10 ноября 1982 года умер глава СССР Леонид Брежнев, правивший на протяжении восемнадцати лет. 76-летнего Леонида Брежнева на посту Генерального секретаря КПСС сменил 68-летний Юрий Андропов. После длительного периода экономической и духовной стагнации на Андропова возлагались определенные надежды. В отличие от совершенно одряхлевшего и безликого Брежнева, Андропов явно выделялся на общем сером фона Политбюро. Он внятно выступал и, несмотря на то, что в течение пятнадцати лет был председателем КГБ, слыл чуть ли не либералом, любителем литературы и музыки, ценителем живописи. В магазинах появились грампластинки популярных западных исполнителей. Но надежды на новую оттепель не оправдались. Наоборот. Под аккомпанемент кампаний за дисциплину на производстве и борьбы с коррупцией он усилил идеологический контроль над обществом и ужесточил преследование инакомыслящих.
При некотором внешнем лоске Андропов оставался ортодоксальным коммунистом в политике, экономике и идеологии. С июня 1983 года он стал также председателем Верховного Совета СССР и сосредоточил в своих руках всю полноту власти. При Андропове уровень эмиграции опустился до самого низкого уровня, ни один освободившийся узник Сиона не получил разрешения на выезд, преследование еврейских активистов усилилось, а методы давления стали более изощренными и наглыми. С активистами стали чаще проводить беседы устрашения, требуя от них подписку о том, что они не будут заниматься антисоветской деятельностью. При этом трактовка антисоветской деятельности была исключительно широкой. Если активисты отказывались от прекращения законной, хоть и неприятной для властей деятельности, скажем, преподавания языка или ведения научного семинара, им могли подложить пистолет или наркотик, устроить провокацию с избиением, подвергать беспрецедентному давлению в тюрьме и т.д. Активисты быстро почувствовали тяжелую руку Андропова. В провинции – намного жестче, чем в столице.
Первым знаковым процессом андроповского режима стал суд над Иосифом Бегуном. Иосифа арестовали 6 ноября 1982 года в Ленинграде, когда он гостил у Абы Таратуты. Это произошло за шесть дней до вступления Андропова в должность главы государства, так что все следствие и приговор были проведены уже при новой власти. Он приехал в Ленинград после обыска на квартире его жены Инны в Москве. «Я надеялся отдохнуть у Абы пару дней, а потом залечь где-нибудь на дно и написать книгу, – рассказывал он мне[1]. – Власти обычно не проводили арестов на свои великие праздники, но на этот раз, видно, не удержались». Бегун был широко известен на Западе как активный сторонник приобщения евреев к национальной культуре. Он преподавал иврит, издавал самиздат и боролся за легализацию этой деятельности, принимал активное участие в подготовке международного симпозиума по еврейской культуре. Первый раз Иосифа арестовали 1 марта 1977 года во время еврейского праздника Пурим. В его квартире должно было состояться пуримное представление – первый пуримшпиль отказников. Тогда он получил два года ссылки «за паразитический образ жизни» и вышел в марте 1978 года (год в советской тюрьме засчитывался за три года ссылки). Через два месяца его снова арестовали. На этот раз – за нарушение паспортного режима. Дали три года ссылки. «Это был очередной и противозаконный предлог, – говорил Иосиф[2]. – Смысл паспортного режима в Москве состоял в том, чтобы не прописывать в ней опасных преступников, а тут такая чепуха. Когда мент показал мне какое-то закрытое постановление правительства о прописке в Москве бывших осужденных, моя статья была вписана в это постановление от руки. Галочку поставили, и все. Меня не прописали, несмотря на то, что в Москве жили двое моих несовершеннолетних детей». Из второй «ходки» Иосиф вышел в августе 1980 года и сразу же продолжил издательскую деятельность. Через два года его арестовали в третий раз. И это был первый еврейский показательный процесс андроповского режима.
– Меня арестовали, – рассказывал Иосиф[3], – 6 ноября 1982 года. Они явно готовили какое-то крупное еврейское дело. Мне начали шить особо опасное государственное преступление по агитации и пропаганде с целью подрыва советской власти, 70-я статья, а дело-то само выеденного яйца не стоило. Ну, собрали там мои бумажки, где я писал о праве евреев на изучение иврита, то-се… Если первые два процесса были просто так, то третий был против еврейской культуры.
– Да, дорогой. Ты ведь сразу после второго срока взялся издавать толстый журнал «Наше наследие». И это в то время, когда шло беспрецедентное давление на самиздат, посадили Браиловского, оказывали давление на Абрамовича, Престина. А ты в 1982 году издаешь самиздатовский фолиант на 250 страниц.
– Почему этого не было раньше, в 70-е годы? Почему ни одного религиозного преподавателя не посадили? Я над этим много думал. У религии не было шанса выйти на массы в атеистической стране, религия закрыта в синагоге, а еврейская культура была у властей как кость в горле. Ведь культура – это уже идеология, евреи начинают думать: кто они, что с ними происходит, почему они в таком положении, требуют иврит, свободную прессу, связи со своим государством. Какая была обстановка в начале восьмидесятых? Старые отказники затихли, выезд закрыт, в стране бардак и стагнация. В этих условиях культура становилась тем элементом, который сохранял еврейство и призывал его к действию. Независимая культура – это подрыв основ. И потом, если евреям дать, потребуют другие. Репрессии против деятелей культуры стали выражением ее страха перед еврейской культурой. Я думаю, что готовили крупный, серьезный процесс. Следователь-полков-ник мне говорит: «У вас 70-я статья», а я ему: «Вы, наверное, ошиблись. Может быть 190-я, потому что 190-я – это просто клевета, а 70-я – это уже подрыв советской власти». А он мне: «Нет, нет, батенька, семидесятая». И раскручивает: «Вот вы в 1974 году написали статью “Традиции антисемитской пропаганды под видом антисионистской пропаганды”». Гэбешники ее хранили до восемьдесят второго года и выложили на следствии как опасное антисоветское заявление.
– Для громкого процесса нужно было тебя сломать, заставить каяться, а они тебя уже достаточно хорошо знали и понимали, что сломать не сумеют.
– Я все же думаю, что им нужен был громкий процесс, за которым естественным образом последовали бы процессы преподавателей иврита. Культура для властей была опаснее сионизма, потому что сионизм все же вымывался эмиграцией. Кроме того, сионизм носил локальный характер, а культура была всеохватывающей в еврейском плане и имела шансы распространиться на другие национальные меньшинства.
– Как ты воспринял обвинение?
– Это было сурово. Одно дело – 190-я статья, и совсем другое – 70-я, по которой могут дать семь плюс пять. На двенадцать лет быть вырванным из жизни!
В защиту Бегуна активно выступали отказники. За него боролись во всем мире. Письма протеста направлялись советским властям и за границу. 24 февраля состоялся митинг в поддержку Иосифа Бегуна у Стены Плача. 1 марта несколько сот советских евреев провели голодовку солидарности с Иосифом. Летом в защиту Бегуна выступили все 100 американских сенаторов. 5 июля ему была присуждена премия Английского всепарламентского комитета за деятельность по освобождению советских евреев, и т.д. и т.д. Суд состоялся во Владимире 12-14 октября 1983 года и приговорил Бегуна к максимальному сроку наказания по семидесятой статье – семи годам заключения строгого режима и пяти годам ссылки. 3 марта 1984 года Борис Бегун, сын Иосифа Бегуна, провел голодовку протеста против преследований отца. Голодовка продолжалась 44 дня. Двадцатилетний парень привлек огромное внима-ние к трагической судьбе своего отца, но сам чуть не умер во время голодовки.
Шимон Шнирман (р. 1958), Запорожье
10 января 1983 года в Запорожье за отказ от службы в армии был вновь арестован Шимон Шнирман. Он уже от-был два с половиной года заключения в конце 70-х годов и теперь его снова арестовали по тому же обвинению. Двадцатипятилетний Шимон отказался служить, мотивируя это нежеланием знакомиться с секретными материалами. 14 февраля 1983 года суд приговорил его к трем годам лишения свободы строгого режима. Его дочь Яна родится через три дня после того, как его отправят в исправительно-трудовой лагерь. Он отсидит полный срок и выйдет из заключения больной гепатитом. В Израиле его ждали отец и сестра. Отец не дождется сына.
С приходом к власти Андропова все большее внимание стало уделяться борьбе против проводников идеологических отклонений, к которым отнесли преподавате-лей иврита. 10 июля 1983 года был посажен в тюрьму киевский активист и преподаватель иврита Лев Эльберт. Ис-тория его ареста и заключения достаточно поучительна для андроповских времен. К моменту ареста Лев Эльберт и его жена Инна Мизрухина провели в отказе семь лет. Лев активно преподавал иврит, на хорошем уровне владел анг-лийским, принимал активное участие в подготовке симпозиума по культуре в 1976 году, был знаком со многими активистами в Москве. Иными словами, он был весьма заметной и раздражающей киевские власти фигурой.
– Насколько я знаю, у тебя были хорошие связи с Москвой, – обратился я к Эльберту.
– Да, с Израилем и с Америкой тоже. Меня посещало довольно много иностранцев. Кроме того, я работал, вел несколько групп иврита. Меня стали вызывать в КГБ, якобы для «бесед», но я не ходил. Сохранилась целая коллекция повесток в КГБ, я их до сих пор храню.
– Когда это началось?
– Это долгая история. В семьдесят седьмом году, после подготовки к митингу в Бабьем Яре, я уехал отдыхать в Крым. На обратном пути в аэропорту Симферополя меня избили и дали десять суток. Маленькая подробность – родителям и жене ничего не сообщили. Потом, перед Песахом, Инну избили в Киеве. Это было в связи с подготовкой пуримшпиля. Когда теща увидела отпечатки пальцев на горле своей дочери!.. До этого она ворчала: «Лезете на рожон…» – а тут ее подход изменился на сто восемьдесят градусов. Начиная с 77-го года в прессе стали регулярно появляться статьи о том, что мы антисоветчики, обливаем грязью советскую власть, за джинсы и за жвачку продали родину.
– Может быть, эпизоды 77-го года имели какое-то отношение к процессу Щаранского? Ты же проходил свидетелем.
– Не думаю. Мы просто им мешали. У меня было четыре группы учеников, праздники отмечали, культура, симпозиум, иностранцы. Они хотели придавить активность. Киев вообще отличался от других мест. Это вторая по величине национальная республика. Они не могли позволить, чтобы у евреев было, а у других – нет, и давили всякий национальный дух. Украинских националистов преследовали так, как нам и не снилось. С нами они, конечно, тоже подличали, как могли. В 80-м году, например, мне предложили убраться из Киева на время Олимпиады. Мы с Инной уехали в отпуск, а когда вернулись, нам открыли «дело»: придрались к тому, что я неправильно оформил бюллетень, по которому уехал в отпуск по их же требованию. Помотали нервы, но потом «дело» закрыли.
– Как ты оцениваешь общественную структуру отказа в Киеве, какие были группы, чем занимались?
– Отказ в Киеве был более однороден, чем в Москве. Немногим людям приходилось заниматься всем. Не забывай, это же не Москва, ГБ было озверевшее, люди боялись. Я был молод и мобилен, у меня был язык. В Киеве у Кислика была подпольная касса поддержки, а потом у меня появилась своя такая касса. Мы с Кисликом шли на параллельных курсах. При этом у меня было больше возможностей. Мы работали с москвичами, с Мушинским. Полным ходом шла литература. Кончилось тем, что в 82-м году я получил предупреждение от всесоюзного КГБ: «Дальше будет только посадка».
– У вас было всесоюзное КГБ?
– Представитель был.
– Ты что-то подписал?
– Никогда ничего не подписывал. В целом – как предупредили, так и сделали.
– А в чем конкретно тебя обвиняли?
– «Вы клевещете на общественный и государственный строй» – было же много иностранцев. Их волновал также иврит. В 82-м году я уволился с инженерной работы и пошел в натурщики в художественный институт. Мой куратор явился на работу: «Нам не нравится, что у вас стало много свободного времени». И поехало. 15 января 83-го года ко мне домой пришел майор госбезопасности, некто Бялец, с повесткой явиться в украинский КГБ. Инну тоже вызвали. Инкриминировали мне одного еврея из Конотопа, который после обыска показал, что я передал ему некоторые книги. 30 января был допрос, после которого зашел начальник еврейского отдела КГБ Анищенко, завел меня в отдельную комнату и говорит: «Вы пишете антисоветские статьи, – а в это время в Израиле как раз опубликовали материалы симпозиума с моей статьей про Бабий Яр, – так вот, я вам гарантирую, что ваш двенадцатилетний сын не увидит вас еще лет пятнадцать».
Через три дня ко мне явились с повесткой из военкомата и начали призывать на военные сборы. С евреем из Конотопа мне несколько месяцев помотали нервы, но потом дело закрыли за недоказанностью, а может быть, за литературу сажать не хотели. От военкомата я потребовал гарантии, что не будет секретности. Мне ее, естественно, не дали. За уклонение от сборов – наказание от ста рублей штрафа до года тюрьмы. Ну, так я получил год тюрьмы. У меня был хороший адвокат. На суде он раскрутил работников военкомата, и один из них признал, что меня вообще нельзя призывать, потому что имеется секретный приказ министерства обороны, он даже назвал номер – 00260, – запрещающий призывать на воинскую службу людей, имеющих предупреждение КГБ. Это было сказано в суде под стенограмму, и адвокат решил, что меня выпустят. Я в своем выступлении на суде сказал, что вижу это как начало отъезда домой. До апелляции меня под стражу не взяли. Мы вернулись после суда домой и сели выпить и закусить. Пришел адвокат и сказал, что впервые видит человека, который так закусывает после того, как его осудили на год. Приехали друзья из Ленинграда: Гриша Вассерман, Паша Астрахан, Женя Утевская.
Дальше была кассация, которую не удовлетворили, и я пошел сдаваться в тюрьму. Жена купила телогреечку, пару палок колбасы, кило сала и восемь пачек сигарет. В тюрьме посадили меня в камеру для подследственных на троих. Вещи я сдал в камеру хранения. Через пять дней выдернули меня на этап и повезли в «столыпине» в Пещанский лагерь на границе Винницкой и Одесской области. В четыре утра меня первого вынимают из эшелона, ведут к начальнику режимного отдела, досматривают мои вещи и в левой подмышке телогрейки достают пакетик. В пакетике30 граммовтого, что они называют наркотическим веществом. Дальше выясняется, что меня привезли в центральную зону для лечения наркоманов в Украине – как знали.
