Глава 31. Дети в отказе

Дети в длительном отказе – это особая проблема и особая боль. Многие решались на выезд в Израиль ради детей, их бу­дущего. Но проходили отказные годы, будущее оставалось неясным, и дети со своими неокрепшими душами росли меж­ду тех же жерновов государственной машины, которая дроби­ла жизни их родителей.

Взрослые осознанно шли на испытания, а дети станови­лись жертвами произвола, зачастую не понимая, чтó происхо­дит вокруг.

Мне не забыть обыск в конце 1981 года. Моему младшему сыну было всего несколько месяцев, среднему три года, а старшему тринадцать. Обыск продолжался с утра до двух ча­сов ночи. Они рылись в детских вещах, вытаскивали ма­лыша из коляски, забирали детские книги и открытки с иврит­скими надписями, учебники, игрушки. В конце обыска стар­ший офицер заявил, что меня они тоже уводят. “Можете по­прощаться, вы его больше не увидите”, – бросил он жене по­лушутя-полусерьезно.

Он, видимо, все же “шутил”, потому что утром меня отпус­тили. Но у жены пропало молоко, и младший сын Матитьягу рос на искусственном питании, которое в советских условиях было трудно достать.

В одном из аналитических обзоров для Израиля мы писа­ли:

“Проблемы, с которыми сталкиваются дети отказников, намного сложнее, чем у взрослых… Каждый ребенок… сталкивается с проблемой социализации, т.е. вхождения в общество: формирования представления о нем, вступления в отношения с людьми и обществом в целом. Но отказни­ки, по сути, являются специфической кастой, стоящей… вне общества… Дети отказников… оказываются автомати­чески включенными в эту касту. Отсюда неопределенность жизненной перспективы, разрушение целеустремленности и нередкая ломка характеров (для взрослых эти проблемы тоже существенны, но не стоят так остро, как для неусто­явшейся психики детей). Дети оказываются гораздо более беззащитными перед испытаниями, чем взрослые. А испы­тания начинаются уже с дошкольного возраста.

Воспитание детей в национальных традициях: обучение ивриту, соблюдение праздников, знакомство с еврейской историей – все это, разумеется, невозможно в официаль­ных детских садах и школах. Многие родители идут на то, чтобы с большим трудом собственными силами создавать детские группы, организовывать праздники и различные занятия. Даже эти элементарные попытки часто сурово преследуются. И все эти трения, визиты милиционеров и людей в штатском, которые и взрослых людей основатель­но выбивают из колеи – все это в детской психике оставля­ет гораздо более глубокие шрамы.

Вся жизнь в СССР, включая детскую, крайне политизи­рована. В телепередачах, по радио, в прессе, в том числе и в детских газетах и журналах, на уроках и политинформа­циях в школе Израилю уделяется внимания больше, чем какой-либо другой стране. Детям внушают, что Израиль – синоним бесчеловечности и жестокости, а сионизм – раз­новидность фашизма. Но поскольку дети и их родители идентифицируют себя с Израилем, то тем самым они ста­вятся в напряженные, а зачастую и враждебные отношения с окружающим миром. У одних детей это ведет к постоян­ным конфликтам со своими сверстниками во дворе и в школе, решительное нежелание посещать школу; другие дети затаиваются, но в любом случае это создает непосиль­ное напряжение, состояние постоянного дискомфорта и стресса, которое сопровождает все их детство.

Особо следует остановиться на проблеме взаимоотно­шений детей со сверстниками. Детская дружба всегда предполагает предельную степень откровенности. Между тем дети отказников не могут себе этого позволить из-за специфики своего положения. Родителям приходится за­трачивать много усилий на то, чтобы убедить детей не рас­сказывать посторонним о многих – и важнейших – сторо­нах частной жизни. Такая скрытность – вынужденная не­обходимость в жизни отказников, но она влечет за собой глубокое отчуждение от сверстников. Может быть, эти проблемы не чувствовались бы так остро, если бы дети от­казников жили компактно и могли объединяться между со­бой. Но они живут достаточно далеко друг от друга… сами передвигаться по городу не могут, и, таким образом, каж­дый своими слабыми силами и в одиночку должен решать гору проблем.

Дети растут, и проблемы становятся все более сложны­ми. Так, острым вопросом является призыв в армию, по­скольку после прохождения службы молодой человек ли­шается возможности подать документы на выезд в течение многих лет. Проблема социального окружения, о которой мы уже говорили, становится драматичной, а временами и трагичной для всей семьи, когда речь идет о женитьбе или выходе замуж: далеко не каждый из потенциальных жени­хов и невест хотят или могут разделить трудности жизни отказников. Последней по порядку, но не по значению яв­ляется проблема получения высшего отбразования”.[1]

Отказники пытались, как могли в этих условиях, оградить детей хотя бы от части отказных страданий. И хотя многие начинания под тем или иным предлогом запрещались властя­ми, во второй половине семидесятых годов в Москве начали функционировать отказные детские садики, затем появились воскресные школы и выездные летние лагеря. Не хватало опыта, средств и знаний, не было подходящий помещений, но страстное желание дать детям радость игры и общения друг с другом, приобщить к истории, культуре и религии, дать им почувствовать естественную гордость за свой народ победило.

