Глава 38. Раскол

Формально раскол был вызван визитами одного из лиде­ров движения, Александра Лунца, в КГБ. Лунц инициировал идею контактов с КГБ, получил согласие на это со стороны других лидеров “политического крыла” движения (Лернера, Слепака и Воронеля, но не Польского, который в это время был занят своим процессом) и сам ее осуществлял. Когда в конце 1974 года о “тайных” контактах стало известно, произо­шел взрыв. В глазах отказников КГБ нес на себе черную ауру прежних и новых преступлений и воплощал вселенское зло. Это учреждение давало необоснованные и бессрочные отка­зы, устраивало шельмования по месту работы, проводило ан­тисионистские процессы против лиц, единственным желани­ем которых было уехать в Израиль, преследовало семьи отка­зников, увольняло, следило, подслушивало, запугивало, ссо­рило людей, ломало их и вербовало. С другой стороны, имен­но КГБ реально регулировал и держал под контролем эмигра­цию из страны, анализировал ситуацию и предлагал те или иные решения политическому руководству. Мы понимали, что реальная власть в вопросах выезда принадлежала орга­нам, но обращались с нашими протестами, просьбами и жало­бами, в том числе на КГБ, в открытые партийные и прави­тельственные учреждения.

– Что вас так взбесило?- спросил Марк Львовский од­ного из лидеров культурнического направления Павла Аб­рамовича.[1]

– Пойми, это могло бы стать причиной выезда несколь­ких за счёт тысяч надолго упрятанных здесь, за счёт разру­шения уже налаженных “отказных” структур… Да чёрт его знает, чтó можно было бы продать за выезд! КГБ только этого и ждал! Потом в такой бы грязи всех нас вываляли! Мы ведь жили одним принципом – никаких сделок с чекис­тами! Никаких! Короче, мы остановили это безумие. И про­должали борьбу за еврейскую культуру.

Виктор Польский был главным представителем израильс­кого истеблишмента (“Бюро по связям”) в Москве. Он вел се­бя ответственно и взвешенно, его взгляды на борьбу за выезд совпадали с представлениями, сложившимися в “Бюро”. Пе­редав дела Владимиру Престину, он оставил после себя глав­ным Володю. Это означало, что Престин становился признан­ным лидером движения со стороны Израиля.

В Израиле не слишком жаловали “политиков”. Они вели себя независимо, не прислушивались к рекомендациям из Из­раиля, слишком открыто и громогласно поддерживали поп­равку Джексона-Ваника, сотрудничали с демократами и, соот­ветственно, не выступали против нэширы. С точки зрения ли­шковцев “политики” действовали слишком рискованно по от­ношению к самим себе и движению в целом.

С другой стороны, лишковцы (работники “Бюро”, Ю.К.) не слишком жаловали и “культурников”. В “Бюро”, конечно, вся­чески приветствовали изучение иврита, сионистский сам- и тамиздат, но не были в восторге от попыток культурнической деятельности, направленной внутрь страны. Лишковцы счита­ли такую деятельность нереальной, опасной и отвлекающей евреев от выезда в Израиль. Мало кто верил тогда в возмож­ность еврейского национального существования в Советском Союзе.

– Володя, – обратился я к Престину, – ты стал одним из признанных лидеров движения в семьдесят четвертом году, а в семьдесят пятом начался большой раскол.

– В декабре семьдесят четвертого года Лунц собрал нас и рассказал о своих походах в КГБ.

– Расскажи подробней

– Я не знаю деталей. Тебе лучше поговорить с Лунцем.

Мы встретились с Александром Лунцем и его женой Лю­сей в их скромной квартире в районе Рамот-алеф в Иерусали­ме. Чтобы подойти к дому, нужно было подняться на доволь­но высокий холм, а затем на четвертый этаж в доме без лифта. Саше уже перевалило за восемьдесят.

“Как же они каждый день вверх-вниз перемещаются?”

Отдышавшись, я позвонил во входную дверь.