– Кто-то подсунул?
– Гэбешники, вещи же были в камере хранения. И стали мне шить «дело», будто, зная, куда еду, я вез сигареты и гашиш для продажи. «Вы же сами не курите, правда?» – «Если так, – говорю, – то тогда я был в сговоре с начальником по распределениию в Украине, потому что я должен был знать, куда он меня пошлет». Засунули меня сразу в «шизо»* на 15 суток.
– «Шизо» – за то, что нашли в телогрейке?
– Ну да, попытка незаконного ввоза наркотических средств. По тогдашнему уголовному кодексу, если для продажи, то до 15-ти лет или расстрел.
– Хотели сильно попугать?
– Ну да. И начали уголовное дело. В «шизо» были свои перипетии, пришлось вены резать.
– ??
– Мне надо было выйти из общей камеры. Пришел фельдшер, наложил скобки. Меня заставили вытереть пол и дали отдельную камеру. Когда они снова хотели перевести меня в общую камеру, я в присутствии начальника зоны сорвал скобки, кровь брызнула на мундир. Он сказал: «Уберите этого идиота».
– «Шизо» как кончилось?
– У нас с Инной 19 июля годовщина свадьбы. Она с родственниками приехала в зону. Ей сказали, что меня нигде нет. Она пришла к прокурору и потребовала свидание: перед посадкой я оставил ей генеральную доверенность на ведение дел. Был как раз последний, 15-й день в «шизо». Я сидел с перевязанной рукой, когда мои родственники приехали на свидание, и был, как они говорили, бледноват. Я им открытым текстом рассказал о том, что происходит. С этого момента все стало развиваться. Они написали за год около семисот заявлений. Поэтому я не сидел пятнадцать лет, а только этот год.
– Власти дали задний ход?
– Далеко не сразу, только в ноябре, когда закрыли дело о наркотиках. А до этого Инна начала голодовку. Пришел гэбешник и стал уговаривать ее прекратить: «Это недоразумение, я вам обещаю, это все закончится». Через десять дней она голодовку прекратила и поехала в Москву. Там встретилась с конгрессменом Стени Хойером и все ему рассказала. Через два дня после того, как она вернулась, в доме сделали обыск и в книжке нашли пакет. Нашли! Офицер, проводивший обыск, нагло положил его туда. Там было полграмма какого-то порошка. И они тут же обвинили ее в том, что это остаток от того наркотика, что я взял с собой. Теперь открыли уголовное дело уже и против Инны тоже. После этого она начала еще одну голодовку, которую проводила в Москве на квартире у Наташи Хасиной. Голодовка продолжалась сорок два дня.
– Я помню эту голодовку, она привлекла большое внимание за рубежом.
– Сын, которому было тринадцать лет, вначале остался дома. К нему пришел следователь по делу о наркотиках и сказал, что его отдадут в детский дом, отца расстреляют как врага народа, а мать отдадут в сумасшедший дом. У мальчика был нервный срыв. Его отправили в Москву, и он жил вместе с матерью у Наташи, пока она голодала. А меня перевели в зону.
– Как выглядела зона?
– Уголовная зона на 3500 человек, нас было там пять евреев. С нами сидел еще один киевский активист, Толик Очеретянский. Его посадили осенью 83-го года. Там было много баптистов, с которыми мы беседовали о божественном. Епископ их сидел с нами. Я вязал сетки. Потом меня вывезли в следственную тюрьму в Виннице – это по делу о наркотиках. Поместили там в тюремную больницу. К этому времени друзья из-за границы попросили Инну прекратить голодовку, потому что за меня попросил Сайрус Вэнс, госсекретарь США. Зампрокурора Украины вызвал моего отца и сказал ему: «Вы можете не волноваться. Мы все расследуем. У нас судят не по факту, а по доказательству». Ко мне в тюрьму приехал мой адвокат Захаров.
– Для них прекратить дело означало, что они признают свой подлог.
– Совершенно верно. Дело было прекращено по недостаточности улик. Против Инны тоже прекратили. 11 ноября меня вызывают в коридор. Пришел начальник тюрьмы и говорит: «Ваше дело прекращено». Для меня это был как удар по голове… в хорошем смысле. В камере на радостях почифирили, и я уехал на зону. Инна потом боролась за то, чтобы снять и первую судимость – в «шизо». Она покоя им не давала. Дальше я сидел нормально. Инна приехала освобождать меня на день раньше, поскольку 84-й год был високосный, но они меня этот лишний день все же продержали. 20 июня выпустили. Через день пришел участковый и говорит: «Я вас прошу, больше не надо». Но лучше всех выразился начальник военкомата, который получил инфаркт на этом деле. Он сказал: «Моими руками тебя больше не посадят».
Эльберты получат разрешение в сентябре 1987 года. До этого им еще придется испытать немало. В школе серьезно изобьют их сына Карми, и он ослепнет. Зрение ему вернет известная московская целительница Алан, помогавшая отказникам. Она же выводила из голодовки Инну, у которой после голодовки и всего пережитого начались серьезные проблемы со здоровьем. В 87-м году их сыну Карми исполнилось 18 лет, и его стали призывать в армию. И Инна снова объявила голодовку, которая продолжалась 43 дня. После этого семья Эльбертов получила разрешение на выезд.
Юрий Тарнопольский (р. 1936), Харьков
В Харькове 15 марта 1983 года был арестован Юрий Тарнопольский, ученый-отказник, один из организаторов харьковского научного семинара и университета для детей отказников. Тарнопольский также активно боролся за выезд, писал письма протеста, участвовал в коллективной голодовке протеста. В 1982 году он провел сорокадневную личную голодовку протеста. Тарнопольского обвинили в клевете на советский общественный и государственный строй и приговорили к трем годам заключения. Освободился он в марте 1986 года и через год получил разрешение на выезд.
Моше Абрамов (р. 1955), Самарканд
19 декабря 1983 года в Самарканде был арестован Моше Абрамов, бывший студент московской ешивы. Он преподавал в Самарканде Тору. За две недели до смерти Андропова, 23 января 1984 года его приговорили к трем годам лишения свободы. Официальное обвинение – хулиганство.
Осенью 1983 года в Киеве был арестован отказник Анатолий Очеретянский. Его приговорили к году заключения «за паразитический образ жизни». Анатолий сидел в одном лагере со Львом Эльбертом.
Глава государства Юрий Андропов умер 9 февраля 1984 года, пробыв на этом посту четырнадцать месяцев. Последние месяцы он руководил государством из больничного покоя. Андропова на посту Генерального секретаря КПСС сменил Константин Черненко, еще один дряхлый член Политбюро. Черненко провел в кресле главы государства около года. На него было так же больно смотреть, как и на Брежнева в последние месяцы жизни. Он был похож на куклу, не способную вникать в происходящее вокруг нее. КГБ в 1984 году стал полновластным хозяином страны, и без лишних церемоний давал понять это диссидентам и еврейским активистам.
Александр Холмянский (р. 1950), Москва
25 июля 1984 года в эстонском городке Эхиярве был арестован руководитель «проекта городов» Александр Холмянский. «Уже с восемьдесят третьего года информация о нашей активности начала постепенно просачиваться, – рассказывал мне Саша[4]. – Я надеялся удержать этот проект максимально в течение трех лет и думаю, что где-то около двух лет, более или менее, они не понимали что происходит. Потом они начали что-то просекать, и в 83-м году в их вопросах появилось выражение “Всесоюзный ульпан”».
Холмянского арестовали вначале по «административному нарушению» в Эхиярве, где он проводил летний лагерь для продвинутых учеников из разных городов. Процесс ареста вполне достоин пера Кафки. Предлогом для встречи с милицией послужил взломанный почтовый ящик – одна из участниц лагеря хотела отправить письмо родным, что было строжайше запрещено Сашей на время сборов, и по предложению Саши письмо изъяли, что квалифицировали как мелкое хулиганство. У всех проверили документы, переписали, потом где-то что-то сверили и через пару дней обвинили участников лагеря в разорении цветочной клумбы в городке Антсла – это уже хулиганство с политической подоплекой. Оказывается, на восемьдесят четвертый год пришлось сорокалетие «добровольного» присоединения Эстонии к СССР, и на клумбе в городке Антсла цветами была выписана некая фраза в стиле «Да здравствует …». Эту цветочную надпись по ночам регулярно разоряли местные патриоты.
По-видимому, в поисках вещественных доказательств, в группе начали проводить обыск и, обнаружив хумаши, сидуры и учебники, сразу вызвали гэбешников, которые как нарочно оказались поблизости. Обыск проводили с семи вечера до четырех утра, после чего всех участников лагеря отвезли в районное отделение милиции в городе Выру, расположенном в 45-ти километрах от Эхиярве. Продержав некоторое время, вернули документы и отпустили, пригласив на допрос на следующий день. Конфискованные материалы отправили в Москву.
Не успели ребята вернуться в Эхиярве, как за Холмянским приехали снова, увезли в Выру и посадили в камеру. На следующий день – суд и десять суток административного ареста за вскрытый почтовый ящик. Саша чувствовал, что сутками дело не завершится, и действительно, сутки еще не кончились, как его этапом отправили в Таллин на доследование по делу о хулиганстве[5]. За время доследования ГБ успела провести обыск в его московской квартире и «обнаружить» в ней пистолет с патронами и массу запрещенной литературы. 13 сентября Холмянский в знак протеста объявил бессрочную голодовку и держал ее в тюремных условиях невероятных 207 дней! Тюремными властями голодовка воспринималась не как протест против подлога и беззакония, а как нарушение тюремного режима. Его насильственно кормили шлангом через рот и держали в карцере. С 13 января 1985 года Холмянский объявил сухую голодовку, написал соответствующее заявление «в знак протеста против подлога, сфабрикованного обвинения, постоянного содержания в карцерах, перевода с 3 января в карцер особого режима с содержанием при температуре 13 градусов»[6].
Активисты движения писали письма протеста, на Западе шли демонстрации в защиту учителей иврита, которых стали арестовывать одного за другим, в защиту Александра Холмянского выступали политики, общественные и религиозные деятели. «В период с 21 октября по 11 декабря 1984 года около двухсот советских евреев в 11-ти городах приняли участие в голодовках протеста против арестов учителей иврита Александра Холмянского, Юлия Эдельштейна и других еврейских активистов»101.
1 и 2 февраля 1985 года в городе Выру, Эстония, состоялся суд. На момент суда Холмянский был в голодовке уже 107 дней: исхудавший, бледный, но не сломленный. Его брат Михаил заявил на суде, что учитывая другие процессы против еврейских активистов, они ожидали какого-нибудь подвоха со стороны властей и сразу же после ареста внимательно осмотрели квартиру Саши. На том месте, в котором милиция позже «нашла» пистолет, никакого пистолета не было. Михаил Холмянский заявил это под присягой. Саша держался на суде с достоинством и назвал вещи своими именами: подлог – подлогом, провокацию – провокацией, ложь – ложью. «У меня нет никакого сомнения, – говорил он, – что все это сфабрикованное дело есть не что иное, как еще одно звено в цепи преследований многострадального еврейского народа, его культуры, традиций и их приверженцев»[7]. Холмянского приговорили к полутора годам заключения «за незаконное обладание огнестрельным оружием и пулями к нему, и к ста рублям штрафа за поломку почтового ящика». Это была победа. Прежде всего, его победа. «Даже враждебные вначале эстонцы, согнанные с окрестных предприятий, разделяли нашу радость. Вот это показательный процесс! Вот вам и семь плюс пять!»[8].
После суда Саше останется сидеть ровно год. Он выйдет на свободу в январе 86-го и выедет в Израиль в январе 88-го года. За него боролись, и он эти два года боролся, несмотря на то, что заключение и голодовка отняли у него много здоровья: участвовал в демонстрациях, выступал на митингах, ездил в Бабий Яр, инициировал создание группы узников Сиона, женской группы.
Юлий Эдельштейн (р. 1958), Москва
4 сентября 1984 года в Москве был арестован один из руководителей «проекта городов», известный преподаватель и ведущий дибура, член «Машки» Юлий Эдельштейн. Молодой, харизматичный Эдельштейн обладал талантом общения и способностью к языкам. Он выделялся как на наших общественных мероприятиях, так и на встречах с иностранцами. У Юлика был еще один, весьма важный в наших условиях, талант – находить выход из самых сложных ситуаций, даже в провинции, где КГБ с активистами не церемонился.
– Когда ты почувствовал, что тучи начали сгущаться? – обратился я к Эдельштейну.
– Было несколько этапов. Уроки мне достаточно регулярно срывали с 82-го года. Иногда врыва-лись на урок, иногда я до уроков не до-ходил. У меня пара групп распалась из-за этого: кто-то испугался, кому-то надоели сорванные уроки. Кроме того, меня, несомненно, заметили в Овражках и на Симхат Тора у синагоги в 82-м году, когда я вел выступление нашего ансамбля перед многотысячной аудиторией. Я уже понимал сложность моего положения и не рвался вылезать с ребятами на сцену. Но Роза Финкельберг, Клара и Саша Ландсман поставили ультиматум: или буду вести я, или они ничего не будут делать.
– Ты считаешь, что с этого началось?
– Нет. Меня уже до этого пытались выселить из Москвы и даже успели выписать – придрались к тому, что я жил не по адресу прописки. Тогда мне повезло, поскольку моя жена Таня сумела обменять свою харьковскую квартиру на московскую, и у нее уже была московская прописка. У властей правая рука не знала, что делает левая. Я подал заявление прописаться к ней как муж к жене, записался на прием к начальнику паспортного режима города Москвы и объяснил, что подал просьбу о прописке на адрес моей супруги и мне незаконно отказывают. Он меня прервал, сказал, что знает мою историю и спрашивает, чего я от него хочу. Я повторяю свою просьбу. Тогда он предлагает оставить заявление. В конце концов меня прописали, но не исключено, что это добавило боевой злости «товарищам» из ГБ.
– На самом деле ты их несколько раз обводил вокруг пальца, например, когда «косил» от армии.