Отказники и их друзья за рубежом поощряли детей, в осо­бенности подросткового возраста, на переписку, что помимо прочего стимулировало изучение иностранных языков. Стали популярны обмены сувенирами, доставка в Союз книг и учеб­ных материалов, одновременное празднование бар-мицвы (ивр., религиозное совершеннолетие у мальчиков, празднуется в тринадцать лет, Ю.К.) и прочее.

Первый детский садик в Москве, насколько мне известно, организовали в 1977 году Галя и Женя Цирлины.

– Да, – подтверждает Наташа Хасина.[2] – И когда они увидели, что денег на съем помещения у них не хватает, Женя Цирлин, человек решительный, заявил: “Детский сад будет на квартире у Хасиных”, – то есть у нас.

– Боря Чернобыльский, – добавил Гена Хасин, – жил в том же подъезде, что и мы. Наша квартира была побольше и располагалась на первом этаже, поэтому в нашей сдела­ли детский сад, а нас переселили в Борину. Боря с семьей соответственно перебрался в нашу квартиру.

– Вы оформили обмен?

– Нет-нет, – засмеялась Наташа, – в связи с этим была масса казусов. Гэбэшники караулили Чернобыльского, а из квартиры выходит Гена. Они его останавливают: “Что та­кое, где Чернобыльский?” Потом выясняется, что он вооб­ще в другой квартире.

– Наташа, ваша младшая дочь тоже ходила в этот са­дик?

– Нет, ей тогда бы­ло всего два месяца, но Гена преподавал там математику, при­чем выучил их так, что они до второго-третье­го класса средней шко­лы могли больше ни­чего не учить.

– Что происходит с садиком дальше?

– Садик работал в нашей квартире добрых пару лет. Потом Цирлины получи­ли разрешение, и садик взяли под свое крыло Ира и Боря Гинисы. После того, как уехали Гинисы, его взяли на себя Катя и Люсик Юзефовичи, Жанна и Евсей Литваки, Ливши­цы. Садик переехал в район Ботанического сада, и там к ним подключился Сема Азарх, он им много помогал. Тогда же привел к ним свою девочку и включился Юра Штерн. Он еще был демократом, но постепенно, я думаю, и под влия­нием нашего детского садика, изменился. В восьмидеся­том году нашей Юдьке стукнуло три года, и она тоже туда пошла. Потом мы сняли дачу в Кратово, но через год КГБ нас оттуда погнал.

– Чему обучали детей?

– Володя Куравский обучал их ивриту. Он же препода­вал “Танах”. В садике были и его дети. Вначале мы хотели пригласить на преподавание “Танаха” кого-нибудь из сина­гоги. Галка Цирлина пошла просить. В синагоге ей сказали: “Галочка, мы можем, но учти, нас тут же вызовут, и мы вы­нуждены будем писать отчет в КГБ”. И тогда Володя Курав­ский взял это на себя. Занимались Торой, ивритом, музы­кой, рисованием и математикой.

– Музыке обучала Мила Каганова?

– Она появилась позже. Потом присоединились Гурви­чи, Мушинские, вы, Фульмахты. Маша Фульмахт препода­вала там рисование.

– Я помню, там были двухэтажные кроватки с борти­ками по краям.

– Да, они появились сразу, поскольку иначе места ката­строфически не хватало, а потом кроватки переезжали с садиком с места на место.

– Вы брали разрешение на открытие детского сада?

– Нет. Цирлин где-то вычитал, что это частный садик, и специального разрешения не нужно. Но власти все время к нам цеплялись и вынуждали хозяев квартир нас выгонять. Когда мы переехали к Римме Нудлер – а у нее была своя квартира, и надавить на нее было непросто – они даже пы­тались эту квартиру у нее отобрать за “использование не по назначению”. Они пытались ее запугивать, но, в конце концов, дали визу.

Преподаватель Торы и известный активист движения Илья Эссас организовал религиозный детский сад.

– Когда ты это сделал? – обратился я к нему.[3]

– В семьдесят девятом году. Это начиналось как заня­тия с детьми, а потом плавно перешло в детский сад.

– Детей привозили и увозили или они всю неделю прово­дили в садике?

