Глава 42. Культурническая активность после Хельсинки 1975–1979

После подписания Заключительного Акта в Хельсинки (1.8.1975) количество выдаваемых разрешений на выезд мед­ленно, но верно поползло вверх, достигнув в 1979 году 51,331. Эмиграционный потенциал, однако, был намного вы­ше, о чем свидетельствовало количество заказываемых вызо­вов в течение этого периода – оно более чем вдвое превышало количество поданных заявлений на выезд.

Параллельно с увеличением эмиграции улучшалось качес­тво и росло количество издаваемого самиздата. Я уже расс­матривал развитие самиздата (гл.33), поэтому ограничусь лишь перечислением основных изданий. В дополнение к жур­налу “Евреи в СССР” (1972-1980) в Москве начинают выхо­дить журналы “Тарбут” (1975-1980), “Наш Иврит” (1978-1980), “Евреи в современном мире” (1978-1981), “Выезд в Из­раиль” (1979-1980). В Риге выходят журналы “Дин Умециут” (ивр., “Закон и действительность” – 1979-1980), “Хаим” (ивр. “Жизнь” – 1979-1986).

Ранее в этой книге также описывалась деятельность неко­торых семинаров (гл.28). В рассматриваемый период она рас­ширяется. К существовавшим семинарам добавляются новые, расширяется их география. В различных городах возникают юридические, культурологические, научные и преподава­тельс­кие семинары.

Семинары (продолжение)

Москва

С 1979 по 1982 годы функционировал математический се­минар под руководством профессора Наума Меймана. В нем принимали участие Григорий Фрейман, Александр Иоффе, Геннадий Хасин, Борис Каневский, Борис Клоц, Владимир Магарик и Иосиф Бейлин. Посещал его и академик Сахаров. Участниками этого семинара были также преподаватели вто­рой математической школы Валерий Сендеров и Борис Ка­невский, на протяжении нескольких лет собиравшие матери­алы по дискриминации евреев при поступлении на мехмат МГУ (см. гл.31).

В 1977-78 годах функционировал семинар Михаила Нуд­лера по еврейской культуре для молодежи (см. ниже). В 1975-1980 годах значительно расширилась сеть ульпанов для изу­чения языка иврит и улучшилось качество его преподавания.

Московские преподаватели распространили свою деятель­ность на другие города. В Москве возникли организованные группы учителей и продвинутых учеников – “дибуры”, в кото­рых лекции и обсуждения проводились на иврите. В 1977-1984 годах функционировал семинар учителей иврита (см. ниже).

“Дибуры“

“Дибуры” представляли собой интересное и познаватель­ное времяпрепровождение на иврите. Их основной целью бы­ло создание условий для разговорной практики. На “дибуре” можно было устроить ужин с “бараньей ногой”, как бывало у Деборина и Шахновского в 1972 году, поговорить на различ­ные темы за чашкой чая, как бывало на “дибурах” Михаила Гольдблата в 1973-74 годах, послушать интересные сообще­ния и попить чаю с пирожными, как бывало у Улановского в 1975 – 1979 годах.

Выпускник Московского физико-технического института Лев Улановский прекрасно владел несколькими языками, включая иврит, которым начал заниматься задолго до подачи документов на выезд. Он не ограничивался преподавательс­кой деятельностью в Москве, выезжал и в другие города. Кро­ме того, благодаря великолепному знанию английского языка, он неоднократно выступал в качестве переводчика на коллек­тивных встречах, организовывал пресс-конференции, поддер­живал рабочие отношения со многими иностранными коррес­пондентами. Когда Щаранского арестовали, основная часть его работы в отказной среде также легла на Улановского. Среди учеников Улановского много известных имен, среди них Александр Холмянский, Юлий Эдельштейн, Александр Якир.

– Откуда в тебе столько сионизма? – спросил я Ула­новского.[1]

– Из семьи. Мой отец всегда был сионистом, правда, это проявлялось только в узком кругу. Он гордился своим еврейством, знал идиш, не любил коммунизм и передал это мне. Сам он унаследовал это от своих родителей. Еще в начале двад­цатых годов они планировали уехать в Палестину вслед за Бяликом, которого они провожали на пристани. Но выезд вскоре закрыли.

– Ты родился в Москве?

– Да. Мама моя, Татьяна Яковлевна Черчес – москвичка, а отец, Эфраим (Филип) Наумович Улановский из Одессы. Он был кан­ди­датом технических наук, рабо­тал в области электроники.

– Где ты учился?

– В шестьдесят пятом году я поступил во вторую физи­ко-математическую школу. В ней училось много евреев. Я пытался организовать кружок иврита, но не смог найти пре­подавателя. Зато с гордостью носил значок с израильской выставки.

– Во время Шестидневной войны тебе было уже сем­надцать лет. Как она на тебя повлияла?

– Она добавила мне гордости, однако, мало что изме­нила в моём уже сформировавшемся сионистском миро­воззрении. К сожалению, выезд был еще закрыт, я хотел заниматься физикой и в шестьдесят седьмом году посту­пил в Московский физико-технический институт, оставав­шийся единственным вузом высшей лиги, куда евреи еще могли попасть. Через два года и туда перестали прини­мать. Тем временем мои родители развелись. Отец женил­ся во второй раз, и после короткого отказа он с женой и че­тырехмесячным сыном Нахумом уехал в Израиль. Это бы­ло в семьдесят третьем году во время Войны Судного дня. Нахум сегодня профессор Института Вейцмана.

– Когда ты подал документы на выезд?

– Отъезды семьдесят третьего года показали, что есть шанс уехать. Я тут же запросил у папы вызов и начал изу­чать иврит у Зеева Шахновского. Подал документы в семь­десят четвертом и получил отказ по “нецелесообразности”.

– А когда ты начал преподавать сам?

– Еще до подачи. Изучив уже несколько языков, я пони­мал важность разговорной практики. С помощью Лены и Зеева Шахновских я довольно быстро организовал у себя еженедельный “дибур”, такой как бы салон, в котором гово­рили только на иврите.

– Участников было много?

– Изучение иврита в Москве становилось массовым, и наш “дибур” приобрел популярность. О нем стало известно за рубежом, и после этого ивритоговорящие туристы появ­лялись у нас регулярно. Мы и наши гости из-за границы чи­тали лекции на иврите.

– Какие темы поднимались?

– Темы были разные: еврейская история, иудаизм, грам­матика иврита, израильская современность, литература, этика и так далее. После лекции пили чай с пирогами. Бы­ло весело и шумно. Всё это делалось открыто, без секре­тов и конспирации. Любой, даже незнакомый, мог прихо­дить, коль скоро он хоть как-то говорил на иврите.

– Лева, КГБ не мешал?

– Все понимали, что КГБ зашлет к нам своих агентов. Мы не возражали, считали, что КГБ тоже должен изучать иврит. Ивритоязычные “дибуры” были и раньше, но они были закрытыми, на них приглашали только знакомых. Но­визна моего “дибура” состояла в его полной открытости. Стены квартиры были увешаны израильскими открытками, так что не оставалось свободного места. Люди приходили посмотреть на виды Израиля. На стенах добавилось карт, на полках книг. Я открыл мини-библиотеку, полагая, что чем больше книг будет на руках, тем меньше шансов, что их заберут на обыске. Моя квартира стала похожа на не­большой музей Израиля. Вскоре “дибуры”, подобные мое­му, стали появляться и в других домах. Мы пытались раз­делять их по уровням: для продвинутых и для начина­ю­щих. Для приезжавшей к нам молодежи из Америки и Ев­ропы это была школа сионизма, словно отражавшая времена Бен-Егуды, перенесенные в Москву семидесятых годов. Это производило на них сильное впечатление. Они часто говорили, что мы помогаем им не меньше, чем они нам. Приезжали профессора из Америки, Европы и Изра­иля, чтобы прочесть нам одну или несколько лекций, от ар­хеологии или фауны Израиля до компьютерной симуляции грамматики иврита. Приезжали раввины, политики и журна­листы – группами, парами и в одиночку. Изи Либлер привез Боба Хоука, вскоре ставшего премьер-министром Австра­лии. Не все эти гости владели ивритом, и мне приходилось переводить.

– Лева, мне рассказывали, что у тебя был не только “дибур“.

– Да, у меня еще начались еженедельные “Чтения То­ры” – “Криáт Торá”. Их вел Зеев Шахновский. Тоже на ив­рите. У него был к этому необычайный талант. Для моск­вичей, в большинстве своём не знакомых с Торой, это был новый мир. Появился маленький, но быстро растущий круг молодых евреев, вновь открывших для себя религию.

– В русле Хабада?

– Не знаю насчет Хабада. С Шахновским мы изучали и обсуждали “Тору” и “Гемарру” только на иврите. “Гемарру”, кстати, в издании Штейнзальца. У Эссаса, насколько мне известно, стиль изучения был другой. Он вел занятия по-русски, и у него основной акцент был направлен на приоб­щение учеников к религии. Мы же изучали сами тексты.

– Ты был одним из первых, кто перенес преподаватель­скую деятельность за пределы Москвы.

– Это получилось естественно. На “дибуры” приезжали учителя иврита из других городов. Мы начали ездить к ним. Ко мне, например, приезжали из Ленинграда, Вильнюса, Минска, Душанбе, Риги и Фрунзе. Я ездил в Ленинград, Ви­льнюс, Минск, Душанбе. Сейчас трудно всех припомнить. Мы старались по возможности действовать открыто, не со­здавать “организацию”. Я пытался также официально заре­гистрироваться как преподаватель иврита и платить за это налоги, но безуспешно. Уровень иврита в других городах был намного ниже московского, за редкими исключениями. Тогда, Юлик, помнишь, мы с тобой организовали в Кокте­беле первый летний лагерь для учителей иврита из разных городов? Приехали человек десять. Это было здорово: пе­сни, шутки, веселье, скалы в море, вершина Сюрю-Кая и иврит, иврит, иврит. Через год, в восьмидесятом, я был уже в Израиле и слышал, как ты увеличил этот лагерь раз в десять. Участники были в полном восторге, а тебя поса­дили на пятнадцать суток.

– Преподавание иногородним вызвало резкую реакцию КГБ.

– Да. Когда вас начали сажать, я был уже в Израиле, и у меня было такое чувство, будто я виноват, что не с вами. Я ездил по миру, рассказывая о вас. Но чувство вины остава­лось. Помню, в Стокгольме сразу после телефонного раз­говора с Москвой меня с семьями сидевших поставили к микрофону. Я был в слезах, мне было стыдно перед ауди­торией.

Семинар учителей иврита, 1977-1984

В 1977 году я организовал семинар учителей иврита. Это был гуманитарный семинар. Он отличался от других семина­ров такого типа прежде всего тем, что все заседания проводи­лись только на иврите, и в этом смысле семинар стал наслед­ником “дибуров”. Я тоже начинал с “дибура” для своих прод­винутых учеников. На семинаре мы, в основном, обсуждали, исследовали и отрабатывали идеи преподавания иврита, кото­рые представлялись нам эффективными – тема в условиях Со­ветского Союза неисчерпаемая и очень творческая, а также слушали лекции и сообщения, представлявшие общий инте­рес. Основными участниками семинара были преподаватели иврита из Москвы и других городов, а также продвинутые ученики, многим из которых в ближайшем будущем предсто­яло стать преподавателями. В этом смысле семинар превра­тился в творческую лабораторию, в ней отбирались и апроби­ровались наиболее эффективные методы обучения ивриту, лучшие учебные пособия и вспомогательный материал.

В остальном семинар учителей иврита напоминал другие семинары. На каждом заседании участникам предлагалось прослушать один-два доклада, которые затем обсуждались. Доклады готовились лучшими преподавателями иврита из Москвы или читались гостями из-за рубежа. Среди московс­ких преподавателей я бы отметил Михаила Членова, Льва Городецкого, Юлия Эдельштейна, Александра и Михаила Холмянских, Льва Улановского, Илью Эссаса, Евгения Гре­чановского, Александра Остронова. Конечно, у нас проводи­лись также доклады культурного содержания на темы еврей­ских праздников, различных аспектов жизни в Израиле и на религиозные темы. Семинар очень быстро, еще на уровне “дибура”, стал популярным местом встреч для тех, кто желал продвинуться в иврите, интересовался распространением язы­ка по стране и хотел изучать современную еврейскую культу­ру на языке оригинала.

Я много лет занимался преподаванием иврита и шесть лет вел семинар учителей. Оглядываясь назад, мне захотелось не просто рассказать о “где, когда и почему”, а попробовать при­внести в этот рассказ личное отношение и коснуться некото­рых вопросов, которые могут быть актуальны и сегодня для изучающих иврит в ульпанах.

Для начала я задал себе вопрос:

– Почему ты, технарь, решил заняться этим?

