Эли Валк

26.10.2004

 ─ Расскажи Эли, где и когда ты родился?

─ Я родился в те годы, когда еврейских детей на свет появлялось очень мало ─ 20 августа 1944 года. Это произошло в Буинске, в 100 км от Казани. Дело в том, что у моей бабушки были сводные сестры, которых выслали из Латвии во время Первой мировой войны. Царское правительство подозревало их в симпатиях к немцам, поскольку по языку близки и вообще… Почти всех евреев Курляндии в 1914 году выслали. Мои были не из Курляндии, а из Латгалии, но их тоже выслали. Так сводная  сестра моей бабушки оказалась в Казани.

Эвакуированные могли вернуться к себе, если они могли доказать, что жили там раньше, потому что в Советском Союзе было много таких, которые хотели бы переехать на Запад ─ в Латвию и Литву.

Моя семья не теряла надежды перебраться в Палестину. В 1945-47 годах в этих районах активно работала «Бреха»* (дословно – «побег», нелегальный выезд в Палестину, Ю.К.). Рассматривали мы также вариант побега на лодках в Швецию с помощью латышей, но они отказались из-за меня: я был маленький и мог заплакать. Так мы застряли на много лет в Союзе.

Я жил в семье, где еврейские традиции полностью соблюдались. Не было года, чтобы не отмечали «рош ашана» или я не сидел за пасхальным столом и не задавал четыре вопроса и т.д. В семье говорили на идише. Я и сегодня свободно говорю.

В Польше и Литве до войны существовала система школ Тарбут. Национальное самосознание в этой части Латвии было такое же, как в Польше и Литве. Мои отец и мать были в молодежном движении, которое называлось Ашомер Ацаир, но в Латвии это был не мапамовский левый Ашомер Ацаир, а Ноар Циони Халуци – более либеральное движение.

─ Но не Бейтар?

─ Нет, бейтаристы были их идеологическими противниками. То, что я вырос бейтаристом, это другой разговор. У моего отца было 8 братьев и сестер, двое из которых уехали в Палестину в тридцатые годы.

В наше время синагога посещалась. В Риге это было лучше, чем в других местах. Нельзя сказать, что там была община в полном смысле слова. Не было клуба, культурного центра, но евреи между собой общались и жили компактно в трех районах города. Нас трое братьев. Отец умер в 38 лет в Москве в 1951 году (он там лечился). Наша мама, будучи инвалидом первой группы, на костылях (у нее были больные ноги), вырастила троих сыновей, которые всю жизнь знали, что их место в Израиле.

─ Антисемитизм был?

─ На бытовом уровне. На работу не брали, в институт не принимали.

─ Когда ты начал заниматься сионистской деятельностью?

─ В 1957 году вся семья подала документы на выезд в Израиль. Еще до этого мама ездила в Вильнюс, потому что в Вильнюсе отпускали польских евреев. Ей там нашли фиктивного жениха, уже готовы были заплатить деньги, но в последний момент передумали. В 13 лет меня вызывали к Торе, я читал брахот*. В том же году был международный фестиваль 1957 года в Москве. Туда поехал мой дядя.  Он там встретился с Натаном Коэном, своим знакомым из Кфар Блюма, и его снабдили всем, чем нужно. В 1958 году в Москве походили соревнования по стрельбе, в которых участвовали израильтяне. Туда поехал мой старший брат, набрал значков, брошюр. Ему в то время было 17 лет. После этого к нам явился чекист и потребовал отдать ему всё, что он привез. После этого они плотно следили за нашей семьей. В 1961  году приехала израильская женская волейбольная команда. Это было в Риге. Тогда я впервые встретился с человеком из Израиля (который был человеком из Натива*). Он попросил достать ему телефонную книгу. Я купил ее в киоске. Много лет спустя, когда я сам уже служил в Нативе, я ее там нашел.

В 1962 году я поступал в Рижский институт, отлично сдал все экзамены, но меня не приняли. Кто-то настучал, что у нас поданы документы на выезд. «Что же вы будете учить человека, который уедет в Израиль». Весь город узнал об этой истории, и многие испугались из-за этого поступать. Моего брата исключили с журналистского факультета – мы же каждый год переподавали.

КГБ в Риге было московское, и вопрос выезда решался в Москве. В КГБ работало несколько русских латышей, на которых они могли положиться.