– В восемьдесят первом году на даче в Быково мы предприняли такую попытку, но пришла милиция и все ра­зогнала. Тогда я перенес наши летние занятия в Юрмалу. Чтобы не привлекать лишнего внимания, установил там та­кое правило: я не буду соприкасаться с еврейской деятель­ностью в Риге, хотя там были мои друзья, и я к ним ездил в другие времена года, а они не должны приезжать в наш ла­герь. Рассчитывал, что латышский КГБ не будет нами инте­ресоваться, коль скоро не будут прослеживаться связи ме­жду деятельностью нашего лагеря и местными активиста­ми, а московский КГБ будет мыслить категориями Москвы и в Латвии вмешиваться не станет. Так и получилось. В те­чение четырех лет, начиная с восемьдесят второго года и до моего отъезда, каждое лето в Юрмале в течение семи­десяти дней работал мой летний лагерь. Мы изучали Тору, “Танах”, еврейские книги. Обязательным условием было то, что родители тоже учатся. Утром я выводил детей на зарядку в лес. Затем была молитва, завтрак, учёба. Потом мы выводили их на пляж. Это нужно было видеть: старики-евреи плакали, когда видели детей в кипах…

Слава и Марк Шифрины тоже организовали для детей от­казников детский сад и воскресную школу.

– Мы начали садик в восемьдесят втором году, – вспо­минает Слава,[4] – и вели его пять лет, вплоть до отъезда. После нашего отъезда его подхватили другие. А школа у нас была с первого июня восемьдесят первого года. Снача­ла мы снимали для нее дачу, а потом она переехала к нам на квартиру. Это была воскресная школа. Занятия шли с десяти часов утра практически весь день. Разные группы сменяли одна другую.

– Сколько групп занималось в школе, Слава?

– У нас были три возрастные группы. Первая соответ­ствовала начальной школе, средняя – шестой-седьмой классы, старшая – восьмой-девятый классы.

– Сколько учеников насчитывала каждая группа?

– Это менялось от года к году. Мы подсчитали: всего че­рез школу прошло больше ста пятидесяти детей.

– Кто и что преподавал детям?

– Саша Бард преподавал иврит, историю и традиции. У старших те же предметы преподавал Моше Гойбарх. В тре­тьей группе преподавала моя дочь Эмма. Она начала преподавать в восемьдесят втором году.

– А где учились преподавать ваши преподаватели?

– Первые двое учились у Эссаса. Моше, правда, учился всего полгода, Саша побольше. Методику преподавания давала им я.

– Вы преподаватель?

– Юлик, я всю жизнь преподавала английский и немец­кий – три года в школе, а затем в ВУЗе. Я кандидат фило­логических наук. Просто не афишировала это, боялась: вдруг из-за кандидатской степени не выпустят.

– Двое ваших преподавателей учились у Эссаса. Он как-то курировал вашу школу?

– Нет, мы были абсолютно отдельно. Они все время ме­няли квартиры, а мы не могли себе это позволить. Мы пра­ктически одновременно с ним организовали дачи – с во­семьдесят первого года.

– Дневная школа была еще и у Гурвичей.

– Они организовались позже нас.

– С чего вы начинали?

– Мы начали это ради детей. У нас их двое. Вначале мы пытались пристроить куда-нибудь старшую дочь – ей было тринадцать лет, но ничего не нашли и решили делать са­ми.

– В вашей школе детей кормили?

– Нет, кормили в школе у Эссаса, у нас нет. К нам при­езжали дети даже из Мытищ, но мы не могли держать их целый день. Они занимались и уходили. Но когда мы ус­траивали “ханукашпили” и “пуримшпили”, дети задержива­лись.

– Это – в дни праздников.

– Не только. Чтобы хорошо поставить “пуримшпиль”, ко­торый потом посещало больше ста человек, нужно было много репетировать.

– Из-за границы вас поддерживали?

– Ну, а как же! Вы же сами посылали к нам людей, помо­гали.

– А независимые каналы у вас были?

– Были. Смотрите, в школе все работали бесплатно, а в детском саду воспитателям платили. У нас ведь круглосут­ка была: дети приезжали в понедельник, а уезжали в чет­верг вечером.

– Признаюсь, Слава, я не знал, что вы кандидат фило­логических наук…

– Мне не стоило об этом говорить. На следующий день после защиты я побежала узнавать, как подавать заявле­ние на выезд. Муж окончил два ВУЗа.

– У вас очень образованная семья.

– Папа – профессор.

– В какой области?

– История философии. Мама – кандидат. Дед был торг­предом Украины в Германии и во Франции.

– И как же вас вынесло на сионизм?

– У меня была очень еврейская семья, исключительно… Семья отца в свое время собиралась ехать в Палестину. Они к этому готовились… бабушка, дедушка и три сына. Папе было всего тринадцать лет. В двадцать седьмом году они уже учились обрабатывать землю, Джойнт прислал трактора. К тому времени, когда подошла их очередь, Со­веты все закрыли. Но остался дух.

– Кроме детского сада и школы у вас что-нибудь еще происходило?

– У нас были занятия для студентов.

– Студентов ВУЗов?

– Да.

– А им кто преподавал?

