Глава 19. Ленинградский процесс

Тонкий ручеек эмиграции, возобновившийся в конце 1968 го­да, ни в коей мере не решал проблему для всех желающих. В 1968 году выехало всего двести тридцать человек, в 1969 – три тысячи тридцать три человека. Это было больше похоже на жела­ние властей избавиться от активных сионистов и смутьянов, под­нявших голову после Шестидневной войны. Такие меры не сбивали эмиграционную волну, а только возбуждали аппетит самой возможностью выезда.

Неудивительно поэтому, что среди активистов находились го­рячие головы, искавшие возможность выбраться из страны минуя пограничный контроль. Есть свидетельства о ленинградцах, про­верявших вариант пересечения гра­ницы с Финляндией, о планах бегс­тва на воздушном шаре, даже о зах­вате подводной лодки… Активист из Ростова (ныне профессор бээр­шевского университета) планиро­вал добраться вплавь до Турции. Эти планы заканчивались, как пра­вило, на этапе подготовки ввиду высокого риска и крайней сложно­сти их практического осуществле­ния. Но не все.

Одной из попыток нелегального пересечения границы с помощью захвата самолета предстояло стать поворотным моментом в борьбе за свободу эмиграции.

Идея принадлежала Марку Дымшицу, бывшему военному ле­тчику, понимавшему, что обычный выезд – не для него.

Марку выпала суровая доля: он потерял родителей во время ленинградской блокады, ему было тогда 15 лет, прошел детский дом, испил до дна чашу государственного и бытового антисеми­тизма сталинских времен. Не сломался.

Твердо зная, что его место в Израиле, много лет вынашивал идею побега. Он понимал, что в одиночку план не осуществить, и неспеша искал соратников. Они нашлись после встречи с Гиле­лем Бутманом.

“Мне рассказали о бывшем военном летчике, который самостоятельно пы­тался учить иврит, даже не имея уче­бника, – писал Гутман.[1] – Я попро­сил передать ему приглашение в уль­пан. Он пришел ко мне сразу же. Мо­ложавый брюнет лет сорока, в акку­ратном сером костюме, гладкие воло­сы… Он с женой и двумя дочерьми жил недалеко от меня на Ново-Из­майловском проспекте. Он стал захо­дить ко мне в связи с занятиями в ульпане. Очень быстро разговоры пе­решли от иврита к Израилю, и стало ясно, что мы единомышленники… Однажды, в конце ноября-начале де­кабря, мы с Марком гуляли недалеко от моего дома. Наверное, к этому времени он уже решил, что может рискнуть. Когда разговор снова завертелся вокруг проблемы выезда, Марк вдруг сказал: “Не фантазировать надо, а просто улететь”. “Как?” – удивился я. “Захва­тить самолет”, – спокойно сказал Марк, и было ясно, что все давно им обдумано… Первым моим импульсом было – немедленно отка­заться. Но я не отказался. Шальная мысль пришла мне в голову, и чем больше я о ней думал, тем глубже она застревала. А что, если это и есть десятая казнь, которая заставит фараона капитулировать? Может быть, это мой звездный час, бывающий в жизни только раз. Пройду мимо – никогда не прощу себе”.

Бутман загорелся идеей. Правда, оставались и сомнения – риск был велик. После долгих предварительных разговоров с Дымшицем Бутман решил обсудить этот вопрос на Комитете ор­ганизации. Комитет не высказал резкого возражения, но боль­шинство колебалось. То, что никто не возражал, ободрило Бут­мана. После этого Дымшиц приступил к проверке различных ва­риантов, а Бутман занялся подбором участников. В феврале 1970 года он отправился в Ригу, где хорошо знал только Арона Шпи­льберга и Сильву Залмансон. Мужем Сильвы был Эдуард Куз­нецов – они оба мечтали как можно быстрее выбраться из стра­ны. Так произошло второе судьбоносное знакомство. К апрелю 1970 года у Бутмана было уже око­ло сорока кандидатов на участие в акции.

