Глава 29. Группа демонстрантов

По мере формирования отказного сообщества в отказной деятельности наблюдалась все большая специализация от­дельных групп активистов. Общая стратегия движения строи­лась исходя из того, чтобы выстоять в борьбе, пробиться са­мим и проложить дорогу другим. Личная стратегия большин­ства отказников преследовала те же цели, но при выборе кон­кретной отказной активности большую роль играли свойства характера, возраст, личные обстоятельства и склонности лю­дей. Процесс этот был достаточно сложным – многие попро­бовали себя в различных сферах деятельности, прежде чем нашли свое место.

Любая активность в отказе была связана с риском пресле­дований со стороны властей, но отдельные отказники или це­лые группы сознательно шли на обострение борьбы, чтобы поставить власти перед выбором – посадить или выпустить.

“Среди евреев, – вспоминал Александр Лунц,[1] – бытовали две точки зрения. Одна – что надо сидеть тихо, тогда быстро уедешь, и другая – что надо шуметь. Поскольку я не очень подходил к категории тех, кого легко отпускают, мне было яс­но, что если уж я подам заявление на выезд, то все “удоволь­ствия”, которые можно извлечь из этого положения, я извле­ку”. Таким был Владимир Слепак и многие сторонники посто­янного активного действия. Активизм, “экшен”, очень люби­ли западные корреспонденты.

Другие активисты считали более эффективной и разумной  внешне менее “шумную” деятельность: подпольное издание журналов, участие в работе семинаров, изучение и преподава­ние иврита, изучение религиозного наследия. “Я решил, что самой организующей, самой связующей евреев силой может стать только преподавание иврита, – вспоминает Павел Абра­мович.[2] – …Демонстрации к этому времени мне просто надо­ели! Ну, что толку высиживать часы в какой-нибудь вонючей приемной, а потом загреметь на сутки? Мне это уже ничего не давало! А вот борьба за иврит, подпольное издание журналов – это доводило их до скрежета зубовного. Яркий пример тому – ненависть к Иосифу Бегуну”.

К 1973 году процесс написания писем протеста, обраще­ний и петиций приобрел массовый характер и стал в некото­ром смысле рутиной. Документы зачастую писались не столь­ко для получения поддержки от адресуемых инстанций – ни­кто всерьез не ожидал ответа от большинства советских учре­ждений и многих международных организаций – сколько для мобилизации еврейской и международной общественности на поддержку нашей борьбы. Были неоднократно опробованы коллективные визиты в учреждения органов власти – мини­стерство внутренних дел, ЦК партии, Верховный Совет, министерство иностранных дел и другие. Визиты зачастую сопровождались сидячими демонстрациями и коллективными голодовками, которые нередко заканчивались административ­ными заключениями на пятнадцать суток. Это было действен­ное средство, получавшее, как правило, большую прессу. Та­ким образом, в отказе появилось значительное число активис­тов, опробовавших камеры предварительного заключения при милиции или настоящие тюремные камеры. Оказалось, что это не так страшно, как представлялось воображению интел­лигентного еврейского обывателя.

Как часто происходит в таких случаях, среди отказников сложилась группа молодых ребят, которым прежние методы борьбы показались серыми, обыденными и недостаточно дей­ственными. Они хотели большего. Они хотели настоящих де­монстраций на улицах и площадях Москвы с плакатами и ло­зунгами. Нет, они не были антисоветчиками, отнюдь. Просто очень хотели уехать в Израиль – и как можно скорее. На­деяться на тихую дипломатию и западный истеблишмент в личном плане им не приходилось: западные общественные и политические деятели обращались к советскому руководству с личными просьбами только в отношении крупных ученых и известных отказников. Они видели, что ни в одну из назван­ных категорий не попадают, и пошли на эскалацию противо­борства.

Это была рискованная игра. Далеко не все ее поддержива­ли, считая такие методы провокационными, способными вы­звать ответные действия против всего отказного сообщества. В подобном утверждении была доля правды, но, по сути дела, все наши действия и даже просто желание уехать из Совет­ского Союза были провокационными в глазах властей. В от­казной активности многое определялось темпераментом и личными склонностями людей. За бойцовский темперамент и бескомпромиссность эту группу прозвали “хунвэйбинами”.[3]Еще их называли “херутниками” – по имени правой израиль­ской партии “Херут”, хотя ассоциация с этой партией особен­но не прослеживалась. Во главе группы стоял ее инициатор Михаил Бабель. Первая демонстрация под его руководством состоялась 3 мая 1973 года на Пушкинской площади, послед­няя – 28 июня 1973 года на платформе станции метро “Мая­ковская”. Менее чем за два месяца группа провела пять де­монстраций. После этого Бабель получил разрешение на вы­езд и через две недели, 19 июля, отбыл в Израиль.

– Миша,– обратился я к нему,[4] – тебя называют ини­циатором группы. Что вынудило тебя пойти на такой рискованный шаг?

– Инициатором? Это не совсем так. Были хорошие ре­бята – Валера Крижак, Боря Цитленок, они составляли кос­тяк. Потом по одному присоединились остальные. Мы при­шли к мысли, что старые методы не работают, а нам очень хотелось в Израиль.

