Глава 37. “Культурники” и “политики”

В конце июня 1975 года, за месяц до подписания в Хельси­нки “Заключительного Акта по безопасности и сотрудничест­ву в Европе”, в Москву приехала группа сенаторов во главе с бывшим вице-президентом США Хубертом Хэмфри (Hubert Humphrey). Помимо Хэмфри в группу входили Джэкоб Джа­виц, Патрик Лехи, Эйб Рибиков, Чарльз Перси и другие. Се­наторы, прибывшие с официальным визитом, выразили же­лание встретиться также с отказниками. Встречу организовы­вал Натан Щаранский. Одна из групп отказников, в которую входили Владимир Престин, Павел Абрамович, Илья Эссас и другие, потребовала отдельную встречу. Длительное соперни­чество между группами активистов привело к своего рода ди­пломатическому скандалу, который Щаранскому удалось по­гасить. Но с его легкой руки с этого времени группу Престина стали называть “культурниками”, а группу Лернера-Лунца – “политиками”.

– Как тебе удалось усадить рядом две противоборст­вующие группы, враждовавшие к тому времени уже более полутора лет? – спросил я Щаранского.[1]

– О, я очень хорошо помню эту встречу. Она была в де­талях описана в моем уголовном деле под рубрикой “Изме­на родине”. Поправку Джексона к тому времени уже приня­ли, русские в ответ резко сократили эмиграцию, напряже­ние росло, и вдруг, впервые, приезжает делегация такого высокого уровня. Во главе делегации из десяти сенаторов стоял Хуберт Хэмфри, бывший в свое время вице-прези­дентом США. За несколько недель до этого я получаю со­общение от секретаря американского посольства о том, что они хотят встретиться. Встреча на этот раз должна происходить открыто, прямо в гостинице “Россия”, где они будут находиться. Мне предложили привести с собой де­сять человек. Я потом договорился, что отказников будет четырнадцать, поскольку существовало несколько групп. Все нужно было держать в строгой тайне, дабы власти не помешали этой встрече. Поэтому я до последнего момента никому ничего не говорил. За день до приезда сенаторов я передал, что нужно выделить семь человек от одной груп­пы и семь человек от другой. Тогда были уже такие отно­шения, что многие друг с другом не разговаривали, а я го­ворил со всеми.

– Ты имеешь в виду группу Престина и группу Лернера?

– Да, Лернер, Слепак, Рубин, Лунц, Нудель, Бейлина, Овсищер, Левич с одной стороны и группа Престина, Абра­мовича, Эссаса, Браиловского, Азбеля с другой. Я не знаю, как они назывались раньше, но после этой встречи я стал другую группу называть “культурниками”. Я к ним у синаго­ги подошел договариваться. Вначале было впечатление, что все в порядке, а потом стало ясно, что они хотят отде­льную встречу.

– Отдельную встречу требовал Престин?

– Да, наша группа не возражала. Я сказал “наша груп­па”, но старался при этом быть нейтральным. Я старался сделать это как можно тише, чище, чтобы КГБ ничего не знал до последнего момента и чтобы на встречу пришло нужное число людей. И вдруг мне говорят, по-моему, это был Володя Престин, а он всегда говорил хорошо, не в обидной форме, что они хотят отдельную встречу. Я ахнул. Говорю ему: “Вы не понимаете, о чем говорите. Это же не то, что приезжает рав Лукштэйн, который читает лекцию в одном месте, потом в другом месте, а потом еще и в тре­тьем – он может пойти и в десять домов. Для него это ми­цва. Но это же не еврейские туристы, которые приехали специально для встреч с нами. Это сенаторы, у которых все расписано по часам: окончание встречи с Брежневым, начало с Косыгиным. Они, никому ничего не объясняя, со­храняют этот час специально для встречи с нами. А мы вдруг заявим, что хотим две разных встречи?”. И тут, по-моему, это был Эссас, мне объясняет: “У нас же совсем другой вопрос. Вы будете говорить про эмиграцию, поправ­ку Джексона, квоты, а мы будем говорить про ситуацию с еврейской культурой в стране”.

– Эссас всегда говорил про культуру в религиозном ас­пекте. Это ведь еще до подписания Хельсинкских соглаше­ний, подготовка к культурному симпозиуму еще не начи­налась, самой идеи симпозиума еще не существовало.