– Саша, вы каждый день по нескольку раз преодолева­ете такие высоты?[2]

– Это становится уже не так удобно. Надо менять квар­тиру….

– Да… Извините, я сразу к делу. Ваши контакты с КГБ вызвали раскол в отказном сообществе.

– Может быть, но скорее это был повод, а не причина раскола. Постфактум, однако, я пришел к выводу, что этого не следовало делать, что это была ошибка. Но тогда была идея, и я обсудил ее с тремя соратниками по движению: Слепаком, Лернером и Воронелем. Идея состояла в том, что необходимо добиться встречи в КГБ на достаточно вы­соком уровне и изложить им ряд обстоятельств.

– Когда это произошло?

– В начале семьдесят четвертого года. Я полагал, что если это будет достаточно высокий уровень, то они вынуж­дены будут сообщить, кому следует. Все трое согласились, что это может способствовать изменению политики.

– И вы предложили, что именно вы будете это делать?

– Естественно, а кто же еще!

– Вы понимали, насколько это опасно?

– О, Воронель тут же отреагировал: “У меня тоже была такая мысль, но я думаю, что это опасно”. Воронель, надо сказать, человек нетрусливый.

– Остальные согласились, что идея продуктивна?

– Да, они согласились, что идея продуктивна, только Во­ронель сделал вот такую оговорку. Я написал некий текст, отпечатал его на машинке.

– Текст согласовывался?

– Я сейчас точно не помню, но идею мы точно согласо­вывали. Там было написано, что поправка Джексона воз­никла из-за тех зверских ограничений, которые накладыва­ются на выезд советских евреев и что в результате те свя­зи, которые американцы пытаются наладить с социалисти­ческим лагерем, будут отданы не Советскому Союзу, а Ки­таю и, соответственно, все блага тоже.

– То есть вы пытались сыграть с КГБ в большую поли­тику.

– Да… При первом разговоре я беседовал с человеком интеллигентным, видимо, имевшим высокий ранг. Я сразу же заявил, что представляю только себя, но в случае поло­жительных результатов смогу, по-видимому, убедить окру­жавших меня людей. На следующей встрече я беседовал с начальником всего еврейского отдела. Я до сих пор не знаю его фамилии. Звали его Виктор Иванович. У меня бы­ло всего четыре беседы.

– А как это начиналось? Вы передали кому-то письмо с просьбой о встрече?

– Нет-нет, никакого письма я никому не пересылал. Про­сто зашел в их приемную на Кузнецком мосту, пять минут посидел в очереди, и меня принял какой-то мужчина. Я за­явил, что хотел бы встретиться с их представителем высо­кого ранга. Потом со мной связались. На третьей встрече Виктор Иванович в какой-то момент стал кричать, но меня уже несколько закалило пребывание в отказе. Я послушал, а когда он закончил, сказал, что мог бы изменить мнение в одном из двух случаев: получив какую-нибудь положитель­ную информацию, либо испугавшись. Положительную ин­формацию я не получил и испугаться не испугался… В от­вет – молчание.

– На какую тему он кричал?

– О вреде, об опасности, о том, что это измена роди­не… – такие вещи. На четвертой встрече, в конце, я ска­зал, что больше эти встречи продолжать не буду. На этом закончил. Затем ситуация развивалась следующим обра­зом. На квартире у Марка Нашпица находился Паша Аб­рамо­вич, и в это время туда пришли гэбэшники. Один из них сказал Паше: “Ты бы лучше тоже пришел поговорить с на­ми, как Нашпиц и Лунц”.

– Нашпиц?

– У Нашпица возникли совершенно самостоятельные идеи.

– Связанные с его отцом, оставшимся на Западе? Его же в отместку за это держали.

– Может быть, но вот они такую фразу бросили, и с нее все нача­лось. Когда Польский узнал об этом, у Лернера созвали собрание. Там были Лернер, Слепак, Польский, Пре­стин и еще кто-то. Польский и Престин нападали, а Лернер не очень активно, но уверенно защи­щался: никакого вреда в этом нет, была предпринята некоторая по­пытка… Так начался раскол.