– Вы хотели сами прорваться в Израиль или считали, что помогаете всем?

– Нет, бороться за всех, это я не думал… Меня однаж­ды осадила Федорова. Ее муж сидел по Ленинградскому делу, и она стояла такая подавленная возле синагоги, а я возьми да и ляпни: “На его место придут другие”. А она мне: “Во-о! – большевик нашелся”. Я не думаю, что нами руководило желание, как говорится, сгореть огнем за всех. Я просто понимал, что с письмами не вырваться, что их можно писать еще десятки лет. Я был под сильным влия­нием рава Кахане, который, – я это видел, – открывал нам дорогу.

– Да, мы любили его тогда. Союз нервничал от его дей­ствий, значит, ему было больно, а это повышало цену на­ших страданий.

– Да-да. Я никак не уповал на израильскую бюрократию, но страна, – это было родное.

– Думаю, что мы все не очень понимали тогда, как строится израильская политика, мы же сидели за “желез­ным занавесом”. Сейчас мы в Израиле уже много лет и все равно не понимаем, как она строится, а тогда… Кажет­ся, Киссинджер сказал, что у Израиля нет внешней поли­тики, только внутренняя.

– Я видел, что я одинок, Юлий… я видел, что я одинок, и не хотел сидеть годы в отказе. Это, наверное, зависит от характера. Постепенно я увидел, что Крижак такой же. По­том мы увидели, что и Цитленок такой же. Потом Захар Те­скер, Лев Коган. Мы их проверяли, считали, что это важно. Там был, конечно, и провокатор Ципин, без этого в таком деле не обойдешься. Но самое главное – ничего ведь не делалось тайно, ничего не делалось в антисоветском пла­не. Я вначале советовался с Твердохлебовым…

– Ты поддерживал тесные контакты с демократами?

– Нет, не поддерживал. Меня демократия не интересо­вала, потому что я чувствовал: это не моя страна, и не мне нужно этим заниматься. У меня была одна цель, и я спро­сил его совета по поводу демонстраций. Он мне ответил: “Ну, вот ты хочешь перепрыгнуть через лужу, так почему ты об этом кому-то должен заявлять?” Мне очень понрави­лось это твердохлебовское… чудесный человек. Я его в лицо никогда не видел, но звонил ему и советовался. Я по­нял, что, в общем, нет нарушения закона. Потом гэбисты тоже объясняли, что в этом нет нарушения закона, что кон­ституция не запрещает демонстраций. У меня все это опи­сано на сайте, можешь посмотреть. Нас не смущало, что есть провокаторы. Я этим не занимался. Бесполезно. Как только выявим одного, тут же появится следующий. У нас незаконного ничего не было. Мы свои демонстрации объ­являли. Только один раз, самый первый, не объявили – на Пушкинской площади. Ничего незаконного, нужно только набраться смелости, а мы смелыми людьми не были… Это когда ты преодолеваешь страх, тогда появляется сме­лость. Надо было преодолевать страх. Мы не были ни Рах­метовыми, ни большевиками, ни “хунвэйбинами”, а просто людьми, которые поняли, что надо прорываться. Да, можно было сесть, что поделаешь, такая жизнь, можно было по­лучить чемоданом с кирпичами по голове…

– Сколько вас было на первой демонстрации?

– На Пушкинской площади пятеро: Валера Крижак, Боря Цитленок, Лева Коган, Леня Ципин и я.

– Сколько всего демонстраций провели?

– Очень много.

– Демонстрации проводились под какие-то важные со­бытия?

– Нет. У нас все было событием. Иногда раздавались упреки, что мы слишком рискуем, подводим алию, но я по­том убедился, что это были больше люди, удиравшие по­том в Америку. Я увидел связь этих явлений: они хотели спокойно уехать в Америку. В этом проявлялся характер тех людей, их отношение к рискованным поступкам.

Мне трудно поверить, что демонстрация 3 мая 1973 года случайно совпала с визитом в Москву государственного сек­ретаря Соединенных Штатов Генри Киссинджера, прибывше­го для согласования программы визита Брежнева в США. Встреча в верхах планировалась на середину следующего ме­сяца, так что все это время происходившее в Советском Со­юзе находилось под особым вниманием западной прессы.

– Миша, как вы относились к освещению ваших демон­страций в западной прессе?

– Заботились, но это иногда находилось в руках Ципи­на, провокатора…

– Ты думаешь, что он изначально был провокатором, или его потом сломали?

– Я думаю – изначально. Он очень хорошо работал, лучше всех. Я же его от Слепака принял, он пользовался там доверием, и я думал, что Слепак его проверил. Тем­ные места изначально были заметны: не было ясно, где его роди­тели, где он живет, с паспортом неясности… это уже на­водило на подозрение.

– На связях с корреспондентами был Ципин?

– Вначале Ципин, а потом уже я. Демонстраций было много. Через две недели после Пушкинской площади мы вышли напротив Прокуратуры СССР. Там нас было уже де­сять человек. 10 июня в Александровском саду возле крем­левской стены нас пришло четырнадцать человек. Соб­ственно, демонстрация не состоялась, всех задержали. Че­рез неделю демонстрировали возле ОВИРа, а 28 июня – на станции метро “Маяковская”. Там было восемь человек. Все получили по 15 суток. В тюрьме всех избили. Демон­страции не носили провокационного характера. Они были направлены только на выезд. На Пушкинской площади мы демонстрировали, потому что газета “Известия” отказалась публиковать наше обращение.