Решения Комитета ленинградс­кой организации были обязатель­ными для всех групп лишь в том случае, если они принимались еди­ногласно. В противном случае ре­шения были обязательны только для тех, кто за них проголосовал. На том первом обсуждении из пяти присутствующих членов комитета за акцию проголосовали только двое – сам Бутман и Анатолий Го­льдфельд. Остальные от участия от­казались, но обещали помогать, в случае если акция будет готовиться. Постепенно, однако, от осто­рожно положительного отношения они стали переходить к осто­рожно отрицательному, а затем и к резко отрицательному отно­шению.[2] Остыл Соломон Дрезнер, Анатолий Гольдфельд пере­стал говорить о личном участии и влиял в том же направлении на кишиневцев. Против выступил Владимир Могилевер: “Ты пред­ставляешь, что здесь будет? Разгром организации, аресты, обыс­ки, с ульпанами будет покончено. Затянут гайки так, что не отк­роешь рта… А если результатом будет только то, что евреев со­всем перестанут принимать на работу, в институты, если начне­тся волна антисемитизма на улицах? Подумай о тех, кто оста­ется”.[3]

В апреле 1970 года состоялась конференция ленинградской организации, на которой обсуждались ее программа и устав. В отличие от обычных встреч на конференцию были приглашены не по одному человеку от группы, а по два и кроме того еще не­сколько человек, не представлявших группы. К вечеру, когда об­суждения близились к завершению, Давид Черноглаз при поддер­жке Могилевера поднял вопрос об операции:

“Организация стоит сейчас на краю гибели. Если мы не при­мем сегодня решительных мер, организации осталось недолго жить. Причина – сепаратная деятельность члена Комитета Гиле­ля Бутмана. Он готовит сейчас акцию, результатом которой будут аресты членов организации, обыски, фактическое прек­ращение деятельности организации”.[4]

– Вы с самого начала были резко против операции? – спросил я Давида Черноглаза.

– Не совсем. Поначалу идея произ­вела на меня сильное впечатление… она была яркая и на первый взгляд казалась очень привлекательной. Я ее не отверг с порога.

– Чем вы объясняете свое столь резкое выступление на конференции?

– К этому времени я уже понимал всю проблемность опе­рации. Могилевер понимал. О су­ществовании и деятельности ор­ганизации было наверняка извест­но властям, риск был слишком ве­лик. Кроме того, мы не для этого затевали организацию, у нас были другие задачи, другие темы. Об­суждение на этом расширенном собрании, подобных которому ни до, ни после у нас не было, пред­ставляло собой отчаянную попыт­ку остановить Бутмана. Идея бы­ла такая – затянуть время, замо­тать тему, отговорить его или дать ему самому себя отговорить.

Участники конференции, впервые услышавшие об этом, заволновались. Бутман заявил, что, пос­кольку по новому уставу решения конференции являются обя­зательными для всех, в случае отрицательного решения он вый­дет из организации и завершит дело. Тогда решили вернуть обсу­ждение вопроса на Комитет. На фоне конфликтной ситуации и неоднократных попыток убедить Бутмана отказаться от проведе­ния операции, соображения конспирации уже должным образом не соблюдались. Бутман твердо стоял на своем, хотя сомнения уже начали его беспокоить. Наконец, на одной из встреч Михаил Вертлиб бросил спасательный круг: “Давайте запросим Израиль. Как скажут, так и сделаем”.[5]Все согласились – день “Х” ото­двигался, и это всех устраивало.

“Г.Бутман и В.Могилевер через норвеж­ского гражданина Р.Аронсона, находив­шегося в тот момент в СССР, запросили у израильского правительства санкцию на проведение трех акций: захват самолета, проведение открытой демонстрации в Ле­нинграде и проведение закрытой пресс-конференции для иностранных журналис­тов. Решением этого вопроса в Израиле занимался Нехемия Леванон. В результа­те проинструктированный им А.Бланк по­звонил в Ленинград и говорил с Могиле­вером… А.Бланк передал ответ Леванона под видом решения консилиума врачей о применении больной тещей Г.Бутмана трех лекарств. По поводу первых двух акций был получен категори­ческий отказ, а проведение пресс-конференции было оставлено “на усмотрение местных врачей”.[6]

– Глава “Натива” Нехемия Леванон был категорически про­тив угона самолета и рассматривал это как провокацию, – вспоминает Эйтан Финкельштейн.[7] – Должен признаться, что я рас­сматривал это так же…”

– Тебе предлагали в этом участвовать? – спросил я.

– Это я предлагал им не участвовать, – ответил Эйтан. – И они мне обещали. Понимаешь, жизнь ведь сложная штука. Если человек бросается с десятого этажа, он может выжить и стать героем, но 99 процентов разбиваются. Тогда это выгля­дело как провокация, и я почти уверен, что за ниточки так или иначе дергали органы… Это не бросает никакой тени ни на Кузнецова, ни на Дымшица. Мир боролся с угонщиками само­летов.