– Тогда я первый раз это услышал. Да, вот тут-то я и взорвался… дурдом какой-то. Я сказал: “Знаете что, тогда сами договаривайтесь”. “Да-да, мы сами договоримся, мы передадим. Кóров мы тоже знаем. Это, конечно, хорошо, что ты помогаешь, но мы сами договоримся”. У Джавица было отменное чувство юмора, что хорошо. Когда ему со­общили о просьбе, он сказал: “Они хотят отдельную встре­чу, но у нас нет на это отдельного времени, зато у нас есть вторая комната. Пусть они сидят в отдельной комнате, а мы будем переходить из одной комнаты в другую”. В итоге все пришли в назначенное время и мирно сидели, я играл скромную роль переводчика. Встреча была исключительно важная, потому что она происходила перед встречей с Брежневым. Даже не столько информативная часть была важна, потому что информацию они могли получить от ев­рейских организаций, сколько мощная мотивация отказни­ков. Сенаторы получили хороший заряд и это добавило им уверенности. Это была исключительно важная встреча. Я должен сказать, что во время самой встречи, как я и ду­мал, никто бы даже не заметил раскола. Действительно, Престин и Эссас говорили о культуре, а наши говорили о квотах.

– Престин говорил только о культуре?

– Я хочу сказать, что каждый говорил о том, что его ин­тересовало.

– А ты сидел посредине в проходе?

– А я стоял у стенки и переводил. Скандал разразился после встречи. На следующий день приходит ко мне Ро­берт Тотт, старый добрый друг Роберт Тотт, которому я по­могал с разными вещами и который помогал нам невероят­но… люди до сих пор не знают, кáк много литературы пос­тупило в провинцию с помощью Роберта Тотта. Но он же журналист. Он говорит: “Есть скандал. Есть группа отказни­ков, которая потребовала отдельной встречи, есть раскол в алие, и я собираюсь писать про это статью. Я ему гово­рю: “Роберт, ты же наш друг, наш союзник. КГБ будет этим пользоваться”. А он: “Я друг, но я также и журналист. Сена­тор Джавиц в присутствии корреспондента Фрэндли со смехом рассказывал кому-то про эту ситуацию. Фрэндли – это “Ньюсвик”, он может написать об этом в любой момент. Так чтó, я должен ждать и быть последним, кто напишет? Я пишу статью. Хотите, давайте мне интервью, не хотите – не давайте”. Я отказался. Саша Лунц ответил на его вопро­сы и, по-моему, Эссас сказал несколько слов. Минимально с каждой стороны. Эссас, по-моему, даже повторил эту фразу: “У нас совсем другая тема, поэтому мы требовали отдельной встречи”. И появилась статья о том, что раскол между активистами алии стал открытым, и это проявилось во время приезда американских сенаторов. Статья вышла буквально через несколько дней. Тотт писал по две статьи в неделю. По большому счету он был прав, когда говорил мне, что я напрасно так переживаю. Я ведь оценил это чуть ли не как предательство с его стороны. “Во-первых, – говорил он, – ты не понимаешь нашей работы, а во вторых, ты напрасно переживаешь. Если это несерьезный идеоло­гический разрыв, статья только ускорит его заживание, а если это серьезный разрыв, то хорошо, что мы доведем это дело до конца”. Но я считал тогда, что он неправ. Я бо­ялся, что КГБ использует эту статью в своих постоянных попытках скомпрометировать наше движение. Однако, на самом деле это подняло небольшой шум и увеличило дав­ление на обе стороны вести себя в будущем разумней.

– Я помню, как после статьи в Москву приезжал Джо­зеф Шмуклер мирить стороны.

– Джо Шмуклер, мой старый друг до сего дня гордится, что он как юрист ходил беседовать и с одной и с другой группой.

– Он проявил инициативу в результате этой статьи?

– Нет. В результате статьи в еврейской общине возник­ло ощущение, что нужно что-то делать, что ни в коем слу­чае нельзя дать расколу развиваться, и я думаю, что все в результате стали ответственней к этому относиться. На са­мом-то деле, мое ощущение, что из-за статьи произойдет какая-то катастрофа, было неправильным. Никакой катас­трофы не произошло, и, в каком-то смысле, Тотт был прав. Но с моей точки зрения ситуация была абсурдной. Мы все на пороге арестов, участвуем в исторической борьбе, а за­нимаемся какой-то, мягко говоря, ерундой, требуем отде­льных встреч и т.д. Я всегда стремился сохранять хорошие отношения со всеми. К таким людям, как Абрамович и Пре­стин, у меня всегда была определенная симпатия, с Эсса­сом это удавалось меньше. Не случайно, когда они прово­дили свой культурный семинар, ко мне обратились, и я по­мог привести журналистов и так далее.

– Престин говорит, что в семьдесят четвертом году у него возникло ощущение, что почти все, кто подает, уез­жают. Почему у него возникло такое ощущение? Потому что отказ с его точки зрения не увеличивался. Следовате­льно, нужно было переключаться на культурную работу, чтобы готовить людей к отъезду.