Демонстрация в метро, по мнению Крижака, в наибольшей степени подпадала под статью о нарушении общественного порядка. “Столпотворение в метро, – рассказывал Валера,[5] – оно чревато. Если бы они захотели, могли бы раскрутить по-крупному: остановить поезда, столкнуть кого-нибудь на рель­сы… демонстрация – это ведь столпотворение. Нас поместили в тюрьму “Матросская тишина”, мы стали шуметь, колотить в дверь, требовать… и выбили дверь камеры. Они пришли, из­били и надели на нас самозатягивающиеся наручники. Потом пришли прокуроры и сказали: “Чего же вы хотите? Люди пе­ред субботой немного выпили, а вы их потревожили. Вы сами вынудили применить такие меры…” В общем, спустили под сурдинку”.

– С кем из лидеров алии ты поддерживал отношения? – спросил я Мишу Бабеля.[6]

– Ни с кем особенно не поддерживал, все осуждали…

– Польский осуждал?

– Да… Он через жену просил мне передать – мол, зря вы ерепенитесь, сидите лучше спокойно.

– Слепак осуждал?

– Этого я не слышал.

– Лунц, наверное, поддерживал…

– Поддерживал, но не участием. Он на словах поддер­живал. В действиях никто из них нас не поддерживал, счи­тали это слишком рискованным. Потом, через несколько лет, Ида повесила транспарант, и Володя повесил транс­парант на балконах своих квартир, и тогда их посадили.

– Но и до вас ведь были демонстрации – в ЦК, в Верхов­ном Совете, в приемной ОВИРа, на центральном телегра­фе… Были и голодовки, только плакатов не было.

– Я во всем этом участвовал, но потом понял, что все это “пúстэ халóймес” (идиш, “пустые мечты”, “пустые грё­зы”, Ю.К.). Но перед тем, как выходить на наши демонст­рации, я сделал проверку у Твердохлебова. Диссидентст­во, конечно, не еврейское дело. Тора запрещает участво­вать в каких бы то ни было делах в галуте.

– Ты сам говорил, что многое определялось характера­ми людей…

– Да, да. Я никогда не претендовал на руководство, все­гда считал себя человеком маленьким. Я и сегодня считаю себя человеком маленьким. Я не лидер.

После отъезда Бабеля лидером группы стал Валера Кри­жак. Сам он, правда, так не считает, это – со слов Бабеля.

– Валера, кто после Миши Бабеля руководил группой?– обратился я к нему.[7]

– Затрудняюсь, – после некоторого раздумья вымолвил Валера. – То, что Миша был мотором, заводным, это ясно. А потом дело шло по инерции.

– Что тебя потянуло в эту компанию?

– Смотри, я подписывал письма, но перспективным мне это не казалось. Письма превращали протест в то, что ни­кому не мешало. Настроение у меня было не очень, и тут появился Миша. Ты же не будешь возражать, что тó, как нам давали или не давали разрешения, было полным про­изволом. Миша говорил: “Все эти письма – псу под хвост. Мы сделаем так, что на папках с нашими делами пыль не осядет”.

– Миша говорит, что многие лидеры алии были вами недовольны. Алию, мол, под удар подставляете…

– Возможно. Но я встречался и с такими тихими еврея­ми, которые нам говорили: “Не знаем, помогло ли это вам, а нам это точно помогло”. Были такие евреи.

– Валера, ваша первая демонстрация формально была из-за того, что газета “Известия” не опубликовала ваше заявление. Но в тот же день в Москву приехал Генри Кис­синджер. Это случайное совпадение?

– Много воды утекло, Юлик… но мы внимательно сле­дили за такими вещами, хотя не всегда получалось. Мы простояли тогда минут десять. Нас уже били дружинники и “гражданские лица”, уже затащили в подворотню… И тут прибежал какой-то тип и коротко бросил: “Ничего не было, всем разойтись”. Нас даже не задержали.

– Кто обеспечивал информационную поддержку?

– Это нужно говорить с Беней Дебориным. Он стоял в тот момент на балюстраде кинотеатра Россия и наблюдал за нами.

– Какие плакаты вы держали?

– Был один плакат на всех: “Газета “Известия” отказы­вается опубликовать наше заявление о том, что нам не да­ют разрешение на выезд”. Мы же им писали до этого. Кста­ти, по поводу Ципина нужно подходить непредвзято. Я не думаю, что он с самого начала был провокатором.

– Что было после отъезда Бабеля?

– Много демонстраций.