– Подавляющее большинство преподавателей иврита не были гуманитариями. Было много математиков, физи­ков, электронщиков. Так что в этом отношении я не был оригинален.

Вспоминая то время и не будучи абсолютно уверенным, что тридцать лет назад сформу­лировал бы ответ на этот вопрос таким же образом, я могу назвать три причины.

Во-первых, у меня сложилось ощу­­щение, что в Советском Со­юзе преподавание иностранных язы­ков было поставлено непра­ви­­ль­но и эта “неправильность” ес­­тествен­ным образом перекоче­вы­вала в ивритские ульпаны. Язы­ки в Со­ветском Союзе изу­чались, в основ­ном, для того, чтобы переводить на русский язык технологические, научные и некоторые культурные достиже­ния просвещенного Запада. В стране готовили переводчиков на русский язык с чрезмерным увлечением грамматикой и бесконечным поиском точных эквивалентов иностранных вы­ражений в русском языке.

У меня уже был опыт скоростного овладения языком при сдаче кандидатского экзамена по немецкому. Тогда я ощутил эффект одновременного включения многочислен­ных видов памяти. Опыт овладения английским языком, приобретённый у Надежды Марковны Улановской, добавил мне понимание важности ситуативного поведения в языке, использования ролевых масок в различных игровых ситу­ациях. В общем, я хотел преподавать иврит иначе.

Во-вторых, в семьдесят пятом году меня начал все больше раздражать раскол между двумя группами движе­ния, формально вызванный тайными визитами Александра Лунца в КГБ (см. гл.38, Ю.К.). Никто из нас не одобрял тай­ные контакты с организацией, ведущей против нас жесто­кую борьбу на уничтожение. Однако, и раскол, и тема рас­кола как предмета обсуждений достигли таких пропорций, что стали затенять другие существенные вопросы движе­ния.

Я находился в группе Престина и с сожалением наблю­дал, как мы, находясь под колпаком у КГБ, растрачиваем столько энергии на бесполезные войны между собой. Это было тем более обидно, что с другой стороны находились такие люди, как профессор Лернер и Владимир Слепак, к которым я испытывал искреннее уважение. Я стал терять интерес к нашим встречам, постепенно отошел и переклю­чился на преподавание иврита.

В-третьих, без ульпанов сионизм отказников и их куль­турные начинания были бы в значительной степени огра­ничены рамками отказа. Ульпаны позволяли постоянно расширять контакты с неотказной еврейской средой. С их помощью мы могли снабжать более широкий круг евреев информацией, способной защитить от ядовитой антисио­нистской и антисемитской пропаганды, создать положите­льную национальную идентификацию.

– В Москве было много хороших преподавателей.

– Да, и я вместе с Леней Вольвовским занимался у од­ного из лучших – Михаила Гольдблата, ученика Моше Пал­хана. Он прекрасно знал язык и неплохо преподавал, но, повторяю, методика преподавания казалась мне недоста­точно эффективной. В ней отсутствовал элемент игры и эмоциональной импровизации. Она казалась мне скучно­ватой, и главное – мы двигались слишком медленно.

– Одно дело самому осваивать язык, а другое – препо­давать его другим, да еще воспитанным в советской язы­ковой традиции. Языкознание – это обширное поле для целого ряда дисциплин, о которых ты представления не имел.

– Перед тем, как начать преподавать, я засел за книги по лингвистике, психологии, дидактике. Мне хотелось луч­ше понять природу языка, природу языкового поведения, механизмы усвоения языка и методы практического препо­давания.

– И что ты понял?

– Вначале пришло ощущение поэзии языка. Я почув­ствовал, что в языке живет душа, являвшаяся отражени­ем души народа. Я открыл, что язык может страдать – в изгнании, в рабстве, в плену, что языки живут и умирают, что у них есть семьи. Я понял, что каждый конкретный че­ловек ограничен в своих возможностях проникновения в язык, и в этом смысле язык богаче любого человека. Но в то же время ни один язык не может полностью выразить сложность нашего внутреннего мира – и в этом смысле язык всегда беднее отдельного человека.

– Это справедливо для всех языков.

– Да, а от иврита еще веяло древностью, первозданнос­тью. Он удивительным образом сочетал в себе современ­ность и возможность двигаться по языковым пластам вглубь веков, читать тексты трехтысячелетней давности. Мне нравился иврит со всей его необычностью.

– Это поэзия.

– Любовь к предмету является важной составляющей его успешного усвоения, а в языке особенно. Поэтому я со­знательно стремился еще и культивировать в себе, а потом и в моих учениках это отношение к языку.

Затем пришла практическая постановка задачи. В уль­панах занимались в основном взрослые люди. Их нужно было оградить от бесполезных и трудоемких попыток ов­ла­деть языком по советской методике. В современном языке более пятисот тысяч слов, из которых средний че­ловек ак­тивно пользуется несколькими тысячами. Эти нес­колько ты­сяч должны включать в себя наиболее часто упо­тре­бляемую часть языковой лексики – полторы-две ты­сячи слов, а также то, что позволяет человеку выражать самого се­бя на новом языке, “переводить” самого себя на новый язык.

– В чем состояла суть твоей методики преподавания?

– Я в нескольких абзацах попытаюсь раскрыть ее, но нужно понимать, что ценность наших отказных методик се­годня скорее историческая. На семинаре методикам препо­давания был посвящен целый ряд докладов, которые, в основном, делал я сам.

В одной из статей того времени я писал: “Многие при­нимаются за иврит с чувством страха – он представляется им необычным, не похожим ни на один из языков, с кото­рыми приходилось сталкиваться раньше. Далеко не всем взрослым просто снова стать учениками, ошибаться в при­сутствии посторонних, иногда выглядеть смешным. Пре­подаватель должен уметь сломать панцирь из скованнос­ти, инерции и страха и создать атмосферу совместного творчества и игры.”[2]

Важнейший элемент моей методики я называл “пробуж­дением ребенка”.

При работе с англоязычной литературой я столкнулся с описанием явления, которое меня очень заинтересовало, поскольку я сам испытывал нечто подобное при быстром изучении английского и немецкого языков. В статье говори­лось о том, что в определенных условиях при изучении языка может наступать так называемый “импринтинг” (англ., “впечатывание”) – быстрое и прочное усвоение языковой лексики. Это явление естественным образом присутствует у детей. В значительной степени оно проис­ходит потому, что при усвоении языковой лексики ребенок одновременно использует все имеющиеся в его распоря­жении системы памяти: он видит, слышит, ощупывает пре­дмет, пробует его “на язык”, “на зуб”, “на вес” и делает все это самозабвенно, с полным эмоциональным включением. Связь слова и образа у ребенка глубокая и конкретная. Слово для ребенка и есть сам предмет, вполне его заменя­ет и вызывает такую же реакцию, ибо оно еще очень проч­но и многосвязно сидит в его чувственной сфере. Это и есть “впечатанное” слово.

Теперь в отношении грамматики языка. Ребенок не зна­ет формальной грамматики, но учится говорить правильно и приходит в школу, по сути уже зная язык. Школа только нормирует и расширяет его языковые знания. Иными сло­вами, при усвоении языка ребенок интуитивно овладевает и значительной частью грамматики.

Задача преподавателя состоит в том, чтобы объяснить взрослому ученику механизмы действия памяти, их виды, технику и возможности их одновременного задействования на уроке и дома.

Далее нужно научить взрослого “стряхивать” с себя воз­растные наслоения и пробуждать в нем ребенка, живущего в каждом из нас. Иными словами, необходимо научить уче­ников входить в некритичное по отношению к себе и дру­гим состояние веселого и эмоционального вовлечения в игру. Это, конечно, легче сказать, чем сделать, но когда ученики “схватывали” принцип, результаты превосходили все ожидания. Я испытывал наслаждение, наблюдая семи­десятилетних ученых мужей, самозабвенно игравших в ро­левые игры.

Методика предъявляла к преподавателю высокие тре­бования, поскольку он должен был создать соответствую­щую атмосферу на уроке, настроить всех на игру, играть вместе со всеми, оставаясь при этом преподавателем. Я предлагал ученикам разыгрывать различные сценки, свя­занные или не связанные с текстом учебника. В каждой сценке присутствовала ролевая ситуация, разыгрываемая по несколько раз. При этом “маски” участников менялись: профессор становился студентом, водитель автобуса пас­сажиром и т.д.

Чтобы игра была интересной, я предлагал продумывать домашние заготовки – в плане лексики и актерских нахо­док. Я всегда просил учеников быть настоящими артиста­ми и так исполнять фразы, чтобы человек, не знавший язы­ка, мог понять их смысл. Такие игры позволяли усваивать на уроках значительную часть  разговорного материала и очень быстро “разговаривали” учеников. Я считал, что по­добно тому, как это происходит у ребёнка, разговор должен предшествовать другим видам языковой работы. При этом нужно было правильно построить чередование различных видов языковой деятельности, чтобы ученики не переутом­лялись. Мы занимались и чтением, и письмом, но, как пра­вило, на базе усваиваемого разговорного материала.

Очень важно было подобрать хорошие учебные посо­бия. Я до сих пор с теплотой вспоминаю аудиокурс “Лю­бовь на легком иврите”, подготовленный израильским “Центром образовательных технологий”, и аудиовизуаль­ный курс “Смотри и слушай” (“Абет ушма”), ставшие основ­ными составляющими преподавания у большинства учите­лей. На каждом уроке, как правило, разбирались также пес­ни на иврите.

– Дети усваивают грамматику интуитивно. Взрослые сразу хотят знать правила.

– Чтобы показать, насколько логична, проста и приятна для усвоения грамматика иврита, я изображал всю грамма­тику спряжения глаголов в виде куба, на передней грани которого была изображена таблица спряжения правильных глаголов, а на парралельных срезах – неправильных. В этом кубе сразу были видны особенности спряжения каж­дого типа неправильных глаголов, их было немного, и ос­новная, универсальная часть, состоящая из суффиксов и префиксов, общих для всех глаголов. Спряжение простей­шего правильного глагола мы заучивали как стишок, после чего все остальное легко строилось по аналогии (как у ребенка). Это было очень красиво и емко – увидеть значи­тельную часть грамматики на одной странице и осознать, насколько это просто. То же самое я делал для существи­тельных, что было еще нагляднее.

– Многие преподаватели уделяли внимание правильному произношению.

– Проблемами произношения мы практически не зани­мались. Иврит возрождался выходцами из России с их про­изношенческими особенностями, Израиль страна иммиг­рантская, многоязыковая с большим количеством акцен­тов, так что некоторые отличия в произношении являются скорее нормой, нежели нарушением строгих правил. Жела­вшие потренироваться в произношении имели возможно­сть поговорить об этом с израильтянами, бывшими часты­ми гостями на семинаре, или послушать израильское ра­дио.

– Как ты вышел на идею семинара?

– Мои ученики продвигались быстро, их становилось все больше, и вскоре у меня уже было семь групп по пять-десять учеников в каждой. Через год образовалось доста­точное число ивритоговорящих учеников, которым было необходимо языковое общение. Многие начали препода­вать. Тогда я решил организовать “дибур”.

Он стартовал осенью семьдесят шестого года сначала на моей квартире, а потом мы стали делать это на кварти­рах учеников. Так получилось, что мне не привелось бы­вать на других “дибурах”, но мои ученики бывали и прино­сили оттуда интересные наработки. У меня было много хо­роших учеников. Я с теплотой вспоминаю Борю и Марину Келлеров, Игоря и Ривку Зусманов, Лену и Юру Штернов, Женю и Олю Гречановских, Мишу Некрасова, Жанну и Ев­сея Литваков, Машу Шнидке, Галю Гиленсон, Лену Фукс, Таню Фейверт (впоследствии Эдельштейн), Лею Черно­быльскую и многих других.

Через год, осенью 1977 года, я решил преобразовать несколько размытые и необязательные рамки “дибура” в семинар учителей иврита. Предполагалось, что на семина­ре не будет ни русского, ни английского языка. Все докла­ды и обсуждения будут вестись только на иврите без каких бы то ни было исключений. Это, с одной стороны, мобили­зовало людей быстрее выйти на соответствующий этому требованию уровень, а с другой стороны, отсекало от се­минара праздношатающихся, которые могли нарушить особую атмосферу семинара.

Семинар несколько лет проходил на гостеприимной квартире Ирины Абрамовны Некрасовой, сын которой, Ми­ша Некрасов, был одним из моим успешных учеников и преподавал сам. Мы собирались один раз в неделю, на каждом заседании делались один или два доклада. Обы­чно заседания посещали двадцать-тридцать участников, в основном преподаватели иврита. На доклады по истории и культуре набивалось до пятидесяти человек, а порою и больше.