– Это правда. Первый раз я лежал в психушке в 81-м году. Тогда я тихо и спокойно отлежал, после чего пошел в военкомат. Меня не удивило, что они все знают, поскольку меня давно искали. Военком сказал: «Завтра как раз у нас в Афган отправляют. Готовься к отправке, стриги свои волосы». Я промолчал, но когда зашел, предъявил все справки. Они посмотрели дело. Военком был зол. Не родился еще тот врач, пусть даже его отведут к начальнику всего КГБ, который бы подписался, что я здоров. Всем понятно, что здоров, но если я попадаю в армию и в руках автомат – а вдруг начну отбиваться или отстреливаться, когда прессовать начнут? Дело поднимут – а ведь было известно, что псих. Второй раз это было в разгар прописочных дел, когда я снова залег от них спасаться. Они пришли.
– Несмотря на то, что у тебя была справка, они тебя повторно вызвали.
– Да, и туда уже приходил Владимир Николаевич, который мне потом наркотики подсовывал и повестки в суд вручал в присутствии главного врача. Владимир Николаевич был московский гэбешник по еврейским делам. До сих пор никто не знает, были ли там наркотики или кусок пластилина. Потом в определении суда было сказано, что все вещественные доказательства уничтожены.
– Это был самый трудный год.
– Да, но не забывай, это еще и время сумятицы, когда вожди по очереди умирали, и КГБ чувствовал, что только они стабильны и что они хозяева. Мой арест пришелся на время Черненко. Это был стопроцентный маразм и полный контроль ГБ. Когда я думаю о том времени, то у меня так же, как в Сашином деле, как у Беренштейна, который якобы побил милиционера, возникает мысль, что эта топорная грубая работа не была случайной. Она была частью плана. Когда ты хочешь кому-то показать, кто хозяин, ты его не бьешь за углом, ты избиваешь его в присутствии толпы. Зачем устраивать спектакль: вот мы придем домой, захотим арестовать – и сразу арестуем. Захотим подложить «вальтер» под шкаф, как у Холмянского, – подложим. Захотим, чтобы бедолага Беренштейн, который еле двигался, «побил» молодого милиционера – значит, побил. Слава Богу, что не обвинили в изнасиловании. Потом на зоне трудно объяснять, что не насиловал. Это менее приятно, чем объяснять про наркотики, потому что про наркотики все быстро становится ясно. Когда в первый момент понимают, что ты ничего в наркотиках не смыслишь, напрягаются, а потом говорят: «Ты по другим делам. Тебе просто сунули». Но при этом такая топорность была, мне кажется, частью плана, то есть вы там со своими правами, альбрехтами и прочими западными голосами орите, а мы все равно вам покажем.
– Какого числа тебя арестовали?
– Обыск у меня был 24 августа, накануне субботы. Мы еще по закону подлости позвали кучу гостей, включая Юльку Хасину со своим мужем-дипломатом Тери, Лену Дубянскую с Эриком и других, а дома у меня были папа, мама и младший брат Мишка. Но, как всегда, пока я с гэбешниками ругался, единственный, кто не потерял присутствия духа, был мой папаша. Он вышел на балкон и увидел, что возвращается отправленный за пивом Танин брат Леня. И папа успел Лене помахать, чтобы он уходил. Леня успел с этой сумкой оторваться и перехватить всю компанию во главе с Тери, шедшей к нам с огромными букетами цветов, продуктами из «Березки» и т.д. Это была та еще немая сцена. Обыск прошел как обычно, т.е. принесли из ближайшего продмага большие ящики и стали выкладывать в них все книги и прочее. Ты это все проходил много раз, знаешь. На смешные мои возражения: «Зачем вы забираете Льва Толстого, “Алису в стране чудес” и прочее?!» – они сурово отвечали, что не такие образованные, как я. Был еще один момент. Я уже стал религиозный и сказал Владимиру Николаевичу, бывшему у них за старшего, что наступил шабат, я протоколы не подписываю, в микрофоны не говорю и т.д. Жена зажигает свечи. Владимир Николаевич ехидно так говорит: «Что-то вы изменились. Я-то помню, как мы с вами совсем недавно по субботам в метро ездили». Посредине обыска явились двое шведов с огромными сумками. Их пропустили. По-видимому, мент, стоявший на лестничной клетке, растерялся при виде иностранцев и пропустил. Они стучат в дверь. Меня, конечно, к двери не допустили. Гэбешник открывает дверь, заваливаются эти шведы, и я начинаю им по-английски кричать, что я Юлий Эдельштейн, что идет обыск, чтобы они уходили и не разговаривали ни с кем, что это провокаторы. Все растерялись, шведов не ждали и дали им уйти. Такая была ситуация. Мы с тобой не раз видели, как иностранцы пугались милиционера, который регулировал движение. Эти поступили иначе. Они поехали в гостиницу, оставили свои сумки, взяли паспорта и пошли спасать Эдельштейна. Их конечно, не пустили. Они кричали, что должны видеть Эдельштейна, но их вытолкали из подъезда. В ту ночь меня еще не арестовали. На следующий день я встретился со шведами, и потом мы встретились с тобой. Вначале было такое чувство, что меня решили попугать: забрали все книги и другие вещи. Но когда через пару дней позвонила Наташа Хасина и сказала, что у Саши Холмянского в доме был обыск и нашли «вальтер» и 41 патрон, стало ясно, что это волна, что уже никуда не денешься. И действительно, 4 сентября утром меня взяли тепленького из постели. Сказали, что провели экспертизу и анализ показал, что изъятое у меня вещество оказалось наркотическим. Меня обвинили по статье 224 прим 3 – незаконное хранение наркотических веществ с целью их сбыта.
– Они пытались раскрутить тебя по сионистской деятельности?
– Нет, никогда. За два года и восемь месяцев, что я отсидел, а приговор у меня был три года, ни на одном допросе, в разговоре или беседе меня не пытались связать с сионизмом. С момента ареста КГБ полностью ушел со сцены. Следователь Демьяненко говорил мне, что недавно был постовым милиционером, а потом окончил заочный юридический институт. Он никак не мог понять, почему я над ним издеваюсь, умничаю и не хочу разговаривать на допросах. Он был настолько не в курсе.
– Тебе действительно пытались внушить, что у тебя были наркотики?
– Просто разыгрывали стопроцентный сценарий. Меня забрали в 64-е отделение милиции на Ленинградском проспекте. Я там просидел три дня. Таня тут же встретилась с Наташей Хасиной, набила сумку сигаретами, колбасой, хлебом и потащила это в отделение милиции. Она стала требовать, чтобы мне все передали. А я сижу в этом обезьяннике и все слышу. Она орет, дежурный по отделению требует, чтобы она вышла вон, топает ногами. И тут меня выдергивают на допрос. Следователь представляется как старший лейтенант Демьяненко и дает мне первый лист протокола допроса – стандартную анкету: там все биографические данные и вопрос, на каком языке желаете давать показания следствию. Все уже отпечатано и заполнено типографским способом. Он просит расписаться на титульном листке, а я говорю, что в листе есть ошибка. «Все проверил, ошибки нет!». Я говорю: «Вот у вас записано, что я по национальности еврей, а в вопросе, на каком языке я желаю давать показания, написано – русский. Это ошибка. Я хочу давать показания по-еврейски». Он, видимо, сразу не понял: «Но вы же умеете по-русски разговаривать». – «Да, – говорю, – умею, и по-английски и по-французски умею. Вы же мне задали конкретный вопрос, на каком языке я желаю давать показания следствию. Я собираюсь говорить только правду – я хочу давать показания на иврите, это правда». Он разозлился, зачеркнул «русский», написал «иврит» и велел мне идти.
Это факты. Дальше – моя догадка. Видимо, он позвонил кому-то по инстанции и этот кто-то сказал, что через час у него должен быть протокол, иначе с него, следователя, снимут звездочки, и он пойдет мыть туалеты. Я так думаю, потому что он меня опять вызвал и говорит: «Ну почему вы упираетесь, вы же знаете русский язык». А я говорю: «Вот вы написали – русский, а у меня спросили?» Он так обрадовался: «А если я у вас спрошу, готовы ли вы в интересах следствия давать показания на русском языке?» – «Ну, спросите». Он пишет в протоколе вопрос. Я ему объясняю, что жена принесла мне молитвенные принадлежности, а в нашей религии (тут я приврал немножко) ничего нельзя делать, не помолившись. Но мне ничего не передали. И он настолько, вероятно, боялся звонить кому-нибудь наверх, что он приказывает дежурному по отделению отдать мне молитвенные принадлежности.
Так я получил сидур и тфилин. Продукты мне тоже дали. Но следователь мне ничего не забыл. В тот день, когда следствие кончилось, в камере устроили обыск, все переворошили и тфилин нашли, а сидур был в такой заначке, что его не нашли. Всех отправили обратно в камеру, а меня – в коридор и давай тфилин ломать о коленку. «Может, у тебя там наркотики спрятаны!» – говорят. Кончилось десятью днями карцера, потому что я немножечко самообладание потерял и пытался, как они объяснили, на них наброситься. Там их было пять или шесть жлобов, так что я и двинуться бы не успел. Меня отвели к начальнику тюрьмы, я ему объявил, что начинаю голодовку, а он отправил меня в карцер. На следствии и на суде говорили, что на обыске изъяли наркотики, а я отвечал, что это провокация – и ни слова об иврите и сионизме. Это доходило до абсурда.
Таня, жена Юлика, – женщина с характером. Природный ум и пробивной, неустрашимый характер позволяли ей порой добиваться поразительных результатов.
– Что с тобой происходило после ареста Юлика? – спросил я ее.
– Вначале шок. Я позвонила всем, кому могла, и отправилась в местное отделение милиции. Там мне сказали, что он арестован по подозрению в хранении и распространении наркотиков, и дали фамилию следователя. Сказали, что я могу с ним побеседовать. Я принесла Юлику сидур и тфилин, но мне сказали, что это передавать нельзя (этот разговор Юлик слышал из своей камеры – Ю.К.). Я не стала беседовать со следователем, а пошла сразу жаловаться к районному прокурору по надзору, написала заявление. На следующий день ко мне пришел Женя Финкельберг с портфелем, в котором была пара теплого белья и носки на случай ареста, и сказал, что будет ходить со мной по инстанциям. Несколько дней он меня сопровождал. Я пришла к следователю. Слышу какие-то жуткие крики. У меня внутри как-то все опустилось, а он мне говорит: «Да ладно, не нервничай, это не твоего мужа бьют. Вот ты лучше дай мне то, что вчера приносила, я приму». – «Зачем, – спрашиваю, – ему нужно было наркотики хранить?» «Как зачем? Чтобы другим давать нюхать». Через четыре дня Юлика перевели в Бутырку, а за день до этого ко мне пришли с повторным обыском. Искали нюхательный табак и наркотики. Как я поняла, они считали, что на авдале* мы нюхали наркотики. Идиоты.
– А что это за голодовки протеста ты держала?
– По советским законам за хранение наркотиков дают до трех лет, а если ты даешь кому-то понюхать – до десяти. Я в тот момент боялась, что они хотят всадить ему все десять лет. Голодовка привлекла дополнительное внимание к делу. Приезжали иностранцы с протестами, обращались к властям, говорили, что начинается второе дело Бейлиса. И кому-то из них сказали, что Юлика не обвиняют в том, что он курил и распространял. Его обвиняют только в хранении.
– Когда ты начала голодовку?
– Недели через три после ареста. Мы с приятелями пришли на главпочтамт и отправили телеграмму в несколько инстанций, что начинаем голодовку протеста. Со мной были Женя Финкельберг, Лева и Ира Щеголевы и другие. Они проголодали со мной три дня, а я голодала сорок дней. Голодовку проводила у Наташи. Мы же жили в коммуналке. Было страшновато там. Какие-то люди приходили, уходили. Я отвезла дочку в Харьков, к родителям, а сама переехала к Хасиным. На голодовке меня вела Алан, наша знаменитая китаянка. На 37-й – 38-й день она мне сказала, что дальше начнутся необратимые изменения. Я сказала, что все равно буду продолжать, раз начала. Квартира Хасиных прослушивалась. На следующий день раздался звонок, и мне говорят, что следствие закончено, можно приводить адвоката. Я спросила, какое обвинение, и они сказали, что только за хранение. Тогда я прекратила голодовку. Рахмилович нашел мне адвоката по фамилии Торгашев. Я была страшная после голодовки. Он глянул на меня… и взял дело без разговоров. Я только попросила его, чтобы он не уговаривал Юлика брать на себя вину. Мы вместе с ним поехали в Бутырку. Был конец ноября. Я осталась ждать, а он пошел. Вернувшись, сказал, что в деле только хранение.
Суд состоялся 19 декабря 1984 года. Материалы суда распечатывала и отправляла в Израиль Наташа Драчинская.
– На суде ты была? – спросил я ее.
– Меня не пустили. Адвокат хотел провести меня как его двоюродную сестру, но не получилось. Я распечатала весь процесс суда над Юликом, протокол суда. Таня и Анита (мать Эдельштейна – Ю.К.) после суда рассказывали мне на пленку по памяти, адвокат рассказывал, а я все это сразу же распечатывала. У меня эта распечатка до сих пор хранится. К нам приехали шведы, и мы отдали им один экземпляр. Он попал к Якову Кедми, в то время главе отдела СССР в «Нативе». В 85-м году мы получили разрешение, и Таня оформила мне доверенность на ведение дел Юлика за границей. Мы писали письма, устраивали акции протеста.
Сохранилось письмо Драчинских Барбаре и Джорджу Бушу, на которое они получили трогательный ответ. Во время визита в Израиль президентская чета встречалась с Драчинскими.
– Юлик, – вернулся я к Эдельштейну, – им было неудобно судить тебя как преподавателя иврита?
– На моем деле, кстати, было написано, что я сионист. Однажды, уже в лагере, меня везли в воронке. Это были не гэбешники, а внутренние войска: прислали инспекцию сверху, и меня сняли с промзоны и везли в лагерь в воронке. Конвойный еще извинился, что на меня надевают наручники, но так положено. У него мое дело в руках было, и он спросил, по какой статье я сижу. Я ответил, что по статье 224 прим 3. «А почему на деле написано: особо опасный сионист?» Видимо, это написал кто-то из конвоя.
– У тебя была общая зона?
– Бутырка, Красная Пресня, потом трехнедельным этапом в Бурятию. Зона в поселке Выдрино на берегу Байкала. Ты же ко мне туда приезжал. На этой зоне я проработал почти год и разбился на рабочем объекте: упал с четырехметровой высоты на ледяную площадку. После этого меня вывезли в Южлаг, это зона строгого режима в Улан-Удэ. Оттуда повезли на операцию в Новосибирск, на «десятку», это тоже была зона строгого режима. Сначала хотели в Бурятию, но Таня сказала, что если первый раз она голодала сорок дней, то в этом случае она объявит голодовку со смертельным исходом, потому что до Бурятии в таком состоянии я не доеду. Но на операцию меня везли самолетом. Я из тех редких зэков, которым довелось летать самолетом в наручниках – обычным пассажирским «Аэрофлотом».