В 1963 году я сумел поступить на биологический факультет Минского университета. Когда я туда приехал, у меня в чемодане было пять копий «Эксодуса». А до этого, в апреле, в Румбуле состоялся наш первый выезд. Нас было человек 30-40. Там была Леа Словина, как и мы, ненавидевшая советскую власть. Она из того же городка Резекне, что и моя мама. Там евреи думали только об Израиле. Выезды на места массовых расстрелов, расчистка территории и увековечивание памяти погибших ─ это было самое большое сплачивающее начало для рижских евреев.

─ Что ты читал из еврейской истории?

─ Дубнова.  Книги прислали из Израиля. Более того, с 59-го года выходил журнал «Вестник Израиля».

─ Лишка?

─ Да. Лишка финансировала и определяла. Делал Центр изучения диаспоры, восточноевропейский отдел.

Так вот, Минск. Я не мог подавать, пока я учился. За мной уже снова следили. Дело в том, что Леа познакомила меня с Толей Рубинным, со Шклярами. Я решил перевестись на заочное отделение и в 64-м перевелся. У меня был учебник «Элеф Милим» (два брата отца привезли его в 1962 году из Израиля). Моя мама четыре года прожила в Палестине и владела ивритом. В 1964 году на концерте Лифшицайте, все говорили по-русски, а я чертыхался на иврите. Так вот, чертыхаюсь я на иврите, и в это время подходит ко мне молодой парень и на чистом иврите говорит: «А хочешь, чтобы они тоже говорили на иврите?» Я подумал, что он из посольских, а оказалось, что мальчик их Минска. Дома у него были книжки из Израиля, и он прилично говорил на иврите. Он был единственным человеком в Минске, владевшим ивритом. Но вначале он испугался продолжать контакт – отец попросил его поостеречься: может быть, я стукач. Этот мальчик в 69-м году написал песню «Кахоль вэлаван». Его зовут Исраэль Рошаль. Он приехал в Ригу на Хануку в 68-м году и там впервые спел эту песню. Когда Рут Александрович посадили, когда самолетчиков посадили, они эту песню уже знали. В Израиль он приехал в 71-м году.

 ─ У тебя все эти годы была активная еврейская жизнь, а в Риге?

─ В Риге было много чего: самодеятельный коллектив, драматический коллектив, хор, который исполнял еврейские песни. Но власти требовали, чтобы в репертуаре было не более 50% еврейских песен. Две песни по-русски, две по-латышски и четыре по-еврейски ─ вот так!

─ Когда у вас стали выходить еврейские журналы? Я помню, мы получали от вас «Итон».

─ Имел честь быть в редколлегии этого журнала. В Риге мы разделились на две группы. Одна  засвечивалась, другая ─ нет. Я был в другой. Когда большая группа в 50 человек поехала от нас на голодовку 10 марта 1971 года на телеграфе, меня там не было. Я был за два дня до этого и организовывал их приезд. Тогда же я познакомился с Володей Буковским, Меиром Гельфондом, который меня и познакомил с Буковским. Мы начали делать «Итон» в 69-м году. Редактором был Йосеф Менделевич. Было сделано три номера. Два мы распространили, а третий КГБ забрал у Мафцира прямо на вокзале в Ленинграде. Тогда его и арестовали.

Из университета я ушел за 4 месяца до окончания: тогда с дипломом не выпускали. Мне говорили: «дурак», ─ так и получилось.

С 1965 года начинается моя бурная деятельность в Риге.

─ В чем заключалась деятельность?

─ С 1965 по 1967 год я как-то не помню ничего особенного. Были кампании, были израильские песни, переписывание и распространение израильских пластинок, ансамбль песни и пляски на Симхат Тора.

─ Сколько евреев было в Риге в это время?

─ В Латвии было около 30 тысяч, а в Риге ─ 18-20.

С 1967 года начали переводить статьи из «Лемонод», из «Коль А-ам».

─ Коммунистические издания?

─ А других не было. Это можно было получать по почте. Потом доставлялись куски из «Маарива», печатали «Эксодус», готовили петицию «Твой родной язык», чтобы люди называли своим родным языком идиш, вне зависимости, владели они им или нет, – это под всесоюзную перепись населения.

 ─ Как вы приходите к идее ВКК?

─ Я про это ничего говорить не буду. Это не моя песня, и я не знаю, что захотят сказать или не сказать инициаторы и организаторы.