– Вас посещали иностранцы?

– Семинар достаточно быстро приобрел известность внутри страны и за рубежом. Мы с особым интересом слу­шали доклады гостей из Израиля. Обычно это были офи­циальные гости Советского Союза, приехавшие на научную конференцию, международную выставку книг и так далее. Довольно часто приезжали лица с двойным гражданством. С семьдесят восьмого года я получил возможность догова­риваться о приезде лекторов с определенными темами.

С израильтянами у меня сложились прекрасные отно­шения. В них я нашел  внимательных слушателей и муд­рых советчиков. Наши взгляды на большинство проблем движения совпадали. Там, где возникали разногласия, они никогда не оказывали на меня давления и не ставили усло­вий. Мы были в лучшем смысле слова единомышленника­ми. Спектр обсуждаемых тем не ограничивался проблема­ми изучения языка и культуры, он касался движения в це­лом, положения в провинции, политики советских властей. Постепенно семинар стал группой хорошо информирован­ных и сионистски настроенных людей с высокой мотива­цией.

С семьдесят седьмого года Израиль начал принимать участие в международных книжных ярмарках в Москве. Яр­марки устраивались каждые два года. На первую книжную ярмарку из Израиля приехали всего два человека, но с каждой следующей число членов израильской делегации росло, и в восемьдесят пятом году их было уже семеро. Члены делегации работали в Москве в течение двух не­дель, и это время превращалось в настоящий праздник об­щения с израильтянами, израильской книгой, израильской культурой. Мы тщательно готовились к каждой ярмарке, оповещали людей в Москве и других городах, готовили встречи с членами израильской делегации. Израильский павильон всегда был самым популярным на ярмарке, длинная очередь в него извивалась в проходах между другими павильонами. Израильтяне были щедры с нами, охотно делились книгами с выставки, израильскими су­венирами, значками. Женщины, члены израильской деле­гации, еще дома делали себе ожерелья из сотен маген-да­видов и значков и раздавали их на каждой встрече.

– Ты пытался что-нибудь делать в провинции?

– У меня сложились хорошие связи с учителями из про­винции, которые, приезжая в Москву, старались попасть на семинар. Если иногородние приезжали на две-три недели или больше, я устраивал им курс интенсивных занятий с одним из моих учеников и снабжал учебными пособиями и техникой.

Число хорошо подготовленных учителей иврита в Мос­кве стало довольно быстро расти. По нашим оценкам в конце семидесятых годов их число перевалило за сто. В эти годы в московских ульпанах одновременно училось свыше тысячи человек. Многие молодые учителя начали испытывать трудности в поиске новых учеников.

В то же время в провинции уровень преподавания был намного ниже. Я стал все больше задумываться над тем, как им помочь, обсудил некоторые идеи с израильтянами, и они меня полностью поддержали.

В конце семьдесят восьмого года мы обсудили некото­рые идеи с Левой Улановским. Лева, организатор “дибура” и кружка по изучению Торы, тоже думал о подготовке учи­телей из других городов. Из нашего обсуждения родилось конкретное предложение – совместить отпуск с интенсив­ной подготовкой иногородних учителей. Лева хорошо знал Коктебель, и мы выбрали его.

Первый междугородний курс интенсивной подготовки преподавателей состоялся осенью семьдесят девятого года в Коктебеле. На нем присутствовали девять человек из Москвы, Минска и Ленинграда. Мы занимались по шесть часов в день: три часа утром и три часа вечером. Осталь­ное время ходили по горам и купались. Я познакомил уча­стников с моими идеями преподавания, с аудио и аудиови­зуальным курсами, с учебными пособиями.

В Коктебеле нас удивил молодой преподаватель из Минска Костя Лук. Он демонстрировал потрясающее вла­дение лексикой словаря Эвен Шошана. Возникало ощуще­ние, что Костя выучил словарь наизусть.

Месяц занятий пролетел быстро, никто нам не мешал, и мы решили повторить подобный курс следующей осенью.

В следующем году в Коктебель приехали пятьдесят шесть учителей иврита из Москвы, Ленинграда, Одессы, Минска, Черновцов, Ташкента, Киева, Тбилиси и Сверд­ловска. Мы разбили их на восемь групп и начали интенсив­ные занятия.

Однако в восьмидесятом году отношения Советского Союза с Западом резко охладели в связи с вводом совет­ских войск в Афганистан. Мы это почувствовали уже в Ко­ктебеле. Меня спровоцировали и арестовали на пятнад­цать суток, а курс интенсивной подготовки пришлось прек­ратить раньше времени. Но это отдельная история.

Семинар по еврейской культуре Михаила Нудлера, 1977-1978

Семинар по еврейской культуре в 1977 году организо­вал и вел Михаил Нудлер. Выпускник МГУ, он был еще сов­сем молод, любил погонять мяч в “Овражках” и вел там вмес­те с Вольвовским культурную программу. Не будучи в пода­че, он активно занимался самиздатом, выступал в пуримшпи­льном ансамбле, где неизменно играл царя Ахашвероша, и во­обще отличался разносторонними интересами.

– Ко всем твоим занятиям еще и семинар? – обратился я к Мише Нудлеру.[3]

– В то время не было семинара для молодежи. Кроме того, насколько я знаю, все остальные семинары были ори­ентированы в основном на отказников. Неотказникам, осо­бенно молодым и уязвимым, даже не рекомендовали их посещать. Я был достаточно вовлечен в различные дела, но отказником не был и документов на выезд еще не пода­вал. Таких, как я, было много. Я считал, что нужен семи­нар, отвечающий потребностям этого круга людей. На пер­вом заседании, состоявшемся в конце октября семьдесят седьмого года, было всего шесть человек. Со второго засе­дания число посетителей резко увеличилось. Народ ехал прямо от синагоги. В мою однокомнатную квартиру набива­лось по сорок-пятьдесят человек.

– Кто-нибудь тебе помогал?

– Да, был такой Марк Эльпорт. Мы случайно познакоми­лись в “Овражках”, разговорились, и выяснилось, что он то­же думал в этом направлении.

– Твой семинар был без сионистского уклона?

– Мы старались. Но вот в ноябре ко мне подошел Воло­дя Престин, сказал, что скоро будет годовщина Ленинград­ского процесса, и попросил, чтобы мы организовали лек­цию об узниках Сиона. Это шло вразрез с теми задачами, которые я ставил. Я ведь не хотел делать политический семинар, боялся, что его закроют, боялся, что пострадают участники, молодежь могут исключить из институтов, люди работу потеряют. Я это все Престину рассказываю, а он настаивает и предлагает, чтобы на эту тему выступила Ида Нудель. Ой вэй! Я ему говорю: “Она же сразу попрет на советскую власть”, а он: “Я тебе обещаю. Я к ней прис­тавлю Аркадия Мая, она его слушается… расскажет чисто фактическую сторону дела, и все”. В общем, он начал да­вить на мою совесть и додавил. Я согласился. Иду хватило ровно на десять минут. Она завелась, начала кричать: “Фа­шисты, подонки, преступники…” – что-то в таком духе. Ког­да я попытался сгладить углы, она стала обвинять меня: “Вот из-за таких, как ты, мы в таком положении!” Я объявил перерыв. Народ разделился. Кто-то считал правой ее, кто-то меня. Я ожидал, что назавтра начнется погром, но про­несло, и я до мая месяца провел еще восемь-девять встреч.

– Кто были вашими докладчиками?

– Мы решили, что мы не будем одновременно и организаторами, и лекторами. Мы приглашали лекторов. У нас выступал Миша Понтиляс с ханукальным докла­дом, Володя Престин о способах гашения конфликтной ситуации, Мика Членов о сосуществовании рус­ского языка и иврита на про­тяжении столетий, Альбрехт – о книге “Как быть свидетелем на до­просе” и многие другие.

– Почему ты остановился?

– Летом начались “Овражки”, и культурная программа перекочевала туда. Осенью на меня было оказано довольно сильное давление – возобновить семинар, но я решил, что хватит. Марка Эльпорта сильно избили на улице, и после этого он как-то изменился. То, как он настаивал, чтобы мы возобновили семинар, мне перестало нравиться. В конце я сказал, что у меня нет для этого сил.

Ленинград

Ленинград в наибольшей степени пострадал от волны су­дебных преследований 1970-1971 годов. Многие активисты проходили здесь по Первому и Второму ленинградским про­цессам, трое – по Кишиневскому процессу, на допросы вызы­вались сотни людей, проводилось много обысков. “Ленинград – город революционных традиций, – вспоминает многолетний отказник Аба Таратута,[4] – поэтому центральная власть его всегда давила. То, что можно было делать в Москве, в Ленин­граде каралось”. “Чистили много и глубоко, – добавляет Ми­хаил Бейзер.[5] – Евреев сажали, выгоняли с работы. У людей устраивали обыски только потому, что они сходили к кому-то на Хануку и пели там песни. Записи голоса на магнитофоне было достаточно, чтобы выгнать из института. В Москве до такого маразма не доходило. Ленинградцев здорово запугали, поэтому в семидесятые годы было относительно тихо. Долгое время было тихо”.

Действительно, динамика событий в Ленинграде сильно отличалась от московской. В Москве в эти годы арестов не было. Наоборот – значительную группу активистов выпусти­ли, что создало у части отказников ощущение, что активизм может стать своего рода выездным трамплином, а давление, задержания и административные аресты воспринимались как вполне приемлемая плата за это.

В результате арестов и чисток развитие общественной и культурной активности в Ленинграде в начале семидесятых годов было существенно замедлено, но далеко не уничтоже­но. Люди продолжали подавать документы на выезд, активи­сты, как правило, не связанные с поколением шестидесятых, возобновили изготовление и распространение самиздата и преподавание иврита. У синагоги по праздникам собиралось много народа, начала функционировать отказная взаимопо­мощь, появились семинары. В журнальной периодике был самый большой перерыв – до 1982 года, но выпускаемый с тех пор “Ленинградский еврейский альманах” (ЛЕА) отличался высоким качеством.

Семинар по еврейской культуре Феликса Аронóвича, 1975-1977

– Первый семинар по еврейской культуре начался у Фе­ликса Ароновича около семьдесят пятого года, – вспомина­ет Аба Таратута.[6] – Аронóвич вначале заявил, что будет делать библейский семинар, но мы договорились, что это будет семинар по культуре. В основном Аронович делал доклады сам, но не только. Читались там лекции и по ис­тории.

– Он был в отказе?

– Да, подал в семьдесят пер­вом и в семьдесят втором получил отказ.

Феликса Ароновича (1930) я ра­зыскал в Чикаго.

– Аба рассказывал, что вы хо­тели сделать семинар библейс­ким. Вы религиозный человек? – обратился я к Феликсу.[7]

– Религиозным я бы себя не назвал. Выбор направления был вызван уважением к истории и же­ланием воскресить ее для осталь­ных. Я, например, подготовил док­лад о том, как библейская история отражена в картинах Эр­митажа.

– Вы гуманитарий?

– Нет, я технарь, раздираемый на части гуманитарными наклонностями: писательством, ваянием, кино…

– Семинар собирался каждую неделю?

– Нет, только тогда, когда был готов очереднойа доклад.

– Как часто – в среднем?

– Раз в месяц. Люди приглашались с детьми. Это соз­давало некоторую проблему с законом, так как могло трак­товаться как “религиозная пропаганда”. Поэтому док­лады выдерживались в чисто культурном стиле.

– Сколько человек собиралось?

– Изрядно, человек двадцать пять. В основном это были активные отказники.

– У вас были связи с активистами шестидесятых?

– Нет-нет. Я был засекреченным и изолированным. В нашей семье всегда жило ощущение несвободы и желание перескочить через стену. Это было движущей силой.

– Израиль вас привлекал?

– Да, конечно, болели – в душе. Попав в список от­казников, мы ощутили радостное погружение в сионизм.

– У кого вы записывались в список?

– Это традиция, которую мы получили от первых отказников. Разрешения и отказы выдавались обычно по пятницам, и в этот день у ОВИРа кто-нибудь дежурил и за­писывал. Я получил отказ в начале семьдесят второго года и был записан под номером двадцать четыре. Потом я пре­дложил посещать людей по этому списку, чтобы луч­ше с ними познакомиться. Мы разбили город на квадраты. Я пошел к Богуславским. Это была нелегкая миссия. Они – борцы в третьем поколении, его брат сидел. Шура встретил меня холодно и испытующе, растопить этот лед было непросто.

– КГБ давил?

– Конечно. У меня мама юрист, адвокат. Она очень боялась за меня. Через полгода после нашего отказа маме и младшему брату разрешили уехать. Они уехали в Изра­иль. Мама знала, что я пассивно сидеть не буду. Она оставила мне уголовный кодекс и умоляла не нарушать. Я так и поступал.