– У тебя уже заражение началось?
– То есть уже помирал, и меня привезли на операцию и после операции они были гордые, что меня удачно прооперировали и подлечили. Сказали, что отправят в Бурятию, были долгие выяснения, прокурор СССР и все такое. В конце меня отправили на «двойку» общего режима в Новосибирске.
Эдельштейн очень кратко рассказал о том, как упал и разбился. Видимо, след той травмы еще живет и бередит сознание. Гораздо больше подробностей сообщила об этом Таня, бросившаяся спасать мужа, как только узнала о случившемся.
– Как ты действовала, когда он разбился? – спросил я Таню.
– Разбился он в конце января 1986 года. В начале февраля я получила странную записку: «Здравствуй, дорогая, не волнуйся, я упал». С этим письмом я сразу поехала в прокуратуру. Тогда можно было записаться к заместителю генерального прокурора, он принимал раз в месяц. Я записалась, получила прием и спрашиваю: что произошло с моим мужем? «Он, – говорит заместитель генерального прокурора, – разбился, и мы его перевели в Улан-Удэ». Я села в самолет и улетела в Улан-Удэ с Ирой Щеголевой и Машей Слепак. Маша – врач-рентгенолог, поехала мне помочь. Я пришла к врачу зоны. Вышел мужичок, весь пьяный. «Как мой муж?» – спрашиваю. «Чего ты хочешь знать?» – «Ну, как у него нога?». Он посмотрел на меня странным взглядом. «Нога!? Какая нога, там половина таза разбита. Разбиты кости таза, берцовая кость, порвана уретра». Я потребовала срочно дать мне свидание. Мне отказали. Тогда я поехала на местную почту, отправила кучу телеграмм. Когда я вернулась, они дали мне свидание. Завели в зону. Это зона строгого режима. Когда меня вели по ней, мужики орали как звери. Они, по-моему, женщин там вообще не видели. Ввели в местную палату. Юлик выглядел ужасно. Он не был в гипсе, и они еще не знали, что с ним делать.
– Но внутри-то они ему зашили?
– Ничего не зашили, как бросили, так и лежал. Ты можешь представить себе, как это все пахло. Когда его перевозили в Улан-Удэ, катетер у него вывалился, никто его обратно не вставил, и так он валялся там. И это, и еще страшные боли.
– Все выливалось внутрь, что ли?
– Да. Там уже воспаление начиналось. На него смотрели там и говорили: «Помрет, чего им заниматься». Возле него сидел мужик, серийный убийца, крутивший второй или третий срок. Он полотенце под него засовывал, вытаскивал и выкручивал. А ему говорили: «Да брось ты его, все равно помрет».
– А кости раздробленные не закрепили, так и везли?
– Так и везли. Только после того, как я приехала и подняла хай, они стали им заниматься. Раз не помер до того, как я приехала, значит, надо что-то делать. Я поехала в город к ортопеду. Он говорит, что в таких случаях людей на вытяжку кладут, но с Юликом это было уже поздно. Ортопед говорит: «Теперь уже как срастется, так срастется, выхода нет». На него наложили гипс от подмышек до ступни, из раны на уретре вывели катетер наружу, и так он лежал. Они ждали, пока можно будет сделать урологическую операцию, потому что, как они мне объяснили, для операции нужно раздвигать ноги, а ему пока нельзя это делать. Но даже при невезении нужно иметь немного удачи. Тот ортопед оказался учеником знаменитого Елиазарова, он сделал гипс по новой системе, при которой на коленях гипс разрезался. Это позволило Юлику начать подниматься на костылях. Полгода он был в гипсе. Я вернулась в Москву и требовала перевести его в обычную больницу, чтобы сделать урологическую операцию. Они говорили – не положено. А в начале июля я пришла в прокуратуру, и мне сказали, что его уже перевели в Новосибирск и сделали операцию. Там был хороший врач-хирург в зоне строгого режима. Потом в Израиле местные врачи сказали, что тому хирургу нужно руки поотрывать. Но он хоть что-то сделал. Переливая кровь, они занесли ему инфекцию, и Юлик две недели был без сознания. Они только осенью, в сентябре, перевели его в обычную зону. Он весил 45 килограмм, с трудом ходил – полная дистрофия. Но он был уже опытным арестантом, подружился с одним зэком, мама которого нашла способ передавать продукты. Они пролезали по каким-то трубам в какое-то место на заводе, куда потом выводили зэков. Юлика самого не выводили, но через этого знакомого он мог получать от меня продукты.
– Говорят, что общий режим намного сложнее, чем строгий, – вернулся я к Юлику.
– Да. Самая тяжелая зона была бурятская – совершенно беспредельная, красная. Даже опытные зэки говорили, что такого не бывает. Красная – это капо, которые властвовали абсолютно беспредельно. Плохая зона была, там крысятничали.
– Крысятничали – это воровали друг у друга?
– «Не по понятиям». Но тоже как-то обжился. Я жил «по понятию» – если ты сам себя уважаешь, ты и других заставишь себя уважать. Мне там один пожилой бурят объяснял: «Ты тут работать не сможешь, поэтому найди сэпэпэшников (осужденные, сотрудничавшие с администрацией и участвовавшие в службе правопорядка – Ю.К.), и будешь их бить, чтобы они за тебя норму давали». Я сказал, что бить не буду и вкалывать там не буду. «Загнешься или забьют», – говорит. «Посмотрим». Я там большим королем не был, но место свое имел, других не бил, и себя не давал.
– Драк не было?
– На минимальном уровне. Во-первых, они меня чувствовали. На первых порах менты пытались пугать: «Ты же знаешь, какой у нас контингент. Ты к нам поближе держись, а то забьют». Я им говорил, чтобы оставили меня в покое – с зэками я сам разберусь. Но, тем не менее, было и обратное: они видели, что я какой-то не такой, и боялись тронуть. Если кто-то задирался, прежде чем я успевал ответить, ему говорили: «Ты не лезь к нему, это какой-то политический».
– Письма доходили?
– С письмами была одна и та же история. Они вначале не приходили. Я им говорил: «Давайте по-хорошему, иначе начнутся жалобы, и вы все равно все отдадите». Так все и происходило. Начинались письма к прокурору, никому не хотелось этим заниматься, и все письма отдавали. Во многих лагерях письма отдавали даже не под расписку, чтобы скандалов не было. Сионистские и политические моменты я иногда сам использовал. Например, когда пришел на 4-ю зону уже весь из себя приблатненный после строгого режима, обнаглевший, я работать не собирался. И вот какой-то начальник рьяно взялся за дело и предложил мне вступить в СПП – службу правопорядка: «Ты не из стукачей, у тебя высшее образование, я тебя звеньевым или библиотекарем поставлю. Все равно ты после такой операции работать не сможешь». – «Слушай, капитан, – говорю, – ты мое дело читал? Ты дело мое посмотри внимательно, почитай, а потом будем базарить». Тогда он: «Ну, смотри, умник, я не таких обламывал. Иди». Постепенно это дело затихло. То есть мне приходилось самому их убеждать, что я сионист и не надо меня трогать.
– Тебя освободили раньше времени?
– Да. В какой-то момент я даже злиться стал. Ситуация была такая. Были всякие жалобы от Тани, общественности и т.д. Первый раз меня вызвали на комиссию, когда я поломался и был весь больной. Это был февраль 86-го года, и где-то через полтора месяца у меня прошло полсрока – полтора года. А после половины срока могут первый раз вызвать на УДО – условно-досрочное освобождение. Тане объяснили, что если бы у меня ампутировали обе руки или обе ноги, тогда бы меня комиссовали, то есть выпустили по инвалидности. Причин меня комиссовать в том моем состоянии не было. Тогда она стала требовать условно-досрочного освобождения. И меня действительно вызвали на комиссию. Это было на Южлаге в Улан-Удэ. Я пришел на костылях. Во главе комиссии сидит замполит. «Ну вот, осужденный Эдельштейн. Рассматривается условно-досрочное освобождение после половины срока. Признаете свою вину?» – «Нет». – «На путь исправления встал?» Начальник отряда говорит: «Какой там путь исправления. Он не вступает ни в какие органы правопорядка. В отношениях с начальством груб, хамит, дерзит», и т.д. Решение: комиссия не считает возможным освободить. Все заняло пять минут, и меня отправили назад.
Второй раз было гораздо интереснее. Конец 86-го года, на зоне в Новосибирске вдруг появляется врач, который меня оперировал. Выдергивают меня с работы и куда-то ведут. Такую ситуацию жутко не любишь. Сидит этот врач: «Раздевайся». Он меня осмотрел и говорит: «Я его забираю. Оформляй». Через день-два меня везут на больничку. Я лежу не в хирургическом, а в терапевтическом отделении, пью молоко по утрам, как и полагается больным зэкам. Ничего не делаю.
– Это уже после освобождения Щаранского?
– После. Щаранского освободили в начале 86-го года. Уже многих освободили, но я этого не знал. Вот лежишь, ничего тебе не говорят, не лечат, и врач не подходит. Вызывают и не говорят – куда. Прихожу. Комната. Опять сидит комиссия. «Осужденный Эдельштейн. Отбыл две трети срока. Рассматриваем вопрос об условно-досрочном освобождении. Начальник отряда, что вы можете сказать?» Он отвечает: «Заключенный спокойный, уравновешенный. Вежливый с администрацией лагеря, не замечен в драках и в насилии в отношении других заключенных». – «Врач, что вы можете сказать?» – «Заключенный соблюдает режим, лекарства принимает по расписанию. В грубости, присвоении лекарств, употреблении наркотиков не замечен». Начальник отделения: «Никаких претензий к осужденному Эдельштейну не имеем». Характеристика из зоны с места работы. «Трудится как полагается, выполняет производственную норму». Я не понимаю, что происходит. Начинаешь думать, сердечко-то прыг-прыг. И вот председательствующий обращается ко мне: «Я рад, что вы сделали выводы. Поведение ваше исправилось. Вы только, извините, вину признаете?» Я говорю: «Нет». И тут такая тишина. Он предлагает подумать и дать правильный ответ, а они в соответствии с этим тоже дадут соответствующий ответ.
Вот такая дилемма. Он же не просит меня признать, что я продавал Кошаровскому антисоветскую литературу. Он просит сказать, что я признаю свою вину по статье 224 прим 3: «Незаконное хранение наркотических веществ с целью их сбыта». Непростой вопрос. И меня так понесло немножко. Я ему говорю: «Гражданин начальник, это я мог сделать на второй день, когда меня еще в Москве забрали. И я мог сказать, что я во всем раскаиваюсь, что меня бес попутал. И может быть, на следующий день со своей женой кофе бы пил. У меня только одна проблема. Моя жена с такими кофе не пьет». Он тоже психанул: «Идите. Комиссия не считает возможным Вас освободить».
– Были еще ребята, не признававшие вины.
– Это, видимо, зависело от статьи. Им нужен был выход. Например, Лева Тимофеев сидел по политике. Он писал, что никогда не клеветал и не будет клеветать на государственный строй. А я что должен сказать? Это первое. А второе – на дворе стоял октябрь 86-го. Откуда я знаю, что у вас там на улице творится? Даже в тот момент, когда я уже оделся в вольное и меня ведут к вахте, где Таня ждет и цветами размахивает, меня могут тормознуть. Я тогда еще не знал такого слова «перестройка». Они меня, конечно, отправили назад на «двойку». Уже не так страшно сиделось, я уже был обухоженный. На свидании Тане сказал: «Они меня сюда упекли, согласия не спросили, они у меня согласия не спросят, когда захотят освободить. Это первое. Во-вторых, когда они меня действительно захотят освободить, они меня найдут, даже если я от них на Эверест убегу, найдут и освободят».
Так и вышло. Когда меня действительно решили освободить, они собрали московский городской суд, который рассмотрел я уж не знаю откуда взявшуюся кассационную жалобу. Суд решил, что меня осудили правильно, но приговор был несправедливо суров, и за совершенное мной преступление мне полагается заключение 2 года и 8 месяцев. Это было за день или два до того, как я отсидел 2 года и 8 месяцев. Я работал в ночную смену, зэки поймут: ночная смена для привилегированных, блатных, потому что нет дневных проблем – там ты шапку не снял, там ты не остановился, когда мент проходил, там ты из локальной зоны вышел. Кроме того, ночью какая работа? Менты спят, ты пришел, покурил, смена кончилась, и пошел назад. Потом весь день спишь. В бараке весь день спишь опять же по приказу. Представляешь, я прихожу с ночной смены, ложусь спать, и вдруг меня кто-то будит. У меня срок уже кончается, я за такое дело могу и наказать. Я приоткрываю одеяло и вижу, что меня будит какой-то придурок из сэпэпэшников, бывший шнырем (посыльным – Ю.К.) у начальника колонии: «Вставай скорее, тебя ДПНК вызывает». ДПНК – это дежурный помощник начальника колонии, т.е. когда начальника нет, он его обязанности выполняет. Это было 3 мая 87-го года. Ну, я ему доходчиво объяснил, что я думаю о нем, о начальнике колонии, о его маме, бабушке и т.д.
Сна уже не было. Встал, оделся, прихожу к ДПНК, а тот вертит телеграмму в руках и дает ее мне читать. В телеграмме написано, что московский городской суд, рассмотрев дело Эдельштейна по статье 224 прим 3, сократил приговор с трех лет в колонии общего режима до двух лет восьми месяцев в колонии общего режима. Я в арифметике никогда не был силен, но понял, что это завтра. «Ну, хорошо, начальник, – говорю, – будешь меня завтра освобождать». А он: «Посмотри, кто телеграмму подписал». Я посмотрел и вижу, что телеграмму подписал начальник ГУВД города Москвы. Он говорит: «Кто такой начальник ГУВД, я его в упор не знаю. Я старший лейтенант внутренних войск. Дело должны прислать спецкурьером. До нас дело идет две-три недели». А я ему говорю, что в шесть часов утра он должен доставить меня на вахту, сидеть я у него не буду, потому что приговор кончился. «Ты иди пока в барак, – говорит он мне. – Я вас, приблатненных, знаю. Если ты у меня там пьянку начнешь или чифирить будете всю ночь, я дежурный до утра, и лично всю вашу компанию в карцер отправлю».