– Для девочек вела моя дочь Эмма, а для мальчиков – Боря Шохман.

– Чему их обучали?

– Начинали с иврита, а потом – традиция, история. При­общали…

– К еврейским традициям?

– Даже не столько к традициям, сколько к тому, что та­кое Израиль.

– У вас был полный кашрут?

– Да, но мы никого не заставляли. Мы и сейчас не за­ставляем.

– Вы продолжаете это в Израиле?!

– Да. Дети, которые у нас тогда учились, тянутся… не все, правда.

– Значит, вы вели детский сад, воскресную школу и за­нятия для студентов. С восемьдесят первого по восемьде­сят седьмой год. Верно?

– Да, шесть лет. КГБ нас гонял… да вы же знаете, как это было. После нас эту ношу взвалила на себя Эстер Ху­торянская.

Еще одна воскресная школа была у Иры и Игоря Гурвичей. Квартира Гурвичей располагалась в самом центре Москвы во­зле станции метро “Парк Культуры”. “Сталинской постройки добротный кирпичный дом, огромная гостиная, большая вто­рая комната, большая кухня, есть куда свалить пальто, когда набивалось по семьдесят человек… А во второй комнате це­лый гимнастический комплекс – отличная вещь для нашей во­скресной школы, – написал в воспоминаниях Элазар Йосефи (Люсик Юзефович).[5] – Международные встречи… пурим­шпили… праздники – у них… Очень много отдали Гурвичи стране – бескорыстно…”

– Ира, с чего началась ваша знаменитая воскресная школа?[6]

– С того, что наши дети выросли и пошли в школу. Мы уже не могли держать их целую неделю вместе, как в дет­ском саду. Тогда мы сделали воскресную школу.

– В ней учились дети, которые посещали до этого дет­ский сад у Юзефовичей?

– В основном, да.

– При этом они у вас не жили?

– Нет, это была только вос­кресная школа.

– Когда она стартовала?

– Наш Марик пошел в школу в восемьдесят четвертом году, зна­чит, с этого года. Мы уехали в во­семьдесят восьмом, но школа про­должала действовать и после на­шего отъезда.

– Кто у вас преподавал?

– Володя Мешков, Люсик Юзефович, Маша Фульмахт, я.

– Что ты преподавал? – спросил я Игоря Гурвичча.[7]

– Иврит, игровую математику, логическое мышление, всякие загадки, шарады, ребусы. Рома Пятигорский препо­давал иудаизм. До него это делал Мешков, а Рома его сме­нил. Его собственные дети были в этой школе, и ему было так удобней. Очень интересно он все рассказывал.

– Музыку в вашей школе тоже преподавали?

– Обязательно! Алла Дубровская. После отъезда ее сменили. Маша Фульмахт преподавала рисование, лепку, аппликации – искусство.

– О сионизме, об Израиле на уроках говорили?

– Да. Изучали географию и историю Израиля. Этим за­нимался, по-моему, Люсик Юзефович.

– Сколько часов в день продолжались занятия?

– С девяти утра до восьми вечера. Мы делали часовой перерыв перед обедом, гуляли, потом обедали, и занятия продолжались. Дети были разбиты на четыре-пять групп. Занимались в каждой комнате. Детей было много: иногда приходило пятнадцать-двадцать человек.

– Ира, вы кормили детей?

– Да, соблюдая полный кашрут. Сами готовили обед.

– Что еще интересное у вас было?

 

– Пьесы, “пуримшпили”… Женщины написали книжку про наш детский сад, называется “Ребенок в отказе”.

Я разыскал эту книжку, изданную по-английски в 1985 го­ду под редакцией Владимира Глозмана. “Мы, женщины-от­казницы, – писалось в обращении к друзьям, – хотим пока­зать вам еще один аспект проблемы – ребенок-отказник… “Это невозможно, – наши до­брые друзья говорят нам,[8] – ребенок не может вести двой­ную жизнь. Дайте ему жить, как все, пока вы здесь. Вот когда вы уедете, тогда…” Но мы не знаем, когда это “тог­да” наступит… Не давая ре­бенку входа в нашу отказную жизнь, мы рискуем столкну­ться с ситуацией, когда у него сформируется иное, от­личное от нашего восприятие жизни, и тогда может оказа­ться слишком поздно… Мы не могли ответить своим де­тям на простые вопросы. По­чему можно говорить по-русски и нельзя на иврите? Почему о многих вещах можно говорить дома, но нельзя на улице? И, главное, почему они нас не отпускают? Почему?”[9]

“В будни мы жили на одной из четырех квартир, меняя их по воскресеньям, – писал Юзефович.[10] – Конечно, квартира Гурвичей – без них нельзя, потом наша – большая четырех­комнатная, потом Туленковых и Литваков – тоже нормально, три комнаты. Иногда квартира Сориных – всего две комнаты, поэтому одна группа занималась на кухне, что было неудоб­но… а некоторые страдальцы учили иврит даже в ванной… Мы старались два раза подряд не собираться ни у кого – в ос­новном из-за соседей…”

Таким образом, в отказной Москве фунционировали три детских сада, две воскресные школы и религиозный летний лагерь – в Юрмале.