– Вы прекратили семинар из-за давления?

– Нет, просто за пару лет как-то иссякли желающие де­лать доклады.

– Кто кроме вас делал доклады?

– Самый интересный доклад о том, когда евреи стали ев­реями, сделал Шура Богуславский.

– Вы сразу поехали в Штаты?

– Да, потому что к этому времени мама и брат уехали из Израиля, и я уже отправил к ним мою жену.

Инженерно-технический семинар Грановского-Таратуты-Кагана (1976-1981)

– Я слышал, что у тебя тоже был семинар, – обратился я к Абе Таратуте.

– Да, в семьдесят шестом-семьдесят девятом годах на моей квартире функционировал инженерно-технический се­ми­нар. Ты, кстати, имеешь к нему прямое отношение.

– Каким образом?

– В Ленинграде жили два брата Черняковы. Один полу­чил разрешение и уехал, а вто­рой, доцент Ленинградского приборостроительного инсти­ту­та, застрял. Он съездил в Москву, повидался там с неким Кошаровским – ты с ним не зна­ком? (смеется) – и, вернув­шись, рассказал мне, что вот у Кошаровского есть интересный инженерный семинар. Это было в семьдесят пятом году, когда в отказ попало много ученых. Тогда мы с математиком Борей Грановским подумали: “А почему бы нам не организовать такое дело?”. Организовали. В ноябре семьдесят шестого года открылся инженерный семинар. У меня даже сохра­нились программа и список лекций, которые там читались. Это был технический семинар для поддержания профес­сиональной формы. Научные открытия там не доклады­вались.

– Сколько человек собиралось?

– Десять-двенадцать, мы собирались раз в неделю, по понедельникам. В семьдесят девятом Грановский получил разрешение.

– Аба, формальным руководителем был он?

– Да. В семьдесят девятом году Боря получил разрешение, но к этому времени у нас появились новые люди, например, Абрам Каган, известный специалист по ста­тистике. Он стал руководителем семинара и через некоторое время согласился с тем, чтобы семинар переехал к нему домой. Я, как ты знаешь, всегда старался не глушить чужую инициативу, особенно если она меня немного разгружала. Семинар у него действовал более двух лет, а потом заглох.

– Каган уехал?

– Нет, он не уехал. Семинар просто исчерпался.

Юридический семинар Сегала, 1977-1979

– Должен признаться, это был не единственный семинар на моей квартире, – продолжал Таратута. – Параллельно с инженерно-техническим семинаром с семьдесят седьмого года у нас проходил юридический семинар. Его вел Валера Сегал, в прошлом адвокат, прошедший тюрьму. Не за сионизм, правда. Он делал в Ленинграде примерно то же, что Альбрехт в Москве: вне­дрял в наши ряды мысль о том, что милицию и КГБ совсем не обязательно бояться, что они имеют свои законо­дательные ограничения, и если, например, милиционер позвонил, то совсем необязательно впускать его в дом. Полезная мысль. Формально это действо называлось “История великого русского адвоката Спасовича”. Валера очень любил этого адвоката позапрошлого века.

Он читал свою лекцию, а потом народ задавал живо­трепещущие вопросы. Кроме того, раз в неделю он сидел возле моего телефона и давал консультацию по юри­дическим вопросам.

– То есть на твоей квартире функционировали два семинара и юридическая служба?!

– …

– Сколько лет продолжался юридический семинар?

– Не больше двух. В семьдесят восьмом году начал работать гуманитарный семинар Гриши Кановича, которого не надо путать с его полным тезкой – писателем из Вильнюса.

Идеология юридического семинара и упоминание Аль­брехта в рассказе Таратуты наводят на мысль о том, что Ленинградский юридический семинар, возможно, был орга­низован под влиянием московских культурно-просве­ти­тельских инициатив послехельсинкского периода.

– Инициатива создания юридического семинара в Ленинграде была местного происхождения или пришла из Москвы? – обратился я к одному из московских лидеров того времени Владимиру Престину.

– В семьдесят пятом году мы резко усилили активность по трем направлениям. Направления родились не в один день, но очень близко друг к другу. Это были узники Сиона, еврейское просвещение и борьба за выезд. Но если рань­ше борьба за выезд проявлялась главным образом в московских демонстрациях, то теперь мы решили бороться при помощи юридических семинаров, организуемых в раз­личных городах. Как правило, эти семинары выпускали журналы, становившиеся хорошим пособием для акти­вис­тов. Таким образом усилия из Москвы были вынесены на просторы всей страны.

– В Москве в это время был юридический семинар?

– Был. Его вел Илья Цитовский. Семинар организовался приблизительно в то же время, что и в Ленинграде. Руково­дители семинаров уезжали довольно быстро, буквально за несколько месяцев. Подавляющее большинство из них еха­­ло, правда, в Америку.

– Володя Альбрехт в деятельности этих семинаров принимал участие?

– Принимал, конечно. Я не могу сказать, что это я придумал. Может быть, Володя мне и посоветовал. Идея состояла в проведении грамотных акций и составлении ар­гументированных писем протеста. Юридические семинары возникли в Минске, Риге, Киеве, Кишиневе и других го­родах. Они функционировали в течение многих лет, и вокруг них возникали периодические издания. В Риге был, например, мощный журнал “Дин умециут” (ивр.,”Закон и действительность”). У людей появилось занятие, они стали самостоятельными. Это тебе не просто ехать в Москву и сплетничать по поводу разных вещей. Мы понимали, что борьбу за выезд надо продолжать, и нашли для этого неплохую форму. Она позволила расширить географию и оказала влияние на карательные органы. Некоторые кагэ­бэшники жаловались: “Теперь из-за вас нас заставляют изучать законы”. А потом вся эта деятельность вылилась в симпозиум по секретности – в восемьдесят седьмом году, – которым руководил Милан Менджерицкий.

Гуманитарный семинар Григория Кановича, 1978-1981

Семинар Кановича был очень популярен в Ленинграде. Он сумел объединить способных и инициативных людей, кото­рые развивались и росли вместе с семинаром. Это было новое поколение активистов, за редким исключением никак не свя­занное с активистами конца шестидесятых годов.

– Я слышал, что на гуманитарном семинаре проявилось несколько сильных активистов, – обратился я за разъ­яснениями к Абе Таратуте.

– Да, Городецкий Яша, Утев­ский Лева, Миша Бейзер. Но организовал его, конечно, Григо­рий Канович. Гриша исто­рик, ок­он­чил педагогический ин­с­­титут. В шестидесятые годы ув­лекался диссидентством, в ре­зультате че­­­го ему пришлось пе­ре­квали­фицироваться в прог­рам­­мисты. Он, кстати, пред­ска­зал развал Советского Союза, причем, точ­но предсказал.

– Семинар проходил на ква­ртире Кановича?

– Семинар кочевал из дома в дом. Иногда собирались в Павловске на квартире Кановича, иногда у Шпейзмана. На одном из заседаний, проходившем на квартире Гриши Вас­сермана, КГБ устроил провокацию и арестовал Евгения Лейна.

Григорий Канович (1934) рос без отца, погибшего на фронте. Мать одна растила двух сыновей. “До двад­цати­летнего возраста, – вспоминает он,[8] – когда я сам начал зарабатывать, состояние мое обычно было полуголодное”. Григорий взрослел в пору антисемитских сталинских про­цессов, травмировавших целое поколение советских евреев. Не миновала эта судьба и его.

– Я слышал, вы увлекались диссидентством.[9]

– Я поступал в институт в пятидесятом году и учился все эти страшные годы. Естественно, я не принимал того, что происходило. “Великий вождь” умер, когда мне было девятнадцать лет. По распределению меня направили в Свердловскую область. Там я отработал год учителем и за­тем два года завучем средней школы. Диссидентские ув­лечения начались уже после того, как я вернулся в Ле­нинград. Я написал три работы, которые ходили по стране. В шестьдесят восьмом-шестьдесят девятом годах в Ленин­граде был популярный клуб “Парус”. Я пришел туда и че­рез месяц стал его председателем. В большом зале Вы­бор­гского дома культуры нас собиралось до тысячи человек. Но в семидесятом я решил завязать с дисси­дентством: не еврейское это дело – решать внут­ренние проблемы России. Известную роль в этом сыграл Саша Радовский.

– Когда вы подали на выезд?

– В семьдесят седьмом. Мы получили отказ, потому что жена работала в “ящике”. После этого я стал включаться в сионистскую деятельность. Через Радовского я познако­мил­ся с Аликом Зеличенком.

– Как вы пришли к идее семинара?

– По выходным мы выезжали на природу в Сестрорецк. С нами иногда выезжали гости – американские или ан­глийские евреи. Они старались нас просвещать, расска­зывали нам всякие истории и иногда делали сообщения.

Какая-то туристка рассказала об эфиопских евреях…

– Кто организовывал эти выезды?

– Лева Фурман, Изя Коган, Иосиф Радомысельский, Нэля Шпейзман, Боря Девятов. А я же историк, слушаю этих американцев и чувствую – не то. Мягко говоря, дилетанты, да еще на корявом русском языке или в переводе. Я тогда подошел, кажется, к Леве и говорю: “Раз уж людей это интересует, то давайте я буду читать вам все, что захотите. Не надо американцев мучить”. И начал читать им лекции.

– Где?

– Там же, в Сестрорецке, на природе.

– Много собиралось людей?

– Вначале человек двадцать-тридцать. Но ленинградское лето короткое. Провели мы так пять-шесть недель, и все. Подходит осень, надо прекращать, а жалко, потому что людям это интересно. Приходят ко мне, хотя КГБ давит, кого-то вызвали, кого-то обещали исключить из университета. Таратута, Коган и Фурман помогли мне с литературой на английском языке. У меня были две про­блемы: квартира и напарник. Я жил в Павловске, это пол­часа на электричке, туда не поедут. Это первое. А второе – меня могут даже не арестовать, а просто остановить по дороге, и пропала лекция. Раз пропала, два пропала, и, считай, загубили дело. Нужен напарник. Им стал Гриша Вассерман. Потом он еще одного лектора пригласил. Вассерман сказал, что возьмет на себя религиозную тему. Я взялся за историческую.

– Вы встречались регулярно?

– Раз в две недели. В конце каждого заседания со­общались следующая тема и место проведения семинара. Квартиры всегда находились, и число участников посто­янно росло.

– Председательствовали всегда вы?

– Да. Росло и число докладчиков. Однажды встал Лева Утев­ский, сказал какие-то разумные вещи, и, как у нас гово­рят, больше он уже не садился.

– Семинар преследовали?

– Он продолжался около полутора лет, и – это было странно – ГБ не вмешивалась. На семинар собиралось до ста человек. Примерно через год определились две квар­тиры – моя и Вассермана, одинаковые советские одноком­натные “хрущевки”. Как там люди умещались, не знаю, но умещались. Со стороны это трудно себе представить.

– Когда вы получили разрешение?

– В марте восемьдесят первого года.

– То есть, вы вели семинар с осени семьдесят восьмого до марта восемьдесят первого?

– Да, два года с небольшим. В восьмидесятом году уже начали давить.

– Лейна арестовали во время вашей лекции?

– Нет. У меня уже было разрешение. Они пришли, начали нас по одному вытаскивать. А мы сцепили руки, при­крыли лектора, и он продолжал выступление. Когда Лей­на вытаскивали, он, якобы, их стукнул. Нас развезли по отделениям милиции. Через неделю я уехал. Следующая лекция должна была состояться у Нэли Шпейзман, но они, видимо, решили закрыть семинар. Это лучше знают те, кто остался. Утевский, кстати, уехал раньше меня. Некоторые думают, что он бы еще долго “сидел”, если бы не уча­ствовал в семинаре.

Активный участник семинара Михаил Бейзер (1950), се­годня доктор исторических наук и сотрудник Иерусалимского университета, являлся одним из немногих, кто соприкасался с ленинградской сионистской активностью шестидесятых го­дов. По его мнению семинар Кановича имел большое зна­чение для ленинградского отказа. Когда власти разогнали се-­

минар, Бейзер возродил его деятельность, правда, в несколько иной форме.

– Канович и Утевский по сути возродили в Ленинграде сионистское движение, – рассказывал мне Бейзер.[10] – Был всплеск активности в конце шестидесятых, а затем провал до семьдесят восьмого года. Это, конечно, не значит, что совсем не было активности. Была группа художников “Алеф” – Абезгауз, Рохлин и другие. Я ходил на выставку, устроенную на квартире Абезгауза в семьдесят шестом году, там была представлена только еврейская тематика. Кто-то продолжал преподавать иврит, люди подавали до­кументы и уезжали. То есть нельзя сказать, что была чер­ная дыра, но движения, как мне кажется, не было, а Кано­вич и Утевский возродили сионистское движение. Их быстро выпустили, хотя у жены Кановича была секрет­ность, а Утевский сам работал химиком в закрытом заве­дении. После отъезда Кановича семинаром руководил Яша Городецкий, и его тоже выпустили. Тогда за это взялся я.