– Эта история имела большое продолжение. Активисты расколо­лись не только в Москве. Во многих городах Советского Союза возникли противоборствующие группы. Престин считает, что в этом есть большая доля его вины.

– Когда Польский уезжал, он передал “бразды правле­ния” Престину. Причем, это было почти официально, пос­кольку Польский был главой – с благословения Нехемии Леванона. Так что это не то, что он как-то сам выдвинулся, его назначили.

– Его не просто назначили, он был активен много лет…

– Да, он был в группе, которая была активна много лет, чуть ли не с шестьдесят восьмого года. С Престиным у ме­ня были отношения… собственно, не было никаких отно­шений. Но когда Володя через много лет приехал в Изра­иль и мы встретились в первый раз, я помню – он вошел в дверь, и мы одновременно произнесли почти одно и то же – что мы сожалеем обо всех распрях.

– Он сказал мне, что перед тем, как вы уезжали, он на­писал вам примирительное письмо, но вы ему не ответили.

– Я это письмо точно не получил. Может быть, он его отправил, но я не получил. Это точно. Такие вещи я не забываю.

– В разгар раскола, когда молодые, в общем, ребята стали активно против вас выступать, какова была ваша реакция? Или вы просто не обращали на это внимания?

– Еще как обращал внимание! Но я думал, что всякая активная борьба повредит и им, и нам. Я думал, что самое лучшее не отвечать – в надежде, что все само успокоит­ся… хотя этого не произошло. Корреспондентам я ничего не говорил. После скандала с сенаторами Роберт Тотт стал уговаривать меня рассказать об этом. Он говорил:  “Ес­ли ты мне не расскажешь, то кто-нибудь другой расска­жет и исказит”. В общем, уговорил и достаточно точно все воспроизвел. Я назвал трех человек, с которыми обсуждал эту идею, и что они ее полностью поддержали. Он меня спросил: “А если бы они сделали то, что вы требовали, что бы вы сделали для них?” Я ему ответил: “Тогда мы поддер­жали бы неприменение санкций по отношению к Советам по поправке Джексона”. Тотт написал это, правда, не очень точно. Он написал, что тогда мы поддержали бы любые со­глашения с американцами, но – неважно… Я помню, когда Польский и Воронель приехали в Израиль, они устроили бучу по этому поводу. Польский обратился в Шин-Бет (Слу­жба общей безопасности, Ю.К.) и объявил им, что я сотру­д­ничаю с КГБ. Когда потом я приехал и заявил Нехемии Леванону, что вот, у меня была такая инициатива, он от­пра­вил меня разговаривать на эту тему в Шин-Бет.

– Шин-Бет со многими разговаривал.

– У меня в этом плане никаких претензий к Леванону нет. Потом, как мне рассказал Воронель, он ему позвонил и сказал, что вот, Лунца вызвали. Воронель ему сказал: “Вы только сейчас мне об этом говорите?” То есть Воро­нель не только не жаловался на меня, но горячо поддер­жал в том смысле, что я порядочный человек. Он пошел в Шин-Бет и поддержал меня. И там, как он мне рассказы­вал, ему сказали: “Ну, если главный противник Лунца так о нем говорит, то…”. Сегодня я думаю, что это была ошибка, потому что с КГБ это… как в дерьмо.

________

– Скандал происходит из-за контактов Лунца с КГБ, – вспоминает Михаил Членов.[3] – Лунц предлагает им со­трудничество в свете детанта и поправки Джексона-Вани­ка, которая в это время обсуждается. Он приходит в КГБ с чисто политической программой и говорит им примерно так: “Наши требования: выпускаете всех узников Сиона, всех отказников со стажем – по-моему, больше пяти лет, – либерализуете процедуру выезда, устанавливаете макси­мальные сроки отказа и еще что-то. При этом он держал эти визиты в тайне.

– Несколько человек знали.