По мере того, как дети подрастали, усложнялись и их про­блемы. В юношеском возрасте условия отказа вынуждали их вести двойную жизнь, лишали возможности свободного выбо­ра друзей и знакомых. После окончания школы им грозила ар­мия и вместе с ней потеря надежды на выезд.

Особенно проблемным для детей отказников стало получе­ние высшего образования: в дополнение к общей дискримина­ции еврейских ребят при поступлении в ВУЗы на них смотре­ли еще как на изменников, занимавших в ВУЗах места совет­ских детей. Но поступление в ВУЗ было самым надежным способом спасения от службы в армии, что, помимо прочего, приобретало для детей в отказе особое значение.

Когда завалы еврейских абитуриентов на вступительных экзаменах стали особенно откровенными, несколько матема­тиков организовались, чтобы выяснить, как работает антиев­рейский фильтр.

– Ты поступал в Московский университет, и тебя зава­лили на экзамене? – спросил я Мишу Бялого, доктора ма­тематических наук, профессора Тель-Авивского универси­тета, сына и внука докторов наук.[11]

– Да, я поступал в семьдесят девятом году и получил двойку по письменной математике. Это организовывалось следующим образом: евреев направляли в специально предназначенные для этого аудитории и давали им задачи, которые было невозможно решить на экзамене, так назы­ваемые “гробы”. Это были либо открытые проблемы, либо задачи с олимпиад и конкурсов. Система функционировала в течение многих лет.

– Кто бросил вызов системе?

– Был такой диссидент Валера Сендеров, профессиональ­ный математик, кандидат наук. Помощь еврейским детям стала для него частью борьбы с режимом. Были еще мате­матики – Борис Каневский, Бэлла Субатовская. Когда ев­рейский абитуриент выходил с двойкой, они его консульти­ровали и помогали быстро написать апелляцию, потому что апелляция была законна только в том случае, если бы­ла написана в течение часа. Они уже много лет этим зани­мались и все это знали. Были даже сборники задач-”гро­бов”. Некий француз Варди написал статью на эту тему. Профессор Григорий Фрейман активно этим занимался.

– Как они определяли еврейских абитуриентов?

– Во-первых, многих они просто знали, поскольку Сен­деров и Каневский преподавали во второй математической школе. Кто-то знал других.

– Что произошло с тобой?

– Я написал апелляцию, а мама пошла к председателю экзаменационной комиссии с магнитофоном и “завела” его на откровенный ответ.

Мама Михаила Бялого Юдифь Ратнер с 1978 года была ученым секретарем семинара Александра Лернера, а в даль­нейшем стала видной активисткой и лидером женского дви­жения.

– Миша, насколько я знаю, принадлежал к группе силь­нейших ребят во второй матшколе, – начал я интервью с Юдифь Ратнер.[12]

– Да, там училось много талантливых еврейских ребят. Его завалили на письменном экзамене несмотря на то, что он решил все шесть задач… – просто поставили “неуд”. Все, получившие двойки, написали апелляции, но их не приняли. Когда стало понятно, что на следующий экзамен путь закрыт, ребята забрали документы, чтобы успеть на экзамены в другие ВУЗы. В университете экзамены прово­дятся в июле, а в других ВУЗах на месяц позже – в августе. Сендеров и Каневский, много лет боровшиеся с этим по­зорным явлением, говорили выпускникам своей матшколы: “Хоть вы и не попадете, все равно пытайтесь. Вы должны показать, что не сложили оружие”. Была еще замечатель­ная женщина Бэлла Мучник. Они трое стояли у входа и со­бирали данные для статистики приема. Мы же устроили пресс-конференцию.

– Миша рассказывал, что была еще история с магни­тофоном.

– Да, у декана факультета члена-корреспондента Ака­демии наук Кострикина для родителей абитуриентов были официальные часы приема. После того, как их завалили, я решила пойти. Нужен был материал для пресс-конферен­ции.

– Много людей было на приеме?

– Много, я заняла оче­редь. Перед тем, как вой­ти, включила магнитофон. Он лежал в сумке и… гу­дел. Я это слышала и ужасно боялась, что об­наружат… все же это бы­ло некрасиво – тайно… Такая у меня была тогда нравственность. Но они не обна­ружили.

– Как вам удалось вывести декана на откровенный раз­говор?