– Что у вас было в шестидесятых годах?

– В институте со мной учились ребята, которые имели отношение к самолетному процессу. Один из них привлек ме­ня в ульпан. В шестьдесят восьмом году, учась на втором курсе, я уже занимался ивритом у Вени Гроссмана. Ехать тогда я еще не собирался, но еврейская культура меня интересовала. Мы справляли Песах, правда, на столе вместе с мацой был хлеб. Ульпан я, то ли из-за лени, то ли из-за нагрузки, бросил, и это меня спасло. 15 июня мне поз­вонили и сказали, чтобы я выбросил все материалы на иврите. Потом стали шерстить всю нашу кафедру. Вы­зывали тех, кто ходил на праздники, наказывали зачастую невиновных – просто кого-то с кем-то перепутали, иск­лю­чали ребят из комсомола с соответствующими пос­лед­ствиями. Семидесятый год был тяжелым, опыт ос­тался.

– Как начиналась ваша активность?

– Бейзер на идише означает злой, раздражительный. Я такой и есть, до определенного момента терплю, а потом вижу, как прижимают, и не могу больше. Это было в конце

семьдесят девятого года, когда разнесся слух, что вот-вот выездная лавочка закроется. Была жуткая паника, и все бежали, будто с тонущего корабля. Очереди в ОВИР были

ужасные. Люди стояли по ночам, держали очередь, как за дефицитными коврами. Я, наверное, месяц в очереди от­стоял. Над нами издевались, как хотели. У меня не было денег на выезд, и я стал распродавать мое жалкое иму­щество. Один их покупателей сказал, что есть интересный семинар. “Там интеллектуалы что-то рассказывают, может быть, вам будет интересно”. Я пошел. Это был гума­нитар­ный семинар Гриши Кановича, Левы Утевского и Григория Вассермана. Гриша – хороший организатор и прекрасный спорщик, мог убедить любого. Он хорошо знал историю евреев России и историю сионизма. И дело даже не столько в знаниях, а в том, как и в какой форме они из­ла­гаются, есть ли за изложением мысль. Он все это умел. На меня он произвел очень большое впечатление. Утевский человек другого склада. Он выступал на фило­софские и религиозные темы. Вассерман все больше склонялся к позициям ортодоксального еврейства. Люди самоотвер­жен­но посещали семинар, хотя ехать на него было далеко и неудобно. В однокомнатной квартире Ка­новича набива­лось по пятьдесят-семьдесят человек, люди стояли, негде было сидеть. То же происходило на квар­тирах Вассермана, Шпейзмана и Лейна. Дорогие пальто бросали на пол в кухне. Семинар имел такое влияние на ленинградскую отказную жизнь, что почти вся ленин­градская активность восьмидесятых годов руководилась людьми, принимавши­ми участие в его деятельности.

– Аба там бывал?

– Таратута бывал там тоже, но старый отказ не демонстрировал той активности, которая началась с этим семинаром. В конце семидесятых годов было небольшое число старых отказников: Шпейзман, Фрадкин, Таратута, Коган. Они помогли Кановичу, у них были связи. Таратута знал людей в Москве, к нему ходили какие-то иностранцы. Но я ничего об этом не знал. Я слышал Кановича, и у нас был совсем другой взгляд на вещи. Руководители семи­нара сумели воспитать новых активистов, и это про­явилось, когда в восемьдесят первом году началось дав­ление на семинар, массовые облавы. Вассермана избили на улице. Была облава, когда чуть ли не семьдесят че­ловек арестовали, переписали и перефотографировали, ко­го-то посадили на несколько суток. Лейн – математик, кандидат наук. Он, видимо, слишком вызывающе себя вел. ОНИ решили на нем отыграться и квартиру его закрыть, там иногда собирались. По тому, как люди повели себя в ответ на арест Лейна, можно сказать, что в Ленинграде уже было движение – никто не испугался, не разбежался, все пришли на процесс. Единственная фотография, которую удалось получить из зала суда, была фотографией Лейна. Сделать такую фотографию было очень трудно. Процесс был относительно открытым, и обстановка на нем очень боевая. С этого процесса пошло все: следующие семи­нары, мои экскурсии, театр Лени Кельберта и журнал.

– Широкую известность приобрели ваши экскурсии по еврейскому Ленинграду.

– Начинал я не с этого. Когда семинар разогнали, Яков Городецкий решил его продолжить, но это было уже под большим давлением. С одной стороны на него ополчились власти, а с другой стороны возникла серьезная проблема с лекторами. Канович и Утевский уехали, Вассерман создал отдельную религиозную группу и стал заниматься другими вещами. Мне хотелось, чтобы семинар продолжался и в момент кризиса, когда люди ГБ приходили, переписывали участников семинара и приставали, я предложил Городец­кому прочитать какую-нибудь лекцию. К тому времени я уже кое-что слышал, книжки собирал и стал читать. Он дал мне попробовать, и получилось неплохо. Я успел про­читать несколько лекций, пока семинар не разогнали. А потом к нам приехал Альбрехт и прочел лекцию о том, как вести себя при обыске и на допросах. Это происходило на квартире моего друга Семена Фрумкина.

– Фрумкин историк?

– Он вместе со мной редактировал “Ленинградский еврейский альманах”, участвовал в семинарах. По профессии он инженер-электронщик. После лекции мы остались пить чай, и Альбрехт высказал идею, что вот, в Ленинграде много чего происходило. “Если бы я тут жил, – говорил он, – то водил бы экскурсии по историческим местам. Но не так, как делают это власти, а по-настоящему: где были кадеты, где меньшевики, что они, то есть на самом деле рассказывал бы историю революции”. У него была масса идей – как раздражать власти. Я потом об этом вспомнил. Меня интересовали не кадеты и эсеры в чистом виде, а больше наши еврейские дела. Я провел довольно серьезное исследование и в восемьдесят втором году начал. Поскольку семинары разо­гнали, а квартиры почти закрылись, то нужно было при­думать форму, позволявшую проводить это на улице.

Культурно-исторический семинар Михаила Бейзера

1982-1987

– В восемьдесят втором году в Ленинграде не осталось семинаров? – обратился я к Мише Бейзеру.

– Были, и один из них я организовал в восемьдесят вто­ром году. С восемьдесят второго по восемьдесят седьмой год у нас был культурно-исторический семинар, но он был совершенно другого типа. Было три начинания, в которых я учас­твовал: экскурсии, Еврейский Ку­льтурный Альманах – его начал не я, но с первого номера я там публиковался – и культурно-ис­то­ри­ческий семинар.

– Как физически эти экскурсии проходили?

– Я разработал три-четыре маршрута, провел исследования, потом стал приглашать людей. Желающих было немного. Были случаи, когда я ходил с троими, бывало, приходило пятнадцать человек. Стоишь посреди Невского проспекта, рассказываешь что-то про евреев, громко. Зимой было холодно, я водил их греться, кофе пить. Ходили долго, иногда до четырех часов дня.

– Пешком?

– Только пешком. Это продолжалось года два, в восемь­десят втором и восемьдесят третьем. Почему появилась книга “Евреи Петербурга”? Потому что экскурсии разо­гнали, и друзья мне сказали: “А ты запиши свои экскур­сионные лекции”.

– Как вас разгоняли?

– Как обычно. На площади возле консерватории, где я всех собирал, нас вдруг окружило много людей в граж­данском и милиция, потом подъехал мотоциклист и начал реветь мотором, не давая говорить. Потом я заметил, что за нами идет какой-то оперотряд. Стало пахнуть пят­надцатью сутками или более того, а со мной были не только отказники, но и люди с положением. Я говорю: “Ре­бята расходитесь, а то еще задержат”. Тогда я понял, что дело плохо.

– Миша, вам кто-нибудь помогал?

– Никто ничего не финансировал. Наоборот. У меня бы­ла такая идея: открытые семинары разгромили, но интерес к ним сохраняется, значит, придет время, и они возо­бновятся. К тому времени нужно готовить знающих людей. Для этого нужно создать небольшую школу типа той, которую когда-то создал Бен-Закай. Когда надо, они на­пишут, анонимно или напрямую – в зависимости от условий – или выступят. То есть будет время, когда они понадобятся. Я решил создать такой семинар. Он сущес­твовал очень долго. Каждые две недели, за исключением летнего периода, мы собирались. Я приглашал только тех, кто в дальнейшем мог стать лектором или писателем. Людей отбирали по секрету и только по рекомендации. Условие было такое: каждый, кто хотел участвовать в семинаре, должен был сам подготовить доклад, прочитать его, а потом сдать мне текст доклада. Это для журнала ЛЕА. То есть тот, кто не мог этого делать, не мог в семинаре участвовать. Поэтому семинар был небольшой, человек на пятнадцать, но мы их за пять лет хорошо подготовили.

– Этот семинар продолжался пять лет?

– Я уехал через пять лет, а семинар продолжался и пос­ле моего отъезда.

– Миша, вы занимались историей?

– В основном – еврейской историей, но не только. Многие выросли из этого семинара, они росли на глазах. Иногда к нам приезжали москвичи. Членов выступал. Потом к нам присоединилась Наталия Васильевна Юхне­ва, крупный историк, интересовавшийся еврейской темати­кой. Она, не еврейка, была нам очень полезна, и я ее при­гласил. На базе работ семинара выпускался журнал, лекторы были членами семинара, из него много чего выросло.

– У вас был чисто исторический подход или сионистская направленность тоже присутствовала?

– Она присутствовала, но не была главной. Когда я во­дил экскурсии, то отмечал: “Видите, когда в царское время люди хотели ехать в Аргентину, им даже помогали, осво­бождали от армии, а мы – сидим в отказе…” В экскурсиях были сионистские ноты, а на семинаре я не занимался никакой пропагандой. Я обеспечивал людей возможностью серьезно что-то изучить, кем-то стать, разбираться в этих вещах. Там мог быть, скажем, еврейский обряд венчания, древний храм или погром Богдана Хмельницкого. Никто нам ничего не давал, советов мы не получали, поэтому делали то, что считали нужным. Мы договорились заранее о некоторых вещах: не вводить в семинар тех, кто не будет активно работать; не рекламировать семинар; не при­гла­шать на него иностранцев; не распределять на нем деньги, посылки и материальную помощь. Я не хотел, чтобы там были меркантильные люди. Я хотел, чтобы на семинаре были люди, с которыми мне интересно общаться.

– Люди, открыто боровшиеся за выезд, могли принимать участие в работе семинара?

– Могли. Я говорил: “Вы можете делать на улице все, что хотите. Бросайтесь на амбразуры, приковывайте себя цепями на Красной площади, но не впутывайте туда мое дело.

– Вы не боялись, что активисты могли притащить за собой хвосты?

– Я жил одно время в коммунальной квартире. Моими соседями были проститутка и алкоголик, какие-то люди к ним ходили. А к нам приходили евреи, сидели тихо в комнате, не пьянствовали, потом спокойно расходились. Это не было в чистом виде подполье, это было ограж­дение. Я считал, что если непосредственно от семинара не будет большого резонанса, не будет иностранцев и де­нежной активности, то если даже в КГБ об этом узнают, им это не покажется таким уж важным.

– Боря Девятов в ваших начинаниях участвовал?

– Боря умел собирать людей. Я с ним лично не сотруд­ничал. То есть я его, конечно, хорошо знаю, он много де­лал, чтобы собирать людей на семинар Кановича. Он мог прийти в синагогу, подойти к молодым ребятам, что-нибудь им рассказать и привести их с собой. Он организатор. Я этого не умею. Я могу работать только с теми, кто близок мне по духу, уровню и интересам.

– Как вы выкручивались без материальной помощи?

– Я работал почти до последнего момента.

– По профессии?

– Программистом. Меня не хотели увольнять, потому что, по-видимому, решили, что у меня безработного было бы больше времени. Я получал посылки, но это не имело никакого отношения к семинару. Семинар не раскрывали. Я даже никогда не продавал журнал.

Гуманитарные семинары возникли также в Харькове, Риге и Кишиневе.

“В 1980 году в Харькове действовали семинар по еврей­ской истории и научный семинар, а в конце 1981 года там был создан еврейский университет (занятия проводились на квартирах слушателей). В университете изучались физика,

математика, химия, еврейская история и английский язык. Его возглавлял Александр Парицкий, после ареста которого в августе 1982 года занятия в университете были прекращены, но оба семинара продолжали свою работу”.[11]

Гуманитарные семинары функционировали в Риге и Кишиневе. Семинары поддерживали между собой контакты и обменивались лекторами. В разные периоды власти по-раз­ному реагировали на их деятельность. Годы относительной терпимости сменялись преследованиями и арестами, но семи­нары выжили и на протяжении многих лет являлись центрами возрожденной еврейской культурной и научной активности и очагами коллективной борьбы сионистского движения.