Вот как по горячим следам описывал эти демонстрации уже находившийся в Израиле Миша Бабель:[8]

“28 сентября 1973 года в 12:30 двенадцать евреев Москвы: Бельфор, Гендин, Коган, Крижак, Либерман, Лурье, Рай­фельд, Рутман, Тескер, Цитленок, Ципин, Щаранский встали у здания МВД с транспарантами: “Визы в Израиль вместо тю­рем”, “Отпусти народ мой”, “Отпустите меня в Израиль”. На груди у демонстрантов были желтые звезды. Вокруг демон­странтов собралась толпа (несколько десятков человек). Ми­лиционеры начали вырывать и разрывать транспаранты… По­том полковник милиции предложил демонстрантам пройти в приемную МВД, но демонстранты отказались, ответив, что уже много раз обращались во всякие приемные и в эту тоже. Всего удалось простоять семь минут. Демонстрантов достави­ли в вытрезвитель номер восемь. Туда приехали работники всесоюзного и московского ОВИРов: Вереин, Золотухин, Ко­шелева. К ним вызывали по одному каждого из демонстран­тов. Демонстранты отказывались от разговора по существу дела, так как такие разговоры в вытрезвителе оскорбляют че­ловеческое достоинство… Дежурная судья приговорила Бель­фора, Крижака, Рутмана, Цитленока к тюремному заключе­нию сроком на 10-15 суток, Когана, Лурье, Ципина – к штра­фу в 20 руб., Гендин, Либерман, Райфельд, Тескер, Щаран­ский – строго предупреждены”.

Судя по плакатам, ребята боролись, конечно, не только за себя. Общие цели движения были им далеко не безразличны.

– Как ты попал в эту группу задиристых демонстран­тов – спросил я Натана Щаранского.[9]

– Это скорее история о том, как я вошел в среду отказ­ников. У синагоги я познакомился с Левой Коганом. Он объ­яснил мне структуру отказа таким образом: “Смотри, тут есть бонзы, всякие там Слепаки, Лунцы, Престины, Абра­мовичи, которые всем заправляют и считают, что они все знают.

Нас, нашу группу, они называют “хунвэйбинами”, а мы их называем “бонзами”. Мы ходим на демонстрации, мы никого не слушаем”. Анархист такой… (смеется). Он гово­рил, что они там по каждому поводу спрашивают у Изра­иля, чтó можно делать, а чтó нельзя делать. “У Израиля есть свои политические соображения… Мы ни у кого разре­шения не спрашиваем. Мы боремся за наше право вые­хать, устраиваем демонстрации. Присоединяйся к нам”. Это был первый человек, которого я встретил, и мне пон­равился его свободолюбивый подход. Еще будучи в про­цессе подачи, я стал регулярно встречаться с этой группой ребят.

– Один раз я с ними тоже выхо­дил и отсидел свои пятнадцать су­ток. Эта демонстрация проходила 2 октября, и в ней участвовало че­ловек десять. Но тебя там не было.

– Я прекрасно помню эту де­монстрацию. Тот день сыграл в мо­ей жизни очень большую роль – с него началась моя связь с Авиталь. Вы выходили возле ТАССа и сутки отбывали во время войны Судного дня… Почему меня там не было? Я тогда еще не был отказником, подал документы на выезд летом и ответа к тому времени еще не получил. “Хунвэйбины” решили, что политические демонстрации к концу сентября будут под­ходящими, никто не знал, что будет Война Судного дня. Многие говорили мне, что до получения отказа не стоит выходить: “Как же ты будешь требовать, чтобы тебе дали визу, когда ты не отказник?” С другой стороны, Лева Коган меня поощрял: “Да брось ты, давай, давай…” Я подумал, что не так важно, получил ли я отказ, как тó, что еще не по­лучил разрешения и в первой же демонстрации, которая будет, решил участвовать. Мне нравился их дух свободы и романтика борьбы. Первая демонстрация была в послед­них числах сентября. Лева Коган объяснил: “В первый раз мы не говорим, где и когда. Ты приходи ко мне, напиши се­бе плакат “Визы вместо тюрем”, “Я хочу в Израиль”, что хочешь напиши, лучше на английском.” Он назначил мне время за час до демонстрации. Это была одна из немногих демонстраций, которую сфотографировали. Она проходи­ла возле здания МВД. На фотографии меня заслонил ми­лиционер. Мы пришли, подняли плакаты. И что произош­ло? Нас отвезли в восьмой московский вытрезвитель. Я потом в этом вытрезвителе был восемь раз, так уж получи­лось. Но это был первый. Несколько человек получают пят­надцать суток, меня и Леву Когана приговорили к штрафу. На следующий день, в субботу, у синагоги появляется вы­сокий молодой человек, которого зовут Миша Штиглиц. Он говорит, что слышал по радио о демонстрации и тоже хо­чет присоединиться. Открыто говорит, а кругом КГБ, на не­го смотрят. Белла Рамм направила его ко мне. “Вот, – гово­рит, –  парень, который был на той демонстрации, он, на­верное, сможет тебе помочь”. Миша парень двухметрового роста, я, как ты знаешь, чуть поменьше. Чтобы услышать друг друга, нам приходится говорить громко. “Знаешь, – го­ворю, –  здесь кругом гэбэшники… давай поменяемся”. Он встал на улице, а я на тротуаре, но при нашей разнице в росте помогло это не очень. Я говорю: “Если хочешь при­нять участие в демонстрации, я тебе помогу. У нас уже запланирована следующая демонстрация”. Я взял его к себе домой и объяснил, тут уже я чувствовал себя важным человеком: “Я не имею права сказать тебе, где и когда, но давай встретимся тогда-то на Пушкинской площади, при­неси плакат, и я тебя отведу”. Мы договорились, а в это время начинают разворачиваться неожиданные события: мне приносят повестку, что начальник ОВИРа срочно хочет меня видеть. Демонстрация в десять утра, а он хочет ви­деть меня в восемь с половиной. Сам начальник ОВИРа хочет говорить со мной! И это был первый раз, когда они как-то отреагировали на мою подачу. Я оделся, как на демонстрацию, тепло, положил себе на живот плакат и по­шел в ОВИР. Начальник московского ОВИРа Золотухин сказал, что принимается положительное решение по моему вопросу. “В ближайшие дни вы получите официаль­ный ответ”. “Зачем же вы меня вызвали сегодня, если у вас нет официального ответа?” “Ну, чтобы вы имели это в ви­ду”. То есть, понятно, что они что-то знают (они, конечно, все знали, поскольку Ципин участвовал), и я оказываюсь в идиотском положении. С одной стороны, если через нес­колько дней мне дают разрешение, глупо выходить на де­монстрацию. С другой стороны, у меня уже нет возмож­ности кого-нибудь предупредить. С этими мыслями я иду на Пушкинскую площадь, встречаю Мишку и откровенно рассказываю ему, а мы еще почти незнакомы, всего второй или третий раз в жизни встречаемся, какая у меня сложи­лась ситуация. Он говорит: “Что это за интеллигентские штучки! Ведь наша цель уехать, и тебе говорят, что ты уе­дешь. Если обманут, у нас будет еще много демонстраций. Сейчас объясни, чтó я должен делать”. Я объясняю: “Че­рез пятнадцать минут пойдешь к зданию ТАСС, там уви­дишь еще людей и вместе с ними поднимешь плакат”. Это была та самая демонстрация, в которой ты тоже учас­твовал. Как ты помнишь, я ездил в московский вытрезви­тель, чтобы узнать, кого арестовали, а кого нет. Я чувст­вовал себя тогда не очень приятно, потому что не был уве­рен, правильно ли сделал, что не пошел на демонстрацию.