─ Инициаторы московские?

─ Это ты спрашивай других. Я могу сказать о моем участии. Я вместе с Борей Мафциром приехал в Москву на первую встречу ВКК в августе 1969 года. Нас послала рижская сионистская группа. Сначала мы собрались у Меира Гельфонда на квартире и оттуда поехали в лес.

Вторая встреча ВКК проходила в Риге в ноябре-декабре 1969 года. Я в ней не участвовал, только стоял на перроне и смотрел, нет ли за приезжими хвостов.

В Риге было несколько групп: бывшие сионисты, 50-60-летние бейтаристы и мы, молодые 20-летние гаврики и другие. Но мы сумели объединиться, каждая кампания выделила по одному человеку, и составилась группа в 5 человек. Считалось, что эта группа решала все дела в Риге. Я был один из этих пятерых. Там были еще Боря Мафцир, Буби Цейтлин, Эзра Русинек и Арон Шпилберг.

Мы обсуждали что делать, что публиковать, как распространять, как собирать письма протеста, как бороться за выезд.

─ Финансы?

─ И где добыть деньги на самиздат. Дальше началась борьба за выезд. В сентябре 1968 года несколько семей вызывают, и они получают разрешения. Они были из самых оголтелых. Ты знаешь статистику? В 1969 году в Израиль приехало в три раза больше народу, чем в 1970-м: в 1970-м – 999 человек, а в 1969-м – три с лишним тысячи.

─ По какой причине получил отказ ты?

─ «Причин» было несколько. Вначале они говорил, что нет элемента воссоединения семей, затем ─ «нецелесообразно», а потом стали говорить, что они не готовят специалистов для Израиля.

─ Когда вы начали выпускать «Итон»?

─ В 1969 году. Кстати, знаешь, как я осваивал язык? Я слушал последние известия из Израиля сначала по-русски, затем на идише, и затем на иврите. Когда я слушал на иврите, я содержание уже знал, и это помогало понимать. Учителя у нас были. Это были люди старшего поколения, они учили язык еще в  ивритской гимназии. Меня обучала одна женщина, которая училась по учебнику грамматики Брейдбурда. Она и меня учила по этому учебнику.

─ К Ленинградскому процессу ты имел отношение?

─ Меня таскали в основном по Рижскому процессу.

─ Но он же был связан с Ленинградским процессом.

─ Правильно, но это был вполне самостоятельный процесс. Относительно Ленинградского процесса: я знал, что люди собираются бежать, мне предложили в этом участвовать, но я отказался. Я сказал: «Как это я побегу и оставлю семью (у меня в то время уже была жена и ребенок). Если  я сяду в лодку (вначале предполагался побег на лодке в Швецию) и выберусь из Союза, я решу свою проблему, но здесь останется много людей, которых нужно готовить к отъезду и к борьбе, поэтому я предпочитаю заниматься черной работой, а не бежать».

─ Как проходит для тебя Рижский процесс?

─ 15 июня 1970 года КГБ провел операцию по массовым арестам во многих городах Советского Союза. На основе этих арестов и следующей волны арестов и обысков 4 августа<,> были проведены все последующие процессы: Ленинградский первый ─ самолетный, Ленинградский второй, Кишиневский и Рижский процессы.

15 июня я узнаю, что арестовали Рут Александрович, Мафцира и всех в Ленинграде, и тогда начинают рассказывать подробности побега, о которых я не знал. Со мной за три месяца до побега говорил только Арье Кнох. Мы начинаем чистить свои квартиры, понимая, что придут с обыском и к нам. 4-го августа они пришли на квартиру моей жены, где я жил, на квартиру моей мамы, где я был прописан и жил мой младший брат, и на квартиру моего старшего брата. После этого меня пару раз вызвали на допрос. Я помню, как несколько человек, прошедших сталинские тюрьмы и лагеря, наставляли меня, как жить в тюрьме, чтобы не потерять человеческий облик, здоровье и стойкость духа.

─ И что они рекомендовали?

─ Не опускаться. Следить за собой, мыться, делать зарядку, чистить зубы… не превращаться в животное. Было понятно, что меня тоже должны посадить.

─ У тебя тогда уже были проблемы с сердцем?