Я прихожу в барак весь ошалевший, все рассказываю. «Ты у нас уважаемый, ты должен выйти в новом костюмчике, в новых сапогах». Но где их взять? К этому готовятся месяцами. А тут осталось двадцать часов. Поднялась суета, сели чифирить. Пришел Бабаев, стал угрожать карцером. Но вообще, это атмосфера дня рождения. Наутро все уходят на работу. Я ничего, уже бирку снял, сижу, жду. В девять утра вызывают в спецчасть. Там какая-то женщина-майор сидит и спрашивает, чего это я явился. Я говорю, что освобождаюсь. «Ты мне не рассказывай, когда ты освобождаешься. Я в спецчасти сижу. Никаких документов о твоем освобождении не поступало. Ты освобождаешься 4 сентября. Я тебя сейчас в карцер отправлю за то, что ты не по форме одет». А вызывала она меня, чтобы какие-то документы уточнить. Опять в барак. Ощущение такое, как будто сидишь в аэропорту на чемоданах и ничего не понятно. На работу я уже, конечно, не иду. С утра всех, у кого освобождение было, освободили.
И только в пять вечера вдруг вызвали на вахту. А с другой стороны, Тане сообщили о пересмотре, она приехала в Новосибирск и примчалась в лагерь. Ей говорят, что муж освобождается 4 сентября. Она кричит: «Как же так, дело пересмотрено сегодня!» А они: «Ничего не получали». И вот она побежала к прокурору области, потом к прокурору по надзору за исправительными учреждениями. Сидит в приемной у начальника, выходит секретарша и говорит: «Ты что тут сидишь?» «Жду приема, т.к. мужа не освобождают». – «Так его уже выводят». И она с женой Кочубиевского примчалась туда, когда меня выводили. Освободили меня как раз в День независимости Израиля. Как насчет совпадений?
Марк Непомнящий (р. 1931), Одесса
12 октября 1984 года в Одессе был арестован преподаватель иврита Марк Непомнящий, отказник с 1979 года. Задолго до подачи документов на выезд Марк изучал иврит. После получения отказа их дом превратился в центр преподавания иврита и иудаизма. Жена Хана и дочь Юдит принимали активное участие в «проекте городов» и преподавали не только в Одессе, но и в других городах Союза. Семью Непомнящих часто посещали гости из-за границы. Все это раздражало одесский КГБ, внимательно следивший за деятельно-стью членов семьи. Несколько раз Марка вызывали в КГБ, предупреж-дали, угрожали арестом. Марк не счи-тал преподавание иврита преступлени-ем и на угрозы не реагировал.
В октябре 1984 года, в ходе кампании арестов преподавателей иврита, был арестован и он. 4 февраля 1985 года в Одессе состоялся суд, приговоривший его к трем годам заключения «за клевету на советский общественный и государственный строй». Наказание отбывал в тюрьмах Симферополя, Одессы и Николаева. Освободился в 1987 году и в том же году выехал с семьей в Израиль. Марк прожил в Израиле 23 года и отошел в мир иной в 2010 году в возрасте 79-ти лет[9].
19 ноября 1984 года в Одессе был арестован молодой активист и преподаватель иврита Яков Левин. В 1974 году, в пятнадцатилетнем возрасте он заинтересовался Израилем, еврейской культурой и традицией. Впервые пытался подать документы на выезд в 1979 году, но родители не дали ему необходимого, по тогдашним правилам, согласия на эмиграцию их сына, и ОВИР не принял документы. В 1981 году Яков начал изучать иврит и вскоре достиг достаточного уровня, чтобы преподавать другим. Он подружился с отказницей Юдит Непомнящей, и они намеревались пожениться. Занятия ивритом, семинары по иудаизму, еврейские праздники проходили в доме Непомнящих, и Яков проводил там много времени. В ноябре 1982 года родители Якова пытались устроить скандал в доме Непомнящих, а через месяц Якова вызвали в милицию для допроса о его занятиях ивритом. В то же время в местной газете появилась статья, в которой родители Якова призывали вернуть им сына, захваченного сионистами.
В 1983 году его трижды вызывали в КГБ, угрожали крупными неприятностями, если он не прекратит преподавание иврита. В марте 1984 года в квартире Якова был обыск, во время которого изъяли молитвенники и предметы религиозного культа. 28 апреля 1984 года его снова вызвали в КГБ для допроса. Юдит и Яков планировали пожениться 17 августа 1984 года. За семь дней до этой даты на квартире Якова был произведен еще один обыск, после которого его арестовали по обвинению в клевете на советский общественный и государственный строй. 15-18 ноября 1984 года состоялся суд, который приговорил его к трем годам заключения. Яков не признал себя виновным. Он заявил, что его судят за веру. 7 июня 1985 года Яков и Юдит смогли пожениться по еврейскому обряду в комнате для свиданий исправительно-трудового лагеря. Друг из Одессы провел церемонию бракосочетания. Через два года и семь месяцев его освободили досрочно – «перестройка». В том же 87-м году он получил разрешение и выехал вместе с женой в Израиль [10].
Иосиф Беренштейн (р. 1937), Киев
12 ноября 1984 года в Новоград-Волынске был арестован киевский активист и преподаватель иврита Иосиф Беренштейн, отказник с 1979 года. Причина отказа характерна для того периода – недостаточность родства. Сразу после подачи Иосифа понизили в должности с инженера-исследователя до рабочего, а затем уволили. То же произошло с его женой Фаиной и их дочерью Яной. Беренштейны активно боролись за выезд, проводили голодовки протеста, у них дома изучали еврейскую культуру и традицию, Иосиф преподавал иврит. Помимо иврита, Иосиф знал английский и идиш, и его довольно часто посещали иностранцы. Милиция, как водится, вызывала, предупреждала и угрожала. Когда Иосифу понадобилось поставить надгробный камень на могилу своей матери, он решил сделать это через родственников в Новоград-Волынске. Против его родственников тут же открыли дело – они, мол, помогли изготовить надгробие с нарушением закона. Иосифа вызвали для дачи показаний. Он приехал и доказал, что все было оформлено правильно. На обратном пути, на станции Новоград-Волынска, его арестовали.
Обвинение могло бы вызвать улыбку, если бы это не было так трагично. Беренштейна обвинили в нападении на милиционера и неповиновении милиции при исполнении ею своих обязанностей. Сорокасемилетний Беренштейн был не очень здоров и не отличался физической силой. Обвинить его в нападении на милиционера было настолько нелепо, что единственным выводом из этой ситуации было, как говорил Эдельштейн, показать отказникам, что «хозяину» наплевать на правдоподобность – вот что пожелает, то и напишет. На станции были свидетели, видевшие всю ложность обвинения, и они дали показания следствию. Но суд, состоявшийся 12 декабря 1984 года, счел убедительными как раз показания милиционеров. Заявление Беренштейна о том, что милиция несколько раз угрожала ему за преподавание иврита и обещала посадить, тоже не были приняты во внимание. Беренштейна осудили на четыре года заключения «за сопротивление милиции при исполнении…». Его жене при этом угрожали, что посадят и ее, если она будет говорить, что мужа посадили по сфабрикованному обвинению.
Через два дня после суда Иосифа поместили в карцер Житомирской тюрьмы, где он был жестоко избит другими заключенными. Его лицо было изрезано осколками стекла. Иосиф почти полностью потерял зрение в одном глазу и в значительной степени – в другом. Тюремные власти постановили, что он сам нанес себе эти раны, и отказались дать ему инвалидность или сократить срок заключения. Когда Фаина и Яна в ноябре 86-го года посетили его в исправительно-трудовом лагере, они вынуждены были констатировать, что его зрение безвозвратно повреждено. Беренштейна освободили 16 марта 1987 года в ходе волны досрочных освобождений. Он получил разрешение и выехал с семьей в Израиль[11].
Александр Якир (р. 1955), Москва
18 июня 1984 года в Москве был арестован Александр Якир, отпрыск известной семьи Якиров, отказник с 1973 года. Его обвинили в уклонении от службы в армии – характерное обвинение для молодых активистов, исключенных из высших учебных заведений после подачи документов на выезд. Формальной причиной отказа являлась секретность родителей, и в 1977 году Александр подал документы на выезд отдельно от семьи, но ему вновь отказали.
Опасность призыва в армию нависала над Александром в течение ряда лет. Он скрывался, не являлся по повесткам. Будучи в отказе, семья Якиров получила израильское гражданство. У военных властей не было оснований и смысла призывать таких людей в армию. КГБ использовал службу в армии в качестве наказания за активность и для создания атмосферы страха у потенциальных эмигрантов. После ареста Александра активисты обратились к мировой общественности с призывом прекратить преследование третьего поколения семьи Якир, жизнь которых в СССР превратилась в непрерывную трагедию со времени расстрела деда Александра, военного летчика, его брата, командарма советской армии, арестов и преследований его дяди, известного диссидента, и многих других членов их знаменитой семьи. Через два месяца после ареста суд приговорил Якира к двум годам заключения. После освобождения из тюрьмы 18 июня 1986 года Александр принял активное участия в группе «Второе поколение» – группе детей отказников, стремившихся выехать отдельно от родителей. Он получил разрешение в декабре 1987 года и выехал в Израиль [12].
Надежда Фрадкова (р. 1946), Ленинград
25 апреля 1984 года в Ленинграде была арестована Надежда Фрадкова, отказница с 1978 года. Фрадкова активно боролась за выезд задолго до того, как смогла подать документы, участвовала в демонстрациях, в том числе в Москве, устраивала голодовки протеста, писала и подписывала письма протеста. Я помню, как ее посадили за участие в демонстрации в Москве осенью 1972 года. Тогда ей дали 15 суток, которые она сидела в одной камере с московской активисткой Норой Корнблюм, как и она, математиком по профессии.
Власти неоднократно предпринимали попытки укротить несгибаемую волю Фрадковой. Ее подвергали насильственному психиатрическому освидетельствованию, несколько раз помещали в психиатрический госпиталь, где вкалывали тяжелые дозы медикаментов. Весной 1982 года она провела 43-дневную голодовку протеста. В декабре 1983 года она снова начала длительную голодовку протеста, но ей не дали ее продолжать и через несколько недель поместили в психиатрический госпиталь. Предупреждения и угрозы на Фрадкову не действовали.
«8 марта 1984 года она послала в Верховный Совет СССР заявление об отказе от советского гражданства»[13]. 25 апреля 1984 года ее арестовали «за ведение паразитического образа жизни», 25 августа снова поместили в психиатрический госпиталь, а 12 декабря перевели оттуда обратно в тюрьму. Суд, состоявшийся в Ленинграде 18 декабря 1984 года, приговорил ее к двум годам заключения «за ведение паразитического образа жизни». Ее освободили в августе 1986 года и дали разрешение на выезд в апреле 1987 года.
Иосиф Зисельс (р. 1946), Черновцы
19 октября 1984 года в Черновцах был арестован известный диссидент и еврейский активист, член Украинской Хельсинкской группы, распространитель самиздата и правозащитник Ио-сиф Зисельс. Его обвинили в «клевете на общественный и государственный строй». Зисельс уже провел три года в заключении по тому же обвинению в 1978 – 1981 годах. 10 апреля 1985 года суд в городе Сокиряны Черновицкой области вновь приговорил Зисельса к трем годам лишения свободы в лагере строгого режима.
Физик-теоретик по профессии, Иосиф с начала 70-х годов активно помогал выезжавшим в Израиль, распространял самиздат, сотрудничал с московскими и черновицкими еврейскими активистами, с «Хроникой текущих событий», затем с Московской и Украинской Хельсинкскими группами. С августа 1978 года он входил в состав Украинской Хельсинкской группы, собирал данные об использовании психиатрии против инакомыслящих. КГБ предлагал ему выезд из страны, но Зисельс отказался. Последовали обыск, предупреждение, первый арест и трехлетнее заключение, которое он отбывал в городе Сокиряны Черновицкой области. Освободился 3 декабря 1981 года, восстановил связи с демократами и еврейскими активистами и продолжил работу. Принимал активное участие в организации помощи семьям репрессированных, издании учебников и создании групп изучения иврита.
– Когда я освободился первый раз, – вспоминает Зисельс, – вокруг была пустыня. 81-й и 82-й годы были самыми черными в истории диссидентского и еврейского движений. Тем, кто сидел в лагерях и ссылках, давали повторные сроки, даже учителей начали сажать. Я воспринимаю те годы как начало агонии советской власти. Она пыталась репрессиями, свертыванием эмиграции, военными действиями за границей как-то отвлечь внимание населения от созданных ею реальных проблем. Я с 78-го года член Украинской Хельсинкской группы. Наша группа выступала за отделение Украины от СССР. Это была и моя мечта. В 82-м году я спорил с гэбистом, моим куратором. Я говорил, что все их усилия бесполезны, Советский Союз развалится, а он утверждал, что этого никогда не будет. Нам довелось встретиться через десять лет на одном престижном мероприятии, и я напомнил ему о наших спорах. Я всегда был близок к украинскому национальному движению, очень ему сочувствовал и разделял его взгляды.
– Ты еще до первой тюрьмы сблизился с ними?
– Да. В семидесятые годы я вышел на многих деятелей украинского движения. Вышел интересно, через Москву, через «Хронику», через Великанову, Сахарова и других. Я вступил в Хельсинкскую группу в августе 78-го года. Меня поэтому и арестовали. Важно понимать, что еврейство не шло впереди паровоза, а реагировало на изменение ситуации и свое окружение. В Прибалтике активисты тоже присоединились к сепаратистским движениям.
И снова арест. Обвинения те же, но свидетелями на суде выступают узники лагеря, в котором Зисельс отбывал свой первый срок. КГБ хорошо с ними поработал. Зисельс получил еще три года. Срок отбывал во Львове, а затем в Нижнем Тагиле. От досрочного освобождения в обмен на прекращение политической деятельности отказался. Освободился 19 октября 1987 года, возвратился в Черновцы, год был под административным надзором, а затем вернулся к прежней деятельности.