­­­­­­­­­­­­­­­Ансамбль еврейской песни и пуримшпили

Пуримшпили стали нашим вызовом, брошенным отказной судьбе. Веселые капустники о чудесном спасении еврейского народа в древней Персии, удивительным образом переклика­лись с суровыми отказными буднями. Самодеятельные пред­ставления пользовались огромной популярностью, особенно в мрачные восьмидесятые годы. Герои были современны и узнаваемы, а отказ, Израиль и борьба за выезд составляли основное содержание.

Искусствовед Злата Зарецкая так описала возрождение театрального творчества отказников:

“Драматический андеграунд отказников оказался в эпицентре борьбы за духовную легализацию еврейства… Карта его рас­прос­транения – центры самиздата: Москва, Рига, Харьков, Ленинград.

В Риге были две группы: Йосефа Менделевича и Бориса Мафцера,… попытавшихся разыграть пуримшпиль в рижской синагоге в 1970… Это была настоящая… театральная демонстрация.

Вторая группа – музыкально-драматическая студия “Мила” – возникла на волне молодежного подпольного движения в 1978 году, являлась продолжением Рижских чтений по иудаике. Поэ­тому спектакли были фактом погружения в иврит, в еврейскую историю, актом научного самопознания через культуру, требо­вавшие при активности КГБ гражданского мужества. Им отличались все участники: сценарист Самуил Шварцбанд, ре­жис­сер Михаил Рапопорт, актеры Хаим и Юдифь Соловей, Арон Шнеер, Шломо и Циля Ленские, Лев Фабрикант, Леонид Рудин, Оля Лебедева… Первая премьера “Два треугольника – звезда” по мотивам произведений Бабеля, Шолом-Алейхема, М.Цветаевой, О.Мандельштама, Х-Н Бялика состоялась в июне 1980 на квартире отказника Якова Арьева… Строки Цветаевой из Поэмы Конца были программой спектакля”.

Первый пуримшпиль в Москве должен был состояться на квартире Иосифа Бегуна 1 марта 1977 года. Я очень хорошо помню тот день. С утра мы, группа отказников, занимались на квартире Иосифа йогой. Закончили около часа. Гостепри­имный хозяин напомнил, что в семь вечера начинается пуримшпиль, так что желающие могут остаться. В это время пришел нарочный и принес Иосифу повестку в районное отделение милиции. “Вы не разбегайтесь, я скоро вернусь, – бросил Иосиф. – В крайнем случае, закройте дверь и положите ключ под коврик”. Иосиф вернулся через полтора года – так начинался его первый арест.

Проводить пуримшпиль в отсутствии хозяина в тех усло­виях было невозможно. К вечеру мы решили, что Иосифа к началу представления не выпустят, чтобы сорвать представ­ление. Тогда “артисты” и собравшийся народ пошли празд­новать на квартиру “Ахашвероша” – Миши Нудлера. Пурим­ное представление прошло весело и интересно.

Начало 1977 года выдалось напряженным. Не успели завершиться обыски и задержания у “культурников” в связи с “Симпозиумом по культуре”, как на экраны центрального телевидения вышел антисионистский фильм “Скупщики душ” (23.1.73). В “Известиях” была напечатана статья о фальшивых вызовах из Израиля (23.1.77), а в журнале “Огонек” – о “шпионских путах сионизма” (29.1.77), были арестованы члены Московской хельсинкской группы Гинзбург и Орлов, состоялся суд над Завуровым в Шахризябе (Узбекис­тан), ряд московских активистов окружили плотным кольцом “топту­нов”, а в “Известиях” было опубликовано “Открытое письмо” Липавс­кого, обличавшее Щаранского. Щаранский читал его, когда шел на очередное представление пуримшпиля.

Первым и бессменным исполнителем роли царя Ахашве­роша вплоть до отъезда в 1980 году был Михаил Нудлер.

– Миша, – обратился я к нему[12], – как ты попал на та­кую высокую должность в пуримшпильной команде?

– До пуримшпиля был ансамбль. Я как-то пошел послу­шать. Женя Финкельберг, Лева Каневский, Миша Тигай – они хорошо пели. Руководителем ансамбля был Миша Гор­батов, профессиональный музыкант. Премьером ансамбля был Лева Каневский, ветеран-исполнитель песен на иври­те. Он лучше всех играл на гитаре, знал около трехсот песен.

Приближалась Ханука семьдесят шестого года. Подошел ко мне Лева Каневский и говорит: “Ханука по времени почти совпадает с Симпозиумом по культуре. Есть большая вероятность того, что мы с этого симпозиума загремим в КПЗ. Поэтому давай сделаем так: ты будешь готовить программу на Хануку и никак не засветишься в симпозиуме, близко не подойдешь”. Я согласился, и это стало моим первым делом в рамках культурной деятель­ности.

На Хануку я пригласил всех к себе. В моей двухком­натной квартире в Орехово–Борисове было человек сто. Приходили, уходили. Лева рассказал о Хануке, зажгли пер­вую свечу, а потом – песни. Через три месяца после этого состоялся мой первый пуримшпиль.

Предложение организовать представление на самом деле поступило от Андрюши Окунева. Он в какой-то книжке прочитал, что на Пурим когда-то устраивали пуримные представления. У меня в голове все вспыхнуло от этой идеи. Я решил поставить представление по Расину. У него есть пьеса “Эсфирь” – это семнадцатый век. Я пошел в библиотеку и списал там всю ночную сцену разоблачения Аммана. В сцене было три роли: Ахашвероша, Аммана и Эстер. Аммана я отдал Вольвовскому, а Эстер – моей сес­тре. Она играла в драмкружке и имела типичную еврей­скую внешность.

Но это была только первая половина пуримшпиля. Во второй части сделали капустник, в котором участвовали пят­надцать человек. Капустник был построен в основном на песнях. Первое представление пуримшпиля должно было состояться первого марта семьдесят седьмого года на квартире Бегуна, а его в этот день вызвали в милицию и не отпускали.

Мы уже с двух часов дня собрались возле его дома, и кто-то все время бегал в отделение милиции выяснять – отпустят или нет. К шести вечера решили, что его видимо и держат из-за пуримшпиля и уже не отпустят. Тогда я предложил, чтобы кто-нибудь остался возле дома и напра­в­лял людей, а остальных пригласил к себе домой. Оста­лись Аня Эссас и Лена Дубянская. Но до меня доехали не более двадцати человек, а у нас артистов было сем­надцать человек.

– Кто писал капустник?

– Первый вариант писал покойный Володя Магарик. Я-то хотел, чтобы все ограничилось первой частью, а Леня Вольвовский считал, что этого недостаточно. Я боялся, что капустник будет низкого уровня. Мы с Женей Финкель­бер­гом его читали, и то, что написал Магарик, мне не понрави­лось. Женя взял рукопись домой, его жена ее подправила, и об этом уже стало можно говорить.

Репетировали в основном у меня дома. Через две неде­ли Магарик получил разрешение, и у него на проводах мы тоже разыграли капустник. Это стало началом традиции.

К следующему Пуриму я был занят, было не до этого. За две-три недели до Пурима звонит мне Вольвовский и спрашивает: “Как пуримшпиль?” “Знаешь, – говорю, – что-то у меня в этом году не клеится”. Он на меня как наорет: “Ты что, вся Москва ждет, а у него не клеится! Сделай так, чтобы клеилось”. В семьдесят восьмом мы слепили спек­такль в последний момент, и он был слабенький. Показали его один раз у Розенштейнов. Между двумя этими пурим­шпилями я начал семинар по культуре, который продол­жался до лета семьдесят восьмого года.

– Не боялся? Ты же даже в подаче не был.

– Я понимал, что в любой момент это может кончиться не очень хорошо, ну, так чем кончится – тем кончится. Па­рал­лельно у меня шли уроки ив­ри­та. Я ведь преподавал с семь­десят третьего года, а учился с семь­десят первого – у Шахнов­ского.

Потом, если помнишь, у Ула­нов­ского были уроки Торы, а по­том “Пиркей Авот” (ивр., “Запо­веди мудрецов”), которые вел Шахновский. Я и там посещал.

В общем, к семьдесят шес­тому году я развернулся и через пару лет почувствовал, что ат­мос­фера вокруг как-то очень сгустилась. Меня кагэбэшники в лесу уже напрямую спрашивали: “Ну, Михал Борисович, когда се­ми­нар начинаем?” “Когда надо, тог­да и начнем” – а что еще скажешь?

Была в театральной труппе супружеская пара – Женя и Роза Финкельберги. Женя пел, играл на скрипке и гитаре, а Роза писала пуримшпильные тексты. Состав труппы пос­тоянно менялся, люди уезжали, а Финкельберги провели в ней десять творческих лет. Розы, к сожалению, уже нет с нами. Она ушла совсем молодой – внезапно и очень быстро. Сказать ей последнее “прощай” пришла масса людей. Мне повезло взять у нее интервью до болезни.

– Роза, как ты попала в сионистское движение?[13]

– В семьдесят третьем году я поступила в нефтяной ин­сти­тут. Там сразу образовалась своя компания, мы нашли друг друга еще на этапе сдачи вступительных экзаменов.

На Симхат Тора, это была осень, мы решили пойти к синагоге и… так там и остались. У синагоги мы быстро попа­ли в компанию, в которой были ребята нашего возрас­та из семей отказников – Польские, Гальперины, Полоцкие. Это была активная компания. Я помню, мы собирали подписи под какими-то петициями в поддержку свободной эмиграции, в защиту отказников. Часть активных ребят, с которыми я училась, быстро уехали, и моя дальнейшая институтская жизнь уже не была связана с активной сио­нистской деятельностью. Но синагога осталась, там была компания, и там я проводила досуг. В основном это были всевозможные молодежные тусовки.

Мы собирались каждую субботу, и поскольку это было возле синагоги, периодически узнавали также о демонстра­циях, встречались с разными людьми, иногда возникали ка­кие-то подписи.

– Давления со стороны института не было?

– Персонально на меня нет. Когда несколько человек из нашей компании одновременно подали документы на вы­езд, в институте прошло суровое комсомольское собрание с осуждениями и прочее. Это было в семьдесят четвертом году. Но персонально меня по этому поводу не трогали, хотя к концу института я уже активно участвовала в еврейской жизни. Пронесло.

– Ты единственный ребенок в семье?

– Да, образца пятьдесят шестого года.

– А как вы с Женей познакомились?

– Женя учился в институте связи и был очень… совет­ский. Его родители москвичи, их в свое время послали работать в Киров. А Женя из Кирова вернулся в Москву учиться.

Как порядочный комсомолец, он записался в народную дружину. Однажды их направили к синагоге следить за по­рядком. Там он, собственно, и задумался, с какой стороны он должен быть. У синагоги он встретился с Вольвовским, поговорил с ним, и на следующий день написал заявление о выходе из дружины.

Мы познакомились на одном из выездов за город в семьдесят пятом году. Меня туда пригласил Кадик Круж­ков.

Мы зашли в вагон, мест на всех не хватило, и я стояла в проходе. Какой-то юный симпатичный мальчик позвал меня. Я думала, он собирается уступить мне место, а он посадил меня к себе на колени… вот так тридцать лет с тех пор и прошло.

Красивая история. Я сразу представил себе электричку, ползущую через московские пригороды, и Розу, тридцать лет сидящую на коленях у Жени.

– Подтверждаешь? – спросил я Женю.[14]

– Попробовал бы я не подтвердить, – улыбнулся он в ответ.

– Ты родился в Кирове?

– Да. Абсолютно ассимилированная семья, на идише не разговаривали, свечек не зажигали. Я был нормальный ев­рейский ребенок из провинции – надо лучше всех учиться, быть всегда впереди, Артек, комсомол. Но при этом были родственники за границей, я знал, что я еврей.

Брат моей бабушки в двадцать четвертом уехал в Палестину. Я знал, что мой дед сидел за сионизм.

В Москву я приехал в девятнадцать лет, поступил в Институт связи. Друзья у меня в основном были евреи.

Тусовка возле синагоги меня заинтересовала, мы соби­рались на квартире у Кадика Кружкова на Беговой, ездили вместе в лес. У синагоги была интересная теплая компа­ния с девочками, мальчиками. У нас было принято после синагоги пойти в гостиницу “Россия” или в бар гостиницы “Москва” – попить кофе.