– Да… знали Лернер, Слепак и еще кто-то. Когда начи­нает просачиваться информация о визитах Лунца в КГБ, Абрамович, Престин и Эссас идут к Лернеру и вручают ему, так сказать, черную метку. И происходит раскол. Но обрати внимание: раскол в связи с контактами в КГБ про­ходит по границе, к этим контактам отношения не имев­шей. Он происходит между “политиками” и “культурника­ми”. Это важный момент, который слабо отражен в исто­рических трудах. Я – “культурник”, но волей обстоятельств мне удалось сохранить хорошие отношения со всеми. Как это произошло? Семьдесят четвертый-семьдесят пятый го­ды оказались для меня критическими, я как бы выпадаю из движения. Весной умирает бабушка Элен, ближайший мне человек, из-за которого мы отложили подачу документов, и Света (жена, Ю.К.) в это время была беременна. Я ей гово­рю: “Бабушка умерла, все – уезжаем!”. И тут она мне гово­рит: “Нет, я не уеду”. Я начинаю дергаться… наступает ле­то, она попадает на сохранение. Несколько месяцев, кото­рые она лежит в больнице, я совершенно вне себя, еле со­храняем детей. В семьдесят пятом рождаются близнецы Марик и Мотя, и в этот год, первый год близнецов, я ничего не могу делать. Работа и уроки иврита – все. Ни на тусов­ки, ни на встречи и обсуждения у меня сил не хватает. Ког­да происходит так называемый “великий раскол”, я даже на “горку” не хожу. К этому времени уезжают Польский, Воро­нель, Агурский, и в качестве активных деятелей появляют­ся Престин и Абрамович. Когда моим близнецам исполнил­ся год и самый тяжелый период прошел, я вылезаю из сво­его логовища, возвращаюсь к активной жизни и оказывает­ся, что как человек, не задетый “великим расколом”, я сох­раняю хорошие отношения и с теми, и с другими. Ты, впро­чем, тоже был как бы абсолютно вне этого деления.

– Не совсем, но я не видел достаточной причины для такого раскола. Я был в группе Престина, человека умного и честного, но при этом испытывал глубокое уважение к Лернеру и Слепаку, с которыми успел достаточно близко познакомиться. Я не сомневался в их порядочности, и меня все больше раздражали все эти склоки и количество энер­гии, которое на них уходило. Я постепенно переключился на преподавание иврита, так ни с кем и не поругавшись. Кроме того, я никогда не был чистым “культурником”, а ты был, причем, со своими особыми идеями. Когда у тебя это началось?

– Примерно в семьдесят третьем году. Я рассуждал следующим образом. Есть люди, которые собираются ехать в Израиль, они приходят к нам, мы обучаем их языку, культуре… – но этого же недостаточно! Это с одной сторо­ны. С другой стороны, я стал задавать себе вопрос: ведь есть же большое число евреев, которые не уезжают. Что с ними? В то время появилась нэшира, вызванная, как тогда представлялось, и в какой-то степени справедливо, опре­деленным разочарованием в Израиле. Образ Израиля, проявившийся в семьдесят первом-семьдесят втором го­дах, оказался не таким, каким мы себе его представляли. Израиль мыслился до этого вроде этакого Шагрила, ска­зочного, потрясающего, гениального. Я помню мое собс­твенное разочарование. Был такой Минц Израиль Бори­сович, человек, живший когда-то в Палестине, видевший это все. Он очень любил Израиль, но потом, в силу каких-то личных причин, приехал в Советский Союз. Он был уже стариком, после лагерей. Я помню, однажды он мне рас­сказывал: “Там дома, ну не хуже, чем тот, в котором мы си­дим”. А мы сидим у меня дома, в “хрущобе” на Клинской улице. Я ему говорю: “Израиль Борисович, о чем вы гово­рите, там дома должны быть, как дворцы!” Такое у нас бы­ло представление об Израиле. И вот вопрос: что же делать с теми, кто не уезжает? Я подумал, что здесь надо не бо­роться с советской властью, а пытаться с ней договарива­ться. Так это вырисовалось у меня и, по-моему, я был пер­вый в этой среде, у кого сформировался такой подход. Это как-то совпало с одним сомнительным эпизодом в моей су­дьбе, от которого я испытываю некоторое неудобство. Де­ло в том, что Лунц не был единственным, кто пытался до­говориться с КГБ. Аналогичная история чуть не произошла со мной. В моем Институте этнографии работал человек по имени Станислав Королев, бывший гэбэшником. Он однов­ременно был и этнографом средней руки, специалистом по Индии. Как многие гэбэшники, он был говорлив, хвастлив и, так сказать, тусовщик. Я иногда тусовался в компаниях, в которых был и он.