Евгений Айзенберг (1952), Харьков
19 марта 1985 года в Харькове был арестован преподаватель иврита Евгений Айзенберг. Его обвинили в «клевете на советский общественный и государственный строй». Я неплохо знал Айзенберга – это мощный парень спортивного сложения с неплохим уровнем иврита. Он не раз бывал у меня дома, участвовал в семинаре учителей. Саша преподавал в Харькове, славящемся своей нетерпимостью. Мы сделали все, чтобы привлечь к этому процессу максимум внимания и поддержки. Меня, естественно, вызывали на допросы по его делу, на квартире был произведен очередной обыск: следствие утверждало, что материалы клеветнического характера Айзенберг получал в Москве, в том числе и от меня. На суде, состоявшемся 6 июня 1985 года, Айзенберг частично признал свою вину и был приговорен к двум с половиной годам заключения. 15 августа 1985 года апелляционный суд снизил наказание – крайне редкий случай в нашей практике – до 12-ти месяцев заключения. 19 марта 1986 года Айзенберг вышел из тюрьмы и в августе следующего года получил разрешение на выезд. Он прибыл в Израиль в ноябре 87-го года.
Роальд Зеличенок (р. 1936), Ленинград
10 июня 1985 года в Ленинграде был арестован преподаватель иврита Роальд Зеличенок, отказник с 1978 года. Высококвалифицированный инженер-электронщик по профессии, автор многочисленных профессиональных статей и нескольких изобретений, Роальд был известен в Ленинграде как один из лучших преподавателей иврита. Он был активным участником междугородних семинаров учителей в Коктебеле. Кроме того, Зеличенок хорошо говорит по-английски и знает японский язык. Его гостеприимную семью часто навещали иностранные гости. КГБ также проявлял по отношению к нему повышенное внимание: устраивал обыски, конфисковывал книги и учебные материалы, вызывал на допросы, предупреждал и угрожал. Обычное давление на известного и посещаемого иностранцами активиста-отказника. В кругах отказников все называли его Алик.
– Ты как-то особенно крупно работал до подачи? – обратился я к нему.
– Не знаю, я был руководителем группы, старшим научным сотрудником. Принял решение уехать в 73-м году, а в 75-м ушел с «ящика».
– Два года ушло на то, чтобы уйти с работы?
– Да, мне трудно даются перемены. В тюрьме, например, самым сложным была смена зон, или даже переход из отряда в отряд.
– А что ты делал, кроме преподавания?
Галя, жена Алика, ответила вместо него: «В Ленинграде был семинар ученых, который проводился на квартире у Павла Кагана. Но потом они вынуждены были отказаться от этого, потому что КГБ стал их зажимать. Семинар прервался, и я сказала Алику: “Давай у нас. Нельзя, чтобы люди варились в собственном соку”». – «Так это ты все время подставляла Алика?» – обратился я к ней. «Я!» – улыбнулась Галя. Роальд продолжил:
– Во время семейных сцен я ей всегда напоминаю: «Это ты меня посадила».
– Ты проходил по делу Шефера в 81-м?
– Да, и у кого, кстати, я познакомился с Шефером? У тебя.
– Сын известного профессора, а оказался… Он ко мне приезжал потом: «А что, я им сказал, что это ты дал мне почитать те книжки. Ну и что здесь такого!». Это был твой первый обыск?
– У меня – первый. В 1984 году мне было объявлено предупреждение КГБ.
– Из-за Шефера?
– Нет, это уже из-за семинара. Семинары у нас были уже запрещены, а преподавание иврита – еще нет. Семинар с их точки зрения был сионистской тусовкой. У нас вначале было общее дело с Лифшицем, Боровинским, и там был еще один. Собственно, арестовали нас, по-моему, за обращение по поводу Рауля Валленберга, получившее достаточно большую известность. Существуют, однако, еще гипотезы, почему они взяли именно меня. Было видно, что они страшно не хотят меня брать. Гипотеза Валленберга наиболее правдоподобна.
– Но формально они инкриминировали совершенно другие обвинения?
– Более того, если во время обыска они забрали все по Валленбергу, то в описи эти материалы уже не фигурировали и к делу приобщены не были. Когда во время обыска один из агентов нашел эту папку и воскликнул: «О-о, вот и Валленберг!», – к нему подошел гэбешник, что-то шепнул на ухо, и больше слово «Валленберг» никогда не произносилось. Если проводить анализ этой посадки, то можно найти много интересных вещей. Мы же были одними из последних советских политзаключенных – нас посадили уже при Горбачеве. В этой посадке было много странного. Они не хотели сажать. И статья моя – 190-прим, клевета – нехорошая. По этой статье ты сидишь на общем режиме. Как я написал в одном из моих эссе: «Что бы мы не думали о блатном законе, это лучше, чем полное беззаконие». А на «общаке» как раз и есть полное беззаконие.
10 июня 1985 года Зеличенка арестовали и обвинили в клевете на советский общественный и государственный строй на встречах с иностранными туристами и в письмах, которые он отправлял общественным и политическим деятелям на Западе. 8 августа его приговорили к трем годам заключения общего режима.
– Алик, какие вопросы следователи задавали в начале горбачевской эры?
– Не знаю, я их не слушал. Я ведь дал официальный отказ от дачи показаний. Я все сделал так, как нас учил великий Альбрехт. Я написал им обоснованный отказ по пунктам. Им это страшно не понравилось. Они долго совещались. Потом следователь мне говорит: «Если вы сейчас заберете отказ от дачи показаний, я вам гарантирую, что после допроса отпущу вас домой, какими бы ваши показания не были. В противном случае вы попадаете в Кресты до суда, и тогда обвинительный приговор вам гарантирован». Я отказался.
– Не жалел об этом?
– Нет.
Внешне Зеличенок – человек крепкого телосложения, но он страдал от проблем с высоким давлением и ряда других заболеваний. Его вначале отправили на север, где эти заболевания обострились. Затем его направили в зону на юге. Ему пришлось пройти много этапов. Его избивали. Однажды после такого избиения он в бессознательном состоянии попал в тюремную больницу. Но сломить его не смогли.
– Какие-то интересные воспоминания от следствия остались?
– Не столько от следствия, сколько от этапов. За время отсидки я прошел тюрем десять. Внутренне я был готов к тому, что меня ждет, точки слома не было. Этапы были наиболее трудной частью заключения. Обещанного медицинского сопровождения не предоставили, дали вместо этого медикаменты и разрешение держать их при себе. Но во время обыска на пути в лагерь офицер порвал рецепты, бросил медикаменты на пол и давил их, приговаривая: «Вот тебе медицинский уход, вот тебе таблетки, свинья».
– Тебя освободили раньше срока?
– Да, мне дали три года, а сидел я два. Они очень хотели, чтобы я попросил о помиловании. Ко мне специально приезжал зампрокурора Чимкентской области в Казахстане. Он сказал: «Я внимательно изучил ваше дело. Если вы подадите прошение о помиловании, оно будет удовлетворено». Я говорю: «Я бы с удовольствием попросил, но поймите, я не могу этого сделать, потому что я не признал себя виновным. Дело сфабриковано. Никаких новых обстоятельств, которые навели бы меня на мысль о виновности, не появилось. Я могу просить только о справедливости, о помиловании – никак». Это уже были дни, когда с «Огонька» убрали орден Ленина, «перестройка» и гласность катились по России. Зампрокурора говорит: «Ну, напишите прошение как знаете». – «Ну, давайте бумагу, что-нибудь напишу. И написал: «Виновным себя не признаю, но исчерпал все юридические возможности кассации моего приговора. Ввиду того, что дома у меня живет жена-инвалид, которая нуждается в моей ежедневной помощи, прошу освободить меня в порядке помилования и предоставить жене и мне непосредственно после освобождения визы на выезд в Израиль». Он прочел это и только сказал: «Да-а-а!»
– И тебя освободили.
– Но не по помилованию, а как осужденного, отсидевшего две трети срока. Они не имели права этого делать, поскольку в моем деле были взыскания. Их сфабриковали специально для того, чтобы не давать свидания с женой. Поступили очень просто. Взяли дело, выдрали из него листы с взысканиями и порвали. К моменту предъявления дела суду там уже не было взысканий. За что я люблю советскую власть, так это за то, что у нее никогда не было трудностей в таких делах.
– А разрешение на выезд?
– Через два года, в конце восемьдесят восьмого. Я приезжаю, и мне надо прописаться. А статья у меня непрописная. Не ближе ста километров. Меня вызывают в милицию и говорят: «Вы должны немедленно покинуть город и устроиться не ближе ста километров от Ленинграда». Я говорю: «Не поеду». Там сидела девушка, она мне посочувствовала и посоветовала: «Запишитесь на прием к начальнику». Я записался на прием к какому-то генералу в «Большом доме» (КГБ). Он, видно, был хорошо подготовлен, и начал на меня орать: «Вы что думаете, мы вас цветами должны встречать?» – «Ваших цветов, – говорю, – мне не надо. Меня встречали с цветами на вокзале. Но прописать меня, пожалуйста, пропишите. Или арестовывайте. Из Ленинграда я уеду только в одно место – Государство Израиль, и добровольно. А в остальные места везите меня по этапам». Но я уже чувствовал, что из-за прописки не арестуют. Я сижу без прописки месяц, другой, никто ко мне не приходит… и вдруг вечером звонок. В трубке какой-то восторженный мужской голос: «Говорит Владимир Антонович Гаревский, начальник вашего отделения милиции. Роальд Исаакович, не мог бы я посетить вас?» – «Когда?» – «Ну, хоть сейчас». – «Пожалуйста». – «Я вам перезвоню через несколько минут». Я сижу и думаю: что же это может быть? Если собираются забирать, то почему такой восторг? Через несколько минут перезванивает: «Роальд Исаакович, знаете что, вы подойдите к нам завтра утречком». – «В какое время?». – «В какое вам будет удобно, от восьми до двенадцати». Прихожу, секретарша немедленно проводит меня в кабинет. Действительно, полковник подает мне руку: «Роальд Исаакович, я должен зачитать вам постановление за подписью Горбачева. Роальд Исаакович, вы помилованы». Тут у меня крыша поехала. «Помиловка» снимает судимость, а это открывает путь к прописке. Когда хотят, они всегда могут найти выход. За что я люблю советскую власть…
– И после этого ваш дом снова открывается?
– Он и до этого был открыт. Как только я приехал, был Песах, и седер мы устроили у нас. На этом седере был американский сенатор Билл Грэм. Генеральный консул США в Ленинграде г-н Гурвич тоже был на этом седере.
21 января 1985 года московская милиция провела обыски и подвергла допросам нескольких еврейских активистов. Один из них, Дмитрий (Дан) Шапира, был арестован и обвинен в клевете на советский общественный и государственный строй. Молодой парень, бесстрашно звавший людей на баррикады, участвовавший в демонстрациях протеста в связи с арестами преподавателей иврита, обвинявший старых отказников в трусости и пассивности, не выдержал давления следствия. На суде он признал свою вину и каялся в содеянном. Кроме того, в одной из центральных газет было напечатано интервью с ним, а 26 июля 1985 года это интервью было показано по московскому телевидению. В интервью он обвинил нескольких еврейских активистов – Юлия Кошаровского, Виктора Фульмахта, Наташу Хасину, Юлия Эдельштейна, Александра Холмянского – в том, что они являются платными агентами сионистских и империалистических кругов, что они создали в Москве сионистский штаб, из которого ведут антисоветскую деятельность. Эти публикации выглядели как подготовка к новой волне арестов, подобно тому, как это происходило в деле Щаранского, когда публичные обвинения прозвучали из уст одного из членов движения.
По Москве поползли жуткие слухи о том, как Дана вынудили выступить с подобным заявлением: «пресс-хаты», изнасилование, наркотики и тому подобное. Мы, честно говоря, не знали, жалеть его или ругать. В памяти всплывали показательные процессы тридцатых годов, когда герои революции и патриоты страны признавались в самых чудовищных преступлениях. Интересно, что сам Дан не помнит ни интервью, ни телесъемки. Возможно, его снимали скрытой камерой во время допросов. Ему дали три года условно и освободили из здания суда. Но в любом случае это было падение, его, что называется на тюремном сленге, «опустили». Он это прекрасно понимал и страдал неимоверно. Первое время от всех прятался, но его старые друзья, несмотря ни на что, от него не отступились. Постепенно Женя Яглом и, в особенности, Дов Конторер вернули его к жизни. Как только прошел срок условного наказания, он подал документы на выезд, и родители на этот раз не возражали. Через три месяца ему дали разрешение. Он приехал в Израиль и сделал все возможное, чтобы приносить пользу своему государству, и, похоже, ему это удается. Сегодня он уважаемый профессор одного из израильских университетов.
В нем рано проснулся интерес к религии и востоковедению, причем этот интерес вначале никак не был связан с Израилем. В возрасте 18-ти лет он познакомился с Наташей Ратнер и стал заниматься у нее ивритом. С тех пор он принял решение уезжать. Обладая прекрасными языковыми способностями, он быстро продвигался в иврите, изучал арамейский, персидский, немецкий. Стал бывать возле центральной синагоги и подписывать письма протеста. Со свойственной молодости бесшабашностью он подписывал все письма не читая, быстро активизировался, еще не будучи в подаче. Ему не были чужды и общедиссидентские интересы. В 83-м году совместно с Димой Хазанкиным и Игорем Харлахом он организовал Комитет против войны в Афганистане. Ему было тогда 22 года. В 84-м году он ездил преподавать иврит в Грузию и Армению. По возвращении получил 15 суток. «Это было на суде Эдельштейна, – вспоминает он. – Я там что-то такое говорил, обзывал их фашистами и т.д.». Потом была демонстрация у Верховного Совета, потом был запрос на проведение демонстрации на Манежной площади. Не будем забывать, это было в труднейшем 84-м году. Активное ядро их группы состояло из четырех человек: Дмитрия Хазанкина, его жены Инны Брохиной, Игоря Харлаха и Дмитрия Шапира. 21 января 1985 года к нему пришли с обыском, после которого арестовали.
– Инну нельзя было арестовывать, – объяснил мне Дан, – потому что она была матерью четырех детей. Диму нельзя было арестовывать, потому что он был ее муж. С Харлахом провели беседу. Значит, оставался я. Нас было всего четыре человека.
– Вы имели к этому времени какие-то отношения с корреспондентами?
– Да. С «Ройтерс» и еще с кем-то, уже не помню. Я несколько раз давал интервью. Мы и с дипломатами общались. Гэбешники пришли 21 января 85-го года. Они были возбуждены, как охотничьи собаки, чувствовали кровь. Мне было 24 года. Я как бы вел себя бесстрашно, но при этом у меня дрожали ноги. Это было очень трудно скрывать.
– В чем тебя обвинили?