– Я сказала: “Я мама Миши Бялого, который, решив все шесть задач, получил “два”. Но я хочу спросить вас даже не об этом. Как вы объясняете тот факт, что ребята-побе­дители международных олимпиад, золотые медалисты, очень талантливые и способные, не проходят к вам на фа­культет?” Он спокойно ответил: “Я не буду брать ни евре­ев, ни татар. Предыдущий декан Ефимов брал евреев. А я не буду”. Я не ожидала такой откровенности, страшно ра­зозлилась, покраснела. “Послушайте, – говорю, – вам же ни один порядочный человек в мире руки не подаст. Вы же просто антисемит”. А он мне: “Вон из моего кабинета”. Я вышла, и меня беспокоило только одно: записались ли эти слова?

– Вы не пытались выяснить причину?

– Нет, не пыталась… вышла вся красная, возбужден­ная. Проверила, что слова записались, успокоилась. Сижу в приемной, прихожу в себя. Рядом со мной садится жен­щина с каким-то листочком в руках. “Какая у вас пробле­ма?” – спрашиваю, мне же материал нужен. Она говорит: “Знаете, мой сын, русский совершенно, хорошо прошел письменный экзамен, а на устном его завалили, потому что он ужасно похож на еврея”. Это была мама мальчика по фамилии Кошевой, он тоже учился в Мишкином классе. Я спрашиваю: “Ну и что?”. “Мне посоветовали, – говорит, – пойти к Кострикину с родословной”. Я подумала: “Как мне везет!” “Вы разрешите вас подождать”, – спрашиваю. Она пошла, пришла оттуда тоже вся красная, возбужденная. “Ну что?” “Вы знаете, я им показала документы. Они сказа­ли, что это не имеет значения, но добавили, что, может быть, у сына все же знания есть – пусть идет на апелля­цию”. Тогда я ей сказала, что я мама Миши Бялого. “Ой, – говорит, – я слышала, как это все было ужасно, как завали­ли самых лучших мальчиков”. “Вы знаете, – говорю, – мы решили с этим бороться, хотим провести пресс-конферен­цию. Вы не могли бы дать мне этот листочек без указания фамилии? Просто сам факт”. Она долго думала. “Никакой идентификации вашей семьи не будет”, – убеждала я. Она все не решалась, а потом махнула рукой и говорит: “Ради правого дела – берите!”

– В положении декана Кострикина антисемитом быть недостаточно. Он же на официальной должности, под стягом ходил, без одобрения или даже прямого указания сверху вряд ли решился бы.

– Я думаю, что в оправдание своей позиции они счита­ли, что “потом эти мальчики уезжают”. Моя близкая подру­га, дочка академика Соболева, математика, рассорилась со мной после этой кампании в университете. Я ее прямо спросила: “Женька, почему ты считаешь, что я неправа?” Она говорит: “Потому что твой сын собирается уезжать и займет место того мальчика, который после учебы остался бы жить в Советском Союзе”. Я говорю ей банальную фра­зу: “Но ведь наука не имеет границ!” А она с возмущением: “Очень даже имеет!” Я думаю, что это было общее мнение всего академического истеблишмента, всех академиков.

– Они могли бы так говорить по отношению к детям отказников, но не евреев вообще.

– Почему? Могли. Для них все евреи – потенциальные эмигранты.

– Тогда как вы объясните подобное отношение к тата­рам?

– Тут он просто проговорился. Ксенофобия, видимо, его главная черта.

– Они просто предпочитали русских.

– Можно только предполагать. Через неделю мы устро­или пресс-конференцию. Я искала людей, которые могли бы помочь, поскольку мой английский был еще слаб. Лер­нер отказался…

– Он, конечно, считал, что силы нужно прилагать к вы­езду, а не к внутренней борьбе.

– Не знаю, он советовал не делать этого, не ходить с магнитофоном… был против, а я была с ним очень близка, слушалась его. Еще мои родители говорили – делай так, как скажет Александр Яковлевич: он человек мудрый, у не­го большой опыт. Но тогда я сказала – “нет”. Согласился помочь Лева Улановский. У него отличный английский, и он знал иностранных корреспондентов. Перед пресс-конфе­ренцией я пошла еще на прием в центральную приемную комиссию, в которой сидели деканы всех факультетов и ректор Логунов. Я пришла с записанной кассетой, чтобы показать им, как цветет антисемитизм на мехмате. Они на­чали кричать, что это клевета, но слушать кассету отказа­лись. Предложили оставить ее у них, но тут уж я отказа­лась. Перед самой конференцией мы позвонили еще в га­зету “Правда”. Почему? Потому что накануне там была на­печатана передовица “Вузовский конкурс”, где было напи­сано, как объективно принимают детей в университеты. Фамилии, мол, зашифрованы, и по блату не проскочишь. Но в редакции “Правды” сказали, что даже не знают, кто это написал. Ну и ладно. Было семь-восемь иностранных корреспондентов. С нашей стороны участвовали Сенде­ров, Каневский, из отказников Володя Черкасский.

– Были последствия, результат какой-нибудь?