 – Но они тебя сильно мотивировали на дальнейшее – тем, что обманули…

– После этого мне стало ясно, что ни в коем случае не­льзя реагировать на то, чтó они говорят. Это их тактика. У них больше информации, и они пытаются тебя разыграть. Поэтому нужно просто абстрагироваться, игнорировать их аргументы. В дальнейшем я следовал этому правилу вплоть до освобождения из тюрьмы. Но почему та демон­страция сыграла такую роль в моей жизни? Наташа Штиг­лиц, которая ничего не знает о том, что ее брат решил пой­ти на демонстрацию, совершенно случайно проезжает в это время троллейбусом возле здания ТАСС и видит де­монстрацию. Она видит своего брата, которого, согласись, трудно не увидеть, кричит водителю: “Остановите, остано­вите!”, но тот доезжает до остановки, находящейся где-то возле Пушкинской площади. Наташа прибегает назад, а там уже никого нет. Она начинает в истерике метаться. На следующую неделю девочка приходит к синагоге и начина­ет выяснять, что стало с ее братом. Лева Либерман посы­лает ее ко мне. Как ты помнишь, за это время между двумя субботами произошло важное событие – началась Война судного дня. Мы естественно все в войне. Что мы делаем? Мы пишем письмо в Красный крест и требуем, чтобы нам дали возможность сдать кровь для солдат ЦАХАЛя. Я со­бираю подписи под этим требованием возле синагоги. По­сле демонстрации у меня появились хвосты, первые хво­сты в моей жизни. Я подхожу к хвостам и предлагаю им то­же подписаться… Мы воюем. Приходят всякие сообщения, наши войска наконец начинают двигаться к Дамаску. И тут подошла Наташа, которая попала в этот фантастический мир.

– Она имела какое-либо отношение к движению?

– Никакого. Я начинаю ее успокаивать: ничего, мол, страшного, он получил пятнадцать суток. Кагэбэшники за нами хмуро наблюдают. Короче говоря, началась любовь с первого взгляда. Я понял, что у меня мало времени, пото­му что Миша выйдет через десять-двенадцать дней. С это­го начался наш роман.

– У Наташи были какие-нибудь сионистские устрем­ления или она начала заниматься братом, и ты вовлек ее?

– Смотри, у них были друзья Рыбаковы (Лена и Веня Бен-Йосефы). Они уехали в семьдесят втором году, посе­лились в кибуце и стали писать открытки о том, как это ин­тересно. Миша решил уезжать к ним. Но он не мог подать, поскольку у него не было разрешения от родителей, и поэ­тому от отчаяния он решил пойти на демонстрацию.

– У него это тоже произошло от двоемыслия или он просто заинтересовался сионизмом?

– Вначале это было просто отрицание советской дейс­твительности. Он был открытый и очень талантливый че­ловек, археолог и гуманитарий. Все, чем он занимался, он делал великолепно. Если он говорил на языке, то так, как никто не говорил, если он занимался археологией, то уже в двадцать лет был светилом. В Израиле он пошел в армию и в ней сделал прекрасную карьеру, вернувшись через много лет в Россию полковником и первым израильским военным атташе. Сионизм пришел к нему почти случайно, через близких друзей, уехавших в Израиль. У него не было никакой лояльности к советской власти, так почему не попробовать? Он вышел на эту демонстрацию и через па­ру месяцев после отсидки получил разрешение на выезд.