– Если это то, что помогло ему объяснить, почему нуж­но заниматься культурой, так слава Б-гу. Хорошо, что были люди, которые этим занимались. Но оценка политическая, с моей точки зрения, была абсолютно неправильная. Пос­ле января семьдесят пятого года, когда была принята поп­равка Джексона-Ваника, произошло резкое закручивание гаек, каждая сторона стала набивать цену, а многие люди просто стали бояться подавать. Списки отказников все вре­мя росли. Мы каждый месяц передавали новые и новые списки в дополнение к старым. Число отказников росло ме­дленно по той простой причине, что резко упало число лю­дей, которые были готовы подавать. Я помню, мы приходи­ли смотреть на очередь подающих, и был период, когда она была очень маленькой.

– Был еще один момент. После войны Судного дня по­дача упала, потому что, с одной стороны, был шок, а с дру­гой стороны, приехало большое число людей, и возникли проблемы с абсорбцией.

– Да, но я думаю это то, что начало влиять на нэширу. Темпы подач семьдесят четвертого года еще очень высо­ки, а в семьдесят пятом году произошел резкий спад и по­дачи, и выезда. Впечатление, что тот, кто хочет – уезжает, было ошибочно. Наоборот, гайки закрутили и, соответст­венно, люди стали бояться. Но это не имеет значения. Бы­ло достаточно оснований для того, чтобы заниматься и культурой тоже. Тáк ты оцениваешь это или иначе, все работало в одном направлении. Я лично смотрел на эти виды деятельности очень положительно.

Деление активистов на “культурников” и “политиков” бы­ло весьма условным. И те, и другие активно участвовали и в борьбе за выезд, и в борьбе за возрождение еврейской культу­ры. Но определения прижились. За ними стояло определенное содержание, выражавшееся как в акценте деятельности, так и в идеологической направленности двух оформившихся влия­тельных групп.

“Политики“

Во главе “политиков” стояли профессор Александр Лер­нер, доктор Александр Лунц и Владимир Слепак.

Что они утверждали?

Что основным содержанием деятельности сионистского движения является борьба за выезд. “Я возглавлял ту часть движения, – вспоминает Лернер,[2] – которая считала, что прежде всего нужно вырваться из Советского Союза в Изра­иль, а еврейскую культуру можно будет осваивать уже там. Каждый возьмет ее столько, сколько сможет”. “Политики” считали, что в условиях тоталитарного враждебного окруже­ния достичь сколь-нибудь значимых результатов в распро­странении еврейской культуры невозможно. Более того, ку­льтурническая деятельность, по их мнению, отвлекала зна­чительные силы от борьбы за выезд и предоставляла властям возможность пойти на незначительные уступки в этой облас­ти за счет выезда.

Группа “политиков” формировалась и консолидировалась в борьбе за поправку Джексона (1972-1975 годы), в аналити­ческом мониторинге выездной ситуации по всей стране (1974-1975 годы), в написании писем протеста и встречах с влияте­льными общественными и политическими деятелями Запада.

Но при этом многие из них изучали иврит, читали и рас­пространяли самиздат, использовали открывшиеся перед ни­ми каналы связи с Западом для получения и распрост­ранения еврейской литера­туры. “Политиков” отличал активизм действия, незави­симость и использование всех доступных, иногда чре­­звычайно опасных, ры­чагов давления на власть. Выдвинувшийся в 1975-77 годах Щаранский предыду­щие два года провел в ря­дах группы молодых демо­нстрантов (“хунвэйбинов”), действия которых многими ста­рыми отказниками не приветствовались. Лунц инициировал тайные переговоры с КГБ, что было морально неприемлемо для подавляющего числа активистов. Щаранский, Рубин и Слепак шли на тесное сотрудничество с демократами, а пер­вые двое стали основателями Хельсинкской группы. Но, пов­торяю, они активно занимались также различными видами культурологической деятельности.

– Вот, скажем, журналист Роберт Тотт, – вспоминает Натан Щаранский.[3] – Он согласился раз в несколько меся­цев получать для нас посылку, которую мы организовыва­ли на Западе. В посылке сто-сто пятьдесят книжек… – “Экзодус” и прочее. Мы заказывали книжки через небольшие организации, поскольку журналисты не хотели, чтобы об этом знало много людей. Таких журналистов было пять-шесть человек, и практически каждый месяц мы получали серьезную посылку.

– Вы заказывали книги через такие организации, как “Тридцать пять“?