– В клевете. Угрожали и 70-й статьей. Угрожали, что, может быть, и к расстрелу приговорят. Через несколько дней увезли в Бутырку. Подсадили мне одного бомжа, который много лет был под следствием. У него были дела с икрой, алкоголем, наркотиками.
– Тебя судили?
– Был суд. По-моему, это было в начале июня 85-го года.
– Ты признал себя виновным?
– Да.
– Что тебе дали?
– Три года условно с учетом отсиженного. Меня освободили в зале суда.
– У тебя не было клаустрофобии, ощущения непереносимости закрытого пространства?
– В очень сильной степени. У меня еще до этого было. А почему ты об этом спрашиваешь?
– Я думаю, чем они могли ломать тебя там? Должно было быть что-то, вызывавшее запредельный ужас.
– Там было много чего, но я не хочу об этом говорить. Камера была хотя бы защищенным местом.
– Они требовали, чтобы ты выступил, осудил что-то?
– Нет. Они ничего не требовали.
– А тот фильм, в котором ты каешься и осуждаешь активистов, как снимали?
– Я не знаю, когда его сняли. Я думаю, во время пребывания в тюрьме.
– Вот ты вышел, через месяц появляется фильм. Как ты воспринимаешь это?
– Я был в истерике, в шоке. Отцу позвонили и сказали, чтобы он включил телевизор. У меня была истерика.
– И что с тобой происходит после этого?
– Честно говоря, я не помню. В июне, когда я вышел из тюрьмы, я еще продолжал пользоваться наркотиками.
– Когда ты начал ими пользоваться?
– До тюрьмы я не курил. Во время тюрьмы мой сокамерник приносил наркотики. Мы курили.
– Сколько времени продолжалось шоковое состояние?
– Месяца три. Потом я перестал принимать наркотики. Это произошло одномоментно, чего почти никогда не бывает. Я очень хорошо помню этот день.
– Что произошло дальше?
– Я был под надзором. Где-то осенью 85-го года со мной законтактировал Яглом. Это было очень важно для меня. Я находился тогда за пределами добра и зла. Мы начали общаться. Потом меня нашел Дов Конторер. Это было самым важным в моей жизни. Мы с ним общались регулярно.
– А твоя четверка не пыталась наладить с тобой контакт?
– Пока я сидел, Инна и Дима получили разрешение, причем еще до Горбачева. Игорь Харлах тоже уехал.
– Ты работал?
– Отец устроил меня на работу в производственный комбинат Музфонда СССР. Практически, я был разнорабочим. Там надо было что-то разгружать, отвозить какие-то письма и т.д. Было время читать, работать со словарями. Мы с Конторером по нескольку часов кружили в окрестностях кинотеатра «Ударник». Реально там я выучил арабский и персидский.
– Вы говорили о том, что с тобой произошло?
– Были разные разговоры. Мы говорили обо всем на свете, но на иврите.
– Когда ты вернулся к мысли о выезде в Израиль?
– Формально в тот день, когда закончился срок приговора. Это был 87-й год. Я снова подал документы на выезд и очень быстро получил разрешение. Отец не возражал.
– Родители потом приехали к тебе?
– Да.
– В Израиле никаких вопросов не возникло?
– Нет, вопросы были.
– Натив?
– Видимо, да. Я приехал без профессии, ребенку – год с небольшим, и хотел учиться в ешиве и в университете. Начал учиться, по ночам сторожил, в 99-м сделал третью степень.
Владимир Френкель (р. 1944), Рига
15 января 1985 года в Риге был арестован поэт и эссеист Владимир Френкель. Его обвинили в «клевете на советский общественный и государственный строй» (ст. 187 прим по кодексу ЛССР, что соответствовало ст. 190 прим в РСФСР) и осудили на полтора года заключения. Будучи историком по образованию, он рано заинтересовался культурными корнями своего народа и прочитал несколько лекций на культурно-историческом семинаре рижских отказников. Одним из основателей этого семинара был известный рижский активист Барух Френкель, брат Владимира, получивший разрешение на ПМЖ в 1976 году. Владимир подал документы на выезд в 1983 году и получил отказ без объяснения причин.
«Я думаю, – говорил он мне, – что причиной отказа было заведенное в КГБ дело по моим самиздатским работам. Причем они были как на еврейскую, так и на другие темы. Собственно, процесс был по делу о самиздате, и являлся следствием аналогичных московских процессов, происходивших в то же время.
В 1984 году у меня было два обыска, второй производила следователь из Москвы Ольга Леонтьева, хорошо известная именно по делам правозащитников и самиздата. Она же заказала по изъятым у меня бумагам т.н. «экспертизу» у некоего Гаркавенко. Эта экспертиза фигурировала на моем процессе, и о ней стоит упомянуть. Это был совершенно неонацистский документ, неотличимый от тех, что появились во время «перестройки» и после нее. Там присутствовал и «международный еврейский заговор», и масонство, и многие другие элементы нацистской пропаганды. 15 января 1985 года я был арестован, и в тот же день в Риге были проведены обыски, уже по моему делу, у активистов Рижского еврейского семинара, в частности, у Льва и Ольги Фабрикантов. Давать показания на следствии я отказался, и возможно, поэтому еврейский семинар на процессе не фигурировал, но благодаря «экспертизе» процесс носил очевидный антисемитский характер. У меня сложилось ощущение, что готовили широкий процесс, не только против меня, но потом, видимо, передумали. Заключение я отбывал в уголовной зоне под Ригой».
Владимира Френкеля освободили на два месяца раньше срока, и в 1987 году он получил разрешение на выезд. В 1990 году в Латвии был принят закон о реабилитации политических заключенных, по которому был реабилитирован и он.
Владимир Бродский (р. 1946), Москва
17 июня 1985 года в Москве был арестован активист еврейского движения Владимир Бродский. Отказник с 1977 года, Владимир активно боролся за выезд, каждый год в день узника Сиона выходил на демонстрации возле библиотеки им. Ленина, много раз арестовывался на 15 суток. Отпрыск знаменитой семьи бизнесменов Бродских из Одессы, Владимир имеет два высших образования – медицинское в области хирургии и техническое в области радиоэлектроники. Перед подачей на выезд работал над кандидатской диссертацией в Первой градской больнице. Под влиянием процесса Щаранского решил уезжать. Спортивный (в студенческие годы получил первый разряд по боксу), темпераментный и бесстрашный, он находился под большим влиянием Бориса Чернобыльского, которого считал своим учителем сионизма. Он писал и подписывал письма еврейского движения и письма общедемократического движения, считая, что одно помогает другому. В 1981 году, вместе с Юрием и Ольгой Медведковыми, Сергеем Ботовриным, Олегом Родзинским и другими, основал «Группу по установлению доверия между СССР и США». За два месяца до ареста женился на активистке движения Диане Зисерман, которая не уступала ему в силе духа.
– Как тебя арестовали? – спросил я Володю.
– Мы с Диной подали заявление в ЗАГС, а через день меня взяли на улице и привели в милицию. Пришел сотрудник КГБ. «Смотрите Владимир Исаакович, мы уже восемь лет вас предупреждаем, а вы продолжаете. Мы решили вас сажать». Я говорю: «Знаете, когда столько лет пугают одним и тем же, это уже не так страшно». – «Сейчас я разговариваю с вами в последний раз. За что вы хотите, чтобы вас посадили?» – «Если уж вы решили сажать, то за то, что вас действительно так раздражает, – за сионизм». – «Нет, – говорит, – это невозможно. Мы вас посадим либо за наркотики, либо за воровство, либо за хулиганство».
– Ты запомнил его фамилию?
– Кедров, по-моему. Но это ведь было в отделении милиции, документов он никогда не предъявлял, так что это, скорее всего, какая-то выдуманная фамилия. Он говорил со мной один на один, даже сотрудников попросил выйти. «Если за наркотики, – говорю, – то я потом никогда врачом работать не смогу». – «Ну, тогда за хулиганство». Меня увели в камеру и по прошествии нескольких часов вывели снова. Там снова был этот человек и еще четверо. «Вот, Владимир Исаакович, вы этих людей избили, а они дружинники. Это злостное хулиганство, мы начинаем против вас дело». Думал, опять пятнадцать суток шьют, я уже сидел пять или шесть раз. Но на этот раз меня отпустили. Дали нам с Диной время расписаться. А потом вызвали к прокурору и предложили ознакомиться с делом. Стало ясно, что посадят. У нас было много друзей за границей, начался шум. 17 июня они взяли меня на улице и отвели в отделение милиции. Это был арест. В конце июля ожидался фестиваль молодежи. Возможно, под него меня и взяли. Я, в общем, был готов к аресту. Боря Чернобыльский мне говорил: «С твоим подходом нужно готовиться к тюрьме». И он мне рассказывал, как нужно держать себя в камере, кого опасаться. В юности я занимался боксом, за себя постоять умел: это отец позаботился, чтобы меня не били во дворе. В тюрьме я сразу объявил голодовку, а они дали мне пятнадцать суток карцера. Было очень холодно. Стены сделаны под шубу, поверхность каменная, подвал. После первых пятнадцати суток я отказался прекратить голодовку. Они добавили мне еще пятнадцать суток карцера. После вторых «суток» меня уже под руки выводили. Привели к начальнику тюрьмы. Лощеный такой тип. «Так вы что, есть отказываетесь?». И снова дал мне пятнадцать карцера. Тут мне дали свидание с Диной, и она сказала: «Прекращай. Раввины просят, Холмянский прекратил, прекращай». Я еще упирался, но когда они принесли эту штуку для насильственного кормления, я решил, что хватит. Они засунули мне зонд, и я понял, что они могут просто порвать пищевод. Тогда я прекратил.
– Как и когда проходил суд?
– О, его назначали и отменяли несколько раз. Потом провели в каком-то Доме культуры. В зал суда пропустили только жену. Мне говорили, что возле здания суда собралось более пятисот человек, но я ничего не видел. Мне не давали говорить, улюлюкали из зала. Первые два ряда занимали гэбешники. Все закончилось в один день. Дали три года общего режима и тут же увезли. Дальше меня переводили из тюрьмы в тюрьму. Дали свидание с Диной. Она сказала, что у меня родилась дочь, и на мое имя каждый день приходят десятки поздравительных телеграмм. У Дины был маленький американский фотоаппарат, и она сумела сфотографировать меня через стекла. Этап продолжался почти полгода. То, что я там видел, не описать. Там были такие камеры, где даже мухи не летали. Они падали от недостатка кислорода.
– Где ты сидел?
– Под Томском, возле деревни Асино. Там делали большие деревянные катушки для кабелей. Но я вначале работал санитаром в местном медпункте. Я поступал так, как меня Боря учил, – никогда не изображать из себя того, кем ты не являешься. Зэки – очень тонкие психологи и сразу все понимают: кто ты и что ты. Я был, на их языке, «мужиком», не блатным. Но я врач, а все они очень больные люди. Много туберкулезников, печеночных. Подходили проконсультироваться. Дина выписала мне с воли всю советскую пропаганду: «Правда», «Известия», «Комсомолец». Профессиональную прессу нельзя, а это можно, меня же перевоспитывать надо. Этот шаг имел большое практическое значение. Дело в том, что на зоне в туалетах не было бумаги. А если задницу не подтирать, то могут быть очень серьезные заболевания, от них и умереть можно. Зэки подходили, просили бумагу. Таким образом, советская пропаганда находила достойное применение.
Место санитара я вскоре потерял по своей глупости. Дело в том, что я познакомился с зэком, работавшим на местной телефонной станции. Я ему помог, он чувствовал себя обязанным и однажды в ночную смену дал мне позвонить в Москву. Поскольку мой телефон был отключен, я позвонил Бершадской. Она долго не могла распознать меня по голосу, а когда узнала, заорала: «Бродский!». Ее телефон наверняка прослушивался, и это засекли. Потом в зоне полы в камерах поднимали, думали – у меня рация есть. Они же знали, что мое первое образование радиоэлектронное, медицинское – второе. В результате мне дали пятнадцать суток карцера и выгнали из санчасти. Когда я вышел из карцера, меня покачивало. Ко мне подходят трое козлов. «Давай, доктор, иди полы мыть». Полы мыли педерасты, и я понимаю, что меня хотят опустить. Я выбрал самого здорового из них и вложил ему, сколько было сил. Он под шконку улетел, а остальные меня избили, будь здоров. Отлежался, выхожу на работу, а там мне говорят, что опять собираются поколотить. Я положил в сапог напильник и жду.
– Ты думаешь, они по своей инициативе?
– Нет, конечно, «кум»* приказал. За телефон наказывал. Карцера ему, видно, мало показалось. Они подходят и говорят: «Давай на бревна», – а на бревнах тоже педерасты работали, там недели не проходило, чтобы кто-то кости не ломал. Я снова ударил, и меня снова избили. Я лежу в крови, и тут подходит вор и говорит: «Вы что тут, козлы, с евреем делаете. Вы же даже письмо написать не умеете, а у него пол-Москвы адвокатов. У него смотри вот – напильник в сапоге. Он же тебя запорет, и ему ничего не будет». Он им так популярно объяснил, и они от меня отвязались. Дальше началась обычная лагерная жизнь. Два раза Динка приезжала. Лагерное начальство ее боялось. Она их жалобами донимала.
– Тебя освобождали досрочно?
– Да. Вдруг отправляют меня в медсанчасть. Лежу, ничего не делаю. Прибегает шнырь, вызывает к начальнику. Захожу, сидят трое. «Присаживайтесь». Один говорит: «Я генерал КГБ, а это начальник областного КГБ. У вас есть какие-нибудь проблемы?» – «Когда есть, я в МВД обращаюсь. Я же у них сижу». Юлик, я с КГБ на переговоры никогда не шел. Поворачиваюсь уходить, а он говорит: «Владимир Исаакович, вы уехать хотите?». И я как-то замедлил, повернулся. «Мы хотим вас выпускать. Вы подумайте. Я вернусь сюда через два дня, и мы с вами все решим». – «Ни вы мне не верите, ни я вам не верю. Чего время-то зря тратить». А он мне: «Забудьте о втором сроке». Как только я на зону прибыл, мне стали вторым сроком угрожать – опять за хулиганство. Он ушел, а я задумался. Выговор у него московский, не местный. Через два дня приходит. На этот раз один. Я его спрашиваю: «Ты кто?» – «Тот, кто все решает». – «Я за десять лет много ваших провокаций повидал. Не хочу я иметь с КГБ никаких дел». – «Да что вы, Владимир Исаакович, я такого от вас не ожидал. Я действительно все решаю». «Ах, ты все решаешь! Вот телефон – можешь мне разговор с женой устроить?» – «Это надо согласовать, ее может не быть дома, у вас телефон отключен». – «Ты же говоришь, что все можешь». Пауза. «Ну, хорошо, подождите за дверью». Через час вызывает – «Берите трубку». Я беру телефон, а на другом конце Таня Зуншайн. Она подзывает Дину. «Освобождают тебя, – говорит Дина.– Шеварднадзе сказал, что освобождают». – «Они тут предлагают написать просьбу о помиловании». «Да ты что, придурок, что ли? Никаких помилований. Пошли своего генерала на х..». Узнаю мою Дину! А генерал все слышит, сердится. «Хорошо, – говорю, – передай всем: если я через три дня не буду в Москве, то объявлю голодовку». Тут разговор обрывается.