─ Да, да, у меня эти проблемы с пяти лет. Вторая группа инвалидности, что позволяло мне учиться в Минске, потому что мама не могла мне помогать, а пенсия по инвалидности оказалась кстати.

─ О чем спрашивали на допросах?

─ О Москве, зачем приехали, что делали… и тут же мне стали рассказывать подробности, которые мог знать только один человек. Я действительно потерял билет, объяснял это проводнице, и она меня пустила. Мы с Мафциром ехали в разных вагонах ─ играли в конспирацию, ─ но только он знал это. Первые допросы были вскоре после обыска, в августе, но основные допросы были в ноябре. 14 дней подряд каждый день вызывали на допрос, потом была очная ставка с одним человеком. Я говорил: «Знать не знаю, ничего ему не давал», а они: «Хорошо, очная ставка». Но я уже был грамотным, читал УПК. Приводят моего друга, и он говорит: «Да, он мне это давал» ─ ну, что я давал ему оригиналы, а он их фотоспособом размножал. Я: «Ничего не знаю, у вас тут много можно чего наговорить».

Я вполне был готов к тому, что меня посадят. Но меня спрашивали, в основном, по Рижскому делу, то есть не по самолету, а по изготовлению и распространению сионисткой пропаганды.

─ По показаниям Мафцира?

─ Да.

─ Ты с ними говорил?

─ Говорил… говорил, что в том, что мы делали, не было никакого антисоветского элемента. «Мы хотим только уехать от вас, делайте что хотите…». Когда я рассказывал Бубе Цейтлину о том, как меня там допрашивали и что я им отвечал, он сказал: «Совершенно ненормальная жизнь пошла. В мое время пока «Е…твою мать» не гаркнут, кулаком по столу не стукнут, по морде не дадут, никто даже рта не раскрывал. А тут с тобой разговаривают, и ты отвечаешь». Время уже другое стало.

В один прекрасный день допрос заканчивается, а вызов на следующий день мне не дают. Я же на работе должен был представлять бумажку, почему на работу не явился.

─ Они по-настоящему даже не угрожали?

─ Нет. Говорили, что налицо состав преступления и буду сидеть, как все остальные. В Риге это были Мафцир, Александрович, Шпильберг и Шепшелович.

─ Менделевич?

─ Он из Риги, но его судили по Ленинградскому процессу. Его тоже спрашивали обо всем, он был одним моторов во всех Рижских делах, но его судили по «самолетному делу». Потом мне звонят и предлагают забрать вещи, которые у меня забрали на обыске. Я им говорю: «Вы забрали, вы и принесите». ─ «Первый раз слышим такую наглость. Если вы не придете, мы выбросим их на помойку».  А там было штук 20 израильских пластинок. Я болел: «Не могу, ─ говорю, ─ брат зайдет». Всё отдали, кроме пластинки с песнями израильской армии ─ «чтобы не воспитывала в милитаристском духе».

Дальше я участвовал в построении логистики для передачи информации по процессу на Запад и в Израиль. Через меня также передали также довольно большую сумму денег для адвокатов по Ленинградскому процессу.

─ У тебя был какой-то особый канал связи?

─ Нет, приходили люди, показывали свои бумажки, фотографии, и я с ними общался.

─ После смертных приговоров вы писали письма протеста?

─ Одно написали. Смертный приговор отменили через семь дней. Дальше шел Рижский процесс, который закончился 24 мая. Дней за 10-12 до окончания процесса мне дали разрешение. Видимо они поняли, что толку для них с меня мало. Сидит на очной ставке человек и говорит: «Такого-то числа я тебе отдал то-то и то-то», а я в ответ: «Ничего не знаю, ничего  не давал, оговариваешь меня напрасно». Всё! Отец Рут Александрович прибежал на вокзал, чтобы рассказать о результатах суда.

─ Вся семья получает разрешение?

─ Мои братья и мама уехали за два месяца до этого, а меня оставили заложником на процесс. Это был период, когда уезжали все, кто подписывали письма протеста, весь актив. Десятки семей уехали.

─ Лею Словину отпустили раньше?

─ Ее отпустили раньше: она получила разрешение в конце 68-го, а в феврале 69-го приехала в Израиль. Она и Яша Казаков были в одном ульпане в Нацрат Элите.

─ Многих из первых в Израиле встречали довольно сдержанно и считали чуть ли не агентами КГБ. Во всяком случае, у приехавших сложилось такое впечатление.