На “горке” я познакомился с Леней Вольвовским. Он привел меня на квартиру к Бэле Книжник, это было осенью семьдесят четвертого года. Муж Бэлы играл на скрипке, а сама она музыковед. Там я познакомился с Левой Канев­ским и Игорем Гурвичем. Там я и с тобой познакомился. Это как-то сразу вышло на другой уровень, и я стал что-то понимать.

– А где ты научился играть на гитаре?

– Во дворе.

– Музыкальное образование?

– Пять лет скрипки я, конечно, прошел, ну, а как же – еврейский ребенок! Но в какой-то момент футбол победил, и скрипку надо было на что-то менять.

Настоящая встреча с сионизмом началась уже с ансам­бля. До этого мне было просто приятно среди евреев, а в ансамбле я уже начал ощущать себя таковым. Я в ос­новном играл на гитаре, потом стал подпевать, как-то на­ла­дился голос.

– Ансамбль был раньше пуримшпиля?

– Да, ансамбль начался в семьдесят четвертом году. Мы все время что-нибудь придумывали. Основной костяк составляли два человека: Лева Каневский и Игорь Гурвич. Их свел Вольвовский.

Он с каждым из них познакомился отдельно. Оба пели еврейские песни. Так почему бы им не петь вместе?

Я пришел на пару месяцев позже. Потом появились еще люди. Какое-то время была Лена Фукс. Многие уезжали. Помнишь Клару и Сашу Ландсман? Они присоединились в семьдесят девятом году. С нами часто выступала прекрас­ная скрипачка Алла Дубровская.

– Вы не боялись, что вас может засечь КГБ, сфото­графировать?

– У нас было ощущение, что мы не делаем ничего про­ти­возаконного, никому не мешаем. Потом это стало осоз­нанно.

Вначале наша деятельность концентрировалась вокруг ансамбля, мы пели по праздникам, Леня пригласил нас выступить на культурном симпозиуме. Почему нет? Мы всегда были рады попеть.

А в семьдесят шестом году Вольвовский сочинил на Пурим капустник: “У меня чего-то разболелась голова, начинаю справа читать я все слова”. Это же человек, который постоянно фонтанировал.

Капустник устроили на квартире у Гриши Розенштейна. Но это еще не был пуримшпиль. Первый пуримшпиль был с Мишей Нудлером в роли Ахашвероша в семьдесят седьмом году. Леня там тоже играл.

Да, Вольвовский фонтанировал, энергия била из него ключом, шуткам и анекдотам не было конца. В студенческие годы он играл в самодеятельном театре Горьковского политехнического института, завоевывал места в конкурсах, потом участвовал в горьковском КВНе. Аспирантуру проходил в МГУ и там играл в знаменитом сту­денческом театре Розовского. Мы были в дружеских отношениях, и у меня постоянно было ощущение, что Леня на сцене.

– Послушай, – обратился я к Вольвовскому, – что это за капустник был у Розенштейна на квартире в се­мьдесят шестом году?[15]

– Мы отпраздновали у него Пурим, но это еще не был пуримшпиль. Это был концерт. Пурим в России это еще зима, хо­лодно, поэтому это всегда в доме. После Розенштейна я сказал, что пора делать спектакли. И на следующий год мы такой спектакль приготовили. Пурим совпал тогда с трагическими событиями – Бегуна арестовали в первый день Пурима, а через две недели арестовали Щаранского.

– Бегуна арестовали при мне. Это выглядело как невинный вызов в райотдел милиции.

– Все уже, по-моему, забыли… Ты помнишь, мы органи­зо­вали “Вечер Иерусалима”?

– В каком году?

– В семьдесят седьмом на Хануку. Я его устраивал несколько раз по квартирам. Мне помогал в этом Алеша Магарик, с которым мы пели песни.

– Была ли какая-нибудь связь между концертом у Розенштейна, пуримшпилями и “Вечером Иерусалима” с несостоявшимся симпозиумом по культуре?

– Нет, это шло параллельно и началось до подготовки симпозиума. Культурный симпозиум был начинанием тео­ре­ти­ческим. Мы хотели показать, что евреи оторваны от национальной культуры и у них нет никакой возможности приоб­щиться к ней.

Пришло время обратиться к главному сценаристу пурим­шпилей Розе Финкельберг.

– Как делался первый пуримшпиль?[16]

– Идею вынашивали Леня Вольвовский и Миша Нудлер. Спектакль состоял из двух частей. Первую часть поставили по пьесе “Эсфирь” Расина. А вторая часть представляла собой веселый капустник, состоявший из каких-то переде­лан­ных песенок. В Москве, кстати, была еще одна группа,    которая поставила пуримшпиль параллельно с Нудлером. Это были Арон Гуревич, Володя Лескис, Полина Айн­биндер.

– Когда Женя закончил институт?

– В семьдесят седьмом году, тогда мы и поженились. Первый спектакль должен был пройти на квартире у Бегуна, мы приехали, а хозяина нет и нет. Его в этот день арестовали, и мы поехали на чью-то квартиру. Шпиль прошел весело и интересно. На следующий год мы решили тоже поставить спектакль. Мотором был Нудлер, а идея скорее Вольвовского. В семьдесят девятом году я написала пуримшпиль для детей, а в восьмидесятом – это был год олимпиады – Мишу Нудлера выпустили, а Вольвовского выслали в Горький. С восемьдесят первого года я писала все сценарии для нашей группы.

– Какой-нибудь предварительный опыт у тебя был?

– Школьная самодеятельность, институтская агит­бригада. Женя играл на скрипке, потом стал играть на гитаре. Они пытались подбирать подходящие песни на иврите. Был такой старичок, Михаил Маркович, который помогал эти песни находить. У Каневского была даже такая тетрадка с песнями на иврите про Пальмах и так далее. Мы же учили иврит, а Женя еще и учебники “Элеф Милим” печатал.

–Сколько времени уходило на подготовку спектакля?

– Немного, это все начинало готовиться за месяц-полтора. Я варилась в собственном соку и что-то такое придумывала. Наш отказной пуримшпиль – это явление скорее социальное, нежели культурное, но мне хотелось сделать не просто капустник, а чтобы это все-таки напо­минало спектакль с сюжетом, с какой-то линией. У Нудлера это тоже было, но несколько иначе. Они брали советские песни и переделывали – всегда выигрышный прием. Передавались какие-то современные реалии, ассоциации бы­ли весьма прозрачными: Персия-Россия. Разыгрыва­лась, конечно, пуримшпильная история, но с помощью пе­сенок. Ведущий, например, говорит: “А вот сейчас к Ахашверошу приводят того-то”, – и звучит песенка. У меня даже сохранился один из нудлеровских сценариев, можно посмотреть.

– Сколько представлений в день вы обычно давали?

– В нудлеровские времена это был один-два спектакля. В восемьдесят первом году я написала сценарий, сла­бенький с моей точки зрения, но уже с какой-то сцени­ческой линией. Мы играли два раза. Саша Островский появился еще во времена Нудлера, но тогда в пу­римшпилях еще не участвовал. Он был членом компании, был его приятелем, они вместе учились. Когда Нудлер уехал, Саша выразил готовность участвовать. Что мы сделали? Нудлер ведь всегда был Ахашверошем, а Игорь Гурвич – Аманом. Теперь Саша стал “и.о.” – исполняющим обязанности Ахашвероша, и все было построено на том, что вот, Ахашверош уехал, сделал, так сказать, алию и оставил вместо себя заместителя. Тáк это продолжалось много лет.

Тут сыграл роль еще один фактор. До начала вось­мидесятых годов многие уезжали, и даже была такая шутка, что надо сыграть один шпиль актером – и получишь разрешение. Действительно, каждый, кто играл, очень быс­тро уезжал, и состав постоянно менялся. С восемьдесят пер­вого года пошли массовые отказы, вызовы стали приходить медленно, очень долго рассматривал документы ОВИР. В восьмидесятом году Женю первый раз вызвали в ГБ, был суровый разговор с угрозами, но в конце разговора они ему сказали: “Почему вы не уезжаете? Уезжайте, мы вас задерживать не станем”. Женя говорит: “Я бы рад, да родители отношения не дают. Вот возьмите у меня документы без справки от родителей”. Не знаю, совпадение или нет, но после этого разговора родители очень быстро дали справку. Мы даже знаем, что кто-то с ними поговорил. Мы подали документы и через год бла­гополучно получили отказ. Женя отказался увольняться, он в то время работал на АТС, и самое смешное, что его не уволили. Я в это время работала в НИИ газа и тоже не уво­лилась. Отказ был “музыкальный” – геологические карты засекречены. Я уволилась в восемьдесят первом году, а Женя продолжал работать. В восемьдесят втором мы написали уже совсем юмористический сценарий.

– Нам очень нравились тексты пуримшпилей, там было столько юмора…

– Это в значительной степени было еще и результатом коллективного творчества, – вмешался Женя. – Роза дава­ла “рыбу”, а мы потом доводили ее своими замечаниями, и Розу тоже… – иногда до слез.

– Откуда в тебе это, Роза?

– Не знаю. От Бога, от мамы. Мама все-таки писала рассказы, еще что-то… От чувства долга – не хотелось что­бы пуримшпили завяли. В то время в советских учреждениях были большие сокращения штатов, всех трясло, и мы сочинили соответствующий сценарий. На этой почве у нас произошел конфликт с Игорем Гурвичем. Не знаю, почему, но считалось, что в этом году должен был наступить конец света, и Игорь принес какой-то жутко серьезный сценарий и настаивал, чтобы мы его ставили – и никаких “хи-хи”. Вопрос решался голосованием. Собра­лась вся группа, прочитали два сценария и подавляющим большинством приняли мой. Игорь был очень этим недо­волен. Тогда же появился Исилиевич, который принес две свои песни – “Пурим–Пурим” и еще одну на идише. Это был спектакль, пользовавшийся колоссальным успехом. После каждого спектакля нас приглашали на следующий. Первую неделю было по несколько спектаклей в день, потом до Песаха по несколько спектаклей в неделю. На фоне этого успеха стали появляться другие пуримшпили: детский пуримшпиль Милы Кагановой, пуримшпиль Гейзе­ля… Я, правда, не помню точно, в каком году он появился. Стали ставить пуримшпили в детских садах. А ведь это были самые мрачные годы отказа.

Где настоящий юмор процветает? В тоталитарном государстве, потому что там многое запрещено. Здесь я дол­жна сделать небольшое лирическое отступление и с не­вероятным прискорбием констатировать один факт. Ког­да мы приехали в Израиль, у нас еще оставался заряд делать такие пуримшпили здесь, но выяснилось, что не­чего высмеивать – все открыто! Ведь смешно было потому, что возникали ассоциации, и каждый понимал подтекст. Се­годня наши тогдашние пуримшпили никому не инте­ресны, потому что люди не понимают, о чем там шла речь. А там каждая строчка вызывала ассоциации. Я тут тоже придумывала песенки про депутатов Кнессета, но это не шло.

– Что произошло с ансамблем?

– Во-первых, он стал основной базой пуримшпиля и выступал уже в постоянном составе: Саша и Клара Ланд­сманы, Ира Разгон, Женя Финкельберг, Игорь Гурвич, на скрипке играла Алла Дубровская. В последние годы поя­вился Саша Межеборский. Во-вторых, ансамбль функ­ционировал круглый год, выезжал в другие города. У него было несколько программ. Дважды ребята ездили в Ленинград, в Ригу Я обычно не выступала, только заменя­ла, если кто-нибудь болел.

– Ты знаешь что-нибудь о пуримшпилях в других городах?

– В Ленинграде пуримшпили появились даже раньше, чем у нас. Там тоже было, по-моему, несколько групп. У нас была еще одна пара профессиональных актеров, ко­торые ставили театральные постановки. Но наш пурим­шпиль уникален, потому что он дал толчок развитию пу­рим­шпиля как явления. У нас даже появилась традиция: первый пуримшпиль всегда ставился на юго–западе у Инны Моисеевны Бадановой, и это был самый опасный спектакль, потому что неизвестно было, как к нему отне­сутся. Разгонять нас не разгоняли, но во время первого спектакля внизу всегда была милиция, бывали разборки с соседями.

Ставили однажды пуримшпиль на квартире у Литваков. По ходу дела была сценка, когда Аман стучит в дверь, Мордехай говорит “войдите”, тот опять стучит, этот опять говорит “войдите”, а тот – “открой, а то выломаю дверь”. Так пуримшпиль начинался и такой же сценой заканчивал­ся. И вот первая сцена, вторая сцена, и раздается звонок в дверь. Все хохочут. Жанка Литвак открывает – милиция. Все считают, что милиция – это по ходу спектакля, и хо­хочут, как безумные. А милиция настоящая, вызвали соседи – мешаете, шумите… В общем, обошлось. Надо ска­зать, что “актеры” приходили на представления со сменой белья и зубной щеткой – на всякий случай. Мое авторство до восемьдесят шестого года тщательно скрывалось, а в том году Мика Членов вышел на сцену и торжественно объявил.