– Ты знал, что он?..

– Он этого и не скрывал, рассказывал, как работал в ра­зведке и т.д. Как-то на очередном водкопитии подходит ко мне и говорит: “Я знаю, что ты преподаешь иврит и так да­лее… – это вызывает у нас интерес. Хотелось бы погово­рить”. Это было еще до того, как у меня начались столкно­вения с ними на этой почве. “Давай поговорим, я не делаю из этого секрета”. “Это правильно, свои люди, понимаем. Но у нас, на самом деле, есть желание наладить какой-то контакт с тобой, может быть с твоими друзьями, с круга­ми…” “КГБ, – говорю, – это как бы не та организация, с ко­торой мы мечтаем наладить контакт. У нас узники Сиона, отказники. Другое дело, скажем, контакт с ЦК. Это было бы не без интереса”. “Наш шеф Андропов, – говорит он, – член Политбюро ЦК”. “Ну что же, можно было бы на эту те­му подумать”. “Подумай, и давай организуем встречу меж­ду Андроповым и теми, кого ты назовешь”.

– Он был такого уровня человек?

– Да врал, конечно. Я поэтому и говорю, что неудобно. Я спрашиваю: “А о чем мы, собственно, будем говорить?” Он: “Мы хотели бы узнать, что у вас за движение, какие у него цели, и так далее. Может быть, удастся снять кое-ка­кие конфликтные ситуации”. Такая более или менее норма­льная постановка вопроса. Я решил собрать небольшую группу.

– Польский, Слепак?

– Нет, они туда не вошли. То, что я тебе сейчас расска­зываю, неизвестно почти никому. Очень мало, кому известно. Я при­гласил туда ряд людей, с которыми был вполне близок. В то время у Ви­талия Рубина проводился культур­ный семинар. Он начался в семьде­сят втором году, и я был на самом первом заседании в числе тех, кто его организовывал. Я пригласил Эли­ягу Эссаса, Сашу Воронеля, Михаила Агурского, еще кого-то… людей как бы с интеллектуальным потенциа­лом. Почему я не пригласил Рубина, что было бы естественно? Я боялся, что он выгонит меня вон, как только услышит слова “КГБ” и “Андропов”. Рубин был значительно старше меня, лет на пятнадцать-шест­надцать, воевал, прошел немецкий плен и советские лаге­ря. Он стал китаеведом уже после лагеря. Я с ним в этом качестве и был знаком еще до того, как пришел в алию. Ну вот, я этим ребятам сказал, что есть такая возможность, и у меня есть человек, который желает выступить посредни­ком между нами. И еще я им сказал, что, как мне мыслится, даже не так важно, встретимся мы с Андроповым или нет, важно составить какую-то платформу. “Давайте посидим и попытаемся понять, чтó представляет собой наше движе­ние, чего мы, собственно говоря, хотим”. Лозунг “Отпустите нас в Израиль” многим в то время уже казался недостаточ­ным. Это была вторая половина семьдесят третьего года. Мы сразу договорились, что это только наша группа, боль­ше никто не должен знать, и начали собираться.

– Тебе кто-нибудь позже ставил это в вину?

– Нет, никто никогда не ставил. Это осталось таким за­бытым и никому неизвестным эпизодом, но он был важен на мой взгляд.

– То есть результатом его была подготовка платфор­мы. Встречи не было?