– Не “Тридцать пять”, а лично Майкл Шерборн. Он был частью ” Тридцати пяти “, но о заказе знал только он. Это делалось через конкретных людей американского “Объе­динения советов”. Некоторые книги мы заказывали по своим старым связям, через Володю Козловского, нап­ример. От него пришла пара посылок. Эти вещи мы ста­рались держать в строжайшей тайне, и, должен сказать, иногда журналисты были нами крайне недовольны. Один раз посылку упаковали небрежно, и когда журналист при­шел в посольство ее получать, она развалилась, и книжки рассыпались. Он устроил страшный скандал. Я ему гово­рю: “Это же ваше посольство”. “Ну и что, – говорит, – сек­ретарши видят, обсуждают между собой, посольство про­слушивается”. Они были правы, конечно. Вещь деликат­ная, но непросто было передать на Запад, чтобы паковали, как следует. Туристу тоже не объяснишь такие вещи и по телефону не скажешь.

– Помогавшие журналисты были евреями?

– Один из них был евреем, но ни Роберт Тотт, ни Давид Шиплер, ни другие не были. У некоторых жены были евре­йки, но не это играло роль. Во-первых, они нам симпатизи­ровали, а во-вторых, смотри, я им тоже делал одолжение. Журналисту ведь непросто прорываться внутрь советского общества и разбираться в том, чтó в нем происходит. Я приводил им людей, создавал контакты, предлагал темы для статей. Бывало… был один журналист, который кате­горически отказался. “Я вас люблю, но это нарушение жур­налистской этики” и все такое. Я тоже стал действовать соответствующе. Когда мы проводили демонстрации, я со­общал, условно говоря, в “Ройтер”, и не сообщал в “Эй.Пи.”.

– Воспитывал…

– Да. Они возмущались, кричали и устраивали сканда­лы, но понемножку начинали искать, каким образом сде­лать какое-нибудь одолжение. То есть в таких вещах не все было построено на благородстве, но и на взаимных ин­тересах.

Встречи с западными общественными и политическими лидерами имели большое значение. К их мнению прислуши­вались в Кремле, и было крайне важно, чтобы накануне встреч с советскими лидерами они получали анализ выездной ситуации непосредственно от лидеров движения. Западные политики могли, конечно, получить эти данные и от еврей­ских организаций на Западе, и из официальных источников, но неуклюжесть советских властей и интерес прессы моти­вировали их на встречи с отказными кругами. Профессор Лернер рассказывает:[4]

“Первым высокопоставленным гостем, встретившимся с отказниками, был конгрессмен-демократ из Нью-Йорка Джеймс Шойер. Прибыв в Москву, он предложил встретиться в моем доме вечером 16 декабря 1971 года. Однако накануне, 15 декабря, с аналогичной просьбой обратился корреспондент американского телевидения по имени Джексон. Он хотел взять у меня интервью о ситуации с отказниками и о советс­кой эмиграционной политике. Мне казалось, что встреча с Шойером важнее телевизионного интервью, и я позвонил Джексону и предложил ему встретиться в другой раз.

Для встречи с Шойером я пригласил нескольких лидеров нашего движения, включая Владимира Слепака и Виктора Польского. Нас было человек пятнадцать. Жена приготовила пирожки. У всех было приподнятое настроение. На нас произ­вело впечатление, что влиятельные лица проявляют к нам ин­терес, и мы надеялись, что с наступлением детанта это будет стимулировать более либеральную эмиграционную политику. Мы встретились заранее и обсуждали, как лучше представить конгрессмену нашу ситуацию с тем, чтобы добиться его ак­тивной поддержки.

Конгрессмен опаздывал. Через час ожидания мы начали сомневаться в том, что он вообще появится. Затем раздался звонок в дверь, и высокий влиятельной наружности человек вошел внутрь. Он полностью отвечал нашим представлениям о том, каким должен быть американский законодатель. При­ветствуя каждого в отдельности с широкой улыбкой на лице, он выглядел мудрым и простым одновременно. В это время снова раздался звонок в дверь, и в комнату ворвались два милиционера, один из них – лейтенант. Они сказали, что охотятся за опасным преступником, представлявшим себя иностранцем, и потребовали документы у г-на Шойера. Но его паспорт был взят на регистрацию в отеле “Интурист”, а бумаги, которые он представил, не удовлетворили милицио­неров. Милиционеры потребовали, чтобы подозреваемый проследовал вместе с ними в отель. Наши протесты не подей­ствовали. Они согласились только на то, чтобы один из нас сопровождал Шойера, и мой сын Володя пошел с ними.

Было очевидно, что это провокация КГБ, но чего они хо­тели добиться? Мы предположили, что на самом деле они охотились за телевизионным корреспондентом Джексоном. Через пять минут после того, как нашего гостя увели, позво­нила Женя Интратор из Торонто. Я рассказал ей о том, что произошло. Через пятнадцать минут после разговора с Кана­дой, американское радио передало об аресте в Москве амери­канского конгрессмена Шойера. Это была главная новость часа.