Короче, они устроили суд, на котором за хорошее поведение меня освобождают и переводят на «химию»*. А у меня в деле взыскание за взысканием, куча карцеров, но когда им надо… На выходе из зоны у меня забирают предписание на «химию» и дают вместо него документ о том, что я еду в командировку в Москву. По дороге в Томский аэропорт сопровождающий говорит: «Владимир Исаакович, у вас на счету шестьсот рублей. Может, заедем в наш распределитель, оденетесь, костюмчик приличный купите». – «Ничего не надо! – говорю, – мне и так хорошо». Потом зашли в кафе на заправке. Он говорит, что на мои деньги может меня покормить. Я сначала отказался, а потом смотрю – там яичко под майонезом!!! Ну как тут выдержишь? «Давай, – говорю, – пару яиц купи». Они меня в самолет погрузили и собрались уходить. «Я что, вот так один и полечу?» – «А куда ты из самолета денешься? В Москве тебя встретят». Так и летел один в тюремной робе с номером. В Москве меня встречал генерал, провел через зал для почетных гостей. «Вас подвезти?» – «Да нет, я уж как-нибудь сам». Взял такси, но они меня до дома на своих машинах сопровождали. Было это 18 сентября 1986 года. Дома я первый раз увидел дочку. Ей еще года не было. Получилось так, что я сидел год и три месяца.
– Ты сел одним из последних, а вышел одним из первых?
– Да, через полгода после Толика.
– Надо отдать Дине должное, за тебя мощно боролись.
– В Вене я встречался с Шульцем. Он сказал, что не встретился бы с Шеварднадзе, если бы я не пересек границу.
– Разрешение быстро дали?
– На следующий день мы пошли в ОВИР. Там говорят, что у нас есть разрешение и что надо все оформить. Динка говорит: «Ничего не будем оформлять, за нас Шеварднадзе оформит». Я думаю, елки-палки, сейчас лишат разрешения. Я же только из зоны, побаиваюсь еще. Но все обошлось, получили мы разрешение. Наступает суббота, а нам надо билеты на самолет заказывать, в ЖЭКе выписаться. Прихожу в ЖЭК, начальница ЖЭКа больна. А за мной везде черная «волга» следует. Я только успел позвонить паре друзей, как возле ЖЭКа тормозит машина, из нее выходит дама и кричит: «Кто здесь Бродский?» Потом ставит мне печать и говорит: «Меня из-за тебя из постели вытащили». Когда им надо…
– Сколько времени у вас ушло на сборы?
– Два дня.
– А на оформление?
– Один день. Все было моментально. Через три дня после того, как я вышел, мы были уже в Вене. Встречи, корреспонденты, свистопляска. А я еще совсем свежий из зоны, только что одежду сменил.
21 сентября 1986 года Владимир Бродский с женой и дочкой прибыл в Израиль.
– На работу быстро устроился?
– Да. Я даже в ульпан не пошел. Мой шеф сказал, что он много лет в Израиле работает и обходится английским. А у меня английский был в порядке. Вначале трудно было себя зарекомендовать. И зона часто снится, все зубы там потерял.
Леонид Вольвовский (р. 1942), Горький
25 июня 1985 года в Горьком был арестован активист и преподаватель иврита Леонид Вольвовский. Житель Горького, он приехал в Москву для подготовки кандидатской диссертации. После защиты остался в Москве. В 1974 году подал документы на выезд и получил отказ. С 1976 года начал преподавать иврит. Артистичный, постоянно фонтанирующий, он проявился не только как популярный преподаватель. Вольвовский был постоянным лектором в Овражках, заводилой и участником выступлений лесных фестивалей песни, организатором и участником выступлений возле синагоги на еврейские праздники, участником пуримшпилей, активным организатором международного симпозиума по культуре. При такой публичной активности Вольвовский быстро набирал штрафные очки в КГБ, а досье на него толстело на глазах. В январе 1980 года его выслали из Москвы практически одновременно с академиком Сахаровым. Он поселился по месту прежней прописки в городе Горьком.
Но деятельная натура Вольвовского не терпела бездействия. Весной он приехал в Москву и сказал, что готов принять участие в моих проектах в городах. Я предложил ему Кишинев. Как рассказывали участники его курсов в Кишиневе, каждый день с ним был для них праздником. Однако через десять дней его арестовали, формально – «за бродяжничество». Кампания в защиту Вольвовского была мощнейшей. Его продержали под арестом около месяца и отпустили. Еще в Москве Вольвовский стал соблюдать религиозные заповеди, освоил профессию резника. В Горьком он на протяжении нескольких лет продолжал преподавание иврита и изучение Торы. 7 июня 1985 года в газете «Горьковский рабочий» появилась статья «Опасности иудаизма», в которой шельмовалась «реакционная сущность иудаизма». Через восемнадцать дней Леонид был арестован. Суд состоялся 18 октября 1985 года. Вольвовский отказался от услуг адвоката и говорил на суде на иврите. Его приговорили к трем годам заключения «за клевету на советский государственный и общественный строй» и отправили отбывать наказание в Якутию. Этап до города Ленска, где расположены знаменитые Ленские прииски, занял два месяца.
– Арье (ивритское имя Вольвовского – Ю.К.), как тебя арестовали?
– Я работал в фотоателье и в этот день продавал фотографии в фойе какого-то завода. Появились двое в гражданском, забрали меня, привезли домой, устроили обыск. И все! Начали они с обвинения «в измене родине» – 64-я статья, потом спустились до «клеветы с умыслом подрыва советской власти» – 70-я статья, а осудили просто за клевету по 190-й: критикуешь, возбуждаешь, распространяешь «Эксодус» – три года заключения.
– Где было сложнее, на следствии или в тюрьме?
– Все было непросто. Физически это невероятные условия. Люди доведены до такого состояния… все напряжены. Ты должен воевать на два фронта – с «конторой» и теми, с кем сидишь. С сокамерниками провели соответствующую работу, их шантажировали. Поразительно, что все они потом рассказывали об этом мне. На следствии меня без всяких причин отправляли в карцеры: один раз в день хлеб и через день суп. Тебя раздевают почти догола, и там очень холодно. Я помню, после карцера камера приготовила мне накрытый стол. Старший говорит: «Леня, мы тут приготовили для тебя, но у меня к тебе есть одна просьба – это все некошерное, так ты уж не придирайся».
Этап – это тоже вид издевательства. Там был один старый зэк, он меня подготовил. Он сказал, что это счастье, что меня послали в Сибирь. В Горьком был бы ад. Меня сначала хотели сделать начальником, но им не разрешили. Послали на работу с кирпичами. Кирпич весит 30 кг, и он мокрый. Их нужно было таскать по 700 в день, т.е. за смену нужно перетаскать 21 тонну. Через месяц у меня начался артрит, пальцы не разгибались. Сидели там такие подонки… просто мразь, они не могли ни писать, ни читать. Но среди них тоже попадались приличные люди. Один баптист пытался мне помочь. После кирпичей я работал на швейке. Мы шили подкапотники для машин. Швейка считалась самой блатной работой, на ней работали только русские.
– Помощь приходила?
– Раз в полгода свидание и посылка раз в четыре месяца.
– Ты вышел без необратимых потерь?
– Видимо, я простыл сильно, как зима – кашляю.
– Тебя выпустили досрочно.
– Да, я вышел в 1987 году, через два года. Давление на них было огромное. Вызывает меня генерал и спрашивает: «Рейган что, твой друг?». Я: «???». Он показывает мне письма от Рейгана. Я ему говорю: «Ну, если он считает меня своим другом, то он мой друг». Потом меня вызывают и требуют написать бумагу, что я раскаиваюсь. Я им говорю: «В чем? Наоборот, я буду продолжать делать то же самое». Как-то приходит посылка из Израиля. Это было в Пурим. Я вываливаю ее на стол и стою. Гробовое молчание. Потом один спрашивает: «Можно, я одну конфетку возьму?» – «Конечно», – говорю. Через секунду на столе ничего не осталось.
Потом: «Вольвовского к начальнику лагеря с вещами». Ты никогда не знаешь, что это в точности значит. Ночь, этап в Якутск –500 километров. Там какая-то больница. Меня помещают в палату. Не лечат, но кормят нормально. А у меня свидание через три дня. Я начинаю качать права, и тут мне объясняют, что все. Мне зубы лечат!! Потом общий осмотр, меня выводят за ворота. Они никому не сообщили. Мы поехали в аэропорт, а у меня денег нет. Мне дали деньги на поезд и по пять рублей на день, но поездов в Якутске нет! Взял взаймы у офицера на рейс до Новосибирска – к Феликсу Кочубиевскому. Феликс уже отсидел три года и все время мне писал. Дальше уже все пошло нормально. Я вышел в марте, а разрешение получил 30 декабря 1987 года. Еще раньше они дали разрешение Кире – в Америку, специально, чтобы написать, что дочь сиониста едет в Америку. Я везде с ней ходил. В Вене ей поменяли американскую визу на израильскую. У Милы заболел папа – рак. Мы задержались на три месяца и прилетели в марте. Бегун приехал незадолго до меня. Он меня встретил и сказал: «Ты думаешь, все кончилось? Нет дорогой, все только начинается».
Алексей Магарик (р. 1958), Москва
14 марта 1986 года в Тбилисском аэропорту по обвинению в «хранении и распространении наркотиков» был арестован преподаватель иврита, поэт и музыкант Алексей Магарик. Он навещал друга и на обратном пути, во время досмотра в аэропорту Тбилиси, в его дорожной сумке «была обнаружена» пачка сигарет с наркотиком. Магарик видел эту пачку сигарет впервые.
Суд, состоявшийся в Тбилиси 6 – 9 июня 1986 года, приговорил Магарика к трем годам заклю-чения «за хранение наркотиков». В своей защитной речи Алексей сказал, что считает себя невиновным. «Возможно, если бы я при-слушался к советам следователя Читадзе и признал вину, мое положение было бы легче. Но я невиновен, я не хранил наркотики, и у меня нет никакого желания клеветать на себя». Вначале он отбывал наказание в Грузии, а затем – в омских лагерях в Сибири.
Его отец, Владимир Магарик, выехавший ранее, активно боролся за освобождение сына, устраивал демонстрации и голодовки протеста. Жена, Наталия Ратнер, владевшая несколькими иностранными языками, включая иврит, английский и французский, вела борьбу из СССР. 14 сентября 1987 года исполнилась половина срока заключения. Тбилисский суд пересмотрел дело и сократил срок вдвое. В этот день Алексей Магарик вышел на свободу. Через пять месяцев семья Магарика получила разрешение на выезд и 22 февраля 1988 года прибыла в Израиль.
Перечисленными процессами не исчерпывается список лиц, подвергнутых арестам и судебным преследованиям. По каждому аресту проводились обыски и допросы десятков, а иногда и сотен людей, каждый из которых мог в любой момент превратиться в обвиняемого. Я почти не говорил здесь об этой стороне волны арестов 1984 года. У меня также нет возможности рассказать обо всех арестованных. Упомяну вкратце лишь о тех, о ком удалось получить достоверные данные.
24 апреля 1984 года киевский отказник Александр Черняк был приговорен к четырем годам заключения по обвинению в нарушении доверия и подделке документов. 5 января 1985 года к трем годам заключения «за распространение заведомо ложных измышлений…» приговорен черновицкий отказник Леонид Шрайер. 22 февраля 1985 года в Киеве арестован религиозный еврей из Москвы Анатолий Вершубский. Его обвинили в краже религиозных книг из киевской синагоги. В суде, состоявшемся 7 мая, его приговорили к двум годам лишения свободы «за присвоение государственной собственности». 19 июня 1985 года в Донецке арестован отказник-журналист Евгений Койфман. Его обвинили в хранении наркотиков, и на суде, состоявшемся 17 сентября, приговорили к году условно. 21 апреля 1986 года «за уклонение от службы в армии» Тбилисский суд приговорил к году заключения Бецалеля Шалолашвили. 8 января 1986 года в Ленинграде был арестован активный участник исторического семинара Владимир Лифшиц. Его обвинили в «клевете на советский общественный и государственный строй», и на суде, состоявшемся 18 марта 1986 года, приговорили к трем годам заключения. 26 сентября 1986 года ленинградский отказник Семен Боровинский был приговорен к пяти месяцам исправительного труда условно за отказ от дачи показаний против Владимира Лифшица.
В конце 1986 года высшее советское руководство приняло решение прекратить уголовное преследование лиц, боровшихся за выезд легитимными средствами. Арестованные по этим процессам были «помилованы», освобождены и вскоре после этого получили разрешения на выезд.
[1] Иосиф Бегун. Из интервью автору.
[2] Там же.
[3] Там же.
[4] Александр Холмянский. Из интервью автору.
[5] См.: Холмянский А. Звучание тишины. Иерусалим, 2007. С. 243–260.
[6] Там же. С. 415.
101 Soviet Jewish Affairs: Chronicle of Events. P. 93.
[7] Там же. С. 433
[8] Там же. С. 434
[9] См.: «Soviet Jewish Prisoners of Zion, Mark Nepomnyaschy”, ongoing files, Public Counsel for Soviet Jews, Israel.
[10] См.: «Soviet Jewish Prisoners of Zion, Yakov Levin», ongoing files, Public Counsel for Soviet Jews, Israel.
[11] См.: “Soviet Jewish Prisoners of Zion, Yosef Berenstein”, ongoing files, Public Counsel for Soviet Jews, Israel.
[12] См.: “Soviet Jewish Prisoners of Zion, Alexander Yakir”, ongoing files, Public Counsel for Soviet Jews, Israel.