Итак, ответ из Израиля был категорически отрицательным. Бутман подчинился, сообщил об этом остальным кандидатам на участие в “свадьбе” (кодовое название акции) и вышел из игры. Но подчиниться были готовы далеко не все.

Моторами операции стали теперь Марк Дымшиц, Эдуард Куз­нецов и Иосиф Менделевич. И даже когда Кузнецов предложил перенести операцию на год, хладнокровная целеустремленность Дымшица и решимость группы испытать свой шанс победили.[8] 15 июня 1970 года 12 евреев, в подавляющем большинстве ри­жане, предприняли попытку похищения самолета. Они планиро­вали перелететь в Швецию и уже оттуда отправиться в Израиль. Наметили небольшой двенадцатиместный самолет АН-2, летав­ший из аэропорта Смольный (Ленинград) в городок Приозерск, расположенный рядом с финской границей. В день “Х” скупили все 12 билетов на самолет.

“После посадки в Приозерске, когда пилот откроет кабину, – описывал план захвата Мен­делевич,[9] – двое наших будут стоять по обе стороны двери и свяжут ему руки. Второй пилот, сидящий спиной к выходу, не успеет вынуть револьвер – его тоже свяжут” “Моя задача, – продолжал Менделевич,[10] – помочь Менделю Бодне, спортсмену-борцу, связать первого пилота, Израиль Залмансон и Эдик Кузнецов должны были справиться со вто­рым пилотом. Я написал текст “Завещания” о причинах, толкнувших нас на этот отчаянный шаг. Если мы погибнем или нас арестуют, “Завещание” нужно предать гласности”.

Группе захвата не удалось даже войти в самолет. Всех взяли у трапа при посадке. Чекисты обставили все, как впечатляющий спектакль. Задержание безоружной груп­пы производилось с применением войсковых частей и собак-ов­чарок…

“Мы… – было напи­сано в “Завещании”,[11] – предпринимаем попытку покинуть терри­торию этого государства, не испрашивая на то разрешения властей. Мы из числа тех десятков тысяч евреев, которые на протяжении многих лет заявляют соответствующим органам советской власти о своем желании репатриироваться в Израиль. Но неизменно, с чудо­вищным лицемерием, извращая общечеловеческие, международ­ные и даже советские законы, власти отказывают нам в праве вы­езда. Нам нагло заявляют, что мы сгнием здесь, но никогда не уви­дим своей Отчизны… Нами движет желание жить на Родине и раз­делить ее судьбу”.

В послесловии к “Завещанию” из­лагалась просьба позаботиться о род­ных и близких в случае неудачи.

Известие об арестах тревожной вол­ной прокатилось по рядам активистов. С одной стороны, попытка похищения самолета высветила катастрофическую ситуацию с выездом из страны: до чего нужно было довести законопослушных людей, чтобы, рискуя жизнью, они по­шли на такой шаг. А с другой стороны, если бы даже эта операция увенчалась ус­пехом, она решила бы только личные проблемы участников, ставя под удар разъяренного КГБ оставшихся в стране родственников, друзей и соратников. Весь мир боролся с похитителями са­молетов, и такого рода преступления безоговорочно и категорически осужда­лись. У советских карательных органов появился идеальный повод для расправы.

Ситуацию изменил приговор. ОНИ вынесли два смертных приговора за попытку, обошедшуюся без жертв и предотвращенную до то­го, как угонщики взошли на трап самолета. Всем стало ясно, что речь идет не о наказании преступников, а о расправе над теми, кто хотел эмигрировать из СССР.

“Первый секретарь обкома Ленинградской области, Толсти­ков, был, по-видимому, порядочным антисемитом, – комменти­ровал возникшую ситуацию Эйтан Финкельштейн, – наказания были чудовищными! Вот если бы не было расстрельных дел, ес­ли бы сроки были умеренными, скажем 3-5 лет, то все бы про­молчали, и был бы крупный провал – нас всех бы гоняли и может быть даже пересажали”.[12]

“По сведениям, собранным из разных источников… – писал Эдуард Кузнецов, – именно Толстиков (как всякий почти глава столь весомого надела, как Ленинград, рвавшийся в самые верхи партийной иерархии) настоял в Кремле на необходимости и же­лательности жесточайшей расправы с посягнувшими на побег из СССР, чтобы раздавить движение за эмиграцию, насмерть напу­гав его участников (по делам, связанным – зачастую очень услов­но – с нашим, было арестовано в разных городах 46 человек). Он и иже с ним промахнулись… Толстикова “опустили” и турнули послом в Китай, а потом и вовсе в Голландию”.[13]

Шансы на успех у операции “Свадьба” были самые минималь­ные.