– Даже два. Один положительный – пятеро детей, в том числе мой сын Миша, поступили в университет. А второй отрицательный: мне через пару месяцев устроили автомо­бильную катастрофу.

– Почему вы думаете, что “устроили”?

– Тогда мы не обсуждали эту версию. Я была, можно сказать, на смертном одре, не до того… Мысль вертелась, но доказательств не было. Много лет спустя, уже после на­шего отъезда в Израиль, ОНИ сами в этом признались.

– В семьдесят девятом году, на пике алии, после жут­кого процесса Щаранского… мотив?

– Они, видимо, не любили проигрывать, а мы их явно переиграли, предали огласке. Кострикина сняли с должно­сти декана. В тюрьму за такое не посадишь, а вот покале­чить… Вот что мы узнали много лет спустя. Моя близкая подруга с мужем принимали участие в наших отказных де­лах, ездили на наши праздники. Они евреи, но уезжать не собирались. Ее мужа завербовал КГБ, чтобы следить за нами. Сам он очень это переживал. В конце концов его же­на рассказала нам об этом: “Марик в полном ужасе от того, что не может отказаться… мы просто жить не можем”. Мы остались друзьями. Я сказала: “Не терзайся. То, что они не должны знать, и ты не знаешь. А то, что они знают, они мо­гут узнать и без тебя, мы и сами этого не скрываем”. Через несколько лет после нашего отъезда Марк случайно встре­тился с нашим гэбэшным “куратором” Якименко, и тот его спрашивает: “Ну, как там Юдифь Евсеевна в Израиле по­живает?” “Нормально, моя жена с ней переписывается. Хо­тите адрес?” “Да нет, – говорит Якименко, – адрес-то уз­нать нетрудно, да вот – покалечили мы ее…” Это было в девяностом году. Марик просто опешил. Тогда впервые я получила некоторое подтверждение догадкам, которые у нас возникли. Подруга описала этот случай в своих воспо­минаниях.

– А вы не исключаете, что они просто хотели попу­гать бедного Марка?

– Зачем? Девяностый год, глубокая перестройка, сво­бодный выезд… Сахаров тоже писал об этих методах, при­водил фамилии.

Немалую роль в разоблачении механики “завала” еврей­ских ребят при поступлении на мехмат сыграл отказной мате­матический семинар Наума Меймана. В нем принимали учас­тие сильные математики, доктора наук. Посещал этот семинар и академик Сахаров.

– Что вам удалось выяснить? – задал я вопрос участ­нику семинара Геннадию Хасину.[13]

– Сахаров и Мейман написали статью на эту тему и опубликовали ее во французском журнале. Как работала система? Еврейских аби­туриентов выделяли в отдельный список и передавали этот список тем экзаменаторам, которые обязаны были их провалить. К ним на сдачу устного экзамена и вызывали еврей­ских ребят. Чтобы провалить дос­тойно, нужно, чтобы абитуриент не решил две из предложенных ему за­дач. Вот им и давали эти задачи до тех пор, пока не набиралось две, и преподаватель ставил “неуд”. Закон они все равно нару­шали, ведь абитуриента нельзя экзаменовать более двух часов. Два моих ученика проходили такой экзамен. Одного из них валили семь часов. Мы провели на семинаре эксперимент. Участникам предложили пять задач – из тех, которые получали еврейские абитуриенты на вступитель­ных экзаменах. Их принес Борис Сендеров. Нам предлага­лось засечь время, необходимое для решения, поскольку студентам давалось двадцать минут на задачу. Все пять задач решили только двое – я и Алик Иоффе. Причем у Алика на это ушло три часа двадцать миниут, а у меня четыре часа сорок минут, то есть мы тоже не уложились. Сахаров был очень доволен тем, что решил две задачи, и с гордостью принес их Мейману. Задачи были абсолютно зубодробительные. По мотивам этих задач и была состав­лена статья.

Трое энтузиастов играли ключевую роль в разоблачении экзаменационных рогаток и ловушек при поступлении в ВУ­Зы: Борис Сендеров, Борис Каневский и Бэлла Абрамовна Су­батовская (Мучник). Все трое – профессиональные математи­ки, готовившие ребят к поступлению на мехмат и лично пере­живавшие их провалы. Они собирали статистику, помогали быстро оформить апелляции, писали статьи. Для провалив­шихся на экзаменах и желавших продолжать учиться они ор­ганизовали в 1978 году ни много ни мало – “Народный уни­верситет”, работавший на общественных началах. Все трое пострадали в 1982 году, когда тучи вновь стали сгущаться над активистами сионистского и диссидентского движений. Сен­дерова осудили на семь лет лагерей строгого режима и пять лет ссылки, Каневского на пять лет ссылки, а Субатовскую за­давили ночью грузовиком на темной московской улице. Ни у кого из близких ей людей не было сомнений в том, что это убийство.