– Начинается роман…

– Роман начинается с того, что я говорю, что вот, я учу иврит, и мы готовимся к Израилю.

– Ты учился у Мики Членова?

– Да, да… Она спрашивает, какой у меня уровень, я го­ворю: порядка тысячи слов – и спрашиваю, какой у нее. Она, поколебавшись, говорит, что у нее точно такой же и что она может учиться вместе со мной. На первом же уроке стало ясно, что это неправда, что она просто хочет быть вместе со мной. Я страшно обрадовался, потому что это означало, что не только я ею поражен, но и она мною заин­тересовалась. Она жила тогда у своей подруги, которую звали Наташа Медведовская. Я привел туда моего прияте­ля Леву Когана. Со временем Наташа Медведовская стала женой Левы Когана, а мы довольно быстро стали вместе с Наташей Штиглиц. У нас был настоящий роман. Это лири­ческая сторона дела.

Из отчета Бабеля:[10] “2.10.73 в 12.45 десять евреев: Буйко, Гендин, Кошаровский, Коган, Лурье, Новиков, Смоляков, Штиглиц, Тескер, Ципин встали у здания ТАСС с транспаран­тами: “Освободите моих друзей”, “Визы в Израиль вместо тю­рем”, “Гражданские права для евреев”. Долго простоять де­монстрантам не удалось, т.к. их уже поджидали. Вырвали и порвали транспаранты, затолкали в автобус, доставили в вы­трезвитель номер восемь. В вытрезвитель прибыл работник московского ОВИРа Золотухин, который собирал паспорта у демонстрантов. Двое судей приговорили Гендина, Кошаров­ского, Когана, Штиглица к 15 суткам тюрьмы, Ципина – к 10 суткам тюрьмы, Буйко, Лурье, Новикова – к штрафу в 20 руб., Смолякова и Тескера – к штрафу в 15 руб. Впервые уча­ствуют: Буйко, Кошаровский, Новиков, Смоляков, Штиглиц”.

Это был единственный раз, когда я принял участие в де­монстрации “хунвэйбинов”. Успев к тому времени трижды от­сидеть по 15 суток, я относился к тюремной романтике более чем прохладно. Хорошо помню эту демонстрацию: плакат “Евреям – гражданские права” я свернул в рулон и засунул под куртку перед тем, как присоединиться к демонстрантам. Лица у участников были решительные и суровые, но КГБ был хорошо осведомлен о месте встречи и, по-моему, об участни­ках. Едва мы собрались вместе и развернули плакаты, как подскочили милиционеры и штатские. Офицер для проформы произнес: “Вы участвуете в несанкционированной демонстра­ции, немедленно разойдитесь”, – и через несколько секунд плакаты были разодраны в клочья, а нас самих затолкали в небольшой автобус и доставили в вытрезвитель. Ципин ска­зал, что были “коры” и даже, вроде бы, успели сфотографиро­вать. Демонстрация была каскадная, т.е. каждые несколько дней новые люди выходили на демонстрацию и каждый раз – в другом месте Москвы. Должен признаться, это были самые веселые пятнадцать суток, которые мне приходилось отбы­вать. Нас держали отдельно от уголовников, было много рас­сказов, шуток, мы пели песни на иврите. Ошалевшие милици­онеры с тревогой наблюдали, как нас почти каждый день на­вещали высокие чины, и боялись трогать.

Из отчета Бабеля:⁶² “5.10.73 повторная демонстрация у МВД. Участвовали: Лурье, Нашпиц, Новиков, Тескер. Транс­паранты: “Свободу узникам Сиона”, “Визы в Израиль вместо тюрем”. Присутствовали три корреспондента. Брали только личные топтуны демонстрантов и корреспондентов. Удалось продержать транспаранты секунд двадцать. Демонстрантов и корреспондентов увели в здание МВД, у корреспондентов изъяли пленки. Тескер и Новиков получили по 15 суток, Лу­рье и Нашпиц – по 10 суток. Впервые участвует Нашпиц”. Те­перь у демонстрантов почти все сидят, но следующая демон­страция не заставила себя ждать. 9.10.73 демонстрация у АПН (Агентство печати “Новости”). К этому времени уже сидят 12 человек. Участвовали: Евзлин, Фельдман… Транспаранты: “Освободите наших друзей”, “Визы в Израиль”… КГБ ожидал демонстрацию… В тот вечер была принята другая интересная информация: “15.11.73 в 17:00 в ОВИРе (в ОВИРе поздно не работают – М.Б.) с Крижаком беседовал полковник КГБ Кра­снов. Он заявил, что все действия Крижака подпадают под статью 190 часть три. Потом спросил: “Почему все ваши дей­ствия совпадают с какими-то датами, визитами, например, ви­зитом Брежнева в Америку? Вы действуете по указке Изра­иля?” Существенным моментом разговора было заявление Краснова, что вся группа уедет в первую очередь… а Крижак – в начале 1974 года. (Еще в мае… они обещали ему 1975 год, через неделю активных действий – 1974 год, еще через неде­лю активных действий – середину 1974 года, а вот теперь – начало 1974 года)”. КГБ сдержал свое слово большинству де­монстрантов… Когда Крижак приехал, я передал ему канал связи: там появились новые люди, я их не видел, не знал… Вместе с каналом передал ему стопку моих отчетов, чтобы со­хранить связь между “было” и “будет”. Стопка пополнилась его отчетами”.