─ Их считали агентами КГБ только потому, что они не готовы были принять теорию, которая господствовала тогда в Нативе. Теория эта была результатом травмы, испытанной Голдой Меир в 48-м году в бытность ее послом Израиля в Москве. Она жила с этой травмой до конца своих дней, мучаясь оттого, что советская власть сажала евреев в тюрьму за контакты с посольством и посольскими. Кроме того, в Нативе сидели люди, всю жизнь боровшиеся за евреев, а тут приехали неизвестно кто, и будут учить ─ ИХ! ─ как бороться за советских евреев? Они лучше знают. Новоприбывшие говорили, что нужно активно бороться, устраивать демонстрации, а не просто книжки завозить. Но не прошло и 4-5 лет, как представители Лишки в Европе приняли эту точку зрения.

─ Новоприбывшие вели до этого очень активный образ жизни, некоторые сидели, а тут их раскидали по разным уголкам страны и велели молчать в тряпочку.

─ Я думаю, что трудно доказать, что активистов раскидывали по уголкам специально. Всех рассредоточивали. Это старый израильский подход – «мы лучше знаем, где олим будет лучше».

─ В Нативе в основном работали люди из Прибалтики?

─ Арье Кроль – нет, Меллер ─ нет. Конечно, там было много людей из Прибалтики, но те, кого посылали по разным странам, были в основном из Польши.

─ Они слабо понимали евреев Союза и тот путь, который эти евреи прошли за время советской власти?

─ Они, безусловно, слабо это понимали, подходили ко всему со своими мерками, но эти мерки складывались не только в 48-49-м годах, но и из анализов Натива в 50-60-е годы, когда они увидели, что за общение с израильтянами людей сажали в тюрьму. Работники Натива жили с этим грузом. Так они, по крайней мере, знали, что вреда не будет. Они действительно иначе видели это. Один из руководителей Натива того времени вообще не верил, что приедет большая алия. Цви Нецер кому-то сказал, вылезая из бассейна: «Ну, приедут три, ну максимум пять тысяч…». Но были и такие, кто верил в большую алию. Я уверен, что Нехемия верил, другие…

─ У некоторых активистов сложилось ощущение, что даже книги и учебники не хотели посылать.

─ Посылали всегда! Может быть не так, как того хотели некоторые активисты. Они действительно иногда присылали не совсем то… они же социалисты, неудавшиеся колхозники. Они хотели рассказывать о достижениях народного хозяйства, о том, сколько несушка яиц несет. Было еще одно, и с этим я был согласен, ─ Лишка не воевала с советской властью и следила за тем, чтобы в том, что посылалось, не было никакой антисоветчины.

─ А почему Лишка не хотела использовать активистов на радиопередачах, в пропаганде иврита? Среди приехавших были настоящие пассионарии этого дела, ставшие профессионалами.

─ Я работал на радио. Там работала одна русская дама, которая все время жаловалась, что перлюстрируют ее почту. Действительно перлюстрировали. Хотели выяснить все контакты с диссидентами.

─ А может быть, подозревали их в том, что они агенты КГБ? Как это таких молодых отпустили?

─ То, что отпустили, – еще не причина для подозрения, а вот то, что человек ведет себя не так, как все остальные, подставляет под удар оставшихся там людей ─ это уже причина.

─ Столкновение культур – советской и израильской?

─ Я продукт прибалтийской еврейской культуры. Нельзя сказать, конечно, что мы были полностью изолированы от русской культуры. Я, например, два года прожил в  Минске, мы ездили в Москву, встречались. Но с еврейской точки зрения, я приехал в Израиль, как к себе домой. Для меня все было понятно. Я знал язык, понимал песни, понимал психологию киббуцников. У меня не было кризиса абсорбции. У людей, приехавших из Москвы, Харькова и Киева, это шло иначе, это было видно. До войны Судного дня в стране действовал старый подход к абсорбции не только со стороны истеблишмента, который по природе своей консервативен, но и со стороны общества. Приехавшие сами хотели быстрее стать израильтянами. Никто не думал о том, чтобы сохранять свою русскую культуру, читать русские книги, газеты, смотреть русское телевидение. Люди пытались вписаться в то, что есть в Израиле, учить язык. Через два-три года они начинали ходить в израильские театры и понимать израильское радио. Поэтому я был против решения комиссии по алие и абсорбции увеличить вещание радиостанции РЭКА на русском языке до 10 часов. Я им говорил: «Вы увеличиваете количество часов вещания и тем самым убиваете в людях саму идею стать израильтянами». Правда, потом появилось советское телевидение, и ему нужно было что-то противопоставить. В наше время ничего этого не было.