– Другое время, Роза.

– Мы еще не знали тогда, что это другое время. Это сейчас считается, что было другое время. Что интересно, меня никогда не вызывали в ГБ по поводу пуримшпилей. Вызывали по поводу женского движения, вызывали по поводу демонстраций, которые я устраивала, а вот по по­оду пуримшпилей – никогда. С восемьдесят четвертого года у меня появился соавтор – Гена Мелих. По-моему, его привел Мика Ехилевич. Были у нас попытки сотрудничать с профессионалами, но это никогда не получалось. Какой про­фессионал может работать с группой, когда весь спек­такль делается на снятой с петель двери, и там нет ника­кой возможности двигаться, да еще непрофессиональные актеры. Гена писал отдельные куски, а я писала сценарий. Потом он приносил эти куски на репетицию, и мы смот­рели, что годится, чтобы не нарушить сценарий. По всему сценарию мы разбрасывали его фразочки, даже кусочки – довольно остроумные. Но он писал это как бы для боль­шой сцены.

В восемьдесят шестом году было десятилетие пуримшпилей. Мы поставили юбилейный спектакль, который был сборной солянкой всех пуримшпилей. Это было в марте, а в мае нас вызвали и сказали, чтобы мы переподали документы на выезд. Они как бы точно сказали, что вопрос решен. Это было совершенно нео­жиданно, никого тогда еще не отпускали, Чернобыль был. Мы приехали в Израиль в июле восемьдесят шестого года.

На Пурим 1977 года было действительно подготовлено два различных пуримшпиля. Вторая команда состояла из Арона Гуревича (Мордехай), Полины Айнбиндер, Бори Чернобыль­ского и других. В группе участвовали также два профес­сиональных цирковых артиста – Женя и Оля. Их фамилию мне установить не удалось. Зачитывая постановление Ахаш­вероша, Мордехай (Гуревич) держал в руках газету “Извес­тия” и зачитывал из нее указ. Буквально накануне в “Извести­ях” вышла статья Липавского, и вся публика прекрасно пони­мала подтекст. Ахашвероша играл Женя. Группа дала одно представление и в дальнейшем пуримшпилей больше не ста­ви­ла. Арон Гуревич стал организатором детских пурим­шпилей. За год до первого пуримшпильного представления он также организовал хор, в котором активное участие прини­мали сестры Айнбиндер.

– Роза безропотно отпускала тебя на “гастроли”? – спросил я Женю Финкельберга.

– Ей, конечно, приходилось тяжело, но я же работал на телефонной станции. Работа там сменная: день работаю – сутки дома, потом в ночь работаю 12 часов – двое суток дома. Я старался вносить свой вклад в семью. Мы оба достаточно творческие люди, Роза – очень… Я был первый, кто читал сценарии, высказывался. Пытались мы приглашать профи, но это не работало. Вообще, трудно представить себе пуримшпиль на большой сцене. У нас ведь не было театрального действа, звучали скорее некоторый проговариваемый текст и песни. Поэтому требования к тексту и песням были очень высокие.

– Потом появился пуримшпиль Гейзеля.

– Да, был однажды даже фестиваль пуримшпилей. За нашим представлением следовал пуримшпиль Гейзеля, а потом Милы Кагановой. Это проходило даже не как сорев­нование, а просто для удобства публики – чего уж там народу ходить туда-сюда. У Гейзеля выступали в ермолках и с большим пиететом к религии. Потом появилась инте­ресная компания Хаима Брискмана, но это были уже сов­сем религиозные дела – он был учеником Ильи Эссаса. С Хаимом мы однажды сделали очень интересную вещь, но это был не пуримшпиль, а ханукальный спектакль. Обычно пуримшпиль делался за три-четыре недели, а тут мы потратили кучу времени, перекопали массу материалов. Но это не стало традицией. Мы показали пять-шесть спек­таклей в Москве, съездили в Ригу и, в общем, все.

– Как вы финансово выдерживали поездки, реквизит?

– Это – к Игорю Гурвичу. Расходы были небольшие – па­ра бутылок водки – чтобы “до” и “после” – и билеты на поезд.

– “Перед” тоже выпивали?

– А как же! Мы же играли от Пурима до Песаха – целый месяц. Иногда по два спектакля в день.

Пуримшпили в отказном сообществе были веселыми и популярными действами, что полностью соответствовало еврейской традиции веселья, бесшабашности и обильных возлияний в этот праздник. В пуримшпилях благодаря уси­лиям сценаристов и актеров наша собственная судьба удиви­тельным образом переплеталась с древней историей, в которой евреи вышли победителями против могущественного и коварного врага. Празднование Пурима, как и других еврейских праздников, распространилось на многие города и стало частью новой идентичности отказного сообщества.

­­­­­

Неделя иврита 5-11 марта 1979 года.

Павел Абрамович, основатель и главный редактор журнала “Наш иврит”, инициировал проведение в Москве “Недели иврита”. Время было выбрано не случайно. В 1879 году Элиезер Бен-Иегуда, находясь в Париже, опубликовал статью “Жгучий вопрос”, открывшую эпоху возрождения современ­ного иврита. Таким образом, “Неделя иврита” отмечала сто­летний юбилей возрождения языка. Кроме того, в 1979 году отмечалось столетие со дня рождения Феликса Львовича Шапиро, создателя официального иврит-русского словаря.

“Неделю” решили провести на Пурим. К ней готовились доклады, концерты и пуримшпили. Абрамович был всеобщим любимцем, и отказать ему в чем-либо было совершенно не­возможно.

– Как возникла идея? – спросил я Абрамовича.[17]

– Я прочитал в газете про “Неделю казахской культуры”, потом мне попалась на глаза еще чья-то “Неделя”, и я подумал: а по­­че­му бы нам не провести “Не­делю ивритской культуры”? Пое­хал к Членову, обсудил с ним. Он сказал, что идея блестящая.

– Мероприятие, насколько я помню, было задумано широко. Кто-нибудь помогал?

– Конечно, работы было много: адреса, квартиры, докладчики, об­ъявления… много чего ну­жно бы­ло. Володя Престин, Мика Чле­нов и Леня Вольвовский вклю­чились в это дело.

– Сколько квартир вы задействовали?

– Около двадцати.

– Как это происходило?

– Читались доклады, устраивались вечера еврейской песни и театрализованные представления. Шестого марта был пуримшпиль. После докладов часто устраивались им­провизированные концерты. Там была одна квартира, на которой доклады делались только на иврите. Помнишь? Это для тебя и Улановского.

– Да-да… У Улановского было что-то грамматическое, а я рассказывал про историю языка. Исполнителей хва­тало?

– Не забывай, что осенью семьдесят восьмого года был проведен Первый конкурс еврейской песни. Помнишь, сколько там их было? Грандиозное пуримное представ­ление прошло на квартире Блитштейна. Желающих было так много, что пришлось повторить дважды.

– Власти не мешали?

– Ты знаешь, нет, хотя мы опасались, что могут прихва­тить.

– “Неделя иврита“, наверное, дала много материалов для журнала “Наш иврит“?

– Во втором номере журнала “Неделя” заняла сорок страниц из ста сорока, около трети.

“Расскажу эпизод, – вспоминает Марик Львовский,[18] – свидетельствующий о невероятной популярности “Недели иврита”. Абрамович уговорил одного из “отказников”, человека активного, но весьма осторожного, предоста­вить… его не маленькую трёхкомнатную квартиру для небольшого самодеятельного пуримшпиля.

– И сколькими евреями ты набьёшь мою квартиру? – обречённо спросил хозяин.

– Ну, двадцать, ну, от силы, тридцать, – ответил Абра­мович.

По счастливой случайности наши квартиры распола­гались на одной лестничной площадке первого этажа… так что я участвовал и наблюдал всю картину с начала до конца.

Народ стал прибывать к семи часам вечера… В семь тридцать пришлось разобрать обеденный стол. В семь сорок из окон несчастной квартиры были выброшены кровати и стулья. Народ прибывал и не безмолвствовал. Дети до семнадцати залезли на плечи потных отцов…

Шла сцена признания Эстер в том, что она еврейка. Аман злорадствовал. Женщины плакали. Ахашверош страшно кричал.

Народ прибывал. Перепуганные жильцы двух других… квартир (на лестничной клетке) не могли пробиться к себе домой. К восьми часам площадка перед домом была набита евреями, как улица Архипова в “Рош ашана”. “Почему никто не выходит? – кричали возмущённые евреи на улице. – Мы что, хуже их?”

В восемь тридцать артистов спустили на землю через окна, но никто не расходился. Хозяин квартиры, забив­шись в шкаф, прикидывал, сколько лет “отказа” добавят ему за это мероприятие, и клялся страшно отомстить Абрамовичу. А сам Абрамович, хохочущий, счастливый… громогласно объявлял адрес… следующего мероприятия.

Разошлись в десять.

Я допоздна помогал хозяину восстанавливать облик разгромленной квартиры. Когда всё было закончено, мы сели выпить, – выпивка и закуска были до начала пред­ставления перенесены предусмотрительным хозяином – в мой холодильник, и он с печалью в голосе спросил:

– “Неделя иврита” – это будет теперь каждый год?

– Возможно, – ответил я, – но ты свой патриотический долг выполнил уже на несколько лет вперёд”.

Сережа Луговской прочитал доклад о месте иврита среди языков мира. Он рассказал также о возрождении разговорного иврита в наши дни. Отдельный доклад был посвящен деятельности Элиезера Бен-Иегуды. Его подготовила и про­читала Руфь Окунева, удачно оживившая свое выступление фотографиями и мелодиями того времени. Яркий доклад о своем отце Феликсе Львовиче Шапиро сделала Лия Фели­ксовна Престина-Шапиро. Александр Большой посвятил доклад современной израильской прозе. Затем Марк Львовский прочитал отрывки из своего произведения “Би­блейская история” – переложение Торы в стихах. Большой интерес вызвали доклад Михаила Членова “Иврит и русский – тысячелетие соприкосновения”, а также вечер, посвященный Иерусалиму, подготовленный Леонидом Вольвовским.

По некоторым оценкам в “Неделе иврита” приняли участие около тысячи человек.[19]

Заключение

25 декабря 1979 года колонны сороковой армии пересекли советско-афганскую границу по понтонному мосту через реку Аму-Дарья. Через два дня подразделение КГБ “Альфа” штурмом взяло Президентский дворец и устроило кровавый переворот в Афганистане. Президент Афганистана Хафизулла Амин, его сын и все двести телохранителей президента были убиты. Началось советское вторжение в Афганистан.

Этот шаг советского руководства явился полной неожи­данностью. Аналитики до сих пор не могут понять – кому, зачем и почему он был нужен.

За несколько месяцев до вторжения, в июне 1979 года, Леонид Брежнев и Джимми Картер совершили крупный про­рыв в разрядке международной напряженности, подписав в Вене “Договор об ограничении стратегических вооружений ОСВ-2″. Неожиданное советское вторжение вызвало на За­паде настоящий шок. Достижения детанта предыдущих лет были перечеркнуты в одно мгновение и “железный занавес” вновь со скрежетом опустился на границах советского блока. Снова задули ветры “холодной войны”.

Сионистское движение сразу почувствовало на себе изме­нение политической атмосферы, но репрессии начались нес­колько позже.

В 1980 году в Москве намечалось проведение летних Олимпийских игр. Впервые в истории Олимпийские игры проводились в социалистической стране, и Советский Союз придавал главному мировому празднику спорта большое политическое значение.

Однако на Западе все громче звучали голоса, призывавшие к бойкоту Московской олимпиады. В результате шестьдесят три страны, включая Израиль, не прислали свои сборные в Москву.

В ходе зачисток столицы от нежелательных элементов власти отправили в изгнание академика Андрея Сахарова (22 января), выступившего с резкой критикой советского втор­жения в Афганистан. Лишился возможности проживания в Москве Леонид Вольвовский. Но арестов до окончания Олим­пиады в Москве не было.

После завершения Игр для сионистского движения нача­лись тяжелые времена, продолжавшиеся долгие шесть лет. Те виды активности, на которые прежде власти смотрели сквозь пальцы, теперь стали основаниями для арестов.

Разрушить движение, однако, властям не удалось. Несмо­тря на общую гнетущую атмосферу, многочисленные прес­ледования и аресты, отказное сообщество продолжало борьбу. Прекрасно показали себя преподаватели иврита и изгото­ви­тели самиздата, на которых пришелся основной удар.

Бóльшую роль в движении стали играть женщины. Сох­ранилась координация действий, связь с Израилем и Западом, но об этом – в следующем томе.

---