Крижака нужно было видеть в камере заключения: жизне­радостный, спортивный, он с ловкостью и быстротой обезья­ны перемещался между верхними нарами.

– Валера, – спросил я его,[11] – чего ты так по верхним нарам носился?

– Молодой был, извини, – улыбнулся Крижак.

– Миша говорит, что после каскадной демонстрации тебе вроде как пообещали разрешение. Что с тобой про­исходит после этого?

– Кто ж им верил? У нас возникла идея провести демон­страцию к пятидесятилетию создания Советского Союза. Он, как ты знаешь, был образован в декабре двадцать тре­тьего года. Мы написали властям, как полагается, просьбу разрешить демонстрацию под лозунгом: “Да здравствует конституция и ее олицетворение – наш выезд в Израиль”. Это выпадало как раз под Новый год. Нас всех перехвата­ли и раскидали по подмосковным тюрьмам. Превентивно. Я был в Волоколамске. С нами были Лева Гендин, Боря Цитленок и, по-моему, Аркадий Рутман.

– Нашпиц был членом вашей группы?

– Членских билетов у нас, как ты понимаешь, не было. Я даже не знаю, как считать… Пожалуй, не был. Мы отси­дели, наступил семьдесят четвертый год.

– В скольких демонстрациях ты участвовал?

– Сидел я пять раз. Но один раз еще до образования нашей группы. Это произошло после того, как разогнали демонстрацию у Верховного Совета. Мы с Изей Палханом тогда вдвоем дошли до центральной библиотеки и там, на ступеньках, встали. После новогодней отсидки я немного остыл, ушел в свою нору. Через некоторое время приходит ко мне Кандель и говорит: “Тебя хотят видеть в ОВИРе”. Телефон-то у меня отрезан… “А я их хочу видеть – в гро­бу”. – отвечаю. Но жена – “Пойдем, сходим…” – уговорила. “Разрешение”, – говорят. А потом: “Ой, да у вас же нет от­ношения от отца жены…” Я говорю: “До свидания. Вы с ним сами разбирайтесь”. “Нет-нет, – говорят, – приходите завтра, мы его сюда вызовем”. На следующий день они из него это отношение выжали. Это была сцена, достойная хорошего пера.

Валера получил разрешение в начале июня 1974 года и уже 17 июня был в Израиле. После Крижака, как, впрочем, и при нем, в группе складывается коллегиальное руководство, при котором организатором становится Лев Коган. Но и ему не пришлось долго пребывать в этом качестве. Через три месяца, в сентябре 1974 года, он получил разрешение. Под второй ви­зит президента Никсона, начинавшийся 28 июня, он, как и де­сятки других активистов, был превентивно арестован и отпра­влен в Волоколамскую тюрьму на 101-ый километр от Моск­вы. Там мы с ним встретились и провели вдвоем двенадцать суток. В шестиместной камере кроме нас никого не было. Освободили 3 июля, когда самолет с американским президен­том поднялся в воздух. Это была и приятная, и, одновремен­но, трудная отсидка. Поскольку арестовали без суда и ничего не объяснили, мы стали требовать прокурора, шумели. Леве надели самозатягивающиеся наручники, а меня вывели в коридор, вывернули назад руки и вздернули за запястья так, что чуть не сломали руку. Я орал от боли. Потом бросили в карцер. Но через несколько часов вернули в камеру, посчитав, что урок усвоен.

– После отъезда Крижака, – вспоминает Щаранский,[12] – главным стал Лева, уже ставший моим близким другом. Ко­гда уезжал Крижак, мы собирались провести демонстра­цию прямо в аэропорту. Меня взяли на квартире, провели обыск, нашли плакат. К приезду Никсона, намеченному на конец июня, у нас было много планов по проведению де­монстраций, так что задержали. Причем, меня задержали, а Авиталь стали активно выталкивать. Она сказала: “Нет, все деньги у моего жениха, а он куда-то исчез. Вот найди­те, куда он исчез”. Они ходили в милицию, подавали заяв­ление о нашем исчезновении и так далее. И в это время она договорилась через Маневича, был такой старичок в синагоге, который меня очень любил, о проведении хупы. Третьего июля меня выпустили, четвертого июля у нас бы­ла хупа, а пятого июля она уехала. Параллельно со мной происходит следующее: с легкой подачи Лунца, и не только его, я стал все больше встречаться с иностранными турис­тами и журналистами.

– Сколько раз ты в общей сложности участвовал в де­монстрациях?

– Трудно вспомнить. Я могу сказать, что сидел три раза по пятнадцать суток и раза три меня штрафовали.

После отъезда Льва Когана состоялось еще несколько де­монстраций.