– Я как человек уже отсидевший и не последний дурак на этой земле пони­мал, конечно, что дело это безнадеж­ное, – вспоминает Кузнецов.[14]– Вот у нас было 16 участников. Для того чтобы они определились, нужно было перего­ворить с сотней-другой человек. Те, кто отказывался, секрет хранить были не обязаны… болтали и шушукались. Даже те, кто был внутри – человек так устро­ен, он не может… хоть подружке, хоть любовнице… Утечка была неизбежна.

– Почему же вы пошли на это?

– Давай я сначала расскажу про себя, а потом, если тебе будет интересно, обрисую психологическую мотивацию и ситуацию с остальными. Мое положение было довольно сложным. Я только что отсидел семерик и был под админи­стративным надзором, за мной следили. Стоило мне про­явить минимальную активность, меня бы снова повязали практически ни за что… Так что для меня вопрос стоял таким образом: или сажусь за дело, или за просто так.

Я себе записываю в большую заслугу, что уже в те годы угадал тенденцию, которая позже привела к детанту. Мне приходилось общаться с крупными деятелями. У них была старая теория – менять все изнутри: “Мы понимаем, что все разваливается, что все сволочи, но вот надо порядочным людям входить в партию и менять все изнутри”. При этом они понимали, что экономическая ситуация в России была крахо­вая – Советский Союз дозревал до “детанта”, т.е. в обмен на валюту, пшеницу, “ноу-хау” и все остальное власти готовы были попятиться в каких то вопросах. В чем именно они го­товы были попятиться как раз и состоял вопрос. Если мы на­давим на эмиграцию, то, возможно, в ней они и попятятся. Такое примерно у меня было соображение, и в нем я угадал.

– Но в то время Запад испытывал страх перед Совет­ским Союзом, Израиль делал все возможное, чтобы, не дай Б-г, не рассердить его…

– Конечно. Но вот Максимов мне рассказывал, как он выпивал с Байбаковым, бывшим началь­ником Госплана, и лаял при этом на советскую власть. А тот ему: “Да ты что! Ты еще не знаешь ничего!.. Я вот выхожу на улицу и смотрю – трамваи ходят, окна светятся, телевизоры у людей ра­ботают – и думаю про себя: как же все это ухитряется работать?” Все пробуксовывало, все! Они са­ми прекрасно понимали, что они дозрели до детанта, до уступок… Нельзя, конечно, сказать, что я был уверен на все сто процентов, но у меня была такая тео­рия, и я ее пропагандировал: “Ребята, если нажать, то есть шанс”.

Но и власти, конечно, загнали нас в угол. Люди подавали по несколько раз, получали отказы, и у них не оставалось ни­какого просвета: работы нет, из институтов повыгоняли… У нас собрался народ, который хотел действия, а не разгово­ров… У них была определенная иллюзия в отношении меня – мол, опытный, знает, как это делается… Но на самом деле, кáк я понимал ситуацию? Пенсон, кажется, ее высказал: “Пу­сть посадят, зато потом уж наверняка выпустят”. Это от безы­сходности.

Неоднозначно все… Вот мы шли к аэродрому… потом из дела мы узнали, что они стянули туда целый пограничный полк. За каждым кустом сидело по два-три солдата. Мы де­лали вид, что их не замечаем, они тоже отводили глаза. Мы знали на что шли, но так уж человек устроен, он не хочет себе до конца признаваться: авось что-то… – ведь они сле­дили за нами и раньше, когда мы делали пробные полеты, и не арестовывали… Вдруг они нас снова проводят до самоле­та, подумают, что это очередной сходняк, сообщат куда надо – мол, вылетели, и все… Зная, как работает советская систе­ма, такой вариант тоже не исключался.

Трезво смотря на вещи, знал, что повяжут. Но если бы по­вязали втихую, до этого, то могли бы судить закрыто, и никто бы не узнал… Нам важно было, чтобы был скандал, и в этом наши интересы совпали с интересами ГБ. Им тоже важно бы­ло арестовать нас громко, чтобы показать – вот, мол, что пре­дставляют собой эти борцы за свободу выезда!.. – на самом деле это обыкновенные разбойники. Наши интересы совпали.

– А то, что Запад мог испугаться попытки похищения самолета?

– Ну, Бутман запросил Израиль для отмазки, чтобы отка­заться… Израиль мог ответить только “нет”. Они же не зна­ют… а может это провокация.