В 1974 году начинается нешира, и мы…

─ Говорят, что существенную роль в появлении этого феномена сыграл Нехемия Леванон.

─ Сказать, что Нехемия способствовал этому, было бы несправедливо. Он виноват, может быть, в том, что не убедил Голду, а затем Рабина, ─ а он мог это сделать ─  бороться с этим явлением. Те не хотели входить в конфликт с американцами, которые обрадовались тому, что евреи хотят ехать в Америку. Им как-то нужно было компенсировать свой комплекс неполноценности по отношению к Израилю. Если ты этого еще не заметил, я тебе объясню. У любого еврея, живущего вне Израиля, есть более или мене замаскированный комплекс. Когда началась нешира, стали появляться евреи, которые, приезжая в Вену, стали спрашивать, где там Хаяс*. А Хаяс, находившийся там с 1968 года, когда евреи бежали из Чехословакии, только этого и ждал. Израиль мог положить этому конец, не разрешив пользоваться для этой цели израильскими визами, но не захотел делать этого. Я виню не столько Леванона, сколько Егуду Доминица из Сохнута. Сказать при этом, что в развитии неширы заведомо преследовались какие-то враждебные цели, никак нельзя. Во всяком случае, эта версия представляется мне самой маловероятной.

─ Какие основные сложности испытывала абсорбция?

─ Все аспекты абсорбции решались более или менее верно. Для меня залогом успешной абсорбции является знание страны и языка, а не только получения квартиры. Учить язык, конечно, лучше, когда есть крыша над головой, но если ты не знаешь языка<,> и не понимаешь страну и людей, в ней живущих, тебе все кажется враждебным. Ты не понимаешь, почему с тобой происходит те или иные вещи, и это то, что произошло в 90-е годы. Приехали люди, которые приезжать в Израиль не хотели, и им всё здесь было чуждо. Некоторым ─  до сегодняшнего дня. Они говорят по-русски, на продуктах пишут по-русски, свинину едят по-русски… всё по-русски. Какая тут может быть абсорбция? Они более или менее устроились, ездят за границу, купили машины, но… В наше время приезжие хотели стать как все.

─ Как все ─ кто? На кого быть похожим?

─ В семидесятые годы это было. Был еще идеализированный образ сабры, который боролся, говорил на иврите… На мой взгляд, отсутствие стереотипа, к которому можно стремиться или которому хочется подражать, свидетельствует об определенной деградации израильского общества. Ты прав, они приехали в страну, где уже не было израильтянина как такового. Они хотят сохранить свое, а не раствориться, добавить свою клетку в израильскую мозаику, создать не раствор, а эмульсию. И Мафцир, и Тамир предлагают нам сделать здесь эмульсию. Это как разные жидкости смешаешь, потрясешь, и вроде как одно получается, но потом снова расслаивается. Я не за теорию плавильного котла, я за плавильный котел. Хотя сам я делаю как бы противное тому, о чем говорю. Я заместитель председателя и фактически движущее начало в объединении выходцев из Латвии и из Эстонии. Так что? Я за то, чтобы осуществлять здесь сегрегацию латвийских евреев? Нет! У нас все документы пишутся только на иврите, но при этом мы будем сохранять культурное, историческое и духовное наследие той части еврейского народа, которая жила в этих двух странах. А что хотят здесь Ростовское землячество, Харьковское землячество?  Скоро и Белорусское землячество начнет здесь по-белорусски писать.

─ Процесс на самом деле идет другой. Молодежь втягивается в общеизраильскую жизнь, общеизраильскую культуру и тянет за собой старшее поколение.

─ К сожалению, только часть молодежи…

─ Они что, учатся не в израильских школах, служат не в израильской армии?

─ А потом ходят на русские дискотеки!

─ Ну и что?

─ Есть 52 детских сада с русским языком обучения

─ Эли, есть люди, которые хотят сохранить русский язык, но это не значит, что они против того, чтобы детей обучали ивриту. Родным языком этих детей в любом случае будет иврит.

Спасибо тебе за интересное интервью.