“В сентябре 1974 года, – вспоминает Дина Бейлина,[13] – де­сять москвичей (Григорий Блюфарб, Иосиф Бейлин, Лев Ген­дин, Владимир Давыдов, Семен Певзнер, Захар Тескер, Борис Цитленок, Леонид Цыпин, Анатолий Щаранский, Гирш То­кер) и трое кишиневцев (Куперштейн, Абрамович, Шехтман) вышли на демонстрацию у гостиницы “Националь”. Киши­невцев выслали в Кишинев и осудили на тридцать суток за­ключения, а москвичи получили по пятнадцать суток ареста”. Щаранский рассказывал,[14] что эта демонстрация была памят­на для него не только заключением, но и тем, что за два дня до нее он сделал подпольно брит-мила (ивр., ритуальное обре­зание у евреев) – многие демонстранты воспользовались тог­да знакомым врачем Льва Гендина, чтобы совершить этот шаг приобщения к еврейству в зрелом возрасте – и ему пришлось восстанавливать силы после операции в условиях советской камеры административного заключения.

24 февраля 1975 года, на Пурим, состоялась демонстрация у здания библиотеки им. Ленина. Она продолжалась полмину­ты. Демонстранты держали лозунги: “Узников Сиона – в Из­раиль”, “Визы вместо тюрем”. В демонстрации участвовали Михаил Либерман, Натан Толчинский, Гирш Токер, Иосиф Бейлин, Марк Нашпиц, Борис Цитленок, Илья Колтунов, Ана­толий Щаранский, Александр Гвинтер. Люди в штатском и милиция затащили участников демонстрации в здание библи­отеки, а затем вывезли в вытрезвитель. Туда же увезли Алек­сандра Лунца, наблюдавшего за демонстрацией. Его, правда, через восемь часов отпустили. Нашпиц и Цитленок были привлечены к суду. Ципина и Щаранского отпустили, осталь­ные получили пятнадцать суток ареста”.⁶⁵

– Это была самая печальная демонстрация, – рассказы­вал мне Щаранский.⁶⁶ – После нее Цитленка и Нашпица от­правили на пять лет в ссылку. Нас было человек десять. Несколько человек тогда получили по пятнадцать суток и двух человек освободили – меня и Ципина. И мне было со­вершенно очевидно, что они просто хотят проверить, соби­раемся ли мы планировать немедленно еще одну демонст­рацию. Ципина на эту демонстрацию, что называется, при­вели. Мы ему уже настолько не доверяли, что он заранее не знал, где и когда. Когда Гендин через десять суток вы­шел, я к нему подошел и говорю: “Надо довести это дело до конца. Полгода мы его подозреваем”. И тогда он пошел по следу, стал опрашивать его бывших подруг, и получил на пленке потрясающие показания одной девицы, не пом­ню ее имени, которая подтвердила, что он стучит в КГБ. Она рассказала, по каким паролям он выходил на связь. Когда это все Ципину предъявили, он исчез. Весь семьде­сят шестой год он отсутствовал, а в начале семьдесят седьмого года появилась его статья.

– Одна моя ученица, его близкая знакомая, рыдала, ко­гда появилась эта статья, и говорила, что этого не мо­жет быть.

– А та женщина приводила такие факты: звонили и спрашивали: “Это Байкал?” – а он отвечал: “Нет, это ошиб­ка”. И это означало, что он должен идти на встречу. В ка­кой-то момент она поняла, и тогда он ей сказал: “Дура, молчи, ты не понимаешь. Я играю в большую игру и делаю это по заданию израильской разведки”. Когда Гендин его расколол, она все еще надеялась, что он это делал по за­данию израильской разведки. Детский сад.

– Что происходит с группой после ареста Нашпица и Цитленка?

– Времена стали плохие. Ты помнишь, после поправки Джексона и разрыва договора по торговле снова стали за­кручивать гайки. Двух людей отправили на пять лет ссылки после обычной демонстрации у библиотеки. Многие стали думать, стоит ли идти на демонстрацию, если в результате тебя отправят на пять лет в тюрьму. Тем временем нача­лись другие виды деятельности, так что… Но это была по­следняя чисто “хунвэйбиновская” демонстрация.

Суд над Нашпицем и Цитленком проходил 31 марта 1975 года в здании Московского городского суда. Их судили по статье 190-3 УК РСФСР (“Организация и активное участие в групповых действиях, нарушающих общественный порядок”). Около ста активистов собрались возле здания суда. Зал засе­даний заполнили “представителями общественности”. Было много иностранных корреспондентов: Тотт из “Лос Анджелес таймс”, Крымски из “Ассошиэйтед пресс”, Уорснип из “Рой­тер” и другие. После вынесения приговора многие из нас при­соединились к трехдневной голодовке протеста против реше­ния суда. Суд над Нашпицем и Цитленком вызвал волну про­тестов на Западе.

Большинство “хунвэйбинов” власти выпустили из страны, двоих осудили на длительное изгнание. На время демонстра­ции на улицах прекратились. Но голодовки и демонстрации в правительственных учреждениях будут продолжаться. А че­рез пару лет демонстранты вновь выйдут на улицы Москвы. И вновь сформируется группа, правда ненадолго, которая будет устраивать дерзкие демонстрации даже под стенами Кремля. Но об этом позже.

---