Пасли команду “похитителей” плотно. Еще в апреле председа­тель КГБ Андропов докладывал в ЦК, что сионистская организа­ция Ленинграда совместно с националистами Риги планирует провести некую секретную акцию, относительно которой они на­мерены запросить мнение Израиля. “Комитетом госбезопас­ности принимаются меры по проверке полученных дан­ных и недопущению осуществления возможных вражде­бных акций со стороны еврейских националистов”,[15] – заверял Андропов.

Какая уж там секретность! Семен Ария, адвокат Менделевича на процессе, свидетельствует: “Степень конспиративности напо­минала одесский анекдот о шпионе, “который живет этажом вы­ше”. Насколько я помню, в деле были сведения о том, что подбор желающих в Риге производился путем опроса публики на буль­варе… В Ленинграде дети улетавших прощались с одноклассни­ками в школе…”[16]

КГБ готовил громкий процесс. Он хотел продемонстрировать ЦК и всему миру эффективность советских органов государстве­нной безопасности и заодно заткнуть рот “всем этим борцам за права евреев” на Западе, показав, кого они защищают.

“Во время следствия, – пишет Менделевич, – происходят стран­ные вещи: мужественные и замкнутые люди вдруг становятся роб­кими и разговорчивыми, даже тогда, когда без особого труда мож­но было бы промолчать. В лагере часто обсуждают этот “феномен податливости”. Предполагают даже, что в пищу заключенных доба­вляют химические препараты, ослабляющие волю подследствен­ных. Но, по-моему, все обстоит проще. Страх перед КГБ, вселяе­мый в советского человека с детства, ломает его еще до допроса… А впереди у заключенного не героическая открытая схватка, а прозаическая ежедневная рутина следствия, требующая от него упорства и сопротивления.

Все это происходит на фоне полного отрыва от привычной жи­зни. И надо не сдаться, не забыть, во имя чего ты шел по такому опасному пути. Без веры в справедливость своего дела теряется чувство реальности… Ты без газет, без писем, без вестей из дому. И, может быть, все о тебе давным-давно забыли. Ты один. Один на один со следствием”.[17]

В начале ноября, когда следствие по самолетному делу близи­лось к завершению, в Советском Союзе произошло реальное по­хищение самолета. Два литовца, отец и сын Бразинскасы, бежали таким образом из Советского Союза. При этом они убили стюар­дессу и ранили двух пилотов.

“Ну, теперь вам всем вообще жарко придется!” – заметил сле­дователь Менделевичу на допросе. “Он знал, что говорил, – пи­сал Иосиф. – Чтобы отучить других угонять самолеты, нужно сурово покарать нас – для острастки. В связи с убийством стюар­дессы наш суд был отложен на месяц. Теперь он намечался на 15 декабря”.[18]

“Участники “Свадьбы”, – опишет позже юридическую сторону дела Семен Ария, – обвинялись в покушении на измену родине (по­пытка побега), попытке ocoбо крупного хищения (угон самолета) и в антисоветской агитации (“Обращение” с протестом против поли­тического антисемитизма). Перед процессом все защитники были собраны, и председатель ленинградской коллегии адвокатов Соко­лов сообщил нам о рекомендации “директивных” органов – не ос­паривать обвинение в измене. Поскольку клиенты наши виновными в измене себя не признавали, рекомендация эта была равносильна предложению о предательстве подзащитных. Оба московских ад­воката (Ю.Сарри и я) пренебрегли поэтому рекомендацией ленин­градского начальства и занимали в процессе пристойную позицию. Местные же коллеги были вынуждены подчиниться. Один из них, защитник Бодни, до такой степени проникся спущенной установ­кой, что даже после отказа прокурора в процессе от обвинения его клиента в измене (он пытался выехать к матери) – растерянно во­прошал нас, как ему теперь быть, можно ли соглашаться в этом с прокурором или возражать ему и признавать измену… Не осмелюсь осуждать их, у них были семьи…”[19]

Процесс проходил с 15 по 24 декабря 1970 года в старинном особняке на Фонтанке в помещении Ленинградского городского суда. Первый заслон милицейского оцепления был расположен метрах в ста от здания, второй и третий – внутри него. Впускали по особым пропускам, выдававшимся райкомами партии. Огром­ный зал суда, по описанию Арии, мрачный и плохо освещенный, был заполнен тщательно отобранной публикой. Безмолвно и от­чужденно сидели родные подсудимых. Сценарий и исход этого спектакля были определены не в этих стенах и даже не в Ленин­граде. Мужественно держались подсудимые, и это производило впечатление даже на такую специфическую аудиторию: дыхания ненависти из зала не ощущалось.

