант между Востоком и Западом. Накануне этой встречи “каждая еврейская организация, многие западные парламентарии, се­наторы и конгрессмены требовали, чтобы освобождение Ща­ранского стало частью любой разрядки напряженности между Советским Союзом и Соединенными Штатами Америки”.[51] Щаранского освободят вскоре после саммита, 11февраля 1986 года, через девять лет заключения. Это будет обмен, но пос­кольку американцы никогда не признавали в Щаранском шпиона, он пересечет границу в Берлине за полчаса до обмена остальных заключенных.

Накануне освобождения Щаранского репрессии против сионистского движения еще будут в самом разгаре. За 1984-85 годы будут арестованы и осуждены на длительные сроки заключения тринадцать еврейских активистов, что даст Алек­сандру Лернеру основание заявить, что дело Щаранского ну­жно рассматривать как отдельную проблему.

Но пройдет еще год-полтора, и новых узников Сиона нач­нут освобождать досрочно.

– Насколько реальность соответствовала мечте, ког­да ты прибыл в Израиль? – спросил я Натана Щаранского.

– Прежде всего, я приехал в Израиль с любовью. Наши предыдущие разговоры о “Бюро по связям” в данном слу­чае нерелевантны. Борьба за советских евреев абсолютно уникальна, и ее вел весь еврейский народ. Из океана нена­висти я попал прямо в рай. Кроме того, я прибыл домой в Израиль к Авиталь. Я долго видел Израиль ее глазами, а ее глаза по отношению к Израилю исключительно любя­щие. Она не позволила бы мне сказать ничего плохого об Израиле. Она чувствует, что мы все в своей стране, мы все евреи и мы любим друг друга. Так что атмосфера, в кото­рой я находился, была атмосферой любви к Израилю, лю­бви взаимной. Конечно же, холодная реальность обнару­живается достаточно быстро. Через несколько недель по­сле моего приезда какие-то ультраортодоксы сожгли возле нас автобусную станцию, поскольку она с их точки зрения не отвечала законам скромности. В Тель-Авиве в ответ со­жгли синагогу. Обычные израильские проблемы. Они суще­ствуют до сих пор и даже становятся больше. Я бы сказал так – один день в правительстве Израиля приносит мне больше разочарований в Израиле, чем девять лет в совет­ской тюрьме. Но благодаря этим годам я заставил себя видеть все в исторической перспективе, видеть себя ча­стью Исхода.

Да, мы в раю со всеми проблемами рая, которые необ­ходимо исправить. Авиталь не любит ездить в Москву. То­лько однажды я убедил ее поехать вместе со мной в тече­ние моего первого срока в должности министра. Тогда, во время первого визита в Россию, я настоял на том, чтобы мне разрешили посетить Лефортово. Она не любит ездить в Москву, и она не хочет, чтобы наши дети ездили в Рос­сию. А я неоднократно бывал там и каждый раз, находясь в Москве, снова чувствую мощь нашей победы.

– Что наиболее памятного осталось у тебя от того периода?

– “Сэфэр техилим” (ивр. “Книга псалмов”)… Ты и я, мы ведь не были особенно религиозными…

– Да, но в некоторых обстоятельствах единственная вещь, которая помогает, это когда ты начинаешь мо­литься. Ты вдруг начинаешь чувствовать себя совершенно иначе.

– Поэтому я говорю об этом в моей книге. “Техилим” я получил от Авиталь за несколько дней до ареста. Потом книжку конфисковали. Через три года борьбы в лагере я получил ее обратно вместе с телеграммой о смерти отца. После этого псалмы играли большую роль в моей жизни. Я читал эту книжку и изучал псалмы, пытаясь понять, чтó там написано. Я чувствовал, что Авиталь, царь Давид, весь еврейский народ пытаются укрепить меня с ее помощью. Когда стало ясно, что меня освобождают, я отказался ухо­дить без нее. Это стало суеверием. Я никуда без нее не хо­жу.

– Со всем нашим светским и антирелигиозным образо­ванием…

– В тюрьме у меня было много проблем с моим светс­ким образованием. Это интересно. Когда меня спрашива­ют, чтó я делал в карцере, я отвечаю: “Общался с Б-гом и мысленно играл в шахматы… и, естественно, всегда вы­игрывал”.