Каневский живет сегодня в Израиле, преподает математи­ку в школе и в университете. Сендеров вышел из заключения, вернулся в Москву и остался таким же непримиримым бор­цом с несправедливостью.

– Что привело вас к теме приемных экзаменов? – спросил я Бориса Каневского.[14]

– В свободное от работы время я преподавал во второй математической школе спецкурс. Когда многие из наших учеников стали один за другим проваливаться на экзаме­нах, мы заинтересовались и стали искать причины. Это семьдесят четвертый-семьдесят пятый годы…

– Вы считаете, что это делалось по распоряжению сверху?

– Политическое решение, разумеется… умноженное на персональное рвение.

– У физиков, говорят, такого разгула не было…

– Это не так. В те времена, когда там был Фурцев, евре­ев на физфак не принимали – просто на моих глазах. Гово­рят, что такая ситуация была там и раньше. Дело в том, что поначалу я хотел заниматься физикой и даже закончил два курса физтеха, потом перешел на мехмат. На москов­ских олимпиадах (всесоюзных тогда еще не было) я полу­чил третью премию. После третьего тура всех победителей приглашали на физфак. Первые двое согласились и по­шли, но их завалили на медкомиссии. То есть валили не только на прием­ных экзаменах. На физфаке завали­вали людей очень по-разному. Иног­да потихонечку принимали. Я знаю два-три примера сильных ребят, ко­торые учились у нас в Народном уни­верситете и параллельно на физфа­ке, то есть поступали.

– Когда начался “Народный уни­верситет”?

– В семьдесят восьмом году.

– Кто его организовал?

– В первую очередь Белла Абрамовна Субатовская и Борис Сендеров. Бэлла Абрамовна – математик. Она не­сколько лет преподавала в какой-то заштатной московской школе и сильно от этого страдала. В семьдесят восьмом году она предоставила свою квартиру для занятий универ­ситета. В восемьдесят втором году Сендерова и меня по­садили, а Бэллу Абрамовну убили, но университет продол­жался еще целый год. Женя Кузнецкий и другие специа­листы с большими группами работать боялись, но продол­жали преподавать почти персонально тем ребятам, кото­рые прошли год-два обучения.

– У Сендерова были диссидентские устремления?

– У него это было главным. Он сразу объявил, что явля­ется членом НТС (“Народно-трудовой союз русских соли­даристов”, антисоветская эмигрантская организация с цен­тром в ФРГ, Ю.К).

– А у вас?

– Естественно.

– Но вы все же собирались ехать в Израиль?

– Да, конечно.

– А Белла Абрамовна?

– Она исходила из того, что способному человеку необ­ходимо уезжать, но не непременно в Израиль.

– Когда вы подали документы на выезд?

– В восемьдесят втором году, незадолго до ареста.

– Сколько человек обычно занималось в вашем универ­ситете?

– Зависит от года. В семьдесят восьмом году начинало девятнадцать человек. К концу года осталось, конечно, ме­ньше. На следующий год и дальше набиралось больше ста человек. Общие лекции проводились для всех, а второй день занятий, семинарский, проводился уже в меньших группах.

– “Народный университет” не имел прямого отноше­ния к сионистскому движению, к отказу…

– Совершенно верно.

– Вы тоже имели отношение к статьям на тему отсе­ва на приемных экзаменах?

– Да. Поначалу это была статья о тринадцати задачах и их уровне сложности по результатам семьдесят восьмого года, подписанная большим числом участников семинара Меймана. В семьдесят девятом году в журнале “Евреи в СССР” уже опубликовали книгу Фреймана “Оказывается, я еврей”, написанную им в в семьдесят шестом году. В семь­десят девятом году у нас появилась статистика по резуль­татам оценок в шести лучших московских школах.[15]

– Как вы собирали задачи?

– Вначале стояли у главного входа в университет и дер­жали под прицелом другие входы. При виде огорченной или еврейской физиономии спрашивали, напоминали о правилах апелляции. С этого, собственно, и началось зна­комство Субатовской и Сендерова.

– Как был организован прием экзаменов у евреев?

– Были спецаудитории и спецэкзаменаторы в более массовых аудиториях, если в спецаудиториях не хватало места.

– Вы собирали данные только после устного экзамена?

– Да. После письменного абитуриенты еще сами не зна­ли результатов.

– Они, видимо, все же старались соблюдать видимость законности. По каким критериям заваливали?

– По-разному. Когда поняли, что результаты отслежива­ются, стали пользоваться критерием двух-трех нерешен­ных задач, а в семьдесят пятом хватало и одной.

В отказе было много безработных докторов наук. Они с удовольствием занимались с небольшими группами поступав­ших или учившихся ребят. В этом смысле у некоторых еврей­ских студентов были консультанты исключительно высокого уровня, и, несмотря на дискриминацию и сложности отказной жизни, им удавалось продвинуться в учебе даже лучше их не­отказных коллег.

---