Иностранные корреспонденты из Москвы и из Соединен­ных Штатов начали звонить, чтобы выяснить детали проис­шедшего. Милиционеры же вместо того, чтобы поехать с Шойером в отель, отвезли его в 110-е отделение милиции и от­­туда позвонили своему шефу. К тому времени шеф уже знал об ошибке и международных осложнениях. Опасаясь даль­нейшего ухудшения ситуации, они сказали Шойеру, что он свободен и может следовать, куда пожелает. Володя отвез его в отель. Там его уже ждали корреспонденты и амери­канский консул. После того, как Шойер рассказал им о про­исшедшем, Володя привез его к нам домой. Весь вечер зво­нила пресса. Шойер задержался допоздна. Прощаясь, он ска­зал, что полу­чил достаточно рекламы, чтобы участвовать да­же в президен­тской гонке. Его популярность дома дей­стви­тельно возросла – инцидент способствовал его поли­тической карьере. Он рас­сказал мне об этом сам, когда при­ехал в Мос­кву через нес­колько лет.

На следующий день “Известия” опубликовали статью, не­уклюже обвиняя конгрессмена в том, что произошло. Меня тоже помянули недобрым словом.

Но после визита Шойера каждый приезжавший в Москву американский сенатор или конгрессмен непременно включал в программу встречу с отказниками. Эти встречи, как прави­ло, проходили на моей квартире”.

Встречи обычно готовили три-четыре человека: сам про­фессор Лернер, Виктор Польский, Александр Лунц. Иногда к ним подключался известный ученый-физик Вениамин Левич. На встречу Алексадр Яковлевич приглашал 10-15 человек. Я неоднократно участвовал в этих встречах. Александр Яковле­вич умел создать непринужденную и, в то же время, соответ­ствующую высокому статусу гостей атмосферу дипломати­ческого декора. Мы отдавали себе отчет в том, что высоким гостям предстоят встречи с руководством страны и они стре­мятся глубже вникнуть в существо стоящих перед нами про­блем.

“Культурники“

Формирование культурнического направления осущест­вля­­­­лось в борьбе за лега­лизацию иврита, продол­жавшуюся с переменным успехом много лет, в жа­рких спорах на гуманита­рном семинаре Виталия Рубина, в издании самиз­датовских журналов раз­личных направлений, в борьбе с нэширой.

Возро­жде­ние национальной ку­ль­туры всегда было од­ной из главных составляющих деятельности сионистского движения. Оно служило не только для удовле­творения естес­твенного стремления евреев к знаниям,  но и для повышения мотивации активистов, для создания нормаль­ной националь­ной среды, для возвращения к общим для нас и западного ев­рейства корням и, тем самым, проникновения за пределы “же­лезного занавеса”. Борьба за еврейскую культуру использова­лась также, как эффективное средство борьбы за выезд, ибо власти нервно реагировали на любое неподкон­трольное им проникновение культурных знаний внутрь стра­ны и стреми­лись избавиться от тех, кто проявил себя на этом поприще. Редакторы журналов, видные преподаватели иври­та, руково­дители семинаров зачастую выезжали быстрее других. Но, как и в прямой борьбе за выезд (письма протеста, мониторинг ситуации и аналитика, демонстрации, голодовки и другие ак­ции протеста), это была своего рода русская ру­летка, в кото­рой никогда нельзя было предсказать заранее, к чему приве­дет активность – к разрешению на выезд или мно­го­летнему пребыванию в ГУЛаге.

“Культурники”, конечно же, участвовали и в борьбе за по­правку Джексона-Ваника, и во встречах с видными иностран­цами, и в демонстрациях, и письмах протеста. У многих из них само название “культурники” вызывает искреннее удив­ление. Яркими представителями культурнического направле­ния были Владимир Престин, Павел Абрамович, Иосиф Бе­гун, Вениамин Файн, Михаил Членов, Виктор Браиловский, Феликс Кандель, Элиягу Эссас, Леонид Вольвовский.

– В шестьдесят восьмом году, – вспоминает Владимир Престин,[5] – начали давать разрешения. Раньше выпус­кали только к прямым родственникам – родителям, брать­ям, сестрам. Теперь стали разрешать к тетям и дядям. По­сле этого у меня не осталось сомнения, что все наладится, нужно только открыть дверь… – Володя на минуту заду­мался, а затем продолжил – уже в философском ключе: –Знаешь, в каждом периоде есть свои фанаты и свои иллю­зии. Фанаты воспринимают иллюзии как реальность. Таки­ми были киббуцники, например. Мы тоже были во власти иллюзий, все подряд. Очень интересно и важно понять, ка­кие это были иллюзии. Какие иллюзии были в период до конца семьдесят четвёртого года, до отъезда Польского? Достаточно открыть дверь, и в нее ринутся миллионы. Значит, задача состояла в том, чтобы открыть дверь. По­чему это иллюзия, а не реальность? Потому что дверь-то была практически открыта, а никаких миллионов не было.