– Встречи не было. Я этого Стаса пару раз спросил. Он: “Да-да”, – а потом я просто перестал его спрашивать.

– Ты передал ему документ?

– Нет. Более того, документ окончательно не был выра­ботан, и у меня не сохранилось никаких черновых бумаг.

– Что представляла собой основная идея этого докумен­та?

– Основная идея состояла в том, что наше движение, внезапно образовавшееся в Советском Союзе, представ­ляет собой еврейское национальное движение, ставящее себе целью как обеспечение свободы репатриации в Изра­иль, так и развитие культурной деятельности и нормально­го существования евреев как национальной группы, как на­циональности в Советском Союзе.

____________

“Позже, когда я уже покрутился в отказе, – вспоминал Натан Щаранский,⁵⁰ – я сказал Саше Лунцу, что я думаю, что это довольно большая ошибка и очень наивный шаг. Саша и сам говорил, что это ошибка. Но с нашей точки зре­ния скандал, который разразился, был совершенно безоб­разный. Это была уже просто борьба за власть, за лидерство”.

____________

– Володя, – обратился я к Престину, – Польский уе­хал, “помазал” тебя на “правление”, и начался большой раскол. Я помню, одной из главных тем на наших встречах была жесткая оппозиция Лунцу и тем, кто его поддержи­вал. Попытка тайно договориться с КГБ в тех условиях была, возможно, наивной и даже скверно пахла, но “ко­лоть” из-за этого движение?

– Я не понимаю этого до сих пор, но то, что он сделал, не должно было вызвать такого скандала. Это была наша ошибка, но она состояла не в том, что мы отрицательно к этому отнеслись, а в форме выражения нашего отношения. Если бы я знал тогда то, что я понял через два года, мы никогда не довели бы до раскола.

– Ты знал, что Лунца поддержал Лернер?

– Конечно, знал. Моя вина состо­яла в том, что я поддерживал все шаги, которые вели к скандалу. Но я еще не знал других шагов, у меня еще не было достаточного опыта. Мы думали, что мы поговорим с Лун­цем, поговорим с Лернером, объяс­ним им… Пусть они живут себе, мы им мешать не будем, но нужно, чтобы Лунц перестал руко­во­дить этим процессом.

– То есть типичная борьба за власть? Лунц, появив­шийся намного позже, взлетает, как метеор, берет ини­циативу в свои руки, замыкает на себя связи внутри стра­ны и за рубежом. И вот он совершает поступок, который с точки зрения всех нас, был морально неприемлем. “Мо­чить” отступника, как сказал бы классик?

– Совершенно неверно. Никакой борьбы за власть. Он мне совершенно не мешал. Польский – он ведь не только меня по плечу постучал, он меня снабдил, чем надо. Я был совершенно независим. Никак он мне не мешал. Ты пойми, я же раньше начал этими делами заниматься. Для тех, кто вступил в движение позже, КГБ – это в чем-то тот солдат, который козырял в Шереметьево. Очень многое измени­лось за это время. Представь себе, что кто-то пошел бы разговаривать с КГБ лет за пять до этого – в семидесятом году. Такое представить себе невозможно! Такой человек моментально стал бы изгоем. А тут… Я этого не понимаю. Мне не нужна была власть.

– Отношения с Лернером и Слепаком восстановились?

– Да. Мне был сорок один год, и казалось, что мои оцен­ки социальных отношений более или менее правильные, что они работают. Я им доверял, основываясь на прежнем опыте.

– Я помню, ты одно время увлекался Карнеги.

– Слушай, Карнеги – это книга о том, как обманывать людей. Как обмануть человека и всучить ему что-то, вот и все. Это не значит, что он весь неправильный. Если хо­чешь продать что-то, то дá – Карнеги. А в других областях он не работает. Знаешь доказательство, почему Карнеги не работает? Очень простое. Когда один из отказников уезжал, он дал мне настольную книгу КГБ. Это была копия книги Карнеги. Как может быть какая-то толковая книга по психологии настольной книгой этой организации? Это книга о том, как обмануть, и они ею воспользовались. А на нас, слезших с дерева, это производило впечатление. Может быть, я тогда и говорил какие-нибудь слова в пользу Карнеги.