21 декабря судья огласил приговор. Кузнецов и Дымшиц получили высшую меру наказания – смертную казнь. Применительно к особым обстоятельствам дела – неосу­ществлению замысла и полному отсутствию последствий – на­казание выглядело как чудовищная жестокость. Остальные под­судимые были приговорены к многолетним, от 10 до 15 лет, сро­кам заключения. Лишь Бодня получил 6 лет.[20]

Советский режим в очередной раз продемонстрировал свой жестокий оскал, но на этот раз он промахнулся. Вместо ожидае­мого испуга в Советском Союзе поднялась волна протестов. Еще бόльшая волна поднялась на Западе.

23 декабря 1970 года в далекой Испании к смертной казни бы­ли приговорены баскские террористы, повинные в гибели неско­льких полицейских. По Европе прокатилась волна демонстраций с требованием отмены смертных казней для них и для Дымшица с Кузнецовым.

– Ты знаешь, какую роль в твоей судьбе сыграл генера­лиссимус Франко? – спросил я Кузнецова.

– Ижо Рагер незадолго до своей смерти рассказал мне, что Голда Меир послала его с миссией к Франко, и Рагер убеж­дал его помиловать басков…

– Пятьсот лет прошло со времени испанской инквизи­ции, а генералиссимус Франко все еще помнил, что он из евреев…

– Демонстрации в Европе шли под лозунгом отмены “выша­ка”, и Рагер – я пишу об этом в моей последней книге “Шаг влево, шаг вправо…” – добился свидания с Франко как лич­ный представитель Голды. “Один раз, – сказал Рагер генера­лиссимусу, – вы уже оказали неоценимую услугу нашим соп­леменникам, не выдав евреев Гитлеру. Окажите ее еще раз – помилуйте людей, чьи руки обагрены кровью, ради спасения тех, чьи руки чисты”. Франко отменил смертную казнь и тем самым поставил Брежнева в дурацкую ситуацию: вроде ком­мунист, а менее гуманен, чем фашист. Так что по идее это подходит…¹⁰⁹

У меня вначале были сложные чувства по поводу попытки за­хвата самолета. Грамотным мне этот шаг не показался. Но после смертных приговоров все сомнения испарились – правое дело снова было на нашей стороне. 22 декабря мы, группа свердлов­чан, собрались у Кукуя. Закрыв двери и зашторив окна, Валера тихо сказал: “Из Москвы пришел сигнал! От нас ждут письма по приговору”. Сигнал пришел от Эйтана Финкельштейна, но имя его не называлось.

Мы понимали, что означает для всех нас это письмо. Опубли­ковав открытый протест, мы пересекали черту, из-за которой нет возврата. Когда мы остались с Валерой наедине, он спросил: “Хо­чешь написать?” “Я готов”. “Я тоже, – сказал Валера. – Давай сделаем так: пусть каждый за ночь напишет свою версию, а ут­ром мы их объединим”. “Идет”.

В ту ночь я не сомкнул глаз.

В восемь утра я пришел к Валере с несколькими исписанными страницами. Он прочитал и сказал: “Хорошо, давай возьмем твою бумагу за основу, я только подредактирую в нескольких ме­стах и добавлю пару мыслей…”

Валера внес несколько исправлений и спросил: “Ты хочешь подписать первый?”. Я хотел… “Я тоже хочу, – сказал он. – Да­вай бросим монетку”.

Монета выбрала его.

Наше первое письмо было довольно резким, и мы понимали, что наибольший удар обрушится на голову того, чья подпись бу­дет стоять первой…

Мы оба подписали, указав домашние адреса и номера телефо­нов. Потом пришли и подписали остальные… Володя Акс и Боря Рабинович присоединились к подписантам, и на этом две наши группы объединились. Боря Рабинович отправился отвозить пи­сьмо в Москву…

Я держу сейчас в руках это первое наше письмо, чудом сохра­нившиеся в отказной жизни пожелтевшие страницы… им уже тридцать пять лет. Сколько их было потом, таких писем… – не сосчитать, но это – первое – дороже всех.

Оно было адресовано Брежневу, Подгорному и Верховному Суду СССР.