– Володя! – не выдержал я. –  У властей были десятки рычагов, с помощью которых они регулировали этот про­цесс: тысячи отказов, непредсказуемость и сложность самой подачи документов, связанные с этим опасности потери работы и остракизма, общая антиизраильская истерия, запретительный налог на образование, судебные и внесудебные преследования. Дверь была лишь слегка при­открыта.

– Мы сейчас подходим с тобой к принципиальному воп­росу. У меня совершенно другой взгляд на это. Дверь была открыта практически полностью к концу семьдесят третье­го года. То, что произошло в семьдесят четвертом году, яв­ляется явным свидетельством этого.

– Снижение уровня подач – это еще и результат войны Судного дня, и потока негативных писем из Израиля…

– Евреи России ассимилировались быстрыми темпами. Существовали анклавы, в которых сохранилась еврейская общинная жизнь: Прибалтика, Грузия, Бухара, Бессарабия. Власти создавали трудности на пути выезда – характерис­тики, собрания и прочее, и в этих анклавах люди их прео­долевали.

– И в Москве преодолевали.

– Да, проходили сионисты, которые родились в опреде­ленный период, такие как ты и я, а их число было очень ог­раничено. К концу семьдесят четвертого года я говорил простые вещи: резервуар исчерпан, дверь открыта. Почему я утверждал, что дверь открыта? Потому что число отказ­ников не увеличивалось. Я не говорю про пять-десять но­вых, это не в счет. Те, кто готовы были уехать – уехали.

– А остальных надо было готовить?

– Правильно. К концу семьдесят четвертого года наме­чался колоссальный прорыв. Мы-то жили желанием только открыть дверь, мы толкали ее, приоткрывали, и нам каза­лось: вот-вот… Поправка Джексона висела над всеми. Ты помнишь основные пункты, вокруг которых велись перего­воры: пятьдесят тысяч разрешений в год, более пяти лет не держать, отпустить всех, кто сидит в отказе дольше. Осенью был суд над Польским. Он сбил женщину, которая показала, что он не виноват, а потом изменила показания. На суде присутствовали “коры”, Сахаров. Польского приго­ворили к ста рублям штрафа. Это потому, что ждали поло­жительного окончания переговоров. Через два месяца был суд над Штерном, врачом-невропатологом из Винницы, ко­торый получил восемь лет якобы за то, что спекулировал лекарствами и брал взятки. Вот разница: Польский, актив­ный участник борьбы за выезд – сто рублей, а притянутые за уши “взятки” в Виннице – восемь лет. За эти два месяца переговоры были сорваны. “Коры” в перерывах между за­седаниями суда над Польским звонили в свои офисы, что­бы узнать, как движутся переговоры. Уехал Польский, уе­хал Воронель. Это были руководители движения. Приез­жал к нам в Москву Дикштейн – ректор Тель-Авивского уни­верситета. Я его накачал, как следует: резерв исчерпан, ехать никто не готов, нужно менять подходы. Этот анализ был достаточно очевиден. Число отказников не росло – все!

– Еврейская культура должна была служить исходу евреев?

– Я никогда таких слов не говорил. Я никогда не говорил слово “сионизм”, язык был совсем другой, а чтó там у меня в голове было… Еврейское просвещение – это традиция. Почему мы должны по воле страны Советов прекращать эту традицию, я не понимал.

– Что ты имел в виду под еврейским просвещением?

– Все! История, литература, религия – все, что входит в еврейскую культуру. Традицию надо продолжать,  это ес­тес­твенно.

– А в голове было, что дверь открыта, а желающих ехать нет?

– Это часть. Мы считали, что если и не смотивируем людей на выезд, а только сообщим им некоторые знания, это тоже будет неслабо. Я серьезно говорю. То есть это шире, чем выезд. Посмотри, сколько вкладывают сегодня в просвещение на Западе и в бывшем Союзе! Чтó они, все едут? Почему мы начали с журнальчика “Тарбут”? Потому что он был кошерным. Слово “сионизм” там отсутствовало. Вначале мы не поднимались выше журнальчика. И целое издательство было у нас, и в больших количествах мы его…

“Больше всего меня в те дни тревожила проблема “прями­ков”, наносившая ущерб исходу евреев из СССР, – писал про­фессор Вениамин Файн.[6] – … Сначала я, по наивности, ре­шил, что нужно воззвать к совести этих евреев, объяснить, что это неправильно – ехать в другую страну, когда появи­лась, наконец-то, возможность вернуться на нашу историчес­кую родину после двухтысячелетних скитаний. Мы с Гришей Розенштейном, обладавшим даром слова, сочинили воззва­ние, оно было опубликовано в Израиле. Но очень скоро я по­нял, что такого рода призывы оказывают весьма ограничен­ное действие и что необходимо пустить в ход более основате­льные средства”.