– Ты, по-моему, тушил с помощью Карнеги межличнос­тные конфликты.

– Не-ет! Ты в какой-то момент отошел в сторону, занял­ся ивритом и активно в этом не участвовал. Конфликт за­шел так далеко, что в этом начал чувствоваться какой-то идиотизм. Действительно, идиотизм… когда мы с ними не хотели встречаться в одном помещении – с сенаторами. А события-то развивались, и надо было находить выход. Я чувствовал свою ответственность. В какой-то момент воз­ник конфликт с Диной Бейлиной. Произошло это после то­го, как я поговорил с парнем, приехавшим откуда-то к ней, и то, что я ему сказал, ей не понравилось. Вот тебе ситуа­ция, и надо было как-то из нее выходить. Володя Альбрехт говорит: “Напиши ей письмо”. И объяснил основные идеи, как писать. Письмо должно содержать такие-то и такие-то вещи, а такие-то – нет.

– Почему тебя взволновал именно этот конфликт?

– Беспокоила бодяга, которая бесконечно шла, и надо было научиться с ней справляться. Идея Альбрехта пока­залась мне логичной, и я написал ей письмо. В следующую субботу я ей его передал. Прошла неделя, и она мне ска­зала: “Знаешь, Володя, если эта история не будет иметь развития, я готова о ней забыть”. Я почувствовал, что это работает: написал, и она спокойно разговаривает. Я тоже был спокоен с ней, хотя по природе, как ты знаешь, я чело­век темпераментный. Это меня обнадежило, появился ин­струмент. Я написал письмо и Лунцу о наших отношениях, но он не ответил, уехал. Потом возникли с кем-то пробле­мы у Паши Абрамовича. Он стал спрашивать, что делать, как поступить. Я ему говорю: “Вот, напиши письмо”. А он приходит еще, что-то у него с письмом не получается. Это было в семьдесят пятом году, я работал тогда лифтером в доме, в котором жили бывшие заключенные. Это дом на Красноармейской улице. В нем жили и их бывшие тюрем­щики. Там у меня была приемная. Это была замечатель­ная работа, фантастика! У меня было время. Я работал по 24 часа раз в четыре дня, интересовался психологией, чи­тал на английском, были интересные книжки. И я стал Па­ше объяснять, почему это работает. Я его постепенно убеждал. Когда Паша все это понял, у меня была готова теория конфликтной ситуации. Я потом на эту тему много выступал. Ездил в Ленинград, там был серьезный конф­ликт между четырьмя активистами, потом в группе Абы Таратуты, потом еще в одном месте, потом в Ригу ездил.

– Все это на тему раскола?

– Не конкретно нашего раскола, а теорию поведения в конфликтной ситуации. Ведь во всех городах возникли группировки. В Москве я читал эту лекцию на семинаре Азбеля, потом на семинаре Лернера. Схему психологичес­ких состояний человека я взял из книги Берна и применил ее для анализа конфликтной ситуации. Володя Альбрехт сказал мне, чтó нужно делать, но не объяснил, почему это работает. Я стал собирать материалы и разобрался. С помощью этого подхода мне удалось изменить ситуацию по всему Союзу. Люди перестали о расколе говорить. Я как бы искупил свою вину.

– Ты чувствовал вину?

– Колоссальную вину, конечно! Я же тебе говорю: все шаги, которые предпринимались нашей командой, обсуж­дались и одобрялись, а с высоты теории я бы ни один из этих шагов не принял. Потому что все они конфликт раз­жигали.

– Что говорили из Израиля по этому поводу?

– Ничего не говорили.

– Американцы прислали посредника, Джо Шмуклера, помнишь?

– К сожалению, ему ничего не удалось сделать. Мы са­ми за полтора года погасили конфликт и приобрели бес­ценный опыт и теорию. Все оставшееся время мы жили до­вольно дружно.

---