“…Вынесенный приговор… является неоправданно жестоким и бесчеловечным… (Он) заставляет… вновь вспоминать черные дни периода культа личности…

Среди… осужденных… не было уголовных преступников, скры­вающихся от советского суда. Они не были вооружены и не могли создать угрозы для жизни пассажиров и экипажа самолета. Их ак­ция была пресечена в самом начале, и, по существу, налицо лишь замысел, а не попытка угона, тем более, не угон.

Единственной причиной, приведшей этих людей к мысли о зах­вате самолета… является отсутствие у них… возможности… вы­езда… законным путем… Большинство подсудимых… получали немотивированные и незаконные отказы… (Это) действия отча­явшихся людей, на которые их толкнуло несоблюдение властями законов своей собственной страны…

Миллионы евреев во всем мире и в СССР питают искренние сим­патии к Израилю, считают его символом и реальностью националь­ного возрождения еврейского народа… Нетрудно себе предста­вить… состояние человека… стремящегося принять… участие в… процессе национального возрождения… и получающего в этом отказ от официальных властей… Чего же хотят добиться власти? Устрашения или справедливого решения вопроса? Загнать болезнь внутрь или устранить причины, ее вызывающие?

Приведение в исполнение вынесенного судом приговора немину­емо оставит несмываемое пятно жестокости на мундире советского правосудия… Мы обращаемся к Вам, исполнителям высшей власти и законности Советского государства, с решительным требованием отменить смертные приговоры Дымшицу и Кузнецову.

Мы требуем полного соблюдения конституционных прав и гара­нтий советских граждан, в том числе и безотлагательного предоста­вления возможности выезда тем, кто этого пожелает…

Мы сочли необходимым копию данного письма направить также правительству Государства Израиль с просьбой, если оно сочтет это необходимым, ознакомить с его содержанием мировую общес­твенность”.

По израильскому радио зачитывали письма протеста. Их было много (свое веское слово сказали А.Сахаров и В.Чалидзе)… По­том Франко отменил смертную казнь баскским террористам – нам это казалось чудесным совпадением… Мы ждали, затаив ды­хание: неужели даже сейчас власти не образумятся?..

Через несколько дней смертные приговоры Дымшицу и Ку­знецову отменили… Мы были горды и счастливы… За нами уже начали следить, но мы упивались победой, в которой, как нам ка­залось, была доля и нашего участия.

Мы тогда еще не знали, какие силы пришли в движение в ре­зультате Ленинградского процесса. “В 1973 году, – рассказывал мне Кузнецов, – когда освобождали Сильву, она заявила, что не уедет, пока ей не дадут со мной свидания. Меня привезли в Лефортовский гэбэшный изолятор. Там меня вызвал на беседу генерал, назвавшийся Иваном Ивановичем Рудерманом. Он ска­зал: “Если бы мы знали, что так развернется, дали бы вам уле­теть… и были бы вы обычные воздушные пираты, а нам не при­шлось бы расхлебывать кашу с бесконечными протестами Запа­да…”

Адвокат Семен Ария так описывает процесс кассации:

“Обсудив с Менделевичем и его родными наши дальнейшие ша­ги по обжалованию приговора, подавленный, я вернулся в гостини­цу, и мы с коллегой начали готовиться к отъезду в Москву. Однако уехать не пришлось. В 11 часов вечера раздался телефонный зво­нок, и судья Ермаков предложил нам срочно приехать к нему. Я возразил: у меня на руках билет на поезд, мы на выходе. “Билет мы заменим, – сказал Ермаков, – не беспокойтесь”. Когда мы, недоуме­вая, вошли в кабинет судьи, все адвокаты были уже там. Ермаков сказал: “Сообщаю вам следующее. Дело наше через три дня будет слушаться в кассационном порядке Верховным судом. Поэтому завтра, в субботу, и в воскресенье для всех вас будет работать изо­лятор КГБ и канцелярия суда. За эти два дня вы должны успеть изучить протокол судебного заседания, подать свои замечания на него, помочь осужденным составить их жалобы, составить и отпе­чатать ваши и сдать их. В воскресенье вечером дело самолетом бу­дет отправлено в Москву, а во вторник рассмотрено Верховным судом. Вопросы есть?.. Ни объяснить, ни понять ничего не могу, – добавил Ермаков, – но таково распоряжение оттуда”. – И он поднял палец к потолку.

Едва я на другой день утром явился с вокзала домой, раздался те­лефонный звонок, и наш адвокатский глава Быков сказал мне: “Се­ня, срочно позвони Смирнову. Он у себя в ждет твоего звонка. (Л. Н. Смирнов был председателем Верховного суда России.) Я в оче­редной раз поразился: “Сейчас восемь часов утра. Невероятно, что­бы он работал с такого часа!” “Звони, – ответил Быков, – он на ме­сте, он в семь поднял меня”. Действительно, Смирнов был у себя. Когда секретарь соединил нас, раздался характерный гулкий голос: “Товарищ адвокат! Я знаю, вы только что прибыли. Но я лично всю ночь читал известное вам дело. В нем нет вашей жалобы. Вместо нее лежит то, что вы называете “летучкой”. Поэтому вам нужно приехать сюда, и к вечеру извольте сделать нормальную жалобу. На утренний чай вам дается 30 минут. Все ясно?” Назавтра, 28 де­кабря, мне снова пришлось преодолевать два кордона оцепления, чтобы пройти к залу, где предстояло кассационное рассмотрение нашего дела. Там на задней скамье уже сидел академик Сахаров с тремя вразброс приколотыми звездами Героя (тогда они еще не бы­ли отобраны)…

В коридоре мне встретился знакомый прокурор, и я спросил его, что происходит и как все это понимать. Он объяснил, что прези­дент Никсон по прямому телефону позвонил Брежневу и обратился с личной просьбой – не портить американцам Рождество, заменить до нового года смертные приговоры по делу! Брежнев, в свою оче­редь, попросил о том же кого надо у нас. А когда те робко заикну­лись, что, дескать, будут нарушены законные сроки, Брежнев счел это бестактностью и даже слушать не стал. Пришлось исполнять… “Так что сейчас у вас там и будет происходить замена высшей ме­ры по Никсону, а не по УПК”, – заключил мой знакомый”.[21]

Когда я спросил Джерри Гудмана, генерального директора “Национальной конференции в поддержку советского еврейства” в США, как они могли защищать потенциальных похитителей самолета в западных средствах массовой информации и в кори­дорах власти, он ответил:

“Я не использовал слова “похищение самолета”, потому что по закону это не было похищением… Одна из базовых вещей в пропаганде – знать, чтό ты делаешь, и быть осто­рожным в том, кáк ты это формулируешь. Похищение само­лета имеет точное определение. Самолет должен быть в воз­духе, захват самолета осуществляется вместе с его пассажи­рами… У них был их собственный пилот. Они крали государ­ственную собственность – да. Они могли бы украсть грузовик, что-то другое. Тот факт, что вы летите, в данном случае не имеет значения. Это не было похищением самолета в клас­сическом смысле этого слова. Мы научились это формулиро­вать, и это было важно. Когда это случилось и ОНИ начали арестовывать молодых людей в разных городах, американ­ская Конференция собралась снова и заявила: мы не можем продолжать действовать, как прежде. Затем в декабре был суд, и Дымшиц с Кузнецовым были приговорены к смерти. То­гда мы срочно созвали в Вашингтоне большую встречу лиде­ров организаций, на нее прибыла тысяча человек. Мы сфор­мировали делегацию и организовали встречу с президентом Никсоном Я не был членом этой делегации, был еще слиш­ком молод и недостаточно важен тогда… В результате они сумели отменить смертный приговор, и ребята получили по 15 лет. После этого “Конференция” встретилась еще раз, и “Лишкат Акешер” (другое название “Натива”) заявила, что те­перь мы должны делать намного больше, чем до сих пор. Ру­ководство приняло решение создать постоянно действующую группу. В июне 1971 года была создана “Национальная Кон­ференция в поддержку советских евреев” с офисом, соб­ственным бюджетом и штатом… Освобождение Дымшица и Кузнецова стало одним из самых ярких моментов моей жиз­ни, но это уже другая история…”

После пересмотра приговоры выглядели следующим образом:

Эдуард Кузнецов, Марк Дымшиц и Юрий Федоров – по 15 лет;

Алексей Мурженко – 14 лет;

Иосиф Менделевич – 12 лет;

Сильва Залмансон, Анатолий Альтман, Лев Хнох, Борис Пенсон и Вольф Залмансон – по 10 лет;

Израиль Залмансон – 8 лет

Мендель Бодня – 4 года.

Многие из них выйдут досрочно и получат разрешения на выезд в Изра­иль. Сильву Залмансон освободят уже в 1974 году в обмен на со­ветского шпиона Юрия Линова, пойманного в Израиле,[22] Эдуар­да Кузнецова освободят 27 апреля 1979 года.

После Ленинградского процесса борьба за выезд вышла на новый, более активный уровень.