– Какими средствами ты намеревался воздействовать на жестоковыйный народ свой? – обратился я к профес­сору Файну.[7]

– Я вспомнил, что Эйнштейн написал несколько статей о сионизме. Я их разыскал, и мы с Розенштейном перевели статей пятнадцать на русский язык.

– Ты хорошо знал английский?

– Да, это была моя любовь. После этого я пошел в типо­графию под главным телеграфом и попросил переплести двадцать экземпляров. Я купил также фотографии Михоэл­са и Эйнштейна, которые поместил на заглавный лист. Мне переплели. Я заплатил, а переплетчик мне говорит: “Ты больше сюда не приходи”. Он был евреем, и когда прочел это все, испугался. Потом я стал размножать сборник без переплета. К тому времени я познакомился с Иосифом Бе­гуном, и он занялся распространением сборника.

– Все двадцать экземпляров?

– Двадцать – это первые в твердой обложке, потом еще много было. Постепенно у меня выработалась точка зре­ния на проблему: нашему движению не достает важнейше­го и существеннейшего аспекта – аспекта духовного, куль­турного. Я пришел к выводу, что необходима систематиче­ская деятельность в этом направлении.

– Бегун занимался еврейской культурой до того, как ты с ним познакомился.

– Да, я знаю. Было ясно, что пока мы находимся в отка­зе, нужно распространять книги и создать журнал, который был бы без антисоветских интонаций.

– То есть журнал “Евреи в СССР” с этой точки зрения тебя не устраивал?

– Да. В конце семьдесят четвертого года я познакомил­ся с Володей Престиным, который придерживался тех же взглядов.

– Как вы с ним познакомились?

– Ты помнишь, в середине семьдесят четвертого года у Польского были проблемы с аварией, когда девушка бро­силась ему под машину?

– Да, Польский тогда висел на волоске.

– В это время у него были проблемы с работой. Гриша Розенштейн предложил мне взять его в секретари. Я взял. Когда Польский получил разрешение, я взял в секретари Леню Кошевого, а через Кошевого уже познакомился с Престиным. С Престиным мы обнаружили полное единство мнений, и дальше все делали вместе.

Процесс Польского

История с отъездом Виктора Польского имеет прямое от­ношение к теме этой главы. Дело в том, что Польский удиви­тельным образом сочетал в себе качества политика, активиста и распространителя еврейской культуры. Он стоял между дву­мя оформлявшимися группами и силой своего авторитета поддерживал баланс между ними. Его отъезду предшествова­ла продолжавшаяся почти год личная драма.

Некая девушка решила покончить счеты с жизнью и бро­силась под машину. Этой машиной оказалась личная “Волга” Польского. Виктору чудом удалось остановить машину, и де­вушка осталась жива, отделавшись переломом шейки бедра. В первые минуты после аварии она сказала врачу скорой помо­щи, что бросилась под машину сама. Так это и было зафикси­ровано в больничной карте – “автосуицид”. Но в дальнейшем ее уговорили изменить показания, и в деле уже фигурировал “наезд”, что грозило Польскому серьезным тюремным сроком.

– Лена, – обратился я к бывшей жене Польского,[8] – когда произошел тот инцидент с девушкой?

– В марте семьдесят четвертого года. Это произошло ночью, недалеко от Земляного вала.

– Ты была в машине?

– Нет. Виктор рассказывал, что за ним следовала маши­на с “хвостами”. После инцидента стал собираться народ. Подошел водитель троллейбуса, бывший свидетелем про­исшествия, трое из машины сопровождения. У Виктора взяли пробу на алкоголь. В этой ситуации, конечно, могли все что угодно написать, но, видимо, еще не получили ука­заний и просто стояли. Реакция на алкоголь была отрица­тельной. Я потом разыскала водителя троллейбуса и вра­ча скорой помощи. Врач подтвердил, что девушка, с ее слов, бросилась под машину сама.

– У вас не было ощущения, что она сменила показания с “суицида” на “наезд” под влиянием КГБ?

– У нее отец был работником прокуратуры, а мать – се­кретарем райкома. Очень советские люди и на приличных должностях. Когда выяснилось, кем является Виктор, ее соответствующим образом обработали.

– Какие действия вы предприняли?

– Для начала я пошла к ней в больницу и записала на магнитофон наш разговор. Она так и не смогла объяснить, почему изменила показания.

– Насколько я помню, там была целая детективная ис­тория по извлечению истории болезни этой девушки, в ко­торой черным по белому с ее слов был записан “автосуи­цид”?

