Борис Кочубиевский

13.09.05 Иерусалим

─ Борис, Вы родились в 1936 году, и к 1967 году вам было уже за тридцать. Как вы восприняли Шестидневную войну?

─ У меня сложная судьба. Я бегу от своего прошлого, потому что его было слишком много. С двух лет я оказался в чужой польской  семье из-за того, что мои родители развелись. Потом мой отец ушел на фронт и я оказался вообще в чужой семье. Потом был детдом и бродяжничество. После войны мать меня нашла, но мне уже это было сложно: убегал из дома, снова бродяжничал. Меня отовсюду выгоняли: из школы, из пионеров, из комсомола….

─ Вы же окончили, насколько я знаю, Киевский политехнический институт  ─ Вы радиоинженер, как и я.

─ А Вы где кончали?

─ В Свердловске, ныне это Екатеринбург.

─ Ну вот! В Свердловск сослали семью моего родственника-адмирала после того, как его самого расстреляли. За что, правда, не знаю…

─ А ваш отец был расстрелян в Бабьем Яру?

─ Он был заместителем полка по финансовой части, майор. Точных данных у меня нет, но есть всякие рассказы. Его видели в госпитале, который оставили в Киеве при отступлении, а этих людей расстреляли в Бабьем Яру. С другой стороны рассказывали, что его видели в каком-то сарае под Харьковом, уже без ног… Точно я ничего не знаю.

─ Какие-то еврейские ощущения до войны остались?

─ У меня же не было нормального детства. Я их тихо ненавидел, ненавидел советскую власть и все время думал, как удрать. На суде я им искренне сказал: “Я не антисоветчик, нечего меня за это судить. Я от всей души желаю украинскому народу еще 500 лет советской власти…”. Моего деда и бабку украинцы живыми закопали под Звенигородом… Я ненавижу украинцев, это ─ амалек*. Я им на суде от всей души это сказал. Когда я сумел передать из заключения статью в Нью-Йорк Таймс, они перевели меня в дурдом и держали там, ожидая реакции властей. Но я знал, что выйду оттуда, я же работал на военном заводе…

─ В лагере вас били?

─ С чего это вдруг? Они меня боялись… бить, точно не били. Меня, например, никогда в карцер не сажали. Но когда в начале февраля возвратили из дурдома, в камере было минус 20. Окно в камере было выбито. Водопроводная труба видимо лопнула, потому что вода просачивалась из стены  и на стене замерзала. Представляете – стена изо льда! У меня там ни разу даже насморка не было, кишечник  повредил только… Они говорили до суда: «Возьми на себя на выбор какое-нибудь уголовное преступление, и ты после суда выйдешь. Если бы не было Чехословакии, я бы точно выехал… моя статья в Нью-Йорк Таймс вышла в январе 1969 года.

─ Как вы попали в институт с таким характером?

─ Я окончил вечернюю школу… с медалью, потом вечерний институт, в который поступил без экзаменом, поскольку была медаль. Потом радиозавод. В Израиле я работал на Тадиране для военной промышленности. Сейчас на пенсии.

─ Читаю! У меня в домашней библиотеке 1500 книг. В герои я не гожусь.

─ Я думаю, что герои из такого теста и получаются. Вас пытались отговаривать от желания уехать?

─ Не-е-т. Обо мне уже по радио передавали, уже известный стал.

─ Дети большие?

─ На днях старший женился, ему 31, средний тоже женат. Дочка тоже готовиться. Они у меня по-русски не говорят.

─ Вы стали религиозным?

─ Верующим да, а все заповеди взять на себя… Я масорти ─ традиционалист. Когда после приезда меня стали использовать для общественных дел, я очень быстро понял, что это не мое.

─ При такой молодости, как ваша, на любом шагу можно было фатально ошибиться…

─ Вот Вы вспоминали мою первую жену… красивая девочка,  горячая. Она у меня застряла, а все уже идет к отъезду и меня пытаются ловить по всем делам. Я уже перешел на работу в какую-то мастерскую по ремонту медицинских приборов. И вдруг я узнаю, что у девочки, с которой я живу, папа ─ полковник КГБ. Я подумал, что если они на нее даванут, то меня могут потом и за изнасилование посадить. А вы знаете, что значит сидеть в зоне за изнасилование! Страшнее ничего не бывает. В зоне самое главное сохранить уважение к себе.

─ Вы в паспорте были записаны русским?

─ Да, но потом я это изменил. На этой девице я со страха женился, но я не воспринимал ее серьезно и не думал увозить с собой. А ей стали помогать со всего мира, девочка стала известной. К концу моего срока ее, видимо, сильно придавили. Она приехала ко мне на зону и сказала: “Или – или! Или ты остаешься, и мы будем жить, или тебя снова посадят». Она девочка не очень умная. Я стал упрашивать ее, чтобы она ехала со мной. Чем больше я ее просил, тем жестче она становилась. Тоже правильно. Это мне и нужно было. Она потребовала от меня огромную по тем временам сумму на дочь – 12 тысяч рублей. На эту сумму в 71 году можно было купить три однокомнатные квартиры. За одну ночь я собрал эту сумму ─  помог один парень ─ и она дала мне отношение.

─ Вы рассчитались за эти деньги с тем парнем?

─ Это министерство иностранных дел. Я сделал так: сказал ребятам и ей, что еду в Москву оформить документы, потом вернусь, и мы устроим проводы. Только Борис Красный знал, что я уезжаю, он меня провожал. Потом мне в Израиль звонит из Киева профессор Борбой, вокруг него появились уже всякие кружки и говорит: “Вот, возле меня стоит Лариса и просит, чтобы ты согласился, чтобы она приехала”. Я ему говорю: “А кто с ней будет жить? Вы? ─ ни в коем случае”. Она была так уверена, что я хочу взять ее с собой, что все больше упиралась. А когда увидела, что я уехал, быстро переиграла ситуацию.

─ Дочка так и осталась в Киеве?

─ Она умерла от белокровия ─ чернобыльские дела.

─ А зачем? Это моя жизнь. Если я ее выплесну, она уже не моя будет. Мне интересно жить, все, что в моей жизни было ─ это мое. Когда я был в Штатах, меня пригласил любавический ребе. Мы с ним часа два проговорили: совершенно необычный человек. Он мне сказал: “Ты правильно сделал, что оставил ее там. Для нее тоже так лучше”.

─ Спасибо Боря.