– Это тебе лучше Мара расскажет. Она принимала в этом непосредственное участие.

Мара Балашинская-Абрамович и ее муж Павел Абрамович были ближайшими соратниками Польского.

– Как вам удалось извлечь историю болезни? – обрати­лся я к Маре.[9]

– У нас в Москве был приятель Эрик Минскер, врач-пси­хиатр и вообще очень хороший врач, почти все больные алии через него прошли. Он работал в институте Кащенко. Там у него был приятель, Давид, знакомый с лечащим вра­чом этой девицы. Оба доктора наук, уважаемые професси­оналы, оба не отказники и даже не в подаче. Они пришли к врачу и, не вдаваясь в детали (приятель попал в историю), попросили показать им историю болезни. Тот им дал. Так мы узнали, что на первой странице истории болезни напи­сано со слов потерпевшей “автосуицид”. Но потом девица изменила показания, и мы решили, что нужно как-то дос­тать эту первую страницу.

– Врач имел право это делать?

– В принципе нет. Но своим… Этот врач сделал какое-то изобретение по лечению переломов шейки бедра и вы­ступал с этим по радио. И мы решили этим воспользовать­ся. Эрик с Давидом договорились с ним, что ночью загля­нут к нему на дежурство почитать историю болезни. А че­рез пятнадцать минут по сценарию должна была прийти взволнованная радиослушательница – это я – стремивша­яся попасть непременно к лучшему специалисту в Союзе, чтобы спасти любимую тетю (сложный перелом шейки бед­ра). Таков был замысел. Но когда я зашла, а было около полуночи, он как раз спускался по лестнице, держа в руках эту самую историю болезни, и привел меня в кабинет, в ко­тором его ждали Эрик и Давид. Мы сделали вид, что не знаем друг друга. “Мне нужно с вами поговорить”. “Пожа­луйста, говорите…” Небольшая пауза. “Мне нужно тет-а-тет”. В общем, через некоторое время он вышел со мной в коридор, а они остались одни и сфотографировали.

– И Виктор отправил историю болезни на Запад.

– Естественно. Она появилась в газетах. Но фамилий там не было. Достал и достал, а кáк достал – никто не зна­ет, мы это не обсуждали, чтобы не повредить ребятам. По­том, когда мы уже приехали в Израиль, Виктор рассказал, что после того, как это появилось в газетах, ход следствия изменился. Но в то время и “поправка Джексона” обсужда­лась, чтó ему тоже помогло.

-–––––––

– А разве адвокат не мог официально затребовать ис­торию болезни? – обратился я к Лене Польской.

– Я думаю, что мог, но тогда у них было бы время под­готовиться, и Б-г знает, что там было бы написано. Первая публикация была в Чикаго. Там жила наша знакомая-врач. Она перевела историю болезни на английский. Вначале власти хотели провести процесс летом. Чтобы перенести процесс, Виктор лег в больницу на операцию, и это дало дополнительные месяцы для кампании в его защиту.

– Пресса, насколько я помню, проявляла большой инте­рес к процессу, который начинал выглядеть как очередная фальсификация властей.

– Да, очень. И на суде было два корреспондента, и акти­вистов в зал заседаний пропустили, не всех, правда.

Суд состоялся 16 октября. У здания суда и в его коридо­рах толпились люди. Было видно, что популярность Польско­го среди активистов алии очень высока. Когда зачитывали приговор, ощущение вначале было такое, что суд полностью игнорировал факт суицида и принял версию “наезда”. Польс­кого признали виновным в нарушении правил вождения, при­ведшем к тяжелым последствиям. Виктор даже оглянулся, не подходят ли к нему конвоиры, чтобы прямо из суда увести в тюрьму. Но присудили 100 рублей штрафа, признав тем са­мым, что вины его в этом инциденте на самом деле нет. Не могли они на пике борьбы против поправки Джексона-Ваника выглядеть как мелкие фальсификаторы по делу сионистского лидера. Советское правосудие.

Через две-три недели после процесса Польским выдали разрешение на выезд в Израиль. Широкая известность, кото­рую Виктор получил благодаря процессу, сыграли в этом раз­решении важную роль. Впрочем, одного процесса вряд ли хватило бы, не совпади его проведение с пиком борьбы про­тив поправки Джексона-Ваника.

Польский с семьей выехал в Израиль 22 декабря 1974 года. Он передал дела Владимиру Престину, однако вес Польского в отказной среде был столь велик, что отъезд создал опреде­ленный вакуум власти. Кроме того, обладавший безусловны­ми лидерскими качествами, Владимир Престин имел больший вкус к культурологической деятельности.

Предвыездная драма семьи Польских и их отъезд послужи­ли предисловием к одному из наиболее неприятных эпизодов борьбы за выезд. В